С уважением, Ивану Великанову
Таруса, 2016 год
Музыка, словно женщина в опытных руках, была подвластна малейшему движению дирижёра. Вот он едва заметно шевелит тонкими пальцами, будто играет локонами любимой, и музыка начинает порхать как бабочка с цветка на цветок. Потом обе его кисти приходят в движение, как поцелуи будят сокровенные желания, так эти властные руки наращивают темп и силу музыки, которая, сначала разливается чудесными птичьими трелями, затем переходит к звону ручья и, наконец, превращается в грохот взбесившегося горного потока. Но дирижёр не унимается, он взмахивает руками будто крыльями, подобно огромной птице, готовой вот-вот взлететь в небо, и поцелуи превращаются в страстные объятья. Музыка неудержимыми морскими валами несётся на берег бытия, сметая всё, попадающееся ей на пути. Ещё и ещё - этот неукротимый прибой не ласкает прибрежные скалы, а крошит их в песок, с грохотом врезаясь в беззащитную сушу. И вот руки дирижёра замирают, давая понять, что сейчас прозвучит последний аккорд, ещё несколько мгновений в пустом зале слышен рокот удаляющегося прибоя, но вскоре и он затихает. Усталые оркестранты опускают смычки, кладут на колени трубы, с шумом начинают дышать, понимая, что не делали этого вполне привычного дела, пока находились во власти дирижёра.
- Мальчики! – подзывает он, властитель музыки и царь оркестра, двух вихрастых веснушчатых сорванцов. И только теперь все замечают, что при священнодействии репетиции присутствовало двое непосвящённых. Хотя, трудно сказать, кто из присутствующих в зале более причастен к божеству музыки и приближён к священной особе дирижёра, чем они – его сыновья. Мальчики погодки десяти и девяти лет сидели прямо на сцене в тени кулис и очень внимательно слушали музыку, которой повелевал их отец. А когда он их подозвал, тут же, без промедления, подбежали, готовые повиноваться ему беспрекословно.
Ещё секунду назад властная рука дирижёра, казалось, способна посылать в бой полки, теперь она нежно ерошит выгоревшие на солнце вихры, гладит румяные щёки, приподнимает подбородки.
- Мальчики, что скажете?
- Скрипки фальшивят, - уверенно отвечает старший.
- Которая?
- Вторая.
- Иван Фёдорович, помилуйте, где же фальшь? – возмущается вторая скрипка.
- Говори, Григорий.
- В четвёртом такте и в семнадцатом, а пятая скрипка, так та и вовсе десятый такт не сыграла.
- А ты что услышал, Фёдор?
Младший мальчик сосредоточенно молчит, словно припоминая услышанное, а потом робко отвечает.
- Гобой не ко времени вступил…
- Иван Фёдорович, разве мы не с седьмого такта договаривались…? – попытался оправдаться гобой.
- С восьмого, - уверенно поддерживает брата Григорий.
- Хорошо, мальчики! - похвалил сыновей отец. – Можете идти купаться, и не огорчайте маму.
- Спасибо, не будем! – дружно отзываются братья, и, взявшись за руки, убегают из зала.
Дирижёр на мгновение замирает, погружаясь во внезапно нахлынувшие воспоминания. Кажется, ещё вчера он сам был таким же вихрастым пострелёнком, с любопытством и восхищением, наблюдавшим за работой отца. Как быстро проносится время! Жаль, что его нельзя замедлить одни взмахом дирижёрской палочки, как он это обычно делает с прихотливой музыкальной мелодией. К сожалению, музыка времени ему пока не подвластна…
Фёдор Иванович Богатырёв работал кровельщиком и плотником. Маленький Ваня мог целый день наблюдать, как ловко бегает отец по стропилам, устанавливает слеги и решетину, водружает с помощниками охлупень, ладит резные причелины и затейливого конька. Однажды артель, в которой работал Фёдор, послали чинить крышу городского театра. В то время как весёлые артельщики с песнями, прибаутками и привычной замысловатой бранью грохотали на крыше, внизу, на сцене шла репетиция оркестра. Удивительный человек в ослепительно белой рубашке всё время махал руками, иногда он брал маленькую палочку и размахивал ей из стороны в сторону, а то и стучал ею по маленькой полочке на длинной тонкой ножке. От этого стука музыканты прекращали играть и подолгу слушали, как обладатель грозной палочки их ругает. То, что он ругает и даже за что, маленькому мальчику, притаившемуся в пыльном сумраке театральных кулис, в общем-то, было понятно, но как в данном случае этот удивительный человек обходился без настоящей брани, оставалось загадкой. Но даже не это поразило Ваню больше всего, а музыка, которая возникала и исчезала по мановению руки человека в белой рубашке. Мальчик во все глаза глядел на оркестр и дирижёра, силясь понять, как и почему так всё происходит – каждая новая трель или аккорд вызывали в нём очередную волну удивления, смешанного с восхищением, и эти волны буквально захлёстывали ребёнка с головой. Каково же было его разочарование, когда человек, создающий музыку, прекратил размахивать своей волшебной палочкой и, задрав голову, гневно крикнул куда-то вверх.
- Да что же это такое?! Сколько можно терпеть этот грохот?! Эй, вы, там?! Прекратите немедленно! Вы мешаете нам репетировать!
Фёдор, словно гимнаст в цирке, спустился по верёвке вниз и спрыгнул на сцену.
- Нешто ты, барин обождать не могёшь?
- Да ты, братец, наглец! - только и смог возразить хрупкий и подвижный, как трясогузка, дирижёр рослому кровельщику, всем своим видом и существом подтверждавший, что не зря носит фамилию Богатырёв. - У меня сегодня вечером концерт, а ты своим грохотом срываешь мне репетицию.
- То-то и оно, что концерт, а крыша худая. Вот ежели дождь пойдёт или того хлеще – град, что ты от него своей соломинкой отмахиваться будешь?
Аргумент был резонный, и дирижёр согласился.
- Ладно, сколько времени тебе ещё понадобится – минут пятнадцать? – брови у отца стали домиком. - Полчаса?! – почти сдался человек в белой рубашке.
- Ты, барин, меня не торопи. Спешка, сам знаешь, в чём хороша, а работа торопливости не терпит.
- Ясно! Господа, объявляю часовой перерыв – сходите домой, отдохните, пообедайте! – обратился дирижёр к оркестру, и потом ещё раз напомнил артельщику. – У тебя только час! Ни минутой больше!
Отец, ухватившись за свисающую верёвку, опять поднялся на крышу, и работа там закипела с ещё большим упорством, а повелитель музыки спрыгнул со сцены и, устроившись в одном из кресел пустого полутёмного зала, закрыл глаза и устало опустил голову на скрещенные руки.
Ваня долго не решался подойти к удивительному мужчине, но что-то внутри мальчика властно настаивало: «Надо!».
- Ты на тятеньку моего не серчай…, он не со зла шумел…!
- Вот тебе, на! – удивился дирижёр, поднимая голову и задорно сверкая совсем не злыми чёрными глазами на незнакомого мальчишку. – Ты кто такой?
- Я, Ваня…, - в присутствии этого человека робость улетучивалась сама собой.
- Чей ты, Ваня, будешь?
- Я Фёдора Ивановича сын, того, что сейчас крышу починяет…
- А что же ты тут делаешь?
- Я к отцовской работе приглядываюсь…
- Вот как! А отсюда, из зала, разве видно?
- Неа…, - признался мальчик.
- Так что же ты здесь сидишь? Беги на крышу.
- Меня на крышу тятя пока не пускает. Он велел здесь сидеть.
- Что же ты, когда вырастишь, как и он станешь крышу крыть?
- Да…
- А моя работа тебе не нравится?
- Нешто это работа? – по-взрослому возразил Ваня. – Так, баловство одно. Ты словно фокусник на ярмарке, взмахиваешь палочкой, только у него кролик из шляпы выскакивает, а у тебя ничего…, - потом мальчик призадумался и добавил. - Вот, разве что птицы разные поют, утки крякают, лошади бубенцами звенят…
- Птицы, говоришь?! – обрадовался чему-то человек в белой рубашке. – И многих птиц ты узнал?
- Синицу, воробья, пеночку, дрозда, соловья…, - сосредоточенно перечислял услышанных птиц сын кровельщика, старательно загибая маленькие пальчики с грязными где-то обкусанными, а где-то и обломанными ноготками. – Только у соловья плохо получалось, он сначала за всеми поспевал, а потом свою очередь пропустил, и опаздывать стал. Ты палочкой постучал, он вроде как выправился.
- Верно говоришь, Иван Фёдорович! – разулыбался дирижёр и взъерошил нечёсаные мальчишеские вихры. – Хочешь на сцену, инструменты поближе рассмотреть?
Ваня радостно закивал головой. Удивительный человек в белой рубашке водил его от одного стула к другому и позволял трогать все инструменты, оставленные музыкантами на время перерыва. Он объяснял их замысловатые названия и сам наигрывал несложные мелодии, давая мальчику первые представления об их звучании и роли в оркестре.
- На каком инструменте попробуешь сыграть? – в конце концов, предложил повелитель музыки.
- А меня не заругают? – спросил мальчик.
- Кто же тебя заругает, коли я разрешил?!
- А ты кто?
- Я дирижёр - самый главный в оркестре.
- Ну, это я сразу понял! – признался мальчик, будто бы пропуская мимо ушей пока непонятное слово. - Тогда, можно я твою палочку посмотрю?
- Конечно, - согласился мужчина.
Ваня подошёл к пюпитру и бережно, двумя пальцами, стараясь не дышать, взял волшебную дирижёрскую палочку. Он рассмотрел её со всех сторон – так, ничего необычного, самая обыкновенная палочка, гладкая, тёмно-коричневая, пяди две в длину. Как же эта вещица управляет звуками? Сын кровельщика взмахнул дирижёрской палочкой и…, ничего не произошло – ни соловьи не запели, ни кони с бубенцами не пробежали лихой рысью, даже лягушки не заквакали! А где же музыка?!
- А где же музыка? – разочаровано спросил мальчик.
- Так оркестра нет, Иван, играть некому, - объяснил дирижёр.
- Значит ты не главный? – допытывался любознательный сорванец.
- Вот представь коня и всадника. Ты сам-то когда-нибудь ездил верхом? – постарался прибегнуть к знакомым примерам удивительный мужчина.
- Да, тятя меня на лошади дядьки Егора катал.
- Ну вот, кто главнее, конь или всадник?
Мальчик задумался и потом уверенно ответил.
- Всадник, конечно! Он конём правит. Куда верховой велит, туда скотина бессловесная и едет.
- А если коня не будет? – чёрные глаза дирижёра лукаво блеснули.
- Понятное дело! Тогда уж всадник пешим ходом пойдёт.
- Верно. Без коня-то он уже и не всадник вовсе, а пешеход. Вот и я дирижёр с оркестром – как всадник с конём, а без оркестра, вроде, как и не дирижёр.
- Иван! – позвал сына Фёдор Иванович откуда-то из темноты.
- Спасибо, я пойду, тятя зовёт… - поблагодарил мальчик, но видно было, что ему страсть как не хочется уходить.
- Иван, да где ты там запропастился! – кровельщик уже вполне обычным путём подошёл к сцене. – Прости, барин, что помешали, да вот ещё пострелёнок мой, кого угодно замучает. Пошли, говорю!
- Ничего страшного. А сынишка у тебя славный.
- Да…, один он у меня в память о любимой жене остался…, - неожиданно нежно ответил Фёдор, прижимая к груди подбежавшего сына.
- Прости…
- Да уж, дело прошлое…, - кровельщик собрался уходить.
- Постой-ка! Ты теперь куда? – остановил дирижёр.
- Сейчас к подрядчику за заработком, а потом, знаемое дело, в трактир.
- Позволь своему сыну посидеть у меня на репетиции?
- Пущай сидит, коли сам того хочет, да тебе мешать не будет, - согласился отец.
- Хочешь, Иван, остаться? – поинтересовался дирижёр.
- Да! – радостно согласился мальчик.
- Я его после репетиции сам провожу, - пообещал музыкант. - Где ты живёшь?
- На старых конюшнях.
- Отлично. Вечером у меня концерт. Может, я Ваню потом приведу…? – обрадовался дирижёр больше мальчика.
- Хорошего понемножку! Нечего ему на концертах штаны просиживать! – почему-то уже обозлился мастеровой. – Сказал после… этой…, ну…
- После репетиции. Хорошо. Не волнуйся, доставлю в целости и сохранности!
Кровельщик оставил сына на сцене и широким размашистым шагом ушёл прочь из зала.
- Ну, Иван, теперь слушай внимательно! – сказал дирижёр, усаживая мальчика в кресло перед началом репетиции. – Потом мне всё расскажешь, что и когда услышал.
На сцену стали собираться музыканты. Пока все усаживались, дирижёр успел выпить чаю и принести сахарного петушка мальчику.
- Слушай и ничему не удивляйся – напутствовал он.
Пришедшие мужчины и женщины чинно раскланивались, каждый садился исключительно на своё, заранее определённое место, брал инструмент и начинал извлекать из него какие-то малоприятные звуки. Всё бренчало, свистело и тренькало невпопад, но, похоже, это никого не тревожило, а, скорее, наоборот – доставляло какое-то особое удовольствие. Музыканты дёргали струны, подкручивали колки, дудели в разные дудки, потом прислушивались к извлечённым звукам и, если были довольны, спокойно клали инструмент на колени, если же что-то смущало их слух, они продолжали мучить несчастные скрипки, альты, виолончели, валторны, кларнеты, гобои и флейты до тех пор, пока они не начинали звучать так, как того требовало искусство музыкального исполнения. Дирижёр бегал между оркестрантами и напутствовал их, указывая, что и как играть. Наконец, все были готовы.
- Ну-с, господа, начнём! Думаю, этот непредвиденный перерыв пошёл на всем на пользу. Соберитесь. С первого такта… - скомандовал дирижёр и взмахнул удивительными подвижными руками.
Играли недолго.
- Стоп! Стоп! – захлопал в ладоши он. – Альты, вы, верно, не слышите, ни себя, ни окружающих! В третьем, четвёртом и пятом тактах нет легато, а вот в шестом и седьмом есть. Вы все трое играете абсолютно по-разному и уж точно не так, как большая часть оркестра! Теперь флейта – опаздываете! Вы вступаете в четвёртом такте. Ещё раз!
Опять дирижёр взмахивает руками-крыльями.
- Стоп! Вы тратите наше драгоценное время, господа! Соберитесь! Флейта продолжает опаздывать. Начнём с третьего такта.
Все заиграли. Дирижёр сделал знак флейте, и она вступила вовремя.
- Стоп! Ещё раз с того же места. Закрепим.
Второй раз получилось так же точно.
- Хорошо. Теперь валторна и гобой пытаются перекричать друг друга, но никак не поддерживают общую идею! У валторны всё время пиано, а у гобоя кульминация только к десятому и одиннадцатому такту, там форте, а дальше тоже только пиано.
Дирижёр говорил много незнакомых Ване слов, но оркестранты, похоже, понимали его с полуслова и исправляли всё указанное, во всяком случае, пытались это сделать. Наконец, к концу часа одно из произведений всё-таки было сыграно до конца.
- Хорошо. Сейчас повторим. Господа, позвольте представить вам моего будущего коллегу. Иван Фёдорович?!
Мальчик даже не сразу понял, что обращаются к нему.
- Иван Фёдорович, будьте добры, поднимитесь к нам на сцену!
Ваня встал с кресла и нерешительно сделал несколько шагов.
- Смелее, Иван! – удивительный человек в белой рубашке спрыгнул со сцены и подошёл к нему. – Не бойся, здесь тебя никто не обидит, - он взял сына кровельщика за руку и повёл к сцене, потом замечательно легко, при всей своей хрупкости, поднял мальчишку вверх на подмостки, и ловко взобрался сам. – Прошу любить и жаловать, Иван Фёдорович, будущий великий дирижёр.
Все музыканты застучали смычками и палочками, а кому не было чем стучать, захлопали в ладоши.
- Ну, Ваня, расскажи, что ты слышал.
Десятки глаз очень внимательно смотрели на него со всех сторон. Незнакомые мужчины и несколько женщин ждали от семилетнего мальчика чего-то такого, что должно было изменить этот удивительный звучащий мир. Ваня так испугался, что готов был расплакаться и убежать прочь. «И зачем я только согласился остаться и не ушёл с отцом туда, где было всё знакомо и привычно с самого рождения?» - думал он.
- Ты, друг мой, час назад очень подробно мне всё описывал про соловьёв, синиц, пеночек, лошадей с бубенцами, - напомнил дирижёр. – А сейчас ты их слышал?
- Да…
- Все ли птицы хорошо пели?
- Хорошо…
- Если не знаешь, как назвать, подойди и укажи.
Мальчик на деревянных негнущихся ногах побрёл по сцене.
- Вот эта тётенька то медленно играла, а то так быстро, быстро, - подошёл Ваня и указал на вторую скрипку.
Женщина погладила его по голове.
- Так было нужно, миленький.
- А как все стали поспешать, так ты опоздала.
- Верно, Анна Викторовна. Темп должен был ускоряться с четвёртого такта, а вы это сделали только с шестого, - подтвердил дирижёр. – Продолжай, Ваня.
Мальчик ходил между музыкантами и довольно точно угадывал их огрехи. Кто-то из взрослых обижался, мол, от горшка два вершка, а туда же, учить, да чему, тому, в чём сам ничего не смыслишь! Кто-то смеялся, воспринимая всё как забавную шутку. А кто-то внимательно прислушивался к удивительно одарённому от природы мальчику, заглядывал в ноты, наигрывал, подмеченный им неудачный фрагмент. Наконец, дело дошло и до дирижёра.
- А ты, дяденька, тоже оплошал – заметил осмелевший мальчик.
- Что же не так?
- Ты останавливал только несколько человек, а которых я указал, сразу не приметил.
- Этих я на твою долю оставил, - улыбнулся повелитель музыки. – Ну, что, ещё раз сыграем это же произведение?
- Сыграем! – весело согласился Ваня.
Мальчик стоял рядом с дирижёром и в мельчайших подробностях слышал и видел всё происходящее, иногда ему даже казалось, что это он сам управляет оркестром.
- Что, теперь лучше? – поинтересовался удивительный человек с палочкой у своего юного ученика.
- Да, теперь лучше! – согласился Ваня.
- Ну, ступай на своё место, слушай, нам ещё надо четыре произведения отрепетировать, а потом я тебя провожу домой.
Ещё несколько часов музыка окружала Ваню со всех сторон, проникала в него самого, казалось, не только благодаря тончайшему природному слуху, но и посредством обоняния, дыхания, осязания, зрения, она буквально переполняла мальчика. И раньше с сыном кровельщика бывало такое, когда товарищи отца принимались играть на гармони или балалайке, а сам Фёдор Иванович чудесно пел, так, что порой в трактире, куда он часто захаживал, его просили спеть ещё за деньги, но теперь всё происходило иначе. Ваня просто жил музыкой, казалось, если она перестанет звучать, мальчик перестанет дышать, сердце его остановится и свет померкнет.
Мог ли на самом деле испытывать столь сильные чувства семилетний ребёнок сейчас трудно сказать, но то, что в этот знаменательный день перевернулась вся его жизнь – абсолютно верно.
Репетиция закончилась за час до концерта. Удивительный человек в белой рубашке, как и обещал, самолично проводил своего маленького знакомого до старых конюшен. Всю дорогу большой и маленький мужчины говорили о музыке, и дирижёр с каждым шагом всё больше убеждался, что открыл настоящее сокровище. Дома он собирался поговорить об этом с Фёдором Ивановичем, но там оказалось, что квартира кровельщика – это старое стойло, постели – кучи соломы, а шкафы и комоды – заплечный мешок отца и сына.
- Как же вы здесь живёте? – ужаснулся музыкант.
- Хорошо, дружно, - ответил мальчик. – Тут много семей и ребят тоже много. Мы, когда не при деле, играем все вместе.
- Ясно…, но… здесь же холодно…
- Нет! Мы же в городе на заработках, приезжаем сразу после посевной и до сбора урожая. А потом в деревню возвращаемся, У нас там бабуся хворая осталась. Уж и не знаю, может, померла. На троицу слегла совсем, за ней соседка приглядывала, - по взрослому объяснил Ваня своему старшему товарищу. - Потом, может быть, зимой опять куда пойдём…. Мы же люди мастеровые, нам везде рады, где руки умелые нужны!
В таких условиях вряд ли мальчик сможет заниматься музыкой, но попробовать всё-таки надо.
- А отец твой где?
- Пьяный, наверное, где-нибудь лежит, или ещё в трактире с друзьями.
- То есть как – пьяный?! – дирижёр никак не мог ни понять, ни принять происходящего. - А ты что же один останешься?
- Почему один, с соседями.
- Мне с твоим отцом поговорить надо.
- Ой, сегодня не надобно с ним говорить! Он после того как выпьет, сильно не в духе бывает, и зашибить сгоряча может. Ты, дяденька, лучше завтра приходи, ближе к обеду, чтобы тятя похмелиться успел.
- Хорошо. Я обязательно приду, - пообещал дирижёр и поспешил прочь, всё время, чувствуя, что прикоснулся к чему-то унизительно-жалкому, как будто близкий человек тяжко страдает от срамной болезни, и надо бы ему помочь, да противно.
Музыкант, действительно, как и обещал, зашёл днём. Ваня играл во дворе с такими же, как он ребятишками, босыми, нечёсаными, в обносках, перешитых ни один раз из старой одежды родителей и старших братьев. Беременная баба развешивала бельё на верёвке, натянутой от столбов, поддерживающих крышу конюшни к двум чахлым деревцам, покачивающимся от каждого прикосновения к верёвке. Когда сорванцы, играя в салки, пробегали между чистыми простынями и наволочками (видно, прачка стирала за деньги господам), баба охаживала их по спинам мокрой тряпкой, но это обстоятельство только добавляло интереса, и маленькие хулиганы даже нарочно бегали рядом с чистым бельём, ловко спасаясь от неповоротливой в её положении прачки.
Двое мужчин чинили старую телегу, постоянно переругиваясь, и вконец доламывая жалкий остов.
Девочка-подросток, сидя на брёвнышке возле тёплой от солнца деревянной стены, качала на руках младенца и напевала какую-то милую незамысловатую колыбельную.
Действительно, картина была почти идиллическая, и дирижёр в своём английском костюме с тростью выглядел как ворона среди лебедей в этом пасторальном селении и, вероятно, напрасно вчера переживал за жизнь бедного одарённого мальчика.
В бывшем стойле, отведенном под жильё семье Богатырёвых, храпел кровельщик, лёжа на животе ничком в сырой соломе, пропахшей человеческими испражнениями и вчерашней бражкой. Памятуя о том, что Фёдор с похмелья ещё более зол, чем во хмелю, музыкант принёс с собой бутылку водки и, устроившись на каком-то подвернувшемся чурбачке, принялся ждать пробуждения хозяина. Однако долгое ожидание здесь было невозможно.
- Фёдор Иванович! Фёдор Иванович?! – потряс он за плечо кровельщика.
- Чего надо?! Зубы лишние…?! – Фёдор развернулся на спину, пытаясь одновременно отмахнуться пудовым кулаком.
- Фёдор Иванович! – проворно отскочил музыкант. – Мне бы поговорить с вами на счёт Ванечки?
- Чего?! - кровельщик сел, растирая мятое лицо грязной соломой. – Чего тебе мой сын дался?! Али он вчерась набедокурил чего?! Ванька! Ванька, чертово отродье! Подь сюды!
- Вчера всё было замечательно! Не зовите пока мальчика. Я бы, Фёдор Иванович, хотел заниматься музыкой с вашим сыном?
- У меня на баловство денег нет! – отрезал похмельный кровельщик.
- А что, если у Ивана талант?! Может быть, он второй Моцарт или Бетховен!
- Что ты мне евреев каких-то в пример приводишь?! Русские мы – Богатырёвы!
- Моцарт и Бетховен – австрийцы. Но это неважно, главное, что ваш мальчик от природы музыкально одарён! Грех зарывать такой талант в землю!
- Ерунда - всё это!
- Послушайте, если у вас нет денег на уроки, я буду учить Ваню бесплатно, а ещё кормить и одевать, как подобает будущему музыканту. И вообще, ему придётся много заниматься, я бы мог поселить мальчика у себя, чтобы он не прерывал ежедневные упражнения.
- Ещё чего?! – возмутился медленно трезвеющий кровельщик. – Нешто Ванька сирота безродный?! У него отец и дом имеются, и за уроки твои, барин, мы заплатить могём! Во!!! – и мужик достал из-за гашника скомканную купюру. – Видал! Мне для сына родного ничего не жалко! Бери! Я ещё заработаю.
- Не сомневаюсь…, - понимая, что мастеровой, скорее всего, пропусти всё мимо ушей, музыкант всё-таки пояснил. - Я буду учить вашего сына, Фёдор Иванович, музыкальной грамоте, сольфеджио, истории музыки, гармонии, игре на рояле, ну, и дирижированию, конечно.
- Только этой, рояли, не надо. Видал я её в театре – здоровенная, собака! Её, поди, четверо мужиков втаскивали, а то и пятеро. Нет, не надо! Да и как он с этой роялью по трактирам-то будет ходить? Ты его лучше на скрипке научи, я видал, как Фимка-жид на ярмарке играет – хорошо, за душу берёт, а люди деньгу в картуз ему мечут и ещё просят сыграть. Или лучше на гитаре научи. Слыхал ты, барин, как Яшка-цыган в трактире на углу Речной и Кладбищенской улиц играет?
- Нет, не слышал…
- То-то же! Вот это музыка! Обязательно послушай – там вам всем музыкантам многому научиться можно. Он, стерва, как заиграет, а то, как запоёт – прямо душа в пятки уходит.
- Посмотрим…, - не перечил хозяину стойла дирижёр.
- Чего смотреть-то? Учи и всё! – подытожил разговор Фёдор. – Ванька! Ванька, кому сказал, подь сюды!
Мальчик прибежал весь в пыли и поту, запыхавшийся, с разбитой коленкой, но весёлый и озорной, как все дети в семь лет.
- Где шляешься, бездельник! – отвесил тяжёлый подзатыльник сыну кровельщик. – Не докличешься тебя!
- Мы с ребятами далеко бегали, я не сразу расслышал, - оправдался Ваня.
- Вот что, этот барин тебя в учение взять хочет, пойдёшь? – строго спросил отец.
Мальчик утёр рукавом нос, потоптался немного, потом внимательно посмотрел своими карими глазами на дирижёра и едва слышно прошептал.
- Пойду…
- Хорошо, - музыкант старался сдерживать радость и облегчение, которое он испытал, понимая, что ему всё-таки удастся спасти талантливого ребёнка. - У меня сейчас есть пара часов, мы могли бы начать занятия.
- Занимайтесь, что лоботрясничать-то! – согласился Фёдор и снова улёгся на солому, отвернувшись к сыну и его учителю спиной, чем дал понять, что на сегодня аудиенция закончена.
Дирижёр привёл мальчика к себе домой, в маленькую опрятную съёмную квартирку.
- Запомни, Ваня, меня зовут Иван Карлович Леберг, я буду учить тебя всему, что знаю и умею сам, и, думаю, когда настанет время, ты без труда сможешь поступить в консерваторию. Сколько тебе лет?
- Семь…
- У нас впереди десять замечательных, очень сложных, но удивительно интересных лет. Ты очень талантливый мальчик, но одного таланта мало – надо много работать, чтобы все люди могли в полной мере увидеть сияние твоей одарённости. Даром, который тебе преподнёс Господь, ты обязан поделиться с людьми, но для этого надо трудиться каждый день. Сначала, вероятно, будет не всё получаться, и тебе захочется бросить начатое дело, но ты должен, стиснув зубы, идти вперёд и тогда ты достигнешь самых высоких вершин.
В этот дом ты будешь приходить каждый день к восьми часам, и заниматься по два часа, потом мы будем ходить на репетиции оркестра и заниматься там.
Ваня не всё понял из сказанного учителем, но почувствовал, что это были, поистине, волшебные слова, которые как таинственные заклинания должны изменить всё, что было в его жизни до этого дня, что есть и что будет потом.
Сложности, которыми стращал Иван Карлович, так и не наступили. Мальчик с радостью ходил на каждое занятие, всё схватывал на лету, и, погрузившись в мир музыки, с каждым днём хотел узнать всё больше. Через месяц он начал играть на рояле и попросил научить его игре на скрипке и на кларнете. Ещё через месяц Ваня впервые выступил на сцене с небольшим фортепианным произведением – успех был оглушительный. Провинциальные ценители музыки с восторгом называли сына кровельщика маленьким Моцартом и наперебой приглашали его в сопровождении Ивана Карловича на домашние музыкальные вечера. Леберг поначалу испугался, что внезапно обрушившаяся на мальчика слава испортит его, но вскоре стало понятно, что она, скорее, испортит всех остальных, нежели маленького музыканта. Ивану не понравились аплодисменты, восторженные крики, визиты, приторно-нежные фразы, тапа: «Ах, какая прелесть! Ну, сущий ангелочек!», угощения и милые подарочки юному дарованию.
- Нешто я обезьянка учёная, которую на ярмарке шарманщик заставляет записочки из коробки вытаскивать! – возмутился он после визита к городскому голове. – Больше не пойду!
- Я с тобой согласен, Иван, - поддержал его учитель. – Но, иногда надо общаться с публикой, особенно той, которая может оказать тебе поддержку, и не только моральную, но и материальную. Музыка – сама по себе, величайшее сокровище! Но она едва ли поможет нажить обычные средства к существованию. Музыканты – люди бедные и им нужны меценаты.
Ивану Карловичу нравилось говорить со своим учеником на взрослые темы. Семилетний мальчик, порой, понимал больше, чем люди, умудрённые жизненным опытом.
- Меценаты – это те, кто денег дадут? – уточнил Ваня.
- Да, уж не знаю, к сожалению, или к счастью.
- Отец говорит, деньги даром брать – грех. Нуждаешься – заработай.
- Твой батюшка – мудрый человек, - согласился с наставлениями кровельщика Леберг.
- Я ещё почти ничего не умею, - продолжал рассуждать мальчик. – Поэтому не заслужил всего этого! – и он взмахнул рукой, описав своими тонкими музыкальными пальцами в воздухе незримый круг.
- Хорошо, что ты это понимаешь! – похвалил дирижёр своего ученика.
- Сегодня, когда я играл на рояле у городского головы, сделал две ошибки, но никто этого не заметил! А со скрипкой вообще не справился – и все хлопали в ладоши! Они что, глухие?
- Нет, они просто не обратили внимания, - объяснил Леберг. – К тому же, играл маленький очаровательный мальчик, и все просто таяли от умиления – до ошибок ли им было!
- Я не маленький! – обиделся Ваня, как все дети. – И не хочу, чтобы мной восхищались тогда, когда у меня ничего не получается! Это не честно! Не пойдём больше в гости!
- Хорошо, - согласился учитель. – А что сказал Фёдор Иванович о твоём выступлении? – перевёл он разговор на другую тему.
- Ничего. Он уже неделю в Колпине на строительстве церкви.
- И не был на концерте?
- Нет.
- Ничего страшного, когда он вернётся, мы устроим концерт специально для него, - пообещал Иван Карлович.
Однако возвращение Богатырёва - старшего не принесло ничего хорошего. Иван продолжал успешно заниматься, когда на одну из репетиций явился Фёдор Иванович с двумя заплечными мешками, явно собравшийся в дальнюю дорогу.
- Мне бы Ивана, Богатырёва…? – даже как-то робко, по началу, спросил кровельщик, не узнав сына.
- Так вот он! – указали оркестранты на молодого пианиста за роялем. – Ваня! Ваня, к тебе отец пришёл.
Мальчик подошёл к родителю.
- Ну, ты прямо барин! – удивился мастеровой. – Я тебя и не признал сразу! Что же, попрощайся здесь со всеми, мы уезжаем.
Иван застыл в нерешительности, не зная, как ему на всё это реагировать – с одной стороны, воля отца – закон, с другой – музыка стала смыслом его жизни, если он не будет ею заниматься, не к чему и всё остальное. Кто-то позвал Леберга.
- Добрый день, Фёдор Иванович! Хорошо, что зашли. Сын вам, наверное, рассказал, как он выступал на концерте? Мы сейчас всё вам покажем, правда, Ваня.
- День добрый, учитель. Недосуг нам нынче концерты слушать – уезжаем мы! – объяснил Фёдор. – Что застыл, Иван, прощайся!
- То есть, как, прощайся…? – не сразу понял Иван Карлович.
- Что здесь непонятного-то?! Со мной Ванька уезжает в Новониколаевск. Там строительство большое, много рабочих рук нужно, деньги хорошие обещают, жильё, а потом, может, и земелькой разживёмся! Говорят, в Сибири много дармовых земель – пахать, за всю жизнь не перепашешь!
- А как же здесь?! – дирижёр прибывал в не меньшей растерянности, чем его маленький ученик.
- Что здесь? Нет ничего! Тётка в деревне померла, всё, что было, другим родственникам отписала, что нам теперь до гробовой доски на старых конюшнях пробавляться? А там – новая жизнь!
- Но это же ужасно далеко!
- Да, не близко. Ну, мы как-нибудь, - где пешком, где на поезде, а где и подвезёт кто – мир не без добрых людей!
- А как же Ванины занятия музыкой?
- Будет Ивану баклуши бить! Пора уж и ремеслу обучаться, а музыка так – баловство! Заработает денег, в трактире выпьет, а там уж на свои кровные целковые пусть хоть поёт, хоть пляшет, а хоть и на рояли бренчит – его воля!
- Но ваш сын – талантливый музыкант, он подаёт больше надежды и должен профессионально обучаться музыке!
- Чего ты к нему привязался!?! – рассердился кровельщик. – Али у тебя к моему сыну особый интерес?! – в пустую голову мастерового полезли нелепые подозрения. – Смотри!!! – погрозил он Лебергу кривым грязным пальцем. – Ежели, что узнаю?!! И тебе и ему ноги-руки выдеру и засуну в то место, на котором народ честной на лавке сидит!
- Я, кажется, Фёдор Иванович, не давал вам повода говорить со мной подобным тоном! – обиделся Иван Карлович.
- Ну, вот и ладно! Значится, так и порешили! – согласился сам с собою Богатырёв, и сгрёб сына со сцены. - Идём, Ванька, спешить надобно! А то мы с тобой на обоз опоздаем.
Фёдор тащил мальчика за руку по проходу между стульями, а Иван всё время оборачивался и смотрел огромными чёрными глазами на растерянного, совершенно бессильного против слепой родительской воли и варварского непонимания учителя. Этот взгляд Лебергу будет сниться потом много лет подряд – полные слёз, детские глаза сначала выражали немой вопрос, потом мольбу о помощи, потом отчаяние и, наконец, обречённость. Иван Карлович не знал, как поступить, поэтому просто стоял и смотрел вслед своему несостоявшемуся ученику. И музыканты в оркестре тоже смотрели – женщины тихо всхлипывали, кто-то из мужчин беззвучно, почти одними губами матерился, кто-то мудро заметил: «На всё воля Божья…». Наверное, все они были по своему правы, но на душе всё равно скреблись те самые кошки, которые в тяжёлые тревожные минуты взывают к дремлющей совести любого мало-мальски порядочного человека.
Дирижёра с оркестром, тем не менее, ждала великолепная карьера. Вскоре все они отправились на гастроли. Шли годы, Леберг стал известным музыкантом и педагогом. Все города необъятной России и других стран, ценящих музыкальный талант, наперебой приглашали его с оркестром выступить. Среди таковых городов не последнее место занимал населённый пункт, в котором Леберг начинал свою карьеру. Он вернулся с гастролями в город, где некогда случились с ним печальные события. Время берёт своё – многое забылось, но нет-нет, да всколыхнётся в душе музыканта неприятный осадок, и вспомнится маленький талантливый мальчик обещавший стать великим музыкантом.
Перед назначенным концертом было ещё много времени, и Иван Карлович собрался нанести несколько дежурных визитов. Был ярмарочный день – на площади гомонили сотни местных и приезжих торговцев, все что-то продавали и покупали, толкаясь на небольшом пятачке от лавки к лавке. Леберг не нашёл в себе сил отказаться от удовольствия, пройтись между торговыми рядами. Вдруг, в самой гуще народа музыкант почувствовал на своём кармане чьи-то ловкие пальцы! Он успел стиснуть тонкое запястье и выдернуть уже шарившую в его английском костюме руку – смуглая рука с длинными музыкальными пальцами и грязными обломанными и обкусанными ногтями. Черноволосый лохматый обладатель этой замечательной руки смотрел на Ивана Карловича огромными чёрными глазами, полными отчаяния, ненависти и вместе с тем надежды. Не могло быть никакой ошибки – это Ванька Богатырёв.
- Ваня? Ваня! – назвал воришку по имени Леберг.
Изрядно подросший и возмужавший парнишка попытался освободиться, но музыкант держал его неожиданно крепко.
- Отпусти, дяденька! – попросил он.
- Ваня, это же я!- настаивал дирижёр.
- Люди добрые! Спасите-помогите! – заблажил вдруг чумазый подросток. – Меня какой-то мужик за руку схватил и не отпускает! Спасите, люди добрые!
- Ты чего, барин? Отпустил бы мальчонку… - стали оборачиваться на его крики, проходящие мимо продавцы и покупатели.
Иван Карлович в изумлении разжал пальцы, и юный карманник исчез в толпе. Но Леберг не мог ошибиться – второго такого мальчика нет, это точно Иван Фёдорович Богатырёв. Что же, сегодня концерт – если на ярмарочной площади был Ваня (а это был он, никаких сомнений быть не может!), он обязательно придёт!
Перед выступлением дирижёр всех предупредил, чтобы они пропустили на концерт оборванного уличного воришку, если тот пожелает явиться, уже на сцене он зорко осматривал зал, выискивая Ваньку, в антракте опросил всех служителей, а когда концерт закончился, долго сидел в пустом зале, не веря, что его ученик всё-таки не пришёл. Это был именно тот самый зал, в котором он познакомился с Иваном, в котором они репетировали, в котором мальчик в первый раз с успехом выступил перед публикой, зал, из которого его самого лучшего ученика увел