Ночь, когда никто не поверил, что я Аллен Гинзбёрг 6 глава




Робби толкнул меня, и я покачнулся, руки по-прежнему висят. Потом он меня ударил. Прямо в нос. Приятно быть обдолбанным. Вообще не больно. Затем он трахнул меня по моей гнусной бороденке. Я не почувствовал. Я улыбнулся.

Затем ему двинул я. Очень замедленно. Паршивый удар. Без силы. Просто двинул для виду. Вообще не сильно. Жирным вонючим 230-фунтовым ударом.

Робби завопил так, будто у него зуб дернули без наркоза.

После чего изогнулся, сложился эдак назад, затем рухнул вперед, на оба колена. И бросился ниц, будто подныривал под волну. И плоско растянулся. На этом мокром и грязном цементе. На миг я почувствовал себя молодым Джеком Демпси. Только я знал, что все это неправда. Робби был полоумный. Что-то с ним не так…. Иисусе, ох могущий, да он трус больше меня! Мир в итоге – великолепное место!

Встав, он выглядел до странности изогнутым и конченным. Одна штанина разорвана, и я заметил мазок крови на колени сквозь прореху.

– Еще хочешь, мамашка? – спросил я, как полагается крутому парню.

– Твоя срань смердит! – прошипел он.

Я решил, что ответил он неплохо. Засветил еще раз. Он, казалось, только этого и ждал. Я не понял. У меня с барменшами случались драки пожестче.

Он снова рухнул.

– Он пытается убить Робби!

Затем:

– ОН ПЫТАЕТСЯ УБИТЬ РОББИ!

Затем:

– ХВАТАЙ ЕГО! ДЕРЖИ ЕГО! МОЧИ ЕГО! – завопила сука, знавшая, как выглядит Аллен Гинзбёрг.

Все равно никто не шевельнулся. Мы смотрели, как Робби перекатился лицом вниз, будто мертвый. Дождь дождил ему на спину на этой сраной стоянке машин. Я протиснулся мимо 2 или 3 человек, пробежал по стоянке и ринулся вдоль по тротуару. Бар стоял на самом берегу.

5 или 6 их кинулись за мной.

Я обогнул уголок с садовыми скамейками, мои ноги уже вязли в песке, а они за мною гнались, тявкая, как гончие на лису, и догоняли, и мне оставался лишь один выход – я побежал к воде (Гинзбёрг. С Гинзбёргом они бы так не поступили.) Я бежал к волнам, к сладкому притворному поцелую Смерти, выбрался на мокрый песок, оглянулся – вот они:

4 или 5 мужиков и 2 или 3 безумные бабы, включая ее:

– ДЕРЖИ ЕГО! МОЧИ ЕГО НАХЕР! ОН ПЫТАЛСЯ ПРИКОНЧИТЬ РОББИ!

Я стал отступать в море, вода уже затекала мне в ботинки, плескалась о мои штанины.

– Я УРОЮ ПЕРВОГО ЖЕ ХУЕСОСА, КТО СУНЕТСЯ! – заорал я.

Они продолжали надвигаться. 7 или 8 человек. Мужчины, женщины, вперемешку. Я отступил еще. Волна толкнула меня в спину, сшибла.

– ССЫКЛО! – завопил кто-то.

– ПО ОДНОМУ! – орал я в ответ. – Я с вами разберусь ПО ОДНОМУ ЗА РАЗ! БОЛЬШЕ НИЧЕГО НЕ ПРОШУ! ЧТОБ ВСЕ ПО-ЧЕСТНОМУ!

– ЛАДНО! ВЫХОДИ! ЛУИ С ТОБОЙ РАЗБЕРЕТСЯ!

(Луи? Не то чтобы прям ужас.)

Я вышел на берег замерзший, штаны мокрые и тяжелые, ноги, чулки и ботинки зябкие, в них полно песка, и срани, и смерти.

Подошел к ним поближе.

– Кто из вас Луи? – спросил я.

– Я Луи, – ответил здоровенный жирный парняга, делая шаг вперед, – он курил сигару и выглядел довольно глупым. И коротышка – футов 5 ростом, но весом фунтов 179. По виду, с ним будет несложно.

– Я тебя убью, пиздоебина! – сказал я.

