Варанаси — большой город на берегу Ганга. Его жители говорят, что это древнейший из ныне существующих городов. Но поскольку мир очень стар и велик, не знаю, как они могут утверждать это. Однако я понимаю их чувства. Вавилоняне тоже хвастают древностью своего города. Но в Вавилоне от древних времен сохранились письмена, а в Индии ни в одном городе не найдешь ни одной надписи. Как и персы, индийцы — по крайней мере, до последнего времени — предпочитали устную традицию.
В течение тысяч лет арийские завоеватели повторяли свои песни и гимны, так называемое божественное знание — здесь оно известно как Веды. Язык Вед очень стар и совсем не похож на современные диалекты. Вероятно, это тот самый язык, на котором говорят исконные персы, и многие легенды напоминают те персидские сказки, что старики до сих пор рассказывают на базарах. Они повествуют о таких же героях и чудовищах, об искусных воинах и внезапном откровении божества. Любопытно, что индийское божество часто называют Агни — богом огня.
По всей Индии брахманы бережно хранят эти гимны. Но среди брахманов наблюдается существенное разделение труда. Одни славятся знанием Вед, касающихся, скажем, бога Митры или героя-полубога вроде Рамы; другие следят за правильным принесением жертв и так далее.
Хотя брахманы относятся к высшему арийскому сословию, воины посмеиваются над ними, да и низшие касты открыто дразнят брахманов в своих песнях и театральных представлениях. Как мне это знакомо! Персы так же относятся к магам. И все же богов, которым служат брахманы, многие воспринимают всерьез. Агни, Митра, Индра имеют своих поклонников, особенно среди простых ариев.
Мне не верится, что кто-нибудь может разобраться во всех хитросплетениях индийских религий. Столкнувшись с подобной божественной путаницей, Зороастр просто объявил все множество богов злыми демонами и смел их в священный огонь. К сожалению, они возвращаются в виде дыма.
Под проливным дождем мы причалили к деревянной пристани Варанаси. Градоначальник был предупрежден о нашем прибытии, и нас встретила делегация насквозь промокших официальных лиц. Нас поздравили с благополучным прибытием и очень вежливо намекнули, что в сезон дождей никто не путешествует. Очевидно, мы угодили богам.
Затем принесли лестницу, чтобы я смог забраться на слона. Это было мое первое знакомство со слонами, и погонщик постарался заверить меня, что животные эти умом не уступают человеку. Подозреваю, он был не самого высокого мнения о людях, но слоны определенно понимают многие устные команды, они к тому же очень ласковы и одновременно ревнивы. По сути дела, каждый слон считает погонщика своим, и если тот проявляет хоть малейший интерес к другому слону, разражается скандал. Слоновье стойло весьма напоминает гарем в Сузах.
Я уселся на нечто вроде деревянного трона под зонтиком. Погонщик что-то сказал слону, и мы тронулись. Я никогда раньше не путешествовал, пребывая на такой высоте, и прошло немало времени, пока я решился опустить взгляд вниз, на покрытую жидкой грязью улицу, где собралась большая толпа поглазеть на посла с далекого запада.
До самого недавнего времени название Персия было в долине Ганга совершенно неизвестно. Но постепенно разрастающемуся царству Магадха перестало хватать собственных университетов, и самых одаренных молодых индийцев стали посылать в Варанаси или Таксилу для получения образования. Естественно, предпочтительнее считалась Таксила, поскольку она дальше от Магадан, а молодые люди всегда любят уехать подальше от дома. В результате молодые магадханцы не только узнали о могуществе Персии, но и стали встречаться с персами из двадцатой сатрапии.
Наместник встретил нас у себя во дворце. Смуглый, как дравид, он принадлежал к арийской касте воинов. При моем приближении он низко поклонился. Произнеся подготовленную приветственную речь, я заметил, что наместник трясется, как ива на ветру. Он был прямо-таки в ужасе, что меня изрядно обрадовало. «Пусть боится Дария, — думал я про себя, — а заодно и его посла».
Когда я закончил любезности, наместник обернулся и показал мне высокого бледного человека с видневшейся из-под золотистого тюрбана бахромой огненно-рыжих волос:
— Уважаемый посол, это наш почетный гость Варшакара — распорядитель двора магадханского царя.
С неуклюжестью верблюда Варшакара двинулся ко мне. Стоя друг перед другом, мы приветствовали друг друга в официальной индийской манере, включающей в себя многочисленные кивки головой и хлопки в ладоши — в собственные ладоши, никакого физического контакта.
— Царь Бимбисара с нетерпением ждет посла царя Дария. — Голос у Варшакары для такого крупного мужчины был на удивление тонкий. — Царь сейчас в Раджагрихе и надеется увидеть вас до окончания дождей.
— Посол Великого Царя с нетерпением ждет встречи с царем Бимбисарой.
К тому времени я мог вести церемониальную беседу без переводчика, а к концу моего индийского посольства уже я учил Караку принятому при дворе языку.
Сначала я называл Дария Великим Царем, но, когда придворные Бимбисары стали применять этот титул к своему монарху, я стал называть Дария Царем Царей. Они не нашли у себя соответствия такому титулу.
— Счастливейшее совпадение! — сказал Варшакара, дергая себя за зеленую бороду. — Мы оказались в Варанаси в одно и то же время. Мое величайшее желание и надежда — вместе отправиться в Раджагриху.
— Это доставит нам только радость.
Я обернулся к наместнику, приглашая присоединиться к беседе, но он в страхе смотрел на Варшакару. Очевидно, это не я, а магадханец вызывал такой ужас у него самого и его окружения.
Заинтригованный, я нарушил протокол и спросил:
— Что привело распорядителя двора в Варанаси?
Варшакара обнажил в улыбке ярко-красные зубы (он непрерывно жевал бетель):
— Я прибыл в Варанаси, чтобы быть рядом с жеребцом. Сейчас он в Оленьем парке, за городом. Он не больше нашего любит дождь, но продолжает свой священный путь и должен войти в Варанаси…
— Чей жеребец в Оленьем парке? — спросил я. — И почему его путь священный?
— По крайней мере раз в свое правление истинно великий царь устраивает жертвование коня.
Мне не понравилось употребление им слова «великий», но я промолчал. Еще будет время его поправить. Мысленно я уже видел, как беркут Дария воспарил над всей Индией и падает вниз вместе с дождем.
— Жеребца метлой загоняют в воду. Затем сын шлюхи палкой забивает насмерть четырехглазую собаку. Как арийскому жрецу, вам должно быть понятно значение этого обряда.
Я принял важный вид, хотя нисколечко ни в чем не разбирался.
— Затем тело собаки проплывает под брюхом коня на юг, где живут мертвые. Потом жеребца отпускают на волю — бродить, где ему вздумается. Если он уходит в другую страну, тамошний народ должен либо признать главенство нашего царя, либо воевать за свою свободу. Естественно, если они поймают коня, судьба царя будет серьезно… омрачена. Как видите, жертвование лошади не только наш древний обычай, но может принести и много славы.
Тут я понял беспокойство наместника Варанаси. Если конь войдет в город, жителям придется признать Бимбисару своим царем или воевать. Но с кем воевать?
Царский распорядитель двора с радостью объяснил мне. Он наслаждался страхом нашего хозяина.
— Естественно, мы не можем подвергать опасности судьбу нашего царя. За конем всегда следует три сотни наших лучших и благороднейших воинов. Все верхом, но ни в коем случае не на кобылах! Жеребцу в течение года запрещалось вступать в половые сношения, и также царю. Ночью царь должен целомудренно лежать в объятиях самой прелестной из своих жен. Однако мы отвлеклись. Если жеребец войдет в Варанаси, то этот добрый народ, — Варшакара сделал жест в сторону наместника и его свиты, — окажется под властью царя Бимбисары, который, я уверен, не будет возражать. В конце концов, наш царь женат на сестре их нынешнего правителя, царя Кошалы.
— Все мы во власти судьбы, — вздохнул наместник.
— И поэтому я приехал сюда убедить наших друзей, соседей, родных — вы видите, мы уже относимся к народу Варанаси как к части нашей магадхской семьи, — убедить их не сопротивляться, если жеребец решит войти в город и напиться из Ганга.
Довольно зловещее начало посольства, думал я, пока нам показывали дворец наместника. Война между Магадхой и Кошалой определенно подорвет торговлю железом. А с другой стороны, война между двумя могущественными державами часто решается вмешательством третьей силы. Много лет назад индийский царь предлагал посредничество между Киром и индийским царем. Естественно, предложение было отвергнуто обеими сторонами. Западные цари могут идти на восток, но восточных никогда не поощряли идти на запад!
