Клайв Стейплз Льюис. Пока мы лиц не обрели




 

 

Пересказанный миф

Перевод с английского И. КОРМИЛЬЦЕВА

 

От переводчика

Это последнее большое произведение известного английского писателя и

апологета христианства Клайва С. Льюиса (1898 - 1963). Многие полагают, что

и самое лучшее. Хотя мир Льюиса настолько разнообразен (как говорит один

критик, писатель мог бы трижды сменить свое литературное имя и никто бы из

почитателей не догадался, что и "Хроники Нарнии" и "Просто христианство"

написаны одной рукой), что всякие хвалебные оценки здесь вряд ли уместны.

Существует красивая легенда: Льюис писал эту книгу, когда его жена Джой

(сама история их отношений вполне могла бы стать другой легендой) умирала от

рака, и читал ей готовые главы. Когда была написана и прочитана последняя

глава, случилось чудо - болезнь отступила. Эта легенда не случайна - ведь в

"Пока мы лиц не обрели" речь идет об искуплении Любовью. И об искуплении

Любви.

На самом деле роман был написан весной 1954 года, еще в счастливые для

Льюиса и Джой времена, а сам миф о Психее и Амуре заворожил Клайва (как и

многих других писателей и художников до него), когда он был еще школьником:

он наткнулся на краткий пересказ этой чарующей истории, листая

"Мифологический словарь" Уильяма Смита. Неоднократно он возвращался к этому

сюжету: пытался написать то балладу, то поэму и даже пьесу, но всегда бросал

свой труд на середине. Может быть, для того, чтобы эта книга обрела свое

лицо, нужно было самому столкнуться лицом к лицу с Любовью.

Посвящается Джой Дэвидмен

 

Глава первая

Cтех пор как я стала старухой, месть богов более не страшит меня. Разве

боги в силах повредить мне? У меня нет ни мужа, ни сына, ни друга, на

которых мог бы обрушиться их гнев. Моя иссохшая плоть по привычке желает,

чтобы ее мыли, питали и не по разу в день облачали в нарядные одежды, но мне

не жаль моего тела - боги властны отнять у него жизнь, когда им

заблагорассудится. Я уже позаботилась о наследнике - корона моя перейдет к

сыну моей сестры.

Вот почему я не страшусь гнева богов, и вот почему я решилась написать

эту книгу, ибо человек, которому есть что терять, никогда не осмелится

написать подобную. В книге этой я буду обвинять богов: в первую очередь

того, который обитает на Седой горе. Словно перед строгим судьей, я расскажу

без утайки обо всем том зле, что этот бог причинил мне. Увы! Нет в мире

такого суда, который рассматривал бы тяжбы между богами и смертными людьми,

а бог Горы - я уверена - не ответит на мои обвинения. Болезни и страдания,

которыми он волен меня наградить, - разве это достойный ответ? Я пишу на

греческом языке, которому меня обучил мой наставник. Может случиться, что

какой-нибудь странник из Греции посетит наш дворец, прочтет эту книгу и

перескажет ее у себя на родине, где людям не возбраняется вести вольные речи

даже о бессмертных богах. И может статься, тамошние мудрецы разберутся,

справедливы ли мои обвинения, и удалось ли бы оправдаться богу Седой горы,

снизойди он до ответа.

Меня зовут Оруаль, и я старшая дочь Трома, царя Гломского. Город наш

Глом расположен на левом берегу реки Шеннит, в дне пути на северо-запад от

Рингаля, селения у южных пределов нашего царства. Сам город отстоит от

берега на расстояние, которое женщина проходит за треть часа; ближе к реке

строить нельзя, ибо Шеннит по весне разливается. Летом же она пересыхает, и

на илистых берегах, поросших камышом, во множестве гнездятся дикие утки. На

том же удалении от Шеннитского брода, что и город, но на другом берегу реки

стоит священный Дом Унгит. За ним на северо-востоке начинаются отроги Седой

горы. Бог этой горы, возненавидевший меня, приходится Унгит сыном. В доме

матери он, однако, не живет - Унгит там всегда одна. Она восседает в дальнем

углу храма, окутанная мраком, и ее почти не видно. Только летом, когда свет

высокого солнца проникает в капище через дымовые отверстия, богиню можно

рассмотреть. Она из черного камня, и у нее нет ни головы, ни рук, но это

могущественная богиня. Мой старый учитель, которого прозвали Лисом,

утверждал, что греки зовут ее Афродитой, но я решила оставить все имена так,

как они звучат на нашем языке.