И двинулся на него. Я в него всю инициативу вложил. Хемингуэй бы мною гордился. Заехал со всей дури ему прямо в середку пуза.

Он отшвырнул сигару, а затем он…

ЩЕЛКНУЛ меня.

Я пролетел по воздуху. Приземлился жестко. Сначала на жопу. Потом опрокинулся на спину.

Встав, я кинулся на него снова.

ЩЕЛК!

Всякий раз, когда я вставал и кидался на него, меня щелчком сбивало обратно.

Посадки случались на жопу, на голову, на спину. Он даже закурил новую сигару, дожидаясь. Меня это разозлило. Но чем больше я злился, тем жестче нападал – и всякий раз жирному Луи казалось все легче швырять меня в море.

В последний раз я в натуре изобразил тихуанского быка.

А последний щелчок вышел великолепнейшим. Голова моя, похоже, наткнулась на какой-то камень, что прятался в песке. И тогда – океан, звезды и муки смешали все как-то очень мило.

Затем я поднялся, чтобы кинуться на Луи снова. Только в последний миг свернул, нацелился к востоку и побежал вдоль уреза воды…

– СМАРИ, КАК ТИКАЕТ!

– ЙЕЙ! ССЫКЛО ЦЫПЛЯЧЬЕ!

– ЗА НИМ!

И они кинулись в погоню опять. Мужчины, женщины, Жирный Луи, даже бармен в грязном белом фартуке.

Кто за баром остался присматривать? Вот что было у меня первой мыслью.

Какая разница? Было второй.

Если удираешь от 7 или 8 человек, незадача в том, что среди них, как правило, попадается 3 или 4, кто бегает быстрее тебя.

– ДЕРЖИ ЕГО!

– МОЧИ ЕГО!

Винис, Калифорния. Кто все эти люди? Где же хиппи? Где же Дети Цветов? Где ЛЮБОВЬ? Что все это за чертовня?

Потом хлынул дождь, внезапно и сильно. Ледяной и злобный ливень, без всякой заботы о Человечестве.

– Господи, во ЛЬЕТ-ТО!

– ПУСКАЙ ВАЛИТ! НУ ЕГО К ЧЕРТУ!

Человеческая раса обезумела – лучше они мокнуть не будут, чем бить меня. Боятся капель воды, однако заныривают в ванны, где ее полно.

Мне дождь вполне нравился, особенно когда я смотрел, как они поворачивают и бегут обратно к бару. Я пробежал по мягкому песку к настилу тротуара. Но дождь лил сильно даже для меня – почти сплошная стена воды. Одежда моя всасывала ее, как половая тряпка. Я чувствовал, как трусы у меня болтаются и провисают, все промокли вокруг елды, соскальзывают с жопы.

Я пробежал по боковой улочке, нашел старый дом, встал на крыльце под козырьком.

К двери подошел мужик. За ним виднелась женщина. Внутри был телевизор. Работал обогреватель. Теплый желтый свет.

– ЭЙ, ДЯДЯ! ТЫЧЕГО У МЕНЯ НА КРЫЛЬЦЕ ДЕЛАЕШЬ?

– Мир, брат, – ответил я. – Тут дождь. Я немного обсохну. Без злого умысла.

– У вас нет никаких прав на нашем крыльце, – высказалась у него из-за плеча женщина.

– Ладно, как только стихнет, я уйду.

– Мы хотим, чтоб вы ушли сейчас же, – сказал мужчина.

– Послушайте, я никому ничего плохого не делаю…

– Пошел вон с нашего крыльца! – сказал мужчина.

– Да, пошел вон с нашего крыльца! – сказала женщина.

– Идите к черту, – тихо ответил я.

– Неприятностей ищешь, э?

– Ну, ищу неприятностей.

Я подождал, когда он выйдет. Но он снова зашел и снял телефонную трубку. Он вызывал полицию. ПОЩАДЫ!

Я соскочил с крыльца и прыгнул под холодный нечеловеческий дождь. Добежал до конца квартала, свернул на восток и пошел дальше под дождем. Как только тебя загонят – уж не выпустят. Мне было пакостней, чем блохе в собачьей промежности.

Так вот какова она, Винис? Новая Деревня Л.-А., но где ж тут писатели, художники, хиппи, бродяги? Когда льет, им всем есть куда пойти. Какая-то разводка. Один я под дождем.

