МАТЕРИАЛЫ по 20 ВЕКУ (20-е гг – конец ХХ века)

 

 

20 — 30-е годы и были по преимуществу годами «малозаметной» части процесса — своего рода «культурной ретортой», где дозревал до своей окончательной определенности облик новоевропейской культуры XX века; где постепенно, на основе глубокого усвоения находок кри­зисного начала века, разворачивался весь основной спектр тенденций и направлений, отличающих культурную панораму XX столетия.

В это время происходит «переваривание» и углубление находок предвоенного десятилетия; начинается рефлексия над открывшимися в период войны негативными сторонами новоевропейской культуры и осознание того, что они определенным образом связаны с «изобрази­тельной революцией» начала века и стоящим за ней ницшеанизиро- ванным неоромантизмом. Это, в свою очередь, определяет: частич­ный возврат к старому, «классическому» варианту новоевропейской культуры XIX в. и воскрешение его в культуре, а также первые по­пытки ухода от крайностей как разрушительной «неоромантической ми­стики», так и еще более разрушительной аналитики; попытки опреде­ления границ и пределов последней, заканчивающиеся различными вари­антами синтеза атомизированного и хаотизированного мира в новом, менее хаотизированном и более упорядоченном Целом.

Но механический возврат к старому после «изобразительной рево­люции» невозможен поэтому этот период отличают некоторое само­успокоение примиряющихся в культуре сторон, попытка относитель­ной гармонизации старого и нового, начало синтеза между ними.

Характерно, что именно в этот период происходит «привыкание» к авангарду, бывшему в период «изобразительной революции» все еще яв­лением поверхностным и чуждым, отвергаемым доминирующим большин­ством традиционистских в основе пластов культуры и служившим своего рода «красной тряпкой» для весьма значительных слоев общества.

В 20-е годы совершается «официальное» признание авангардистов, их начинает приобретать и выставлять Лувр. Только теперь наступает подлинное вживание авангарда в ткань мировой культуры, непремен­ным условием чего является его вхождение в обыденную повседневную массовую культуру, «обмирщение» — потеря бунтарского порыва, об­ретение им все более успокоенно-мещанских форм и явственно чувству­емого стремления к комфорту. Авангарду уже недостает прежней мощи исвежести, а потому он становится в чем-то менее интересным для «по­терянного поколения», и без того уставшего от войны.

Реакцией на это являются возвращение к «Салону» и намечаемая в целом тенденция к возврату к классической традиции, начинающая даже доминировать в искусстве: вожди авангарда один за другим возвращают­ся к классической форме, основанной на зрительном образе, — Пикассо в 1920-е гг. обращается к классическому рисунку и гравюре; Дерен с 1917 г. мечтает о «милых лицах женщин и детей» и мирных пейзажах.

Однако «вживание» авангарда и опыт «изобразительной револю­ции» делают свое дело — приставка «нео» в характеризующем эти явления слове «неоклассицизм» свидетельствует об очевидном в нем синтезе авангарда с классической традицией.

В искусстве этого периода доминирует разноголосица различных сти­лей и направлений, постепенно «отстаивающихся» на различных уровнях культуры. Она сопровождается вполне очевидной в таких случаях эклек­тикой, еще более увеличивающей эту пестроту. Эклектика становится с этого времени одной из самых характерных черт новоевропейской куль­туры XX в.

Уже сама множественность стилей свидетельствует о непреодолен­ном до конца в культуре ощущении хаотизации мира, несмотря на яв­ственно выраженное стремление к гармонии: по ней тоскуют Пикассо и Дерен (думающий о Рафаэле, который «еще не понят»); ее ищут на разных путях — как на путях аналитически-рассудочного синтеза, пронизывающего и иссушающего в дальнейшей геометризации абст­ракционизм, так и на путях эмоционально-музыкальной гармониза­ции мира в человеческом чувстве.

Но это явно выраженное стремление к гармонизации не привело к реальной гармонизации мира и восстановлению в правах цельной но­воевропейской личности XIX века. Хаотизация мира (основой кото­рого оставался раздираемый внутренними противоречиями индивиду­алистический субъект с вошедшим в плоть и кровь опытом предвоен­ных десятилетий, теперь уже прочно закрепленным в культуре «вжи­ванием» в нее авангарда) не могла быть «Преодолена до конца.