Я начну повествование с того дня, когда умерла моя мать и мне обрили

волосы на голове, как велит обычай. Лис (впрочем, тогда он еще не жил у нас)

говорил, что этот обычай позаимствован нами у греков. Батта, наша нянька,

вывела нас за ограду дворца, в сад, устроенный на склоне холма. Пока она

брила голову мне и Редивали, младшей сестре моей, дворцовые рабыни толпились

вокруг, причитая и бия себя в грудь - так они оплакивали смерть царицы.

Редиваль была младше меня на три года: других детей, кроме нас, у царя тогда

не было. В перерывах между рыданиями рабыни щелкали орешки, хихикали и

перешептывались. Когда сверкнула бритва и золотые кудри Редивали упали на

землю, все рабыни вздохнули и сказали: "Ах, какая жалость!" Когда же стали

обривать голову мне, ни одна из них не проронила ни слова. Но больше всего

мне запомнилось, как холодна была выбритая кожа на моей голове и как солнце

пекло мне открытый затылок, когда мы с Редивалью копались в грязи на берегу

реки вечером того же дня.

Наша нянька Батта была крупная женщина со светлыми волосами и грубыми

большими руками. Отец купил ее у торговцев с Севера. Когда мы изводили ее

своими проказами, она ворчала:

- Ну погодите! Вот приведет ваш отец в дом новую царицу, тогда узнаете!

Поживете с мачехой, наедитесь прогорклого сыра заместо медовых пряников, да

напьетесь кислого молока заместо красного вина...

Но не успела еще во дворце появиться новая царица, как наша жизнь уже

изменилась. В тот день, помню, стоял ужасный мороз. Редиваль и я даже надели

сапожки (обычно мы ходили босиком или в легких сандалиях). Мы катались по

льду на заднем дворе в старой части дворца, там, где стены сложены из

бревен, а не из камня. От двери стойла и до большой навозной кучи все

заледенело, но лед был неровным от отпечатков копыт, застывших луж молока и

свежих коровьих лепешек, так что кататься нам было нелегко. И тут на двор

вышла Батта; кончик носа ее пламенел от мороза. Она крикнула нам:

- А ну-ка, замарашки! Умойтесь и идите к Царю. У него для вас кое-что

есть,чтоб мне провалиться! Скоро у вас начнется совсем другая жизнь!

- Неужто мачеха приехала? - спросила Редиваль.

- Нет, куда хуже! - ответила Батта, утирая Редивали нос краем своего

фартука. - Ну и достанется вам шлепков, щипков и зуботычин! Вот уж

наплачетесь вдоволь!

Затем она отвела нас в новую часть дворца, туда, где стены все из

побеленного кирпича, а на каждом углу - дворцовые стражи, облаченные в

доспехи. В Столб вой зале, у очага, над которым висят звериные шкуры и

охотничьи трофеи, стоял на отец и с ним еще трое. Эти люди в одежде путников

были нам знакомы; трижды в год они являлись во дворец с товарами. Торговцы

укладывали в мешок весы, на которые отвешивают серебро, и мы поняли, что

только что состоялась сделка. Один из них сворачивал цепь, на которой водят

пленников. Мы увидели стоявшего рядом низенького щупленького человечка и

поняли, что наш отец купил нового раба. На нога> раба были язвы от колодок,

но в остальном он ничуть не походил на тех рабов которым мы привыкли. Глаза

у него были совсем голубые, а волосы - там, где: еще не тронула седина, -

рыжие.

- Скоро в моем доме появится наследник, - сказал, обращаясь к рабу, наш

отец. - Я хочу, грек, чтобы ты передал ему всю премудрость твоего народа. А

покамест можешь поучить вот этих (тут он показал на меня с Редивалью). Если

ты сумеешь вбитьхоть что-нибудь в голову девке, то ты и верно учитель.

Перед тем как отослать нас, отец прибавил: - Займись в первую очередь

той, что постарше. Может, она хоть будет умной - ни на что другое она не годна.

Я не поняла, что именно имел в виду отец, но уже привыкла к тому, что

люди всегда говорят обо мне как-то странно.

Я полюбила Лиса (такое прозвище дал греку мой отец) так, как не любила

той поры никого другого. Можно было ожидать, что человек, рожденный в Греции

свободным, но попавший на войне в плен и проданный в рабство варварам,

должен был отчаяться. Отчаяние действительно временами завладевало Лисом, и,

может бы гораздо чаще, чем я, маленькая девочка, могла заметить. Но я

никогда не слышал чтобы он роптал на судьбу, никогда не слышала, чтобы он

хвастал, как это дела другие рабы, высоким положением, которое занимал у

себя на родине. Он часто у шал себя высказываниями вроде "Весь мир - одна

деревня, и мудрец в нем нигде изгнанник" или же "Вещи сами по себе ни дурны,

ни хороши - мы только мним таковыми". Но я полагаю, что бодрость духа он

сохранял не благодаря этим рассуждениям, а потому, что был необычайно

любознателен. Я никогда не встречала другого человека, который задавал бы

столько вопросов. Он словно хотел знать все свете не только о нашей стране,

языке нашего племени, наших богах и предках, даже о цветах и деревьях,

растущих в нашем краю.

