Императрица Джамбуи-хатун осталась на лето в Ханбалыке. Она была одной из четырех старших жен императора и оказывала большое влияние на государственные дела. В ее услужении было триста девушек. Льстивые придворные дамы пытались угадать малейшее ее желание, дрожали от страха, когда она гневалась, лили фальшивые слезы, когда ее лицо было печальным, и лицемерно восхваляли ее уже поблекшую красоту.
В ханбалыкском дворце, окруженном огромным парком, свита императрицы насчитывала десять тысяч человек. Парк этот был обнесен четырьмя рядами стен на таком расстоянии друг от друга, что стрела, выпущенная с одной стены, едва долетала до другой.
Колонны в императорском дворце, так же как и плитки пола, били мраморные, а стены больших и малых покоев украшали резные позолоченные драконы и роспись, изображающая воинов на поле сражения, либо птиц и диковинных зверей. Особенно поражал великолепием отделки карниз крыши, весь покрытый резьбой и позолотой. Дворцовые строения были обнесены дополнительной мраморной стеной. Большая пологая лестница с широкими ступенями, сверкавшими белизной на фойе зеленой травы, вела ко дворцу.
Сокровищницы Хубилай-хана и покои его жены находились на расстоянии брошенного камня от главного дворцового здания. Это был как бы отдельный тихий городок, и там, в уединении, император обычно занимался государственными делами.
Джамбуи-хатун ждала министра Ахмеда. Каждая встреча с ним напоминала ей юность, которую она провела на вольном воздухе в степи. Порой в ней пробуждалась тоска по жизни в палатках, ей снова хотелось скакать верхом на благородном коне, да так скакать, чтобы дух захватывало, и тогда она чувствовала себя в этом роскошном дворце более несчастной, чем нищенка в лачуге, только что бросившая в котел последнюю горсточку риса.
|
|
Императрица шла проворным, крупным шагом по парку. Ее лицо, густо покрытое румянами и пудрой, выглядело мертвым, казалось маской, а улыбка была деланной. Императрица томилась от безделья.
За ней по пятам безмолвно следовали четыре служанки.
День был мучительно жаркий, а ветер, казалось, дул прямо из ада. Джамбуи-хатун остановилась у бассейна и, погруженная в свои мысли, которые терялись где-то в тумане прошлого, глазами следила за игрой золотых рыбок. Рыбки собирались в тенистом углу бассейна, а потом вдруг, словно по какому-то негласному приказу, выплывали все разом на солнце, хватали тупыми ртами маленькие желтые листочки, первые вестники осени, и кружили, едва шевеля плавниками по прозрачной воде.
Вдруг по лицу Джамбуи-хатун пробежала настоящая улыбка. Размалеванная маска словно ожила, — императрица предалась воспоминаниям.
В далекие времена, в степи, к ней пришли свататься пять молодых героев. Но она прогнала их. Как дикая кошка, прыгала она в те годы по степной траве, носилась на огненном скакуне, стреляла из лука более метко, чем опытные охотники и воины. Когда трава была еще мокрой от росы и желтая земля липла к ступням, когда первые лучи солнца озаряли верхушки деревьев на далеких лесистых склонах, когда женщины мыли перед палатками горшки или шли с кувшинами по воду, когда мужчины с радостными кличами отправлялись на охоту, а вокруг, куда ни глянь, был простор и приволье, такие же бесконечные, как вечное голубое небо над головой, — она, охваченная какой-то смутной тоской, подняла руки и, высокая, стройная, гордая, пошла, покачиваясь, словно танцуя, по зеленому лугу.
|
|
— Глядите, вон идет Джамбуи, дочь Эсень-нойона…
Императрица присела на край бассейна и поглядела на свое отражение. Улыбка сбежала с ее лица и снова притаилась в уголках рта. Служанка, юная и гибкая, как лилия, подошла к ней плавным шагом и подала подушку.