Это очень ярко продемонстрировало одно из самых крупных но­вых стилистических течений того времени — сюрреализм, заявивший о себе как о новом направлении в 1924 г. с появлением «Манифеста сюрреализма» ушедшего от дадаизма Бретона.

Фактически поэтому в сюрреализме побеждает тенденция к раци­онально-логическому оформлению открывшегося мирового хаоса и новому реконструированию уже основательно «пересозданного» ин­дивидуумом мира на основе эклектического синтеза традиций абст­рактного искусства с классицистическими влияниями.

Она выражена в движении к иррационально-рациональному син­тезу абстрактных и псевдоклассических (основанных на зрительном образе, ноуже лишенных онтологической основы и «обессмысленных» дадаизмом, внутренне пустых) форм. Особенно очевидно это в почти классическом варианте сюрреалистической живописи, представленном С. Дали.

Характерная для сюрреализма эклектика, отражающая хаотизи- рованный личностью мир, приводит к новому его дроблению: дробле­нию формы у Дали; широкому использованию коллажа; фрагменти- зации и некоторой «рваности» литературной формы; во многом также разрушающим единство поискам иррационалистически скрытых за словами и вещами смыслов (аналогичным романтизму, символизму, и модерну) — поискам, отразившимся и в кинематографе («Андалуз­ский пес» Бунюэля и Дали (1929)). Не менее симптоматично и «ана­томирование» умерщвляемой формы у Дали (сравнивающего искус­ство с «клиникой») — анатомирование с последующим вкладывани­ем в нее нового смысла, никак не связанного с ее содержанием.

1920-е и начало 1930-х годов чрезвычайно важны для западного мира развитием экономической сферы, где продолжалась бурная ин­дустриализация и урбанизация, в ходе которой городское население начинает постепенно численно подавлять сельское.

Все более интенсивным поэтому становится индивидуализирую­щее социальное и психологическое влияние городской среды. Более того, экономическая среда начинает менять и мироощущение земле­дельца. Начинается кардинальная перестройка сельского хозяйства, связанная с вхождением в него новой, индивидуализированной «ма­лой» техники — трактора и автомобиля. Подобного рода технические средства начинают все активнее проникать в массовый быт горожан, обусловливая кардинальное изменение среды их обитания (еще не вполне завершенное в 30-е гг.); растущая этажность городов опреде­ляет столь же кардинальную трансформацию, визуальной среды в них.

Однако последовательное воплощение индивидуалистически-кон- курентной модели в экономике привело к крупнейшему мировому эко­номическому кризису и «великой депрессии» 1929—1933 гг., с нача­ла которых начал стремительно разворачиваться новый, еще более глу­бокий кризис новоевропейской культуры, закончившийся Второй ми­ровой войной.

Он со всей очевидностью продемонстрировал, что полное воскре­шение этой личности в ее целостности после предыдущего кризиса начала века оказалось уже невозможным. Маска, под которой тем не менее чувствуется живой человек, стала глубокой метафорой, отража­ющей трагедию утраты целостности и очевидную неполноту восстанов­ления личности в культуре 20-х, соединенную с предощущением нового карнавала, в котором личности этой придется участвовать уже без пре­жнего веселья и радости, сопровождавших «маскарадное» начало векаЭту незавершившую свое восстановление личность действительно ждет новый, несравнимый с карнавалом начала века, еще более фан- тасмагоричный, трагический и зловещий карнавал 1930-х годов — карнавал без истинного веселья, с почти полным развалом человека, с новой потерей человеческого лица, беззащитного под маской в бушу­ющей толпе, — карнавал массовых шествий, радостного и не всегда показного ликования неистовствующей толпы, требующей одновре­менно человеческого счастья и человеческой смерти.

Именно тогда, в период казахстанской ссылки (с 1930 г.), начина­ется движение М. М. Бахтина от диалога 20-х годов (его работа о Достоевском 1929 г.), в котором еще сохраняется уже начавшая свою трансформацию и теряющая в подчинении законам диалога свою оп­ределенность личность (автора, героя — второго «Я», участвующе­го в диалоге), к имперсонализированному карнавалу (в начатом тогда труде о Рабле) с полным растворением в его оргиастической стихии всяческих индивидуальных черт.

Тогда же карнавал прорастает и в «Мастере и Маргарите» Миха­ила Булгакова, где почти все герои на глазах превращаются в маски, скрывающие за собой что-то другое, а идея карнавала и прямо мате­риализуется в знаменитом «Бале Сатаны», возглавляемым Воландом.

Карнавальный мотив отчетливо чу^твуется и в начатой в 1940 г. «Поэме без героя» Анны Ахматовой, пронизанной реминисценциями «маскарадной» эпохи начала века.

Ощущение этой «масковости» распадающейся новоевропейской лич­ности в нарастающей вновь хаотизации мира не менее остро чувствуется и на западноевропейской почве: Иохан Хейзинга «все определеннее при­ходит к убеждению, что человеческая культура возникает и развивается в игре, как игра» (см. вышедшую в 1938 г. книгу «Homo ludens» — «Че­ловек играющий»).

Впрочем, столь симптоматичное для эпохи оформление основ те­ории игры, в которой игра становится сущностью бытия, а само бы­тие — ее результатом, имело в подпочве прочные традиции, зало­женные еще довоенным авангардом, превратившимся на поздней ста­дии в интеллектуальную игру с формами.

Мировой экономический кризис 1929—1933 гг. повлек за собой и серьезнейший кризис прежней экономической, социологической и эти­ческой парадигмы новоевропейского мира. В поисках выхода из кризи­са индивидуалистическая новоевропейская культура начала трансфор­мацию этой парадигмы — неизбежное возвращение к идее целостно­сти, требовавшей во имя спасения основ индивидуалистической лично­сти регулирования и ограничения разносивших ее на части крайностей и ставших почти непримиримыми внутренних противоречийТрансформация началась почти повсеместно, но приобрела разный размах и разные формы. Возникли и крайние — тоталитарные — ее варианты, где регулирование приобрело особенно жесткие формы и осу­ществлялось на основе предельно углубившихся противоречий новоев­ропейской культуры. Характерно, что подобные тенденции оказались сильнее всего в тех странах, где традиции экспрессивного деконструк- тивного авангарда в искусстве проявились в предшествующий период, пожалуй, сильнее всего — в Германии, России и Италии.

Тоталитаризм отнюдь не был порождением чьей-то злобной воли. В нем нашло свое воплощение закономерное развитие до своих край­них пределов противоречий, органически свойственных новоевропей­ской культуре, «плотью от плоти» которой он и был.

Поэтому столь же противоречив тоталитаризм оказался и по своей сути. Он сочетал в себе:

1) концентрированное выражение объектного отношения к че­ловеку, доведенного до своих крайних логических пределов в массо­вом уничтожении людей, 2) с попыткой избавиться от ощущения его в возвращении к тотальной цельности человека и общества, предпринятой 3) на почве авангардистской идеи немедленного корен­ного «переконструирования» мира и человека 4) на основе предельно логической рационалистически-механической организации их.

В тоталитаризме присутствовало и стремление избежать нарастающе­го нового раскола личности и как следствие — тяга и попытка вернуться к здравому мещанскому идеалу новоевропейской личности 1850-х гг. — правда, преимущественно к односторонне-материальному его воплоще­нию, лишенному внутренней глубины, опрощенному и огрубленному в материально-прагматичной мелкобуржуазной среде.

Попытка эта неминуемо сочеталась и с неоромантическим герои­ческим порывом, тоже «уплощенным» тоталитаризмом; свидетельство тому — возвращение к столь же огрубленному и препарированному ницшеанству в нацизме, объективно показывающее, тем не менее, наличие в них общей внутренней почвы.

Поэтому вовсе не случайным выглядит в тоталитарных режимах и возврат к героизированному (отчасти ницшеански в Германии) и при- митивизированному реализму: 1) «нордическому реализму» «сталь­ного стиля» в Германии и 2) «социалистическому реализму» сталинс­кого толка в России.

Отсюда становится понятным и изгнание авангарда из культуры этих режимов: в 1933—1934 гг. авангард, основательно удобривший некоторыми своими идеями духовную почву тоталитаризма, но непри­емлемый в целом из-за отсутствия цельности и из-за своей несовмес­тимой с рационалистической организацией общества хаотической слож­ности, начал активно устраняться из культуры, все более подчиняе­мой государственнойволе и организуемой государством. Целый куль­турный пласт исчез из жизни целого поколения, воспитанного с «про­валом» его в мышлении и сознании.

«Тоталитарный вариант» выхода из назревшего кризиса был отнюдь не единственным. Возникали и другие варианты реакции на кризис — более умеренные и демократичные, тоже предполагавшие возврат к целостности на основе логической ее организации, но к це­лостности, более структурированной, атомизированной и индивидуа­лизированной, предполагавшей новую «социализацию» индивида с вос­становлением целостности его «лица».

В конечном счете они привели к существенному изменению ново­европейской культуры и формированию нового ее варианта — либе­рально-демократического социализированного варианта, начавшего формироваться в американском рузвельтовском «Новом курсе» и «на­родных фронтах» 1930-х гг., но достигшего подлинной зрелости уже после войны, в 40 — 70-е годы.

Он был закономерной реакцией на кризис 30 — 40-х гг., вылив­шийся в конечном счете в новую, Вторую мировую войну, опять «рас­пылившую» человека в газовых печах Дахау и показавшую масштабы разрушительного потенциала новоевропейской культуры. Следстви­ем ее было новое послевоенное «трезвение».

Новую культурную ситуацию характеризует в первую очередь «со­циализация» человека: устранение крайностей индивидуализма, рас­тущее понимание ответственности индивидуума, сочетающееся с иде­ей внутренне и сознательно ограниченной свободы и необходимос­ти разумного поведения человека в рамках человеческой общности. Тенденция эта вполне выразилась в 1957 г. в нобелевских речах Аль- бера Камю.

Закономерным следствием этого нового пласта в новоевропейском мироощущении стал «неореализм» конца 40-х — начала 60-х гг., про­явившийся сильнее всего в киноискусстве, — чистое и мощное тече­ние реализма, вновь воскресившее в культуре целостную новоевро­пейскую личность в глубоко индивидуализированном облике.

Стремление найти прочные основы этой личности в целостности косвенно отразилось в охватившей в 40 — 60-е гг. новоевропейскую культуру тяге к системостроительству.

Она охватила, в частности, процессы теоретического оформления новой картины мира в тогдашней физике, где как раз завершается со­здание и оформление новой системы физического осмысления мира, основанной на синтезе теории поля с эйнштейновской теорией отно­сительности и концепцией элементарных частиц.

Но, может быть, наиболее знаменательным ее выражением был структурализм 40 — 60-х гг., строящийся на идеях системы и струк­туры — в первую очередь структуры как онтологизированной и слож­но организованной целостности, основанной на связи и соподчинении входящих в нее индивидуализированных и достаточно самостоятельных элементов, имеющих устойчивые и определенные формы.

На базе той же идеи соподчинения и структурности начала бурно раз­виваться и прогрессировать информатика и кибернетика, особенно после того, как в 1948 г. вышла работа американского математика Норберта Винера «Кибернетика, или Управление и связь в животном и машине».

Однако это «возвращение к реальности» не могло быть в новоевро­пейской культуре последовательным и полным: индивидуалистическая личность уже слишком глубоко взломала онтологические основы мира, чтобы отказаться от обладания его вещами и вернуться к его изначаль­ной онтологической цельности. И сами понятия структуры и системы вполне отчетливо отразили эту непоследовательность возвращения к реальности.

Можно сказать, что и в целом в 40 — 60-е гг. в нем доминирует идея атомиэированной и рационализированной общности, что и выражено 1) структурализмом и началом системостроительства, а так­же 2) возвращением к марксизму и 3) несколько марксизированному позитивизму в логическом неопозитивизме, восходящем к «Венскому кружку» 1920-х гг.

Весьма симптоматичным был прежде всего новый виток влияния марксизма, столь характерного и значимого для западноевропейской интеллектуальной панорамы 40 — 60-х гг. (ибо в основе марксизма как раз и лежит идея подобной атомузированной целостности, опира­ющейся на новоевропейскую индивидуалистическую личность сере­дины XIX века). Однако и здесь не было механического возвраще­ния к классическому Марксу: доминировавший тогда западноевро­пейский «романский» (с преобладанием французского центра) марк­сизм был заметно трансформирован интеллектуалами.

Тяга к системостроительству и структурализму отнюдь не привела к полному и последовательному утверждению новоевропейской инди­видуалистической личности XIX века в опоре на общность.

Были и прямые попытки утвердить эту индивидуалистическую лич­ность в ее «классическом понимании» на основах буржуазного индиви­дуализма XIX в.: одна из них была сделана в 1945 г. эмигрировавшим в Новую Зеландию от нацизма австрийцем Карлом Поппером в работе «Открытое общество, его друзья и враги». Вовсе не случайно Поппер (протестуя против тоталитаризма, основателем которого он считал Пла­тона) позднее высказывал недвусмыслАшые симпатии к дарвинизму.

Но в этих почти традиционных вариантах своего осмысления но­воевропейская личность так и не достигла подлинной цельности, не сумела найти для себя твердую опору. Об этом вновь свидетельствует традиционный для нее и в послевоенные годы уход от онтологизма в сферу гносеологииАнализ онтологических структур мира все больше заменялся анализом форм освоения и познания его человеком — в первую очередь анализом логических структур языка, за которыми исчезали сам мир и человек.

Разрушив онтологичность слова, новоевропейская культура фак­тически пришла в конце концов парадоксальным образом к призна­нию и новому утверждению слова, к признанию огромной творящей силы словесной конструкции, заслонившей собой реалии мира

В многочисленных теориях «языка» слово 1) потеряло определен­ность своих границ; 2) жесткую связь с реальностью; 3) само стало податливым и зависимым от человека — и, в конечном счете, язык превратился в единственную реальность, почти не связанную с ре­альностью объективно существующей.

Эта тенденция получала все большее влияние в структурализме, чтобы в последующем пышным цветом расцвести в постструктурали­стскую эпоху, оказывая при этом огромное воздействие и на относи­тельно независимых мыслителей: Юрген Хабермас, в конечном сче­те, пришел к «утверждению прямого примата коммуникативной фун­кции над производственными функциями в определении человечества, так же как и в развитии истории», — к утверждению примата «язы­ка» над «трудом», согласно терминологии Хабермаса.

Вовсе не случайно и сама теория бытия как игры, сформулиро­ванная уже Хейзингой, превращается в послевоенные годы в одно из излюбленных методических средств в руках интеллектуалов, о чем ярче всего свидетельствует «Игра в бисер» Германа Гессе.

Само искусство этого периода тоже все больше начинает прояв­лять наклонность к интеллектуальной игре.

О новом витке постепенно зреющего сомнения в устойчивости человеческой личности свидетельствует и появление в середине 1950-х гг. нового течения в искусстве — так называемого «поп-арта», в котором интеллектуальная игра приняла упрощенные и огрублен­ные формы, оказалась примитивизированной до уровня простого обы­вателя и соединенной с прагматически-рекламной стороной новоев­ропейского искусства; кроме того, она приняла форму «самоиронии» высокого искусства над собой, выдвинув на первый план «эстетику обыденного и вульгарного», повсеместно встречающегося и легко уз­наваемого, соединив «высокое искусство» с массовой «антикульту­рой» и китчем.

Намеренно акцентированное внимание на утрате смысла реальных вещей свидетельствовало о новом развеществлении мира, о нарастаю­щей «знаковости» самого человека, достигающей новой ступени по мере расцвета поп-арта к середине 1960-х гг. Все это свидетельство­вало о растущем кризисе основ с трудом обретенной в послевоенный период новоевропейской личности — кризисе, предвещавшем наступ­ление эпохи постмодернизма.

И вместе с тем послевоенная эпоха (а особенно десятилетие с сере­дины 1950-х до середины 1960-х гг.) вошла в анналы новоевропейс­кой культуры как один из самых светлых периодов в ее истории — как период, окрашенный искренностью, теплотой и оптимистически­ми надеждами на возможность бесконфликтного демократического развития и взаимопонимания в масштабах всего мираПочву для этого создал и начавшийся с крушением тоталитарных режимов в 1950-х гг. процесс реальной демократизации в социалис­тических странах, породивший в их культуре еще полное чистоты и искренности поколение «шестидесятников», окрашенное камерными интонациями «бардовской» песни.

Десятилетие «благополучных шестидесятых», озвученное знамени­тыми «Битлз», несмотря на свои недостатки, стало, пожалуй, самым привлекательным периодом в истории новоевропейской культуры.

Пятидесятые и шестидесятые годы оказались наиболее благопри­ятным периодом и в экономическом развитии основ новоевропейской культуры. Их характеризует быстрый экономический рост, еще не натолкнувшийся на энергетические проблемы. Может быть, именно он и послужил главной причиной ее ошеломляющего успеха.

Ибо одно из главных оснований триумфа новоевропейской культуры — ее более высокий энергетический коэффициент, способность использо­вать большое количество энергии в самых разнообразных ее видах.

На базе этих успехов активно формировалось «потребительское общество»: оно и без того было сутью новоевропейской культуры (до­статочно вспомнить высказывания Гегеля о цели человеческой дея­тельности как присвоении и овладении вещами), но именно в этот пе­риод эта суть четко формулируется в сознании и становится одной из основных установок человеческой деятельности.

Рационалистическая логика естественных наук делается своего рода богом мира: науку (в том числе и в гуманитарных ее областях) охва­тывает страстная жажда «алгеброй гармонию поверить», вылившаяся в бурное строительство логико-математических моделей самых раз­личных явлений.

Еще одним результатом этого технологического и энергетического переворота стала массовая урбанизация — перестройка новоевропей­ской культурой человеческой среды обитания по своему образу и по­добию практически завершается к этому времени.

25 3254 385

Как следствие, в 50 — 60-е гг. происходит активное вытеснение крестьянства, заканчивающееся в развитых странах почти полной его ликвидацией — сужение сферы носителей традиционной культу­ры и перемещение человечества в созданную по меркам новоевропей­ской культуры городскую среду усугубляет его отрыв от почвы, от реалий активного и живого природного мира.

Но в упоении от совершающегося на глазах технологического пе­реворота, основанного фактически на завершении смены биологи­ческих источников энергии на другие ее виды, человечество пере­стало замечать заложенные во всем этом чрезвычайно серьезные про­блемы.

Угроза начала осознаваться только к концу 60-х гг., когда группа самых дальновидных предпринимателей, ученых и политиков создала в 1968 г«Римский клуб» — неправительственную организацию, по­ставившую себе целью привлечь внимание к ограниченности ресурсов человечества и губительности для него слепого следования сложив­шимся тенденциям р развитии новоевропейского мира.

Кризис и обозначившиеся с ним тенденции покончили с безоблач­ным оптимизмом 60-х гг., вынудили западноевропейские общества пе­рейти с ростом стоимости энергии к активному энергосбережению и в конце концов привели к смене господствующего в послевоенное время варианта новоевропейской культуры и частичному отказу от либе- рально-демократической социализированной ее парадигмы, основанной на здоровых основах воскрешенной (пусть и не вполне последователь­но) после войны целостности новоевропейской личности.

Но уже в 1979—1981 гг., под влиянием нового экономического кризиса, хотя и не имевшего столь серьезных последствий, западный новоевропейский мир начал смену модели своего развития, перейдя почти повсеместно к политике неоконсерватизма («тэтчеризм», «рей- ганомика» и т.д.), основанной на сокращении социальных программ и государственного регулирования и возврате к индивидуалистически- конкурентной экономической парадигме начала века.

В культуре эта эпоха была ознаменована наступлением эры «пост­модернизма». Однако первые его ростки в «культурном поле» проби­лись гораздо раньше.

Не следует забывать и о том, что параллельно со структурализмом продолжало сказываться и влияние французского экзистенциализма, одной из основ которого был глубинный иррационализм, вновь начав­ший укреплять свои позиции в культуре.

Свидетельство тому — постоянные симпатии к Ницше и стремле­ние сохранить его авторитет даже на волне послевоенного пика крити­ки фашизма, явно имевшего ницшеанскую подпочву.

Позднее влияние ницшеанских, фрейдистских и неофрейдистских концепций с явным вниманием и тяготением к сфере импульсивного и загадочного бессознательного все больше возрастает, отражая расту­щее ощущение расколотости субъекта, подвергавшегося все более значительному воздействию со стороны наращивающего свою актив­ность окружающего его мира. Растущая одновременно с этим активная роль человека в пере­создании мира и самого человеческого сообщества все более углубля­ет эти противоречивые ощущения, что приводит в конце концов к постепенному расшатыванию достигнутой на время в послевоенный период личностной и общественной целостности

В конце 1960-х гг. возникает постструктурализм, формиро­вавшийся в значительной степени на фоне «левых вариантов» запад­ноевропейской общественной мысли — вариантов, болезненно стре­мящихся к утверждению свободы индивидуалистической личности и от этого все острее ощущающих по мере нарастающего ответного со­противления мира ее раскол

Принято считать, что формирование постструктурализма как на­правления начинается с 1966 г. — с доклада Жака Дерриды в амери­канском университете Дж. Хопкинса, i^jpepociiiero в раннюю работу «Структура, знак и игра в дискурсе о гуманитарных науках», где в сжатом виде были сформулированы многие основные положения по­стструктуралистской доктрины

Начавшийся отказ от послевоенной парадигмы новоевропейской куль­туры, выстроенной на структурном единстве мира, основанного на соци­ализированной личности, привел прежде всего к кризису структуры, выражающей это единство. Была осуществлена децентрация структу­ры, лишавшая ее онтологизированной устойчивости, делавшей ее слиш­ком «метафизичной» и независимой от человека. Децентрация в опреде­ленной степени преодолевает основной недостаток структурализма, при­давая структуре внутренний динамизм и внешнюю подвижность, способ­ность к трансформации. Но в то же самое время она хаотизирует структу­ру и ведет к растворению ее в бесструктурности; лишает ее смысла и опре­деленности, а вместе с тем означает отрицание стоящей за ее элементами и вещами онтологической реальности («логоцентрической метафизики» в терминологии Дерриды) и дальнейший уход от нее

Деонтологизация структуры оказывается в конечном счете лишь средством для полного подчинения структуры истолкованию опери­рующего с ней субъекта, превращающего ее в пластичный матери­ал. А значит, оборачивается превращением в высшую и единствен­ную реальность самих структур человеческого сознания, самого про­цесса осмысления мира человеком, персонифицированного для пост­структуралистов прежде всего в языке.

Не случайно и понимание языка прежде всего в его письменной, знаковой фиксации — языка как текста, отвлеченного от человека и существующего само по себе, с характерной для этого неприязнью к устной речи, слишком зависимой от определяющего ее субъекта.

В постструктуралистскую эпоху главным становится 1) отказ от по­иска истины, в которую уже никто не верит (считая ее проявлением «логоцентрической метафизики»), и 2) переключение на проблемы вза­имодействия в сфере сознания — на проблемы коммуникации и языка как фактически автономных и главенствующих в процессе историческо­го развития структур. В самих подобных теориях на первый план все более выдвигается проблема знака, все более порывающего с реально­стью и превращающегося в графический символ, которому по произво­лу человека может быть придано любое содержание. Все это, в конеч­ном счете, приблизило «компьютерную революцию», позволившую ча­стично обуздать колоссальный поток информации.

Однако переход к многочисленным операциям с формальными зна­ковыми системами имел и другие далеко идущие последствия.

Культура и искусство XX в. все больше оперирует уже не реаль­ностью (онтологичной и самой по себе неподатливой), а «вторичной реальностью» — реальностью, пересозданной человеком, то есть со­зданной человечеством культурной (а сейчас и технологической) сре­дой как более податливым и пластичным материалом для своих ин­теллектуально-рационалистических операций по ее переделке и трансформации в современном духе, превращая ее при этом в поле интеллектуальной игры и интеллектуального моделирования, еще больше заслоняющих подлинную реальность.

Во всем этом отчетливо читается один и тот же процесс — разру­шение знака и разрушение вещи, стоящей за ним, есть лишь следствие новой потери человека, нового растворения личности, и вовсе не слу­чайна деконструкция и утрата самого человеческого субъекта в постструктурализме В постструктурализме происходит новое крушение субъекта, ра­створенного в хаотизирующемся мире.

Традиционная попытка расширить пределы личностной свободы, наталкивающаяся на вполне естественное сопротивление мира, снова приводит к тому, что нормальным состоянием личности начинает счи­таться ее бессознательная основа, реализуемая в состояниях, в кото­рых в максимальной степени проявляется неограниченная свобода индивидуума.

За нормальное состояние личности часто принимается состояние ее максимальной неоформленности — патологии, приближающее ее к безумию. Вовсе не случайно проблема безумия так часто занима­ет постструктуралистов: Фуко посвящает ей несколько своих работ, доходя до романтизации безумия как воплощенного состояния сво­боды; Делез считает шизофрению нормальным состоянием человека, создавая концепции «шизоанализа» и «шизофренического языка». Столь же не случайно в постструктурализме и огромное влияние фрей­дистских и неофрейдистских концепций, новое обращение к пробле­мам сексуальности, выражающей эти неконтролируемые импульсив­ные начала личности. ^

Нормальной личностной основой для постструктурализма становится личность принципиально неоформленная, лишенная, как и постструк­туралистская структура, центра — определяющего ее смыслового ядра.

В связи с этим и сам процесс кристаллизации личности начинает трактоваться как насилие над ней, как насильственное оформление ее извне, достигаемое принудительной силой власти или столь же то­тально оформляющими ее насильственными «клише» идеологий и «на­учных дискурсов» (Фуко). Почти мистический характер начинает приобретать проблема власти как подобной оформляющей силы, дей­ствующей, в свою очередь, столь же импульсивно и неоформленно, «имеющей характер фатальной неизбежности», которая может в рав­ной мере служить как добру, так и злу, выступая и как репрессивная, подавляющая, и как высвобождающая, эмансипирующая сила.

Таким образом, «власть», столь же неопределимая и имперсональ- ная, как сама постструктуралистская личность, превращается чуть ли не в основную силу, придающую личности хоть какую-то (пусть и на­сильственно навязанную ей) временную определенность. При этом пе­реход личности в «оформленное» состояние трактуется как необрати­мое зло, разрушающее (для постструктуралистов) прежде всего опре­деляющую личность неограниченную свободу.

Поэтому возврат к желанной свободе личности не может стать не чем иным, как возвратом к стихийному, неоформленному, неструкту­рированному ее состоянию,

А потому реализуется в ходе иррационального анархического (на­правленного против столь же иррациональной «власти») бунта, только усиливающего и усугубляющего растущую хаотизацию мира. Более того, иррационализм становится принципом постструктурали­стской культуры, приводя в ней к отрицанию и жесткой критике «про­свещенческого» европейского логоцентризма.

Во всем этом был и несомненно положительный момент — воз­вращение утраченного единства и активности миру, что отвечало его реалиям в большей степени, чем прежняя позиция новоевропейс­кой культуры, основанная на его статической атомизации и пассивно­сти. Но, к сожалению, миру, слишком неопределенному и хаотично­му, «киселеобразному», в котором полностью потерялся человек.

Эти тенденции отразились и в растущем внимании к дзэн-буд- дизму, основанному на изначальном единстве бытия и «стирании гра­ни» между вещами мира. Однако фактически это был уже своеобраз­но понятый и трансфомированный «новоевропейский дзэн».

«Постструктуралистская составляющая», еще не бывшая на рубе­же 60-х и в первой половине 70-х гг. определяющей силой в новоев­ропейском культурном климате (в том числе и в силу своего узкоин- теллектуалистического характера), тем не менее показательна как про­явление тенденции к нарастающему кризису послевоенного «социа­лизированного» варианта новоевропейской культуры, основанного на идее атомизированной рационализированной структурированной об­щности.

Однако она постепенно усиливала свои позиции по мере нараста­ния этого кризиса, вполне назревшего в середине 1970-х гг. и оконча­тельно осознанного в период начавшейся в конце 70-х смены вариан­та новоевропейской культурной парадигмы в процессе начавшихся «неоконсервативных революций ».

Но общее новоевропейское стремление к активному эксперимен­таторскому «перетворению» мира индивидуалистическим субъектом, возросшему с его технической мощью, наталкивается в 70 — 80-е гг. на растущее сопротивление мира, в том числе и на экологическое сопро­тивление живого его вещества, а также составляющих его политичес­ких и общественных структур.

Недолгая эйфория от иллюзии реализуемости этой парадигмы, воз­никшая во второй половине 1980-х гг. j связи с крушением социализма, сопровождающимся, как казалось, почти повсеместным утверждением индивидуалистически-конкурентной псевдодемократической «рыночной» общественной модели, способной решить все проблемы (с максимальной силой выраженная в статье прямолинейного служащего американского госдепартамента Ф. Фукуямы, на котором «закончилась» не имеющая конца история), испарилась в ощущении нарастающего в мире хаоса.

В конце 70-х — начале 90-х гг. все более явствен стал рост конф­ликтности и хаотизации мира. Мир погрузился в бесконечную череду региональных и национальных конфликтов да<