Затем я по пути увидел машину, похожую на мою. Быть того не может. Я подошел ближе. Так и есть… синеватая «комета» 62-го года, цвета куриного помета. Моя! Ну, еще четыре выплаты. Но МОЯ! У меня хоть что-то есть…

А остались ли у меня ключи после всех этих потасовок? Как-то другой ночью я тоже искал машину при тех же обстоятельствах. Восточный Л.-А., драка с тремя мексиканскими пацанами. Бумажник я сохранил, а ключи потерял.

Я сунул – вот они. Мокрые, все в песке чудесные ключи.

Я открыл дверцу и влез в машину. Даже мотор завелся, хоть и сомневался. Я сидел, грея двигатель, а мимо проехал патруль. Я посмотрел, как он сворачивает за угол к мужику с весьма собственным крыльцом. Переключил передачу и поехал сам.

Войдя в дом, снял с себя все, вытерся полотенцем, влез в японское кимоно, что мне подарил Джон Томас, затем открыл пиво.

Зазвонил телефон. Я снял трубку.

– Блядовник Буковски.

– Хэнк?

– Ну.

– Это Хэл, где тебя черти носят? Никак не могу дозвониться.

– На скачки ездил.

– И как?

– Круто пришлось, очень круто.

– Как отстрелялся?

– Примерно вровень.

– Новости от Стангоса. Он выслал «Пингвин 13». Ты свой экземпляр получил?

– Ну.

– Похоже, манда на обложке. Срез камня, но выглядит, как манда.

– Манда с месячником. Хоть бы настоящую, что ли, напечатали.

– В Штатах выходит 29 июня. Но в Анг уже вышел – тыры-пыры… Никос говорит, это лучший сборник в серии… тыры-пыры… истэблишмент ля университетские группы тыры-пыры уже по наши тыры-пыры жопы… Бейлес написал хорошую рецензию тыры-пыры-растопыры «Лондонский журнал» отказался тыры-пыры потом трали-вали в газету в Южной Африке тыр-пыр и они отказались тыр-пыр загвоздка в тыр-пыр они по наши жопы тыр-пыр.

– Ну.

Он еще сколько-то поговорил, потом бросил. Я допил пиво и открыл следующее, и тут снова полило КРУТО… людские сбереженья стекали в каньоны, в трещины в земле, незастрахованные, страховые компании были в курсе, архитекторы и строители все знали… через 15 минут я выйду за 2 шестериками (высоких), но сперва нужно переодеться из японского кимоно. 2 шестерика, 3 сигары и «Л.-А. Таймс».

Зазвонил телефон.

– Ну где же ты был, Хэнк? Я пыталась тебе дозвониться. С тобой твоя малышка хочет поговорить.

Малышке было четыре, и женщина дала ей трубку, и я смеялся и пил пиво, а она со мной очень серьезно разговаривала. И хорошо так, осмысленно. Изнутри. Все было очень серьезно и отчего-то очень смешно, пока я слушал ее и дождь, и несмолкавшие сирены снаружи. Смутно я думал обо всяком странном вроде Батальона Авраама Линкольна и одиннадцати дохлых головастиках под бельевой веревкой в 1932 году. Потом она попрощалась. На это ушло много времени.

Когда все закончилось, я выпутался из кимоно и приготовился грести лопатой на улице.

Подпалить ли нам жопу Дяде Сэму?[13]

Подпалить ли нам жопу Дяде Сэму?

Или он подпалит нам? В августе мне стукнет 50, поэтому верить мне не стоит. Это на 20 лет больше 30, и я не очень понимаю, кому станут верить мальчики до 30, когда им перевалит за 30? Но, может, вам стоит мне самую малость доверять – я безработный, у меня даже есть щетина на бороденке, каждый вечер я пью до раннего утра, кропаю свои стишки и неприличные рассказики, все еще пытаюсь отыскать мишень, может, мажу, встаю в полдень за алкой-зельцером, нахожу на полу акварели среди пустых пивных бутылок и «Беговых формуляров» за прошлую неделю. «Берклийское племя» бесплатно присылает мне каждую неделю свой экземпляр, поэтому им должно быть известно, что я тут. Кроме того, я бухаю с кем угодно и слушаю. Дверь моя открыта и Левым, и Правым, черным и белым, желтым и красным, и разнообразным мужчинам, женщинам, коблам и гомикам. Я не учу; я учусь. Я был против войны, когда было модным быть за войну. Я считал, что мы б могли не ввязываться во Вторую мировую, и ход истории был бы примерно таким же, какой сейчас. Это будь здоров заявление, и, разумеется, его можно оспорить. Я по-прежнему против войны. Все равно, против Левого или Правого эти войны, для меня это по-прежнему война. У американских интеллектуалов «хорошая» война – та, что против Правых; «плохая» – против Левых. Слишком уж просто. Наука в том, чтоб не поддаться на уловки. Если намерены жертвовать человеческие жизни за Правое Дело, делайте его. Замените его новой конституцией или заставьте работать старую. Скажите: «Мы умерли. А вот чего теперь мы хотим». В тот же миг, когда из войны исчезает неприятель, создается пустота неравновесия и образуется новый враг. Уничтожите Левых – сами станете Левым; уничтожите Правых – поправеете сами. Все это ртуть, качели, и перекосом равновесия ловило в западню и обманывало даже великих людей. Политика, войны, правые дела – тысячи лет мы оказывались с мешком говна. Пора уж научиться думать.

Еще в 30-х, когда дело шло ко Второй мировой, в этой стране чувствовалась большая революционная склонность. Франко готов был взять Испанию – писателей цепляла «благородная цель» – Хемингуэя, Кёстлера, который потом переметнулся, – на самом деле, «Слепящая тьма» была одним из первых таких переметов. Там еще были Лиллиан Хеллмен, Ирвин Шоу, возлюбленный интеллектуалов и баловень «Нью-Йоркера» – смотрите его рассказ «Моряк из Бремена»… и конечно, присутствовали Стейнбек и Дос-Пассос – которые переметнулись потом. Даже Уильям Сароян, утверждавший, что никогда не пойдет на войну, попался, отправился и написал об этом очень плохой роман – «Приключения Уэзли Джексона». Были десятки, сотни других. Как писатель ты яйца выеденного не стоил, если не был за войну. Я был писателем и не стоил выеденного яйца. И перед войной, конечно, случилась депрессия. Люди, как молодые, так и старые, собирались, бывало, в темных гаражах и говорили о революции. Сформировали Бригаду Авраама Линкольна, чтобы отправилась в Испанию остановить «накатывающую волну фашизма. Остановить немедленно!» Ну, Бригада была скверно вооружена, и они орали толпам: «Вступайте в Партию! Вступайте в Бригаду! Мы должны остановить их немедленно! На кону наша жизнь!» В Сан-Франциско было то же самое. Танцы Компартии, собиралось много народу. Ни один человек не может стоять в стороне, утверждали они. Любой, кто не включился хоть на каком-нибудь уровне, – не разумное и чувствующее существо. Для некоторых то были волнующие времена. Но куда они делись? Что стало с Левыми после того, как разгромили Гитлера? Что стало с Ирвином Шоу, Хемингуэем, Дос-Пассосом, Стейнбеком, Сарояном, всей бандой? Ну, у Стейнбека вышел глупый роман «Луна зашла», у Хемингуэя – глупый роман «За рекой в тени деревьев», и я понятия не имею, написано ли все это было после, или во время, или непосредственно до войны – все это было частью процесса. Дос-Пассос задрал лапки. Остальные поняли, что больше писать не могут. Камю, оправдывавший войну в «Письме к немецкому другу», этот самый Камю забегал повсюду, произнося речи в Академиях, пока автокатастрофа не спасла его от подобной жизни.

Я все это к тому, что уже разок слышал похожие вопли на улицах, и все это было впустую. Плодились предательства и переметы. У людей в животах была еда. Люди на войне наживались. Россия-союзник стала Россией-врагом. Джо Сталин теперь, когда мир спасен, играл со своим народом в Гитлера. Еще раз – как обычно – интеллектуалов обвели вокруг пальца. Актуальность преодолела историю. Историей стали человеческая алчность, человеческая мелкость. Так называемые хорошие люди резали хороших людей. Измена. Документы. Ябеды. Ирвин Шоу это видел и об этом написал – его лучшая книга, хоть я уже и не помню названия. Вовремя возник Джо Маккарти. Грязные носки Адольфа. Большую десятку у нас выгнали из киноиндустрии. Правые вернулись на место. Но как? Их разве не уничтожили всех во Второй мировой? Подозревали всякого. «Вы когда-либо принадлежали к Коммунистической партии? А большинство нас разве нет?» Но такого никто никогда не говорил. У них были приказы свыше, и они, как послушные мальчики, им повиновались. А теперь дети тех евреев, кого мы спасли от печей, они подались Вправо. Надвигаются своими панцерами, блицкригами и быстрыми воздушными налетами на ЛЕВЫХ. Все перепуталось.

И вот интеллектуалы снова кричат: «Революция». Сгорает банк, бомбят «Ай-би-эм», подрывают телефонную компанию, прочее… Легавых долбают, жгут их машины; убивают легавых, убивают легавые – всегда так было. Потом у нас еще большая 7 в Чикаго и невероятно маразматичное престарелое мудло, а не судья. (Кстати, я не имел в виду, что легавые «обдолбаны», я в том смысле, что им плюхи прилетают.) Если б Кунстлер в недавней своей речи не предупредил детвору, чтоб не лезла на рожон, все могло бы случиться. Но Кунстлер знал, что будет бойня, и Революция бы на этом так и завершилась. Он спас их для другого случая. Типа, скажете вы, к чему это я КЛОНЮ? Ну, я – фотограф жизни, не активист. Но прежде чем вы решитесь на Революцию, убедитесь, что у вас есть неплохие шансы ее выиграть – под этим я имею в виду насильственный переворот. Прежде чем его удастся осуществить, вам надо устроить хоть какую-то революцию в рядах Национальной гвардии и сил полиции. А этого ни до какой степени просто не произойдет. Затем такое же надо будет проделать на избирательных участках. А все ваши шансы там отобрали оба Кеннеди. Нынче у нас слишком много народу боится за свои работы, слишком многие покупают машины, телевизоры, дома, образования в кредит. Кредит, собственность и 8-часовой рабочий день – отличные друзья Истэблишмента. Если вам надо что-то покупать, платите наличкой и покупайте только ценное – никаких безделушек, никаких пустяков. Все, что у вас есть, должно помещаться в один чемодан; только тогда ум ваш обретет свободу. И прежде чем встать лицом к лицу с войсками на улице, РЕШИТЕ и ПОЙМИТЕ, чем вы станете их заменять и зачем. Романтическими лозунгами дело не обойдется. Разработайте конкретную программу, четко ее выразите, чтобы если и ВПРЯМЬ победите, у вас была годная и пристойная форма правления. Ибо не забывайте: во всяком движении есть оппортунисты, карьеристы, волки в революционной шкуре. Есть такие, кто захочет свергнуть Правое Дело. Я – за лучший мир для моего ребенка, для себя, для вас, но будьте осторожны. Смена власти – не средство. Власть народу – не лекарство. Власть вообще – не панацея. Вам нужно очень сосредоточиться не на том, как уничтожить правительство, а на том, как создать правительство получше. Не дайте себя вновь захомутать и облапошить. И если вы победите, опасайтесь очень Авторитарного правления с такими правилами, что свяжут вас почище, чем было когда-либо раньше. Я не то чтобы патриот, но, несмотря на всю эту чертову прорву несправедливости, вы по-прежнему имеете возможность выражать свое мнение, протестовать и действовать в достаточно широких областях. Скажите мне, смогу я написать антиправительственную статью ПОСЛЕ того, как вы придете к власти? Смогу ли стоять в парках и на улицах и сообщать вам, о чем думаю? Я бы очень на это надеялся. Но будьте осторожны, ибо даже во имя Справедливости такое можно потерять. Я призываю к программе, чтобы у меня была возможность выбирать между вами и ними, между Революцией и ныне существующим правительством. Вы отправите меня на резку сахарного тростника? Мне это будет скучно. Станете строить новые заводы? Я всю жизнь и от старых убегал. Вся моя писанина, моя музыка, мои картины маслом – все это обязательно будет на благо Государства? А можно будет мне валяться на скамейках в парке, в крохотных комнатенках и пить вино, грезить, чтобы мне было хорошо и легко? Дайте мне знать, что́ вы мне уготовили, прежде чем я пойду жечь банк. Мне нужны не только хипповские четки, борода, индийская повязка на голову, легальная трава. Какая у вас программа? Устал я от мертвецов. Давайте больше не будем их тратить. Если нужно выходить на штыки Национального Штурмовика, я хочу знать, что вы мне дадите, если этот штык я у него отберу.

Рассказывайте.

Серебряный Христосик Санта-Фе[14]

Потом я получил письмо от Маркса, который переехал в Санта-Фе. Он сказал, что оплатит билет на поезд и разместит меня, если я вдруг ненадолго заеду. У них с женой бесквартплатная ситуация с богатым психиатром. Психиатр хотел, чтоб они перевезли туда свой печатный пресс, но тот был слишком велик и ни в какие двери не проходил, поэтому психиатр предложил разломать одну стену, чтобы втащить пресс, а потом снова ее построить. По-моему, это как раз и беспокоило Маркса – что его возлюбленный пресс там эдак запрут. Поэтому Марксу хотелось, чтоб я приехал, посмотрел на этого психиатра и сказал, нормальный он или нет. Толком не знаю, как оно так вышло, но я переписывался с этим богатым психиатром, который к тому же был скверным поэтом, уже сколько-то времени, но никогда с ним не встречался. Кроме того, я переписывался с поэтессой, не очень хорошей, Моной, и не успел опомниться, как психиатр развелся со своей женой, а Мона – со своим мужем и вышла за психиатра, и теперь Мона тоже там, и Маркс со своей женой там, да и бывшая жена психиатра Констанс тоже пока территорию не покинула. А я должен туда ехать и смотреть, всё ли там в порядке. Маркс считал, будто мне что-то известно. Ну так и есть. Я б мог сразу ему сказать, что всё не в порядке, тут не нужно быть мудрецом, чтобы это учуять, но, наверное, Маркс был до того близко, плюс за квартиру платить не нужно, что унюхать этого он не мог. Иисусе Христе. Ну а я не писал ничего. Сочинил несколько неприличных рассказиков для секс-журналов, их у меня приняли. У меня целый каталог неприличных рассказиков, принятых секс-журналами. Поэтому мне настала пора собирать материал для другого неприличного рассказика, и я чувствовал, что в Санта-Фе он меня ждет не дождется. И я сказал Марксу, чтоб высылал деньги телеграфом…

 

Психиатра звали Полом, если это важно.

Я сидел с Марксом и его женой – Лоррейн – и пил пиво, а тут вошел Пол с хайболлом. Не знаю, откуда он пришел. У него дома по всему склону разбросаны. Там за дверью к северу 4 ванных с 4 ваннами и 4 туалета. Выглядело просто, что из 4 ванных с 4 ваннами и 4 туалетов явился Пол с коктейлем в руке. Маркс нас познакомил. Между Марксом и Полом сквозила безмолвная враждебность, потому что Маркс разрешил каким-то индейцам помыться в одной или нескольких ваннах. Полу индейцы не нравились.

– Слышьте, Пол, – сказал я, посасывая пиво, – скажите мне кой-чего?

– Что?

– Я чокнутый?

– Это вам будет стоить.

– Да ладно. Я и так знаю.

Затем, похоже, из ванных вышла Мона. На руках она держала мальчика от прежнего брака, мальчику года 3 или 4. Оба они плакали. Меня представили Моне и мальчику. Потому они куда-то ушли. Потом и Пол со своим стаканом для коктейлей вроде бы куда-то ушел.

– У Пола дома они проводят поэтические чтения, – сказал Маркс. – Каждое воскресенье. Я видел первое в прошлое. Он их всех выстраивает по одному у себя перед дверью. Потом одного за другим впускает и усаживает, после чего первым делом читает свое. У него по всему дому эти бутылки расставлены, у всех языки наружу, так выпить хочется, а он никому не начисляет. Что ты скажешь про такого сукина сына?

– Ну, значит, – сказал я, – давай не будем слишком спешить. Под всей этой мурой Пол еще может оказаться очень прекрасным человеком.

Маркс воззрился на меня и не ответил. Лоррейн просто расхохоталась. Я вышел, взял себе еще пива, открыл его.

– Нет, нет, понимаешь, – сказал я, – может, дело в его деньгах. Такие деньжищи вызывают эдакий запор; там вся его доброта заперта, наружу выбраться не может, понимаешь? А вот если б он избавился от какой-то части своих денег, ему бы получшело, он бы человечнее стал. Может, и всем бы лучше стало…

– А как же индейцы? – спросила Лоррейн.

– Им тоже дадим.

– Нет, в смысле, я сказала Полу, что и дальше буду их сюда впускать, чтоб они мылись. И гадить тоже могут.

– Конечно, могут.

– Еще мне нравится разговаривать с индейцами. Мне индейцы нравятся. А Пол говорит – не хочет, чтоб они тут бродили.

– Сколько индейцев приходит сюда каждый день мыться?

– О, человек 8 или 9. Их скво тоже приходят.

– А молоденькие скво среди них есть?

– Нет.

– Ну, давай не будем слишком морочиться индейцами…

 

На следующий вечер пришла Констанс, бывшая. У нее в руке был стакан для коктейлей, и она немного удолбалась. Она по-прежнему жила в одном из домов Пола. Иными словами, у Пола было 2 жены. Может, больше. Она подсела ко мне, и я почувствовал рядом ее ляжку. Ей было года 23, и выглядела она чертовски лучше Моны. Говорила со смешанным франко-германским акцентом.

– Я только что с вечеринки, – сказала она. – Все наскучили мне до смерти. Маленькие как-кашки, туфта, просто выше моих сил!

Затем Констанс повернулась ко мне.

– Хенри Чинаски, вы просто в точности как то, о чем пишете!

– Лапуся, я не настолько плохо пишу!

Она рассмеялась, и я ее поцеловал.

– Вы очень красивая дама, – сообщил я ей. – Вы из тех шикарных сучек, без обладания какими я в могилу сойду. Такой провал между нами, образовательный, общественный, культурный, вся эта параша – вроде возраста. Грустно.

– Я могла бы стать вашей внучкой, – сказала она.

Я снова ее поцеловал, руками обхватив ее бедра.

– Мне внучки не нужны, – сказал я.

– У меня есть кое-что выпить, – сказала она.

– К черту этих людей, – сказал я. – Пойдемте к вам.

– От-чень хорошо, – сказала она.

Я встал и пошел за ней…

Мы сидели на кухне и пили. На Констанс было такое, ну, как его назвать? …из таких зеленых крестьянских платьев… ожерелье из белого жемчуга, которое всё наматывается и наматывается, и бедра у нее смыкались правильно, и жопа в нужном месте выступала, и груди торчали в нужном месте, и глаза у нее зеленые, а сама она блондинка и танцевала под музыку, что неслась из интеркома, – классическая музыка, – а я сидел и пил, а она танцевала, кружилась со стаканом в руке, и я встал, схватил ее и сказал:

– Господи боже, господи боже, Я БОЛЬШЕ НЕ ВЫНЕСУ! – Поцеловал ее и всю общупал. Наши языки встретились. Эти ее зеленые глаза не закрылись, смотрели прямо в мои. Она отстранилась.

– ПОГОДИТ-ТЕ! Сейчас вернусь.

Я сел и выпил еще.

Потом услышал ее голос:

– Я тут!

Я зашел в другую комнату, и там была Констанс, голая, растянулась на кожаном диване, глаза закрыты. Горел весь свет, отчего все было только лучше. Она была молочно-белой и вся там, только волоски на манде скорее отсвечивали красно-золотым, а не тем светлым, какой на голове. Я принялся за ее груди, и соски отвердели мгновенно. Сунул руку ей между ног и пролез внутрь пальцем. Я целовал ее по всему горлу и ушам, а когда уже проскальзывал – нашел ее рот. Я знал, что наконец-то мне все удастся. Это было хорошо, и она мне отвечала, елозила, как змея. Наконец-то ко мне вернулось мужское достоинство. Я собирался забить гол. Столько промашек… так много их… в 50-то лет… поневоле засомневаешься. И в конце концов, что есть мужчина, если он не может? Что все стихи его значат? Способность ввинтить прелестной женщине – вот величайшее Искусство Мужчины. А все остальное – фольга. Бессмертие – способность ебстись до самой смерти…

А потом, дрюча ее, я поднял голову. На стене прямо напротив моего взгляда висел серебряный Христос в натуральную величину, прибитый к серебряному кресту в такую же натуральную величину. Глаза Его, похоже, были открыты, и Он за мной наблюдал.

Один такт я пропустил.

Вас? – спросила она.

Это же просто что-то изготовленное, подумал я, просто серебряная фигня висит на стене. Вот и все, просто серебряная фигня. Да ты и не верующий.

Глаза Его, казалось, расширяются, пульсируют. Эти гвозди, колючки эти. Бедный Парняга, они Его убили, теперь Он просто кусок серебра на стене, смотрит, смотрит…

Писька моя обмякла, и я ее вынул.

– Штот-такое? Штот-такое?

Я оделся.

– Я пошел!

Вышел я через заднюю дверь. Она за мной защелкнулась. Иисусе Христе! Там дождь! Невероятный прорыв воды. Из тех дождей, про которые знаешь – много часов не перестанут. Ледяной притом! Я добежал до жилья Маркса, оно рядом стояло, и забарабанил в дверь. Бил и бил и бил. Они не отвечали. Я снова добежал до Констанс и снова бил и бил и бил.

– Констанс, тут дождь! Констанс, ЛЮБОВЬ моя, тут дождь идет, Я ТУТ ПОДЫХАЮ ПОД ХОЛОДНЫМ ДОЖДЕМ, А МАРКС МЕНЯ НЕ ВПУСКАЕТ! МАРКС НА МЕНЯ РАЗОЗЛИЛСЯ!

Из-за двери донесся ее голос.

– Уходи, ты… ты гнилой сюк-кын сынище!

Я вновь добежал до двери Маркса. Бил и бил. Нет ответа. Повсюду стояли машины. Я подергал их за дверцы. Заперты. Еще был гараж, но его просто сколотили из реек; дождем его прошивало насквозь. Деньги экономить Пол умел. Пол никогда не обеднеет. Пол никогда не останется под дождем.

– МАРКС, ПОЩАДИ! У МЕНЯ МАЛЕНЬКАЯ ДОЧКА! ОНА БУДЕТ ПЛАКАТЬ, ЕСЛИ Я УМРУ!

Наконец редактор «Переворота» открыл дверь. Я вошел. Взял бутылку пива и сел на свою диван-кровать, сперва полностью раздевшись.

– Уходя, ты сказал: «К черту этих людей!» – сказал Маркс. – Со мной ты можешь так разговаривать, а с Лоррейн – нет!

Маркс талдычил одно и то же, снова и снова – с моей женой нельзя так разговаривать, с моей женой нельзя так разговаривать, нельзя так… – я выпил меж тем еще 3 бутылки пива, а он все продолжал.

– Бога ради, – сказал я, – утром я уеду. У тебя мой билет на поезд. Сейчас никакие поезда не ездят.

Маркс побрюзжал еще немного, а потом уснул, и я выпил пива, на сон грядущий, и подумал: интересно, а Констанс сейчас спит? …Шел дождь.

Старый козел исповедуется[15]

Я родился ублюдком – то есть вне брака – в Андернахе, Германия, 16 августа 1920 года. Отец мой был американским военным в оккупационной армии; мать – тупая немецкая девка. В Соединенные Штаты меня привезли в два года – сперва Балтимор, потом Лос-Анджелес, где впустую прошла почти вся моя юность и где я живу сейчас.

Отец мой был жестоким и трусливым человеком, постоянно хлестал меня ремнем для правки бритвы за малейшие провинности, часто надуманные. Мать сочувственно относилась к такому моему воспитанию. «Детей должно быть видно, но не слышно», – это было любимое присловье моего отца.

Мне постоянно назначали наряды по дому и двору, и если задания эти не выполнялись со 100 %-ной идеальностью, меня лупили. А обязанности эти, похоже, никогда не выполнялись идеально. Я получал одну взбучку в день. В субботу приходилось стричь газон дважды – по разу в каждую сторону, – подравнивать по краям и четко очерчивать внешние участки, затем поливать оба газона и все цветы. Тем временем дружбаны мои играли на улице в футбол и бейсбол, хохотали и ближе знакомились друг с другом.

Когда я заканчивал, отец инспектировал газоны. Он становился на колени, прикладывал голову к траве и озирал поверхность, выискивая, как он их называл, «волоски». Если находил хоть один «волосок», один стебелек травы длиннее других, я получал свою взбучку. «Волоски» он находил всегда.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-07-25 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: