Он не знал, что именно нарушается в окружающем мире — или в нем самом — стоит Прюэтту дернуться и уйти. Просто предпочитал в последнее время держаться рядом, игнорируя молчаливое согласие в глазах других магов.
Как будто им, честное слово, какое-то дело есть до того, что их не касается.
Безумный, сюрреалистический день похорон Дины Торринс прошел так давно, словно с тех пор минули годы — временами Натан подумывал, что тот ему, вероятно, приснился. Почти болезненный, иррациональный страх, вынуждавший в течение всего Обряда постоянно судорожно сжимать в объятиях застывшего в собственных изломанных чувствах Алана, подавляя желание еще сильнее сгрести его в охапку и держать, слыша, как бьется под ладонью неугомонное сердце. Убеждаясь — бьется. Тянущее, провальное ощущение пустоты под ногами — в гостиной, взгляд, помимо воли то и дело возвращающийся к непривычно притихшему над бокалом вина, сидящему в стороне от ребят парню, и ожидание, и уверенность — не отпущу. Только не сегодня, Прюэтт, завтра можешь делать со мной снова, что хочешь… только сегодня — останься еще раз. Не заставляй удерживать тебя силой. Останешься?..
Беспомощный, потерянный, как будто остекленевший Алан в полумраке вечерней спальни. И то, что он не отводит глаза, словно не боится больше вообще ничего. Словно то, что уже случилось, перевесило все его страхи — и больше нет смысла прятаться, играть, отворачиваться… Словно он что-то решил для себя.
Только еще не знает, как жить с подобным решением.
Безмолвно позволяя… все, что угодно. Даже без лишних слов и просьб привести его сюда за руку.
Безумная ночь, когда Натану вдруг показалось, что Алан больше никогда не уйдет. Его опустошенная, горькая, томительная покорность, так не похожая на изломы и вспышки эмоций предыдущей ночи. Его отчаяние — сквозившее в каждом жесте и слове, в каждой молчаливой улыбке, в каждом вдохе и выдохе. Сомкнутые ресницы и запрокинутая голова, сбившееся дыхание — никуда ты, Мерлин тебя побери, не уйдешь, никуда, никогда, Алан, неужели ты не чувствуешь, что твое место именно здесь? Подо мной. Со мной.
Мое — мое, мое, мое, исступленно твердило что-то внутри, не давая оторваться от пылающего теплом и светом мальчишки, заставляя снова и снова вдыхать его запах, вжиматься лбом, скользить по угловатым плечам, зарываться в волосы. Мое.
Я заплатил за это знание бесконечностью мгновений в аду, когда думал, что потерял тебя. Если растворение в стихии хоть чем-то похоже на то, что я пережил, глядя в твои пустые глаза — мне не будет страшно когда-нибудь встретиться с нею снова. Худшего она мне уже не предложит.
Натан не помнил, как именно провалился тогда в бездумный сон, обалдев от тепла, горячего дыхания и вседозволенности. Прикасаться к безмолвному, словно застывшему в своей тихой отчаянной боли Алану, снова и снова ощущая — он рядом, это именно он, мне не мерещится, он действительно здесь, позволяет молча сжимать себя в объятиях, не сопротивляясь, не отталкивая, не споря, не возражая… не задавая вопросов, способных разрушить все… Наверное, это просто было слишком хорошо, чтобы из правды стать жизнью.
Проснувшись пару часов спустя, Натан обнаружил пустую постель — и едва пробивающийся отсвет из-под двери в ванную. Алан просидел там до рассвета, а от разрывающей его монотонной, мучительной боли фонило так, что сводило зубы. Мерлин, ну вот и почему надо так убиваться? — устало подумал Натан. Дину этим все равно не вернешь. Ничего и никогда ничем не вернешь, какой смысл сожалеть, переживать, отдавать себя тому, что уже никак не изменишь? Странный все-таки народ эти огненные маги…
Молча и даже как будто зло хлопнув дверью наутро и исчезнув на весь день, Алан так же молча вернулся вечером. Просто пришел, без слов и без договоренностей, все с тем же потерянным и беспомощным взглядом. Натан был ему благодарен — и за возвращение, и за молчание.
Зачем обсуждать то, что и так понятно?
Вот только…
Что-то изменилось — потом или прямо тогда? — Натан не мог ответить наверняка. Наверное, резанул однажды вид возбужденно и радостно о чем-то рассказывающего Марте Алана, его громкий смех в ответ на ее привычное фырканье. И то, что — Натан вспомнил об этом уже потом — с ним Прюэтт никогда не смеялся. Вообще.
А, может, виной была боль — та самая, не утихающая и только растущая день ото дня, от вечера к вечеру, и нестерпимое временами напряжение Алана, и нежелание говорить об этом. Сколько можно переживать? — иногда спрашивал себя Натан, не находя ответа. И очень стараясь однажды не задать этот вопрос вслух.
Иногда Натану начинало казаться, что мальчишка тяготится их непонятной близостью, с трудом заставляя себя возвращаться. В такие минуты хотелось тишины и привычного одиночества, понятной, знакомой и неизменно спокойной жизни, в которой нет поводов никого удерживать рядом силой, и нет желания это делать, и, самое главное — нет страха не отследить однажды собственное движение и нечаянно коснуться пылающей кожи губами. Снова сделать хоть что-то, что причинит ему боль.
Вот только одной бесконечной секунды мыслей об этом хватало, чтобы сомнения закончились, не начавшись.
Я не хочу жить без него, угрюмо констатировал Натан, глядя на побелевшие сжатые губы. И, если он не вернется однажды… Мерлин, я, кажется, пойду за ним сам. И когда-нибудь он улыбнется и мне тоже — так же, как с легкостью раздает улыбки другим. Когда-нибудь все станет иначе.
Обнимая ночью его горячее, дрожащее тело, притягивая к себе черноволосую голову, скользя лбом по угловатому плечу, по груди, по животу, зарываясь в него и засыпая с ним рядом, Натан понимал, что в его жизни еще не было ничего настолько правильного. Ничего, в чем он был бы так же твердо уверен.
И еще была толчками струящаяся от Прюэтта бездумная, исступленная боль, стоило Натану машинально схватить его за руку, улыбнуться ему или просто спросить — ты идешь? — вытягиваясь под одеялом. Она нарастала, иссушая Алана изнутри — и Натан крепко покривил бы душой, если бы сказал, что не замечает этого.
Впрочем, Прюэтт всегда находил в окружающем мире повод, чтобы начать обоснованно разрушаться.
Поморщившись и помотав головой, Натан сел, машинально определяя, куда Алана унесло в этот раз. Сегодня, слава Мерлину, недалеко.
А найти Прюэтта в темной спальне, собственно говоря, совершенно не сложно — нужно всего лишь идти на свет. Этот точечный источник не может его не излучать.
Незапертая дверь в ванную подалась, и Натан опустился на пол, рядом с запрокинувшим голову, прислонившимся к стене мальчишкой. Прикрыв глаза и подтянув к груди согнутые в коленях ноги, Алан сидел, провалившись в какую-то свою медитацию. Вот и почему бы не в постели тогда? — мелькнула привычно утомленная, тут же задавленная мысль.
— Пойдем спать.
Тот молча качнул головой.
— Не хочу.
Черт.
Натан устало потер лоб. Алан может быть бешеным, вспыльчивым, безрассудным — но он никогда не бывает глупым. Бессмысленным. При всей нередкой бессмысленности его поступков.
Вычислить причину можно всегда. Нужно только быть в курсе по максимуму — и очень хотеть понять. Натан в это искренне верил. Если не верить, рядом с Аланом и свихнуться недолго.
— Ты говорил с Шоном?
Вздрогнул. В точку — для разнообразия с первого раза, надо же.
— С ним бесполезно разговаривать… — глухо пробормотал Алан, опуская голову и запуская пальцы в волосы.
— Так это всегда было бесполезно, — пожал плечами Натан. — Но ты же ходишь. А потом грузишься по полночи. Значит, что-то он все-таки говорит?
Горький смешок. Алан покачал головой.
— Скорее уж — куда важнее то, как именно он молчит…
— И как?
— Ему есть что скрывать. Он слишком неловко себя чувствует, когда при нем заговаривают… об этом.
Натан задумался.
— Он слишком быстро сбегает, — добавил Алан. — Слишком громко возражает. Слушай, он просто врет, я это точно чувствую…
— Ну так и оставь его в покое. Насильно ты все равно ничего не вытянешь.
В глазах Прюэтта вспышкой мелькнула ярость — на короткое мгновение, как рванувшееся с поводка зазевавшегося хозяина плохо прирученное животное. Тут же притянутое обратно. К ноге.
— Правда, здорово думать, что сюда, в замок, никогда ни одна тварь с подобными излучателями не проберется? — отрывисто поинтересовался он. — Сиди, если хочешь. Ты-то и впрямь в безопасности.
— Вообще-то, ты тоже, — устало парировал Натан. — Не заставляй меня извиняться за то, что мне