Вот как получилось, что я рассказала ему об Унгит, о девушках, которые

жили в ее доме, о подарках, которые невесты приносят богине, и о том, что,

если страну постигает какое-нибудь бедствие, мы перерезаем горло жертве на

алтаре богини окропляем Унгит человеческой кровью. Он содрогнулся, когда

услышал это, и чтото пробормотал в сторону, но затем сказал вслух:

- И все-таки она - Афродита, хотя в ней больше сходства с Афродитою

вавилонян, чем с нашей богиней. Послушай, я расскажу тебе про Афродиту

греков.

Тут голос его стал глубоким и нежным, и он поведал мне, как греческая

Афродита влюбилась в царевича Анхиза, пасшего стада отца на склонах горы

Ида. Ко богиня спускалась по травянистым кручам к пастушьей хижине, львы,

рыси, медведи и прочие твари подползали к ее ногам, покорные, как собаки, а

затем расходились парами и предавались любовным утехам. Но Афродита скрыла

свою божественную природу и явилась в хижину Анхиза в образе смертной

женщины и возлегла с ним на ложе. На этом, как мне показалось, Лис хотел

закончить рассказ, но, поддавшись очарованию предания, поведал, что было

дальше: Анхиз, проснувшись, увидел Афродиту - богиня стояла в дверях хижины,

сбросив с себя обличье смертной женщины. Тогда царский сын понял, с кем он

провел эту ночь. Он в ужасе закрыл глаза руке вскричал: "Лучше убей меня

сразу!"

- Конечно, ничего этого на самом деле не было, - поспешил прибавить он.

- Все это выдумки поэтов, дитя мое. Такое противоречит природе вещей.

Но и того, что он сказал, хватило мне, чтобы догадаться: хотя богиня

греков красивее, чем наша Унгит, она так же жестока.

Таков уж был Лис - он словно стыдился своей любви к поэзии. ("Все это

сказки, дитя мое!" - не уставал повторять он.) Мне приходилось немало

корпеть над тем, что он называл "философией", для того чтобы уговорить его

почитать мне стихи. Так, понемногу, я познакомилась с песнями греков.

Превыше всего мой учитель ставил стихотворение, которое начиналось словами

"Труд человеку стада добывает и всякий достаток" (Гесиод. Труды и дни.

(Дерев. В.Вересаева). Сафо. (Перев. В.Вересаева), но я знала, что он кривит

душой. По-настоящему он волновался, когда декламировал "В стране, где в

ветках яблонь шумит прохлада" или же:

Луна и Плеяды скрылись, А я все одна в постели...

Когда он пел эту песню, глаза его блестели, а в голосе почему-то

звучала неподдельная жалость ко мне. Лис любил меня больше, чем мою сестру,

потому что Редивали не нравилось учение, и она постоянно осыпала Лиса

издевками и насмешками и часто подговаривала других рабов против нашего

учителя.

Летом мы обычно занимались в саду, сидя на маленькой лужайке в тени

грушевых деревьев; там мы и попались как-то раз на глаза Царю. Разумеется,

мы тут же вскочили на ноги, скрестили руки на груди и опустили глаза долу.

Так было положено встречать повелителя детям и рабам. Царь дружелюбно

похлопал Лиса по спине и сказал:

-- Радуйся, грек! Волей богов тебе скоро доведется учить наследника!

Возблагодари небо, ибо не часто простому греческому бродяге выпадала столь

великая честь.Мой будущий тесть - великий человек. Тебе-то до этого,

конечно, и дела нет. В величии ты понимаешь не больше вьючного осла. Все

греки - бродяги и оборванцы,верно?

-- Разве не одна и та же кровь течет в жилах у всех людей, хозяин? -

спросил Лис.

-- Одна и та же кровь? - изумился Царь, выпучив глаза. Затем он грубо

захохотал и сказал: - Пусть я сдохну, если это так!

Вот и вышло, что не Батта, а сам Царь известил нас о скором появлении

мачехи. Мой отец очень удачно посватался. Ему отдавали в жены третью дочь

царя Кафадского, самого могущественного властителя в наших землях.

(Теперь-то я знаю, почему властитель Кафада снизошел до нас. Единственное,

что не перестает меня удивлять, - как сам царь Гломский не заметил, что

сосед согласился на этот брак не от хорошей жизни.)

Свадьбу сыграли очень скоро, но в моей памяти приготовления к ней

тянулись целую вечность. Дворцовые ворота выкрасили в ярко-красный цвет, в

Столбовой зале по стенам развесили новые шкуры, а за брачное ложе мой отец

заплатил куда больше, чем мог себе позволить. Ложе было сделано из редкого

дерева, которое привозят с Востока. Говорили, что оно обладает волшебными

свойствами и что из каждых пяти детей, зачатых на нем, четверо - мальчики.

("Все это сказки, дитя мое! - сказал мне Лис. - Такие вещи зависят от

естественных причин".) День свадьбы приближался; во дворец сгоняли целые

стада, двор был уже залит бычьей кровью и завален шкурами, а бойне все,

казалось, не будет конца. На кухне варили и жарили мясо, но нам, детям, не

удавалось даже толком поглазеть на эти увлекательные приготовления, потому

что Царь вбил себе в голову, что Редиваль и я вместе еще с двенадцатью

девочками из благородных семейств должны будем петь свадебный гимн. И не

обычный, а греческий, на зависть всем окрестным царям.

- Но, хозяин... - пытался спорить Лис со слезами в глазах.

-- Грек, ты должен научить их! - неистовствовал отец. - Зря я, что ли,

набивалтвое греческое брюхо вином и мясом? Я хочу греческих песен, значит,

они у меня будут!Никто не заставляет тебя учить их греческому. Зачем им

понимать слова - главное, чтобы пели погромче. Берись за дело без

промедления, иначе я велю порезать твою шкуру на ремни!

Это была безумная затея. Позже Лис не раз говорил, что он окончательно

поседел, пытаясь обучить варваров греческому пению.

- Я был рыжим, как лис, - вздыхал он, - а стал седым, как барсук.

Когда мы наконец разучили гимн от начала до конца, отец пригласил во

дворец Жреца Унгит, чтобы тот послушал, как мы поем. Я боялась Жреца, но

совсем не так, как боялась своего отца. Ужас внушал мне запах, который

источал Жрец. Это был запах святости, запах храма, запах жертвенной крови

(обычно голубиной, но иногда

- человеческой), запах горелого жира, паленых волос и прогорклого

ладана. Это был запах Унгит. Еще ужаснее были одежды Жреца, сделанные из

звериных шкур и сушеных рыбьих пузырей, а на груди у служителя Унгит висела

страшная маска в виде птичьей головы. Казалось, что клюв растет у этого

человека прямо из сердца.

Разумеется, он не понял ни слова, музыка тоже оставила его равнодушным.

Он спросил только, будем ли мы петь с покрытыми лицами или нет.

- Ну и вопрос! - воскликнул отец, громко захохотав по своему

обыкновению.

- Неужто ты думаешь, что я хочу насмерть перепугать невесту? - и с

этими словамион ткнул пальцем в мою сторону. - Конечно, они покроют лица. И

я сам позабочусь, чтобы нигде ничего не просвечивало.

Одна из девушек захихикала, и, кажется, именно тогда я в первый раз

поняла, что родилась уродиной.

После этого я стала бояться будущей мачехи еще пуще прежнего. Мне

казалось, что из-за моего уродства она будет обходиться со мной строже, чем

с Редивалью. Дело было не только в том, что нам сказала Батта: и от других

мне доводилось слышать страшные рассказы о мачехах. В ту ночь, когда мы

столпились под портиком дворца и пели гимн, стараясь петь, как учил нас Лис,

- ужасные вещи, которые творили мачехи с падчерицами в этих сказках,

проносились у меня в голове. Мы ничего не видели, ослепленные ярким светом

факелов, а Лис бегал перед нами, кивая нам в знак одобрения или вздымая

руки, когда мы делали что-то не так. Снаружи доносились приветственные

крики, затем принесли еще факелов, и мы увидели, что невесту поднимают с

колесницы и ведут во дворец. Она была укутана в покрывала еще плотнее, чем

мы, и я смогла понять только, что это - крохотная женщина, почти ребенок.

Страхи мои от этого стали только сильнее, ведь у нас говорится, что

маленькая змея жалит злее. Затем, не прекращая петь, мы проводили невесту на

брачное ложе и там сняли с нее покровы.

Теперь я понимаю, как она была хороша собой, но тогда я этого не

заметила. Я только поняла, что невеста испугана еще больше, чем мы сами. Ее

маленькое личико не выражало ничего, кроме ужаса. Я догадалась, что она

увидела моего отца, когда тот вышел навстречу свадебному поезду к воротам,

увидела его грубое лицо, мощное тело, услышала его громкий голос, и все ее

девичьи страхи разыгрались тут же с новой силой.