Ради торговли железом я надеялся, что жеребец остановится в Оленьем парке. А ради будущей славы Персидской империи я надеялся, что он захочет и напьется из Ганга. Через два дня жеребец повернул на юг, и Варанаси был спасен. Несмотря на внутреннее бешенство, Варшакара сохранял безмятежный вид.
— Мы должны вместе сходить в храм Агни, — сказал он мне через день. — Агни очень похож на вашего огненного бога, и я уверен, в Индии вы захотите поклоняться ему.
Я не стал объяснять этому царедворцу, что такое Мудрый Господь. Я уже принял решение говорить о религии только с брахманами, святыми и царями. Но мне было интересно узнать, распространилось ли влияние моего деда за пределы Персии.
Казалось, мы несколько миль проехали по узким, извилистым, невероятно людным улочкам. В золоченых носилках нас принесли к храму Агни — маленькому безобразному строению из дерева и кирпича. В дверях нас почтительно встретил сам верховный жрец. Голова его была чисто выбрита, лишь на макушке оставался клочок волос. На жреце было алое одеяние, он размахивал факелом.
У дверей храма стоял круглый каменный алтарь, защищенный от дождя балдахином. Верховный жрец непринужденно подпалил своим факелом частичку ги, и я побледнел от такого святотатства. Священный огонь должен зажигаться в укрытых от солнца местах. Но, пожалуй, то обстоятельство, что солнце несколько месяцев не показывалось над всей Индией из-за туч, позволяло считать ее укрытым от солнца местом.
Варшакара и я вошли в храм, где поблескивала деревянная статуя Агни, намазанная прогорклым ги. Бог сидел на баране. В одной из своих четырех рук он держал копье, изображающее огонь, а на голове его красовалась искусно разрисованная деревянная корона в виде дыма. Другие изображения в храме представляли Агни о семи языках и в прочих причудливых видах. Как большинство индоарийских богов, он имел много образов. В очаге — это огонь. В небе — молния. Во все времена посредник между человеком и божеством, поскольку огонь возносит сожженную жертву в небеса — вот в этом, и только в этом Агни похож на Зороастров огонь.
Я стал свидетелем многих обрядов, в большинстве своем совершенно не понятных для небрахманов. Интересно, что жрецы пользовались не знакомым ни мне, ни Караке языком.
— Сомневаюсь, что они сами его понимают, — сказал мне потом Карака.
Хотя родители его были джайны, он любил называть себя поклонником Наги, дравидского бога-змеи — это на ее кольцах покоится мир. В действительности же Карака был очень далек от любой религии.
Через час невнятных песнопений нам предложили отведать из общей чаши неприятной на вкус жидкости. Пришлось чуть-чуть отхлебнуть. Эффект оказался скорым, и гораздо сильнее, чем от хаомы. Но поскольку я не признавал ведических богов, привидевшиеся мне образы к церемонии не имели отношения. И все же в какое-то мгновение мне показалось, что четыре руки Агни зашевелились и копье каким-то образом воспламенилось.
Как посланник Ахурамазды, Мудрого Господа, я прошептал молитву огню. Позднее я узнал, что одно из имен главного арийского бога Варуны — Ашура. Оно означает то же, что по-нашему Ахура, то есть Мудрый Господь. Тогда я понял, что мой дед признал основного арийского бога единым создателем, а остальных богов отверг как лишних, как демонов. Но, кроме Ашуры-Варуны или Ахурамазды, у нас нет ничего общего с поклонниками ведических богов, разве что между творцом и творением должна создаваться гармония через правильное выполнение обрядов и жертвоприношений. И еще не могу отвязаться от мысли, что все это безумное множество индоарийских богов есть признак того, что арии движутся к признанию всеобъемлющего Зороастрова единства. Разве эта уйма богов — как в Вавилоне — не ведет к признанию, что никаких богов, кроме Одного, нет?
В конечном итоге жертвоприношения тому или иному демону рассматриваются Мудрым Господом как приношения ему самому. Иначе он не допустил бы существования этих богов. Он же тем временем посылает к нам святых, объясняющих, как, когда и что жертвовать. Самым святым из них был Зороастр.
В Индии живут святые, или учителя, всевозможных видов, и многие из них восхищают и возмущают одновременно. Большинство отвергает ведических богов и жизнь после смерти. Согласно ведической религии, творящие зло в конце концов попадают в ад, известный как дом из глины, а праведники поднимаются в так называемый мир отцов. Современное поколение святых верит в переселение душ, придерживаясь доарийской точки зрения. Некоторые святые, архаты, верят, что этот процесс можно остановить. Другие не верят. Очень немногие совершенно безразличны к данному вопросу — они бы составили Аспазии превосходную компанию во время принятия пищи.
Но поскольку индоарийские поклонники демонов верили, что огонь суть благо, поскольку уничтожает тьму, у меня ни малейших возражений против участия в той церемонии в Варанаси не было. Индийцы называют вызывающую зрительные образы жидкость «сома», — очевидно, переиначенное «хаома». К сожалению, брахманы, как и наши маги, не любят раскрывать свои маленькие хитрости, и мне не удалось узнать, как и из чего она готовится. Знаю лишь, что видел — то есть мне померещилось, — как Агни метнул свое огненное копье прямо в потолок.
Слышал я также, как верховный жрец говорил о происхождении всех вещей. К моему удивлению, он даже не упомянул о космическом яйце, колоссе или близнецах, а вместо этого говорил, вполне внятно, о моменте, когда не существовало ничего, даже пустоты.
Меня поразил этот образ. Я никогда не мог представить себе ничто. По-моему, для сущего — для человека — невозможно вообразить отсутствие всякого существования, абсолютное ничто.
— Не было ни существования, ни отсутствия существования, не было ни воздуха, ни неба.
Закончив последнюю строку так называемого гимна сотворению, верховный жрец ударил в маленький барабанчик, который держал в одной руке.
— Что покрыло все? И где?
Затем гимн поведал о времени — бывшем еще до времени, — когда не было ни смерти, ни бессмертия, ни ночи, ни дня. Но потом от жара — я гадал, откуда взялся этот жар, — появилось нечто, известное как Единый.
— Затем возникло желание, первичное семя и зародыш духа.
От Единого произошли боги и люди, весь наш мир, небеса и ад. Затем гимн принял весьма странный оборот.
— Кто знает, — пропел верховный жрец, — откуда все взялось и как сотворилось? Боги, включая Агни, не знают, потому что они появились позже. Так кто же знает? Высочайший из небесных богов, знает ли он, как все началось, или он тоже не посвящен?
Для меня это звучало как святотатство. Впрочем, я так и не смог выяснить, во что же действительно верят брахманы, если они во что-то верят. Хотя наши маги изощренны, хитры, умеют все запутать, но они все же придерживаются чего-то определенного. Например, первоначальные близнецы для них существуют как первые мужчина и женщина. И я не могу представить, чтобы маг — во время религиозного обряда! — вдруг задался вопросом о самом существовании бога-творца.
В совершенном замешательстве я вернулся во дворец наместника, где Варшакара захотел потолковать со мной о политике. Но я упросил его отложить беседу. Сома, дождь и путешествие за тысячу миль совершенно измотали меня, и я проспал три дня подряд.
Разбудил меня Карака:
— Варшакара предлагает проводить нас до Раджагрихи. Сказать ему, что мы согласны?
— Да.
Хотя я и пребывал в полусне, но смог заметить: что-то изменилось. Затем до меня дошло: впервые за четыре месяца не было слышно стука дождя по крыше.
— Дождь…
— Перестал. Сейчас перестал. Сезон дождей идет на убыль.
— Мне снилась лошадь.
Это была правда. Во сне я видел себя в гробнице Кира в Персеполе. Я сидел верхом на жеребце. Передо мною стояли Атосса и Лаис, у каждой в руке меч.
— Это Персия! — кричала Атосса.
— И это не та лошадь, — твердо сказала Лаис.
Тут Карака разбудил меня. Мне следовало сразу повнимательнее разобраться в том сне. Индийцы большие мастера в толковании снов. Но я быстро забыл его, и только теперь, полвека спустя, вспомнил — ярко и безо всякой пользы.
— Лошадь вернулась в Раджагриху, — сказал Карака. — Все встревожены, особенно Бимбисара. Он рассчитывал присоединить Варанаси к своему царству. Или, если не удастся, одну из маленьких республик к северу от Ганга. Но получилось так, что конь не вышел за пределы Магадан. Я подготовил тебе встречу с Махавирой.
— С кем? — Я еще не совсем проснулся.
— С переправщиком. С героем джайнов. Он в Варанаси и согласился встретиться с тобой.
Имя Махавира означает «великий герой». Действительное имя двадцать третьего и последнего переправщика было Вардхамана. Хотя он происходил из семьи воинов, родители его были так привержены учению джайнов, что серьезно последовали наставлению, будто лучшая из смертей — это самому загасить свою жизнь, постепенно, сознательно уморив себя голодом.
Когда Вардхамане исполнилось тридцать, его родители так и поступили. Должен сказать, они мне представляются героями, если не великими героями. На Вардхаману смерть родителей произвела столь сильное впечатление, что он бросил жену и детей и стал монахом-джайном. Через двадцать лет отшельничества и самоотречения он достиг состояния, называемого в Индии «кевала». Это значит, что он некоторым образом приобщился к космосу.
Вардхаману прозвали Махавира, и он стал главой секты джайнов. Когда я был в Индии, секта насчитывала до четырнадцати тысяч холостых мужчин и женщин. Женщины жили в женских монастырях, мужчины — в мужских. Многие обходились без одежды и были известны как «одетые в небеса». Женщинам столь возвышенные наряды носить запрещается.
На невысоком холме над Гангом несколько монахов-джайнов переоборудовали полуразрушенный склад под монастырь, где Махавира проводил дождливый сезон. Нам было сказано прийти после полуденной трапезы. Поскольку монахи не едят, а глотают выпрошенный в качестве подаяния рис, полуденная трапеза начинается и заканчивается в полдень. И вскоре после полудня два монаха провели нас в сырое, похожее на пещеру помещение, где вслух молились несколько сот членов секты. Я заметил, что большинство редко моются, а многие и вовсе казались калеками или больными.
Сопровождающие провели нас в нечто напоминающее по виду пристройку, отделенную от самого склада занавеской. За занавеской мы обнаружили героя собственной персоной. Махавира, скрестив ноги, сидел на роскошном лидийском ковре в золотистой хламиде. Одеяние его не показалось мне очень аскетичным, Карака заверил меня, что все из двадцати трех переправщиков с начала времен имели свой цвет и эмблему. Цвет Махавиры — золотистый, а эмблема — лев.
Когда мы встретились с Махавирой, ему, похоже, было далеко за семьдесят. Это был приземистый, толстый мужчина с высоким резким голосом. Он почти не смотрел на собеседника, когда говорил, и это меня смущало. Я вырос при дворе, где было запрещено смотреть на царственных особ, поэтому, если кто-то старается не смотреть на меня, я чувствую себя то ли царем, то ли… Кем? Самозванцем?
— Добро пожаловать, посол Великого Царя Дария. Добро пожаловать, внук Зороастра, говорившего от имени Мудрого Господа, если кто-то в самом деле говорил от его имени.
Мне понравилось, что Махавира знает меня, и не понравилось это его «если кто-то в самом деле…». Он что, хотел сказать, что Зороастр не был пророком? Вскоре все выяснилось.
Я жестом, в изощренной индийской манере, приветствовал Махавиру, а Карака в знак почтения облобызал ему ноги. Мы сели на край ковра. За занавеской в унисон пели какой-то гимн.
— Я пришел учить людей истине Мудрого Господа, — сказал я.
— Если кто-то способен к этому, уверен — это ты.
И снова полуулыбка человека, который знает или думает, что знает больше других. Сдержав раздражение, я спел для него один из Зороастровых гимнов.
Когда я закончил, Махавира произнес:
— Существует много богов, как есть много людей и много москитов.
И как раз большой москит медленно описал круг над его головой. Как джайн, Махавира не мог отнять у него жизнь. Как гость джайна, я решил, что тоже не могу. И как назло, москит в конце концов сел мне на тыльную сторону руки и напился моей, а не его крови.
— Все мы — единая субстанция, — говорил Махавира. — Мельчайшие частицы, или монады, собирающиеся и разлетающиеся, они складываются то в одну, то в другую форму. Одни восходят по жизненному циклу, другие нисходят.
По мнению джайнов, космос наполнен атомами. Я использую слово, введенное Анаксагором для обозначения бесконечно малых частиц материи, которые и создают все сущее. Однако монады джайнов не совсем то же, что атомы Анаксагора.
Анаксагор не считает, что мелкие песчинки содержат в себе жизнь. А у джайнов каждый атом — это монада. Некоторые монады перемешиваются между собой и проходят полный жизненный цикл от песчинки до высших существ, обладающих пятью чувствами, и в эту категорию входят не только люди, но и сами боги. Или монады распадаются и проходят нисходящий цикл. Сначала они теряют так называемые пять способностей и пять чувств, а затем постепенно распадаются на составляющие элементы.
— Но когда начался этот процесс развития или деградации? — спросил я, опасаясь услышать то, что и услышал:
— Ни начала, ни конца нет. Мы обречены продолжать этот процесс, вверх и вниз, как было всегда и всегда будет, пока не закончится цикл всего мира, чтобы начаться вновь. И между прочим, я — последний переправщик в этом цикле. Теперь мы все деградируем, все мы.
— И ты тоже?
— Как и все сущее, я тоже. Но я переправщик. По крайней мере, я смог очистить одушевившую меня монаду до чистоты алмаза.
Очевидно, монада напоминает кристалл, который мутнеет, или темнеет, или окрашивается в один из шести кармических — или судьбоносных — цветов. Если ты кого-нибудь убьешь, монада станет темносиней и так далее. Но если верно соблюдать законы секты, то очистишься, однако переправщиком все равно не станешь. Для этого нужно им родиться.
Уверенность, с которой Махавира говорил, была результатом древней веры, чьи догматы он столь безоговорочно принимал, что не мог представить себе ничего другого. Когда я указал ему, что борьба между монадами и затемняющими их цветами напоминает борьбу между Мудрым Господом и Ахриманом, он с вежливой улыбкой произнес:
— В каждой религии, как бы развита она ни была, часто возникает противоречие между идеями добра и зла. Но молодые религии впадают в ошибку абсолютной истины. Они не могут принять конца человеческой личности и настаивают на глиняной пещере или каком-нибудь жилище предков, где человек остается собой вечно. Это очень по-детски. Разве не ясно, что не имеющее начала не имеет и конца? Разве не ясно, что восходящее должно опуститься? Разве не ясно, что этого не избежать? Если только не стать совершенным, как я, слившись со Вселенной?
— А как этого добиться? — Я был вежлив и даже заинтересовался.
— Двадцать лет я был отшельником. Я жил без одежды, ел редко, сохранял целомудрие. Естественно, сельские жители били меня и закидывали камнями. Но я знал, что тело нечисто, преходяще, что это якорь, держащий паром на полпути, и не обращал внимания на требования плоти, пока наконец постепенно моя монада не очистилась. И теперь, будучи неподвластен ничему, я не возрожусь снова, даже царем или богом, которые всегда боятся чего-нибудь, потому что величие такого рода замутило не один кристалл. По сути дела, быть одним из высших божеств — это последний соблазн, самый необоримый, самый изощренный. Посмотри на своего Ахурамазду. Он избран быть Мудрым Господом. Но, обладай он в самом деле мудростью, он бы сделал следующий и конечный шаг и слился бы с космическим существом, частью которого являемся все мы, — с колоссальным человеком, в чьем теле мы — просто атомы, не перестающие перестраиваться снова и снова, пока, слившись друг с другом, не найдут освобождения от себя. Как пузырь, человек всплывает к поверхности звездного купола, и здесь конец — свершилось!
Нет, не уверенность завораживает меня в джайнах — ее хватает и в других религиях, — меня завораживает древность их веры. Возможно, их атомистическое воззрение на человека — древнейшая из известных нам религиозных теорий. Веками они изучали все стороны человеческой жизни и соотносили ее со своим видением мира. Хотя слияние со Вселенной признается целью каждого монаха-джайна, не многие достигают ее. И все же эти попытки приводят к лучшему возрождению, если таковое существует.
— Ты можешь вспомнить какое-нибудь из прошлых воплощений?
Впервые Махавира взглянул на меня:
— Нет. А зачем? Какой смысл? В конце концов, нетрудно представить себе, каково быть львом, богом Индрой, слепой женщиной или песчинкой.
— Один грек по имени Пифагор говорит, что помнит все свои прошлые жизни.
— О, бедняга! — Махавира, похоже, искренне сострадал. — Помнить восемьдесят четыре тысячи прошлых воплощений! Это действительно ад, если такое возможно.
Число восемьдесят четыре тысячи напомнило мне о Госале. Я сказал Махавире, что встречался с его бывшим другом.
Махавира прищурился. Он напоминал добродушную толстую обезьяну.
— Шесть лет мы были как братья, — сказал он. — Потом я перестал быть собой. Мне больше нет до него дела. Как и ни до кого другого. Я достиг слияния. А бедный Госала — нет, и не может. И мы расстались. Через шестнадцать лет, когда мы встретились снова, я уже был переправщиком. Он не мог этого перенести и возненавидел себя. Тогда-то он и отринул саму веру джайнов. Если мы не можем — некоторые из нас — слиться со Вселенной, какой смысл в наших деяниях? В это мгновение Госала решил, что в нашем поведении нет смысла, потому что… Он бросал для тебя клубок?
— Да.
Махавира рассмеялся:
— Интересно, что произойдет с теми мельчайшими частицами нити, которые отделяются друг от друга, когда клубок разматывается? Подозреваю, некоторые из них сольются в целое, как ты думаешь?
— Понятия не имею. Расскажи мне о конце цикла мироздания.
— О чем тут рассказывать? Он кончается…
— Чтобы начаться снова?
— Да.
— Но когда начался первый цикл? И почему они продолжаются?
Махавира пожал плечами:
— То, что не имеет конца, не имеет и начала.
— А этот… колоссальный человек? Откуда он взялся? Кто его создал?
— Его никто не создавал, потому что он уже был, и все сущее есть его часть, всегда.
— А время…
— Времени не существует. — Махавира улыбнулся. — Если тебе трудно это понять, — он взглянул на дравида Караку, — представь время как змею, заглатывающую свой хвост.
— Время — это кольцо?
— Время — кольцо. У него нет начала. У него нет конца.
Тут Махавира наклонил голову, и аудиенция закончилась. Встав, чтобы уйти, я заметил, что на обнаженном плече Махавиры примостился москит. Махавира не шевельнулся, пока тот пил его кровь.
Один из монахов уговорил нас осмотреть приют для больных и покалеченных животных. Их держали в нескольких развалюхах рядом и заботливо ухаживали. Никогда ни до того, ни после я не встречал такого зловония, воя, мычания.
— Вы так же ухаживаете и за людьми? — спросил я, зажав нос.
— Некоторые да, но не мы. Мы помогаем истинно беспомощным. Посмотрите на эту разрывающую сердце корову! Мы нашли ее…
Но мы с Каракой поспешили прочь.
Позднее в тот же день я встретился с одним из самых видных городских купцов. Хотя торговцы считаются ниже воинов и брахманов, купцы контролируют большую часть всех индийских богатств, и часто представители высших каст ищут их расположения.
Я бы назвал имя этого человека, да забыл его. Довольно любопытно, что он переписывался с вездесущими «Эгиби и сыновьями», вавилонскими ростовщиками. Несколько лет он пытался наладить с ними обмен караванами.
— Караваны — основа процветания.
Он произнес это так, словно цитировал религиозный текст. Когда я сообщил ему о желании Великого Царя ввозить в Персию железо из Магадхи, он сказал, что может оказаться полезным. По его словам, у него было много торговых партнеров в Раджагрихе. Мне следовало связаться с ними. Некоторые оказались ростовщиками, имеющими дело с деньгами.
Вообще-то индийцы мало чеканят монету. Они или торгуют посредством обмена, или используют грубо отбитые куски серебра, иногда меди, определенного веса. Весьма любопытно, что они совсем не чеканят золотых монет, хотя наши персидские дарики ценят высоко. И тем не менее индийцы производят немало золота, которое добывают для них гигантские муравьи. Хотя мне показалось странным, что эти высокоцивилизованные и древние страны так примитивны в отношении денег, их кредитная система произвела на меня большое впечатление.
Из-за воров и грабителей индийцы редко путешествуют с сундуками золота или других драгоценностей. Вместо этого они у себя в городе отдают свои ценности какому-нибудь купцу, пользующемуся хорошей репутацией, а тот дает им письменное подтверждение, что товары определенной стоимости оставлены у него, и просит своих друзей-купцов в шестнадцати странах обеспечить владельца данного документа деньгами или товарами взамен денег или товаров, переданных ему. Путешественники охотно идут на такую сделку. Еще бы! Ведь деньги не только сохраняются, но дающий получает до восемнадцати процентов прибыли. А купец, берущий ваши ценности, платит вам и сам получает хороший процент за собственные вложения ваших денег.