— Убирайся прочь! — в бешенстве закричала императрица и ударила девушку по щеке. — Все, все убирайтесь!
Служанки скрылись за деревьями и стали ждать новых приказаний.
Джамбуи-хатун сидела недвижимо. Четыре ряда стен защищали парк от ветра. Верхушки высоких деревьев буйно раскачивались, а желто — зеленые стебли, гнущиеся под тяжестью распустившихся и уже тронутых увяданием цветов, едва колыхались. Осенняя бабочка покружилась над лужайкой и опустилась на рукав Джамбуи-хатун.
Там, за стенами, раскинулся город, там бушевала шумная, звенящая, смеющаяся и плачущая жизнь. Тонкие, ловкие руки искусных художников резали из дерева и слоновой кости фигурки богов, крестьян, девушек, диковинных зверей, ремесленники шлифовали драгоценные сосуды из яшмы и нефрита, чеканили серебро и золото, расшивали по шелку пестрые цветы и птиц, плели корзины из бамбука и просяной соломы, рисовали тушью изящные картинки на белой рисовой бумаге и шелке. Мускулистые руки направляли деревянный плуг по илистой почве или по желтой рассохшейся земле, а спины гнулись перед высокомерными чужими сановниками.
* * *
В богатой одежде, с туго набитым брюхом, шел Саид по оживленным улицам Ханбалыка. Ему хорошо жилось на службе у Ахмеда, и он был преисполнен безграничной преданности к своему новому господину. Он с гордостью вспоминал, как, не жалея себя, он в рекордный срок прискакал из Чаньчжоу в Ханбалык и как после этого изменилась вся его жизнь.
|
|
Саид остановился у лотка худого, загорелого кондитера, жарившего в масле какие-то маленькие фигурки из теста.
— Чем ты торгуешь? — спросил Саид надменным тоном, словно вельможа. За несколько месяцев привольной жизни его щеки заметно округлились.
Кондитер, окинув незнакомца быстрым взглядом, положил на жестяную тарелку поджаристую фигурку и сунул ее Саиду прямо под нос.
— Гляди, чем я торгую: маленькими ахмедами, жаренными в масле. Попробуй, очень вкусно! Вот за эти, что поменьше, десять иен, а за те, что побольше, — двадцать. Прямо даром. Покупайте, угощайтесь! Пальчики оближете. Я жарю ахмедиков на лучшем масле! Полюбуйтесь только, как аппетитно они кипят…
Саида охватило глухое бешенство. Этот негодяй осмелился поносить его господина Ахмеда!
— Почему ты называешь эти фигурки ахмедами? — спросил он, стараясь скрыть свои тайные чувства.
— Да что ты мелешь! — воскликнул кондитер, почуя опасность. — Чего ты меня оскорбляешь?
И он закричал, созывая соседей:
— Ли, поди-ка сюда! Ван, ты мне нужен, да прихвати с собой молот. Ян, У, вы что, не слышите? Ко мне привязался какой-то тип, он хочет погубить всех честных торговцев.
Торговцы и ремесленники окружили испуганного Саида.
— Чего надобно этой деревянной дыне?
— Проваливай, да поживее, черепашье отродье!
— Чего глядишь? Двинь-ка разочек по роже этому черту.
Силач Ван, подпоясанный кожаным фартуком, выступил вперед и спросил кондитера:
— А что он такого сказал?
— Он уверяет, будто я называю свои булочки ахмедиками. Вы же знаете, не мог я такого сказать, — объяснил кондитер, лукаво глядя на друзей. — Он это сказал, а не я, он сам придумал булочкам такое название! Пусть добрый Ахмед живет десять тысяч лет. Пусть Ахмед горит в адском пламени — это он сказал, а не я, слышите, он! Это его подлинные слова.
Люди смеялись находчивости отважного кондитера. Но Саид потерял всякое самообладание.
— Нет, все это говорил он сам! Он оклеветал нашего благодетеля господина Ахмеда! — в бешенстве кричал Саид. — Я сейчас позову стражников. Пусть его бросят в тюрьму насъедение крысам!
Торговцы и ремесленники тревожно огляделись по сторонам. Некоторые незаметно ушли. Кондитер вдруг побледнел — он подумал о жене и о своих троих детях, но тут кузнец Ван схватил Саида за шиворот и отшвырнул к стене.
— Убирайся вон! — приказал он,
— Ну, погоди! — прошипел Саид и поспешно удалился.
Кондитер упаковал свой товар, поставил жаровню на противень, привязал все это к деревянным козлам, забросил козлы на спину и торопливым шагом направился на другой конец многолюдного города. А в полдень за кузнецом Ваном пришли стражники и повели его в тюрьму.
— Ты усердный слуга, — сказал Ахмед Саиду и дал ему в награду серебряный сосуд. — Но только гляди в оба, чтобы эти собаки не перегрызли тебе глотку.
* * *
У Ахмеда в Ханбалыке было тайное убежище — загородный дом, о существовании которого знали лишь немногие посвященные. Он приказал сменять там каждый месяц всех слуг, поваров, садовников и отправлять их потом в самые отдаленные уголки огромного государства. В те месяцы, когда император находился в Шанду, а Чимким, старший принц, развлекался охотой, Ахмед пользовался в Ханбалыке неограниченной властью. Со всей страны к нему стекались гонцы и курьеры. Они сообщали ему о важнейших происшествиях на местах и доставляли во все провинции его приказы.
Прибытие в Ханбалык христианских купцов, посланцев папы, сильно обеспокоило Ахмеда. Он боялся, что чужеземцы смогут оказать влияние на императора.
Ахмед сидел, опершись подбородком о ладонь; его пальцы нервно барабанили по верхней губе. Он размышлял:
«У венецианцев есть золотая пайцза императора… Что же ты, Абака, не сумел их вовремя убрать! Прикончить бы их в Кашгаре или в Лобе, никто бы и не хватился! А теперь поздно. Император принял их с почетом… Ты пишешь — они везут с собой красивую девушку…»
Министр еще усерднее забарабанил пальцами по губе. Он встал и вышел из полутемного покоя в озаренный солнцем сад. Саид, словно тень, следовал за ним по пятам и ловил каждое движение своего господина.
— С ними легко может случиться несчастье, — пробормотал Ахмед. — Катай — опасная страна… Но это было бы слишком грубо. Так Ахмед не работает. Он плетет более тонкие нити! — И он громко позвал — Саид!
— Да, господин мой!
— Ты подождешь меня здесь. Я пойду к императрице.
Западный ветер принес с собой пыль из пустыни, и она оседала тонким слоем на густой листве деревьев, образовавших своего рода шатер над бассейном. Джамбуи-хатун кормила золотых рыбок печеньем. Рыбки разевали рты, стараясь поймать крошки, плавающие по гладкой поверхности воды, и всякий раз, когда им это удавалось, по воде расходились круги. К императрице робко подошла служанка:
— Пришел господин министр Ахмед.
Императрица бросила в воду оставшиеся крошки:
— Я жду его.
Низко склонившись, Ахмед молча стоял перед императрицей. На его смуглом лице, обрамленном холеной бородой, было явственно написано глубокое почтение и затаенное восхищение.
— Ах, это вы, Ахмед, — сказала Джамбуи-хатун усталым голосом. — Жаль, что я не поехала в Шанду, там хоть есть соколиная охота… Вы и представить себе не можете, как скучно жить за этими стенами.
— Я был бы безутешен, ваше величество, если бы вы уехали, — ответил Ахмед. — Мне о многом надо с вами поговорить. Разве мог бы я без ваших умных советов управлять страной согласно воле его величества императора? — И он тихо добавил — Когда я с вами, я забываю о всех заботах.
Слова Ахмеда и его украдкой брошенные взгляды были для Джамбуи-хатун лучами солнца.
— Слышите, как гудит ветер в верхушках деревьев? — спросила она.
Уже тронутые желтизной листья кружились в воздухе.
Императрица и министр Ахмед пошли по дорожке к зеленому холму. По лужайкам, пестрящим цветами, с горделивым видом расхаживали фазаны и павлины. Зеленый холм был здесь насыпан искусственно. Он простирался на целую милю, а в вышину имел сто шагов. Огромную яму, образовавшуюся после выемки грунта, заполнили водой, и в этом тихом озере плавали лебеди. На вершине холма стояла изящная беседка. Вечнозеленые деревья с широко раскинувшимися кронами защищали гуляющих от жгучих солнечных лучей. Деревья привезли сюда из всех уголков огромной страны. Как только Хубилай-хан узнавал, что где-то растет редкой породы дерево, он приказывал выкопать его с корнями и, невзирая на размеры и вес, доставить на слонах к зеленому холму.
— Вот они идут, — зло сказала служанка, у которой еще горела щека от пощечины. — Поглядите только на нашу старуху — раскачивается, словно гусыня!
Дойдя до середины холма, Джамбуи-хатун остановилась. Она старалась скрыть свою одышку. Какое-то дерево с узловатым стволом распростерло над ними свои ветви. Его серебристо-зеленые, посеревшие от пыли иглы блестели на солнце. Императрица опустилась на скамейку среди цветущих кустов и жестом пригласила Ахмеда сесть рядом.
— Вы говорили о заботах, которые вас обременяют. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь, Ахмед?
По лицу Ахмеда пробежала довольная улыбка. Он хотел было привычным движением подпереть ладонью подбородок и забарабанить пальцами по губам, но вовремя сдержался. Вспомнив, что сидит рядом с императрицей, он с искусством комедианта придал своему лицу задумчивое и озабоченное выражение.
— Катайцы — коварный народ, — сказал он наконец после обдуманной паузы. — Они не ценят бесконечной доброты его величества и мудрости его правления.
Джамбуи-хатун раздраженно мотнула головой, и вкрадчивый Ахмед, заметив это, заговорил тихо, чуть слышно:
— Мне никогда не вернуть самого счастливого времени моей жизни.
Императрица провела рукой по шелку своего платья. В глазах ее появился теплый блеск, ее неподвижное, накрашенное лицо похорошело.
Ахмед откинулся на скамейке и не отрывал глаз от лица Джамбуи-хатун. Он научился быть терпеливым и исподволь добиваться осуществления своих честолюбивых планов. Воздух был насыщен пряным ароматом цветов. Воспоминания проплывали, словно облака на небе. Хорошо было сидеть так и молчать.
— Так, значит, вы чувствуете себя несчастным у нас на службе? — спросила вдруг императрица.
— Какое значение имеет для вас моя скромная служба? — ответил Ахмед. — Я озабочен тем, что близится день, когда его величество останется глух к моим словам.
Ахмед следил за птицей, которая неподвижно висела в небе, а потом камнем упала на землю, но тут же снова взвилась вверх, держа в клюве какого-то маленького извивающегося зверька.
— Я вас не понимаю, Ахмед.
— В Шанду прибыли чужеземные посланцы. Они сумели войти в доверие к его величеству.
Затаив дыхание Ахмед ждал, какое впечатление произведут на императрицу его слова.
— Вы их боитесь, министр Ахмед? — насмешливо спросила Джамбуи-хатун.
— Я думаю о благе государства.
— Император умнее вас, — возразила Джамбуи-хатун.
Министр Ахмед склонил голову. Он скрыл свое разочарование и тихо сказал:
— Простите меня, ваше величество…
ЗИМНИЙ ДЕНЬ В ХАНБАЛЫКЕ
Шел снег. Всё падали и падали белые, пушистые хлопья. Покружившись в воздухе, они садились на пестрые крыши дворцов, на городские ворота, на дома. Они облепляли голые ветви и серебристо-зеленую хвою деревьев, покрывали мощеные улицы и, словно пух, белели на бурой шерсти ученого медведя и на желтой, остроконечной шляпе его поводыря, — невесомые белые хлопья, белые как смерть, которая бесшумно идет по дворцам и хижинам, освобождая голодных от мук голода, а сытых от пресыщения.
Белый — это цвет траура у катайцев. Когда умирает родственник или друг, они надевают белые одежды.
Белый — это цвет счастья у монголов. Когда наступал первый день нового года, император и все его придворные надевали белые одежды.
Мрачно лежит тигр в клетке. Он положил голову на тяжелые передние лапы, и его неподвижные, тусклые глаза равнодушно устремлены в одну точку. Перед ним лежит кусок кровавого мяса. Маленькая черная собачонка вонзила острые белые зубки в мясо. Она вообще чувствует себя куда лучше, чем ее большой друг, с которым они с детства сидят в одной клетке.
Марко Поло остановился перед клеткой, не обращая внимания на снегопад. Его одежда, подбитая горностаем и отделанная соболем, хорошо защищала от холода и сырости. Острый запах хищника ударил Марко в нос. Марко пытался поймать взгляд тигра и пробудить в его равнодушных глазах какое-то чувство.
— Ты что, Тюрго, больше не узнаешь меня?
Черная собачка бешено залаяла и бросилась на прутья клетки.
Марко улыбнулся, глядя, как она тщетно пытается вцепиться в его руку, обхватившую железный прут.
Тигр Тюрго медленно встал, поднял голову и беспокойно заметался по клетке — от стены до решетки, от решетки до стены. Стальные мышцы играли под его шелковистой полосатой шкурой.
— Ты что, Тюрго, больше не узнаешь меня?
Марко отступил на шаг. Тигр громко зарычал, бросился к решетке и принялся бить могучими лапами по железным прутьям, которые слегка прогибались под его ударами. Бешено лаяла собака.
— Это бесполезно, Тюрго.
Тигр отскочил и снова тревожно заметался по клетке — от стенки к решетке, от решетки к стене. А белые мягкие хлопья снега кружились и кружились в воздухе.
— А тогда сияло солнце. Ты помнишь, Тюрго?
* * *
Это было в конце апреля. Деревья вдоль обширных полей, раскинувшихся вокруг Ханбалыка, стояли в цвету. Император, сопровождаемый огромной свитой, покинул город. В золоченой карете за ним следовали три старшие жены. Только Джамбуи-хатун, которой охота уже наскучила, осталась в Ханбалыке.
Император, окруженный двенадцатью придворными, сидел в деревянном павильоне, который покоился на спинах четырех слонов.
Снаружи этот павильон был обтянут тигровыми шкурами, а изнутри выложен расшитыми золотом одеялами. Марко удостоился великой чести быть, в императорском павильоне, в числе двенадцати избранных.
Десять тысяч сокольничих заботились о ценных, специально обученных соколах, ястребах-перепелятниках и орлах. В павильоне императора тоже стояла клетка с двенадцатью лучшими соколами.
Два дня ехал Хубилай-хан со своей свитой, которая насчитывала не меньше семидесяти тысяч человек, на северо-восток. За императорскими слонами шли верблюды и мулы, которые везли на своих спинах клетки с леопардами, тиграми и рысями. Владыка владык любил, сидя в безопасном месте, смотреть, как хищники набрасываются на оленей, серн или диких ослов, рвут их когтями и только потом перегрызают своим жертвам горло, В одной из клеток томился белый тигр Тюрго, которого монгольский наместник из южной провинции подарил Хубилай-хану.
Дорогу в охотничьи угодья охраняли десять тысяч стражников. Небольшие пикеты — по два-три стражника — стояли на всем пути на таком расстоянии, чтобы не терять друг друга из виду.
У каждого из них были в запасе стрелы и колпачки, чтобы приманивать и ловить ученых соколов. Птицам, принадлежавшим императору и его сановникам, надевали на лапы серебряные кольца с именем хозяина и сокольничего, так что потом легко было возвращать птиц владельцам.
Если же сразу не удавалось найти хозяина птицы, то ее, как, впрочем, и все, что терялось во время охоты — например, оружие или украшения, — относили в палатку, установленную на холме. Люди, потерявшие что-либо, приходили в эту палатку за своими вещами.
На берегу широкой реки, которая немного ниже впадала в океан, в богатой дичью местности, оцепленной егерями и сокольничими, разбили лагерь для великого хана и его свиты. Ничего подобного Марко и вообразить себе не мог. За несколько часов на зеленом лугу вырос настоящий город с улицами, переулками, лавками, мастерскими и постоялым двором. Для сыновей императора, его жен и ближайших придворных были сооружены специальные павильоны и раскинуты богатые шатры, а вокруг были разбиты шатры размером поменьше для личной охраны сановных особ и сокольничих. Во всем царил строгий, разумный порядок.
Снаружи шатры были покрыты тигровыми шкурами в белую, черную и рыжую полоску, а изнутри выложены горностаем или соболем. Пораженному Марко, который никак не мог надивиться на это великолепие, превосходившее все, что он когда-либо мог вообразить, казалось, что он находится в многолюдном городе.
Шатер, в котором Хубилай-хан давал аудиенции, был так огромен, что в нем свободно умещалось десять тысяч воинов. Неподалеку от этого шатра находился личный павильон императора, поднятый над землей на трех золоченых колоннах.
На самом берегу реки стояли клетки с хищниками. Тюрго, возбужденный царящим вокруг шумом и жестоко терзаемый голодом, поднял свою могучую голову и издал гневный пронзительный рев. Зверь чувствовал запах свежей листвы и угадывал близость дичи в окрестных полях и лугах.
Когда он был еще совсем маленьким, пожалуй не больше кошки, и беспомощно стоял перед телом своей пристреленной матери, его схватила за загривок рука в кожаной перчатке и сунула в клетку вместе с черным щеночком, который в то время был величиной с кулак. Тюрго рос, и казалось, будто с каждым днем собачка становится все меньше и меньше. Они привыкли друг к другу — Тюрго, императорский тигр, и маленькая черная шавка со злыми глазками.
По опыту Тюрго уже хорошо знал, что вслед за путешествием в раскачивающейся клетке, вслед за людской сутолокой, незнакомым запахом земли, леса, зверей, мучительным чувством голода следует минута всякий раз заново волнующей свободы, когда открывается решетчатая дверь и он нерешительными шагами выходит из клетки, замечает вдали дрожащую от страха серну и, опьяненный волей, бросается на нее.
Тюрго терзал голод. Быстрым, коварным движением он ударил лапой по копью, которое стражник неосторожно прислонил к прутьям решетки, и издал оглушительный рев.
Марко стоял на холме, рядом с палаткой для утерянных вещей. Заходящее солнце озаряло пестрые шатры и золоченые колонны лагеря. Несметные стада лошадей, мулов и верблюдов паслись на лугах. Широкая река, поблескивая в лучах заката, медленно катила свои воды. У подножия холма прошли четыре слона. Между шатрами, павильонами и палатками двигалась пестрая толпа, сверкали сабли стражников и, подобно лодке, над головами плыл, плавно покачиваясь, паланкин.
Четверо слуг внесли его на холм и опустили на землю рядом с Марко Поло.
Узкая рука откинула занавеску.
— Я заметил вас издали… Вы здесь в одиночестве, бек Поло, — проговорил любезный голос. — Разрешите составить вам компанию?
— Это для меня большая честь, милостивый господин, — с радостью ответил Марко.
Из паланкина вышел министр Ахмед и слегка поклонился юноше.
— Вы впервые принимаете участие в императорской охоте? — спросил он.
— Да, впервые, — подтвердил Марко.
Звуки горна и злобное рычание голодных хищников заглушали человеческие голоса.
Прежде чем скрыться за горизонтом, солнце, казалось, отбирало назад у реки, лесов и полей щедро дарованные им золотые лучи и заливало небо размытой огненной краской.
— Я был не старше вас, когда приехал в Ханбалык и впервые предстал перед его величеством, — сказал Ахмед.
Марко, который ценил этого умного и властного человека, выжидательно молчал. Закат угасал, и, быть может, из-за этого шум голосов, доносившихся из лагеря, как будто тоже стихал.
— Порой мне хотелось снова стать простым купцом… Но вы ведь еще молоды, бек Поло, и полны сил… Я часто вспоминаю свой родной город. Он расположен в плодородной долине. Наш дом стоял у самой реки. Я любил сидеть на берегу и глядеть на проплывающие мимо лодки. — В голосе Ахмеда вдруг зазвучал смех. — Зачем я все это вам рассказываю, бек Поло? Вряд ли вы намерены вернуться в вашу прекрасную страну… Посмейтесь надо мной, над моими глупыми мечтами. Да и что вам желать большего? Вы пользуетесь благосклонностью его величества императора.
Туман окутал луга, голубовато-серые волны его подымались с реки.
— На меня вы тоже всегда можете рассчитывать. Вспомните об этом, бек Поло, если у вас возникнут какие-либо трудности.
И Ахмед кивнул слугам.
Марко почувствовал расположение к этому могущественному человеку, которого многие так боялись.
— Благодарю вас, милостивый государь, — сказал юноша и поклонился.
Министр, уже усевшись в паланкин, вдруг наклонился к уху Марко:
— Остерегайтесь Сю Сяна, — прошептал он, — но никому об этом не говорите.
Слуги понесли паланкин вниз. Ноги их до икр тонули в стелющемся по земле тумане. Наступившие сумерки погасили последние краски догоревшего заката.
В памяти остались слова: «Остерегайтесь Сю Сяна». «Читать в человеческих сердцах — величайшее искусство. Если ты не умеешь отличить настоящего бриллианта от поддельного, ты потеряешь только деньги, но если ты будешь доверять плохому человеку, ты можешь за это поплатиться жизнью. Привлеки к себе сердце сильного духом, и ты выиграешь сражение…» «Лицо вашего сына сияет, и в глазах у него огонь…»
Мысли теснились в голове у Марко. Он вспомнил сцену, которая произошла во дворце в Ханбалыке.
Император отдыхал на своем ложе, а кругом стояла почетная свита и министры. Он велел подать золотой кувшин с холодным кумысом.
— Прошло три года, — сказал вдруг Сю Сян. — Его величество Чингисхан в свое время наказал каждые три года растворять двери темниц и выпускать на волю узников, чьи провинности малы.
Великий хан откинулся на подушки и, задумчиво глядя на опахала, сказал:
— Нет в мире лучшего напитка, чем кумыс… — Затем, помолчав немного, спросил — А каково ваше мнение, министр Ахмед?
— Я полагаю, что народ должен чувствовать сильную руку. Тот, кто осмелился оскорбить словом ваше величество, должен сидеть в темнице.
Сю Сян сдвинул свои белые брови.
— Быть может, вы и правы, Ахмед, — раздумчиво промолвил Хубилай-хан.
Министр с явным удовлетворением склонил голову.
— Сю Сян, составьте мне список узников.
Эту сцену вдруг вспомнил Марко, стоя на холме по колени в густом тумане. «Остерегайтесь Сю Сяна». Эти слова ему крепко запомнились. Марко показалось, что тончайшая невидимая сеть опутала всех, кто находится здесь. Но кто держит в своих руках концы незримых нитей? Хубилай-хан? Ахмед? Сю Сян?
* * *
Тюрго зарычал в последний раз. Запылали сторожевые костры. Рога протрубили отбой, и ночная стража заняла посты.
На следующее утро началась охота. Для Марко это было необычайное зрелище, исполненное жуткой красоты. Егеря-объездчики дали знать, что вблизи находятся стаи журавлей, цапель и других птиц. Слуги раздвинули завесы императорского шатра, и Хубилай-хан, еще отдыхавший на своем ложе, приказал выпустить соколов.
Боевые птицы взвились в серо-голубую высь, покружились над стаями журавлей и цапель, а потом камнем упали вниз, вонзая в добычу смертоносные когти. Журавли и цапли отчаянно боролись за жизнь, они старались взлететь выше преследователей, отбивались острыми клювами, выставляя их, словно пики, навстречу врагу. Обычно в этом поединке побеждали быстрые соколы. Послушные свистку охотника, они устремлялись к нему с добычей, а тот уже держал наготове куски мяса — награду за труд.
Марко с волнением следил за борьбой, развернувшейся в воздухе. Словно порыв ветра, проносились соколы мимо шатра, взвивались ввысь, парили, выглядывая стаю, поднятую егерями с собаками в камышах глухих заводей, в кустах, и смело кидались в бой.
Император со своего ложа горящими глазами следил за птицами. Движением руки разрешил он вельможам включиться в охоту. Сокольничьи сняли колпачки и широким взмахом левой руки запустили соколов в небо.
На следующий день, такой же безветренный и такой же по-летнему жаркий, Хубилай-хан пожелал начать охоту на крупную дичь. Еще до рассвета загонщики и егеря окружили огромный участок между двумя реками. Они спугивали в чащобе диких овец, горных коз, оленей, серн и гнали их к охотничьему лагерю.
Император стоял, опершись о балюстраду павильона. Слоны были недвижимы, словно изваяния, они со страхом прислушивались к реву тигров и леопардов, почуявших добычу. Служители стояли наготове, чтобы в нужный момент открыть клетки. Было еще рано, от деревьев падала длинная тень, в траве блестела роса. Великолепный олень с огромными разветвленными рогами, которого гнали егеря, первым выскочил из лесу.
— Выпустите тигра! — крикнул император дрогнувшим от волнения голосом.
Одним прыжком Тюрго оказался в мокрой траве, прижался брюхом к земле и крадучись двинулся против ветра к опушке леса. Перед ним с заливистым лаем бежала черная собачонка.
Марко слышал биение своего сердца. Крики егерей заглохли. Наступила мертвая тишина. Черная собачка, тихо повизгивая, вернулась назад, покружилась вокруг Тюрго и вбежала в открытую клетку. Слуги и воины затаив дыхание следили за крадущимся тигром. Слоны стояли не шелохнувшись, их серые спины словно одеревенели.
Горячая волна нетерпения захлестнула Марко. Его нервы дрожали от почти невыносимого напряжения. Все, что попадало в поле его зрения, с невероятной четкостью запечатлевалось з его сознании. Он видел бледное лицо Ахмеда, стоящего в тени колонны; начальника охраны Ванчжу, который с нескрываемой ненавистью глядел на верховного наместника; неподвижного старца Сю Сяна, чьи пальцы теребили гладкий холодный шелк широких, ниспадающих до земли рукавов халата; императора, замершего в позе прыгуна, готового к прыжку. Видел связку копий, прислоненных к колонне, схваченных кожаным ремнем; пятна света и тени на земле; белые, желтые, смуглые лица, то озаренные яркими лучами, то полускрытые пробежавшей густой тенью; блестящие шелковые одежды, расшитые золотом и серебром, позолоченные колонны; ложе императора, покрытое меховым покрывалом… и даже скатанную белую веревочную лестницу, которая висела на резных перилах павильона.
Один за другим запечатлялись эти образы в голове юноши, запечатлялись навсегда, словно нанесенные киноварью на черный лак.
Олень стоял, настороженно подняв голову. Его бока вздымались, по телу пробегала дрожь. Он повернул голову, торопливо метнулся в тень, снова остановился и вдруг со всех ног кинулся в лес.