Мы сняли с невесты бесчисленные одежды, отчего она стала еще меньше,

оставили ее дрожащее бледное тело на царской постели и выскользнули из

опочивальни, чувствуя на себе взгляд ее огромных испуганных глаз. Пели мы в

тот вечер, надо сказать, ужасно.

 

Глава вторая

Я не могу рассказать почти ничего о второй жене моего отца, потому что

она не прожила в Гломе и года. Она понесла сразу же после свадьбы, отчего

Царь пришел в наилучшее расположение духа. Встречая Лиса, он никак не мог

удержаться, чтоб не поговорить с ним о еще не родившемся царевиче. Каждый

месяц отец приносил Унгит богатые жертвы. Я не знаю, как ладил он с Царицей,

и только однажды мне удалось подслушать их разговор. Я сушила волосы на

солнце после купанья, выставив голову в окно, выходившее в сад. Царь и

Царица в это время прогуливались под окном.

- Похоже, девочка моя, меня крупно надули, - говорил отец. - Мне

сказали,что тесть мой потерял уже два или три города, хотя сам он пишет мне,

что дела идут как нельзя лучше. С его стороны было бы честнее сказать мне

сразу, что лодка идет ко дну, прежде чем приглашать прокатиться.

Так или иначе, люди говорили, что Царица томится от тоски по своей

южной родине и с трудом переносит нашу суровую зиму. Она бледнела и сохла, и

я окончательно убедилась в том, что мачеха не представляет для меня никакой

угрозы. Наоборот, первое время дочь Кафадского царя сама очень боялась меня,

но потом привыкла и даже полюбила робкой сестринской любовью. Она вообще

казалась мне скорее сестрой, чем мачехой.

Когда настал день родов, никому из нас не позволили лечь в постель.

Поверье гласит, что, если в доме будут спать, душа родившегося младенца не

сможет проснуться и он умрет. Мы собрались в большой комнате, между

Столбовой залой и опочивальней Царицы. На потолке плясали отблески факелов,

постоянно шипевших и гаснувших от жуткого сквозняка, потому что в доме были

настежь открыты все двери. Двери нельзя закрывать, иначе может затвориться

чрево роженицы. Посреди залы развели огромный костер. Каждый час Жрец Унгит

девять раз обходил вокруг очага и что-то бросал в огонь. Отец сидел

неподвижно в своем кресле. Он даже ни разу не пошевелился за ночь.

Я сидела рядом с Лисом.

-- Дедушка! - шепнула я ему. - Мне страшно!

-- Не следует бояться того, что в природе вещей... - тоже шепотом

ответил он мне.

Должно быть, после этого я задремала и проснулась только оттого, что

вокруг меня женщины выли и били себя в грудь, как это они делали, когда

умерла моя мать. Все кругом переменилось, пока я спала. Костер погас, кресло

Царя опустело, дверь опочивальни наконец закрыли, и оттуда уже не

раздавались ужасные крики и стоны. Видимо, пока я спала, совершили

жертвоприношение, потому что на полу была кровь, а Жрец Унгит деловито

обтирал свой священный нож. Я была сама не своя после тяжелого сна, и мне

почему-то пришло в голову пойти и навестить Царицу. Но не успела я дойти до

двери, как меня настиг и остановил Лис.

- Доченька! - прошептал он. - Не надо, я прошу тебя. Ты сошла с ума.

Ведь Царь...

В это время дверь распахнулась и на пороге показался мой отец. Лицо его

ужаснуло меня, оно было бледным от дикой ярости. Я хорошо знала, что, когда

лицо Царя краснеет от гнева, он может кричать и топать ногами, но ничего

страшного не последует. Но если от гнева он становился бледным, кому-то это

могло стоить жизни.

- Вина! - сказал он тихим голосом, что тоже было дурным знаком.

Перепуганные рабы вытолкнули вперед мальчика-слугу, любимца моего отца.

Отрок, одетый в роскошное платье (мой отец одевал слуг весьма богато), был,

пожалуй, даже бледнее своего господина и повелителя. Он схватил кувшин вина

и царскую чашу и устремился с ними к моему отцу, но поскользнулся в луже

крови, зашатался и выронил из рук свою ношу. Быстрее молнии Царь выхватил из

ножен короткий клинок и вонзил его под ребра неловкому слуге. Мальчик рухнул

в лужу вина и крови, в предсмертных судорогах толкнул кувшин, и тот с

грохотом покатился по неровному полу. (Никогда до этого я не замечала, что

пол в нашем дворце так плохо вымощен; став царицей, я немедленно повелела

вымостить его заново.

На мгновение мой отец уставился на окровавленный клинок; взгляд его

казался удивленным. Потом он тихо подошел к Жрецу Унгит и вкрадчиво спросил:

- Что ты теперь попросишь у меня для своей богини? Пусть она лучше

вернет мне то, что у меня забрала. Или, может, ты мне заплатишь за весь мой

добрый скот?

Затем, помолчав, он добавил:

- Скажи мне, прорицатель, что ты будешь делать, если я повелю

раскрошить твою Унгит молотом в порошок, а наковальней сделаю твое тело?

Но Жрец оставался бесстрастно-спокойным - казалось, он совсем не боится

Царя.

-- Унгит слышит тебя, повелитель, даже сейчас, - сказал он. - Унгит

ничего не забывает. Ты уже сказал довольно для того, чтобы проклятие легло на

весь твой род.

-- Мой род? - переспросил Царь. Он не повысил при этом голоса, но видно

было, что его всего трясет от гнева. - Ты говоришь о моем роде?

В этот миг краем глаза он заметил лежавший на полу труп мальчика.

-- Кто сделал это? - спросил он, оборачиваясь к нам. Разглядев в толпе

меня и Лиса, он не выдержал и наконец заорал голосом таким громким, что,

казалось, крыша вот-вот рухнет на наши головы.

-- Девки, девки, девки! - рычал он. - Мало мне их, так боги послали еще

одну! Будет ли этому конец, я спрашиваю? Неужели бабьих душ на небе как

дождевой воды?Ты... ты... ты... я... - и, задыхаясь от ярости, он схватил

меня за волосы и рванул так, что я отлетела в другой конец залы и там упала.

Я не заплакала: бывают такие мгновения, когда даже ребенок понимает, что

лучше не подавать голоса. Когда я очнулась, я увидела, что мой отец уже

вцепился в горло Лису и трясет изо всех сил бедного грека.

-- Старый мошенник! - кричал отец. - Сколько времени ты жрал мой хлеб,

атолку от тебя меньше, чем от собаки! Завтра же отправишься на рудники,

бездельник! Неделю протянешь - и то польза!

Никто не проронил ни слова. Тогда Царь в гневе воздел руки к небу,

страшно затопал ногами и заорал еще громче прежнего:

- Да что вы на меня все уставились, подлые рожи! У меня от вас на душе

тошно! Прочь отсюда! Вон! Чтобы ни одного не видел.

Мы выбежали из залы, толкаясь и падая в дверях.

Я и Лис выскользнули через маленькую калитку, выходившую на огород, и

оказались снаружи. Уже светало, накрапывал мелкий дождик.

- Дедушка, - сказала я, всхлипывая, - бежим! Прямо сейчас, пока они не

пришли за тобой!

Старик покачал головой.

- Я слишком стар, - сказал он. - Далеко мне не убежать. А что делает

наш Царь с беглыми рабами - не мне тебе объяснять.

- Но они отправят тебя на рудники! Бежим, я убегу вместе с тобой. Если

нас поймают, я скажу, что я тебя подговорила. Стоит нам оказаться там, и они

нас уже не догонят!

С этими словами я показала на кряжистую вершину Седой горы, темневшую в

тусклом свете дождливой зари.

- Не говори ерунды, доченька, - ответил учитель и погладил меня по

головке, как маленькую. - Они подумают, что я украл тебя, чтобы продать в

рабство. Нет, если уж бежать, так в такую страну, где им меня не поймать. Ты

должна мне помочь.Послушай, у реки растет трава с красными пятнышками на

стебле. Мне нужен ее корень.

-Это яд?

- Разумеется. Ах, дитя, да не плачь ты так! Разве я не говорил тебе,

что человек вправе расстаться с жизнью при определенных обстоятельствах?

Разве я не объяснял тебе, что это не противоречит природе вещей? Мы должны

смотреть на нашу жизнь как на...

-- Говорят, что те, кто поступает так, там, в стране мертвых, осуждены

вечно барахтаться в вонючей грязи.

- Ну что ты! Это все варварские предрассудки. Разве я не объяснял тебе,

что после смерти мы распадаемся на составные элементы? Неужели я рожден на

свет только для того, чтобы...

- Я знаю, я знаю все это, дедушка! Но разве ты не веришь хоть чуточку

во все, что говорят о богах и нижнем мире? Я знаю, что веришь - иначе отчего

ты дрожишь?

- Увы, это дрожит моя слабая плоть и предает мою богоравную душу! Какая

жалкая слабость перед достойным концом! Но хватит об этом - мы только теряем

попусту время.

- Послушай! - вдруг воскликнула я. - Что это такое?

Мне было так страшно, что я вздрагивала от любого шороха.

- Это скачут кони, - сказал Лис, напряженно всматриваясь во влажную

мглу.- Вот всадники подъехали к главным воротам. Судя по одежде, это послы

из Фарсы. Вряд ли их визит улучшит Царю настроение. Вот что, доченька... о

Зевс! Поздно,уже слишком поздно!

Последние слова учитель промолвил, услышав, как во внутренних покоях

кличут:

-- Лиса, Лиса к Царю, срочно!

-- Им даже нет нужды волочь меня волоком - я сам приду, - сказал Лис и

поцеловал меня, как это принято у греков, в глаза и лоб.

-- Прощай, доченька! - сказал он мне, но я все равно пошла за ним. Я не

знала, что мне делать при встрече с отцом - умолять его на коленях,

проклясть или убить.Когда мы вошли в Столбовую залу, мы увидели там много

незнакомых людей. Заметив Лиса в проеме двери, Царь закричал:

- Эй, Лис, иди сюда! У меня для тебя полно работы!Затем он заметил меня

и прибавил:

- А ты, образина, проваливай на женскую половину, а то от одного твоего

вида вино прокисает прямо в кружках!

Я не помню, чтобы мне когда-нибудь еще в жизни (если не говорить о

делах божественных) доводилось прожить целый день в таком страхе, как тогда.

Я не знала, как относиться к последним словам Царя: с одной стороны, они

звучали так, словно гнев его поумерился, с другой - он мог разгореться в

любое мгновение с новой силой. Кроме того, я знала, что иногда отец бывает

жесток, даже когда не испытывает гнева: порой ему доставляло удовольствие

поизмываться над жертвой, просто исполняя произнесенную им в порыве гнева

угрозу. Ему случалось и прежде отправлять на рудники старых домашних слуг.

Но мне не удалось надолго остаться наедине с моими страхами, потому что

пришла Батта и стала обривать голову мне и Редивали, как она это делала в

день смерти моей матери. Батта рассказала нам, цокая языком от упоения, как

Царица умерла родами (о чем я знала уже с утра) и как она родила живого

ребенка, девочку. Бритва прикоснулась к моей голове, и я подумала, что, если

Лиса пошлют на рудники, это будет траур и по нему. Мои волосы падали на пол,

тусклые, прямые и короткие, и ложились рядом с золотыми кудрями Редивали.

Вечером пришел Лис и сказал мне, что о рудниках и речи нет - по крайней

мере пока. То, что мне прежде было в тягость, вдруг оказалось спасением: все

чаще и чаще Царь заставлял Лиса прерывать занятия с нами и отправляться в

Столбовую залу, потому что отец мой внезапно уразумел, что грек умеет

считать, читать и писать (сперва только по-гречески, но вскоре он выучился

писать и на языке нашего народа), а также, что лучшего советчика не найти во

всем Гломе. В тот самый памятный день Лис помог моему отцу заключить с

послами Фарсы такой договор, о котором Царь не смел и мечтать. Лис был

истинным греком: там, где мой отец мог сказать только "да" или "нет", Лис

говорил "да", которое ни к чему не обязывало, и "нет", которое было слаще,

чем мед. Он умел заставить слабого поверить в наше расположение, а сильного

- в наше несуществующее превосходство. Лис был слишком полезным рабом, чтобы

посылать его на смерть в рудники.

На третий день тело Царицы предали огню, и мой отец дал имя ребенку. Он

назвал дочь Истрою.

-- Чудесное имя, - сказал на это Лис. - Просто чудесное имя. Ты уже

знаешь довольно по-гречески, так скажи, как ее звали бы на моем языке.

-- В Греции ее звали бы Психеей, дедушка, - сказала я.

Младенцы во дворце никогда не переводились; у нас было полно детей

дворцовых рабов и незаконнорожденных отпрысков моего отца. Иногда отец в

шутку ворчал:

- Похотливые распутники! Порою мне кажется, что этот дворец принадлежит

не мне, а Унгит! Вот возьму и перетоплю всех выблядков, как слепых котят! -

но на самом деле он испытывал даже нечто вроде уважения к тому рабу,

которому удавалось обрюхатить половину наших рабынь, особенно когда у тех

рождались мальчики. (Девочки, если Царь не брал их в свой гарем, обычно по

достижении зрелости продавались на сторону или посвящались Унгит и уходили

жить в ее дом.) Я относилась хорошо к Царице, можно сказать, любила ее,

поэтому, как только Лис развеял мои страхи, я отправилась посмотреть на

ребенка. Так получилось, что в короткое время ужас оставил меня и на место

его пришла радость.

Ребенок был очень крупным; даже не верилось, что его мать была такой

хрупкой и маленькой. У девочки была чудесная кожа, словно излучавшая сияние,

отсвет которого озарял тот угол комнаты, где стояла колыбелька. Малютка

спала, и было слышно, как ровно она дышит. Надо сказать, что мне никогда

больше не доводилось видеть такого спокойного младенца. Сзади ко мне подошел

Лис и посмотрел через мое плечо.

- Пусть меня назовут дураком, но, клянусь богами, я и впрямь начинаю

верить, что в жилах вашего рода течет кровь небожителей, - прошептал он. -

Это дитя подобно новорожденной Елене.

Ухаживать за ребенком поручили Батте и кормилице, рыжеволосой мрачной

женщине, которая (как, впрочем, и Батта) слишком часто прикладывалась к

кувшину с вином. Я отослала ее, едва представилась возможность, и нашла для

ребенка кормилицу из свободнорожденных, жену одного крестьянина, здоровую и

порядочную женщину. Я перенесла ребенка в свою комнату, и он оставался там

вместе с нянькой ночью и днем. Батта с удовольствием переложила заботу о

девочке на наши плечи. Царь знал обо всем, но ему было все равно. Только Лис

сказал мне:

- Доченька, побереги себя, не изводи столько сил на ребенка, даже если

он прекрасен, как бессмертные боги!

Но я только рассмеялась ему в лицо. Кажется, я никогда больше в жизни

так много не смеялась, как в те далекие дни. Беречь себя! Да один взгляд на

Психею заменял мне ночной сон и придавал мне сил. Я смеялась вместе с

Психеей, а Психея смеялась весь день напролет. Она научилась смеяться уже на

третьем месяце жизни, а лицо мое стала узнавать на втором (хотя Лис в это

так и не поверил).

Так начались лучшие годы моей жизни. Лис души не чаял в ребенке, и я

догадалась, что давным-давно, когда грек был еще свободным человеком, у него

тоже была дочка. Теперь он и впрямь чувствовал себя дедушкой. Мы проводили

все время втроем - я, Психея и Лис. Редиваль и прежде не любила общества

Лиса и приходила на уроки только из страха перед Царем. Теперь, когда Царь

словно и думать забыл о том, что у него три дочери, Редиваль была

предоставлена самой себе. Она вытянулась, грудь у нее налилась, длинные ноги

подростка округлились - она хорошела на глазах, но было ясно, что ей никогда

не стать такой же красивой, как Психея.

Красота маленькой Психеи - надо сказать, у каждого возраста есть своя

красота - была той редкой красотой, которую признают с первой же встречи

любой мужчина и любая женщина. Красота Психеи не потрясала, как некое диво,

- пока человек смотрел на мою сестру, ее совершенство казалось ему самой

естественной вещью на свете, но стоило ему уйти, как он обнаруживал, что в

его сердце остался сладкий, неизгладимый след. Как любил говорить наш

учитель, красота девочки была "в природе вещей"; это была та красота,

которую люди втайне ожидают от каждой женщины - да что там! - от каждого

неодушевленного предмета, - но не встречают почти никогда. В присутствии

Психеи все становилось прекрасным: когда девочка бегала по лужам, лужи

казались красивыми, когда она стояла под дождем, казалось, что с неба льется

чистое серебро. Стоило ей подобрать жабу - а она питала странную любовь к

самым неподходящим для любви тварям, - и жаба тоже становилась прекрасной.

Годы шли один за другим своим обычным чередом, случались, очевидно, и

зимы но я их не помню - в памяти остались только весны и лета. Мне кажется,

что в те годы вишня и миндаль зацветали раньше и цвели дольше, чем теперь, и

даже неисто вый ветер не мог оборвать их розовые, как кожа Психеи, лепестки.

Я смотрела в глаза сестры, голубые, как весеннее небо и вода ручья, и

жалела, что я не жена Царя и не мать Психеи, жалела, что я не мальчик и не

могу влюбиться в нее, жалела, что я довожусь ей только единокровной сестрой,

жалела, что она - не моя рабыня, потому что тогда я смогла бы даровать ей

свободу и богатство.

Лис пользовался к тому времени у Царя таким доверием, что, когда отец

не нуждался в его услугах, учитель мог гулять с нами где угодно и даже вдали

от дворца. Часто мы проводили летние дни на вершине холма к юго-востоку от

Глома, откуда открывался прекрасный вид на весь город и на вершину Седой

горы. Мы до того хорошо изучили ее зазубренный гребень, что знали там каждую

скалу и каждую расселину, хотя никто из нас никогда не бывал так далеко от

города. Психея влюбилась в Гору с первого взгляда.

- Когда я вырасту, - говорила она, - я стану великой царицей и выйду

замуж за самого великого царя, и он построит мне дворец из золота и хрусталя

на вершине этой горы.

Лис захлопал от восторга в ладоши и вскричал:

- Ты будешь прекраснее Андромеды, прекраснее Елены, прекраснее самой

Афродиты!

Хотя полде



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-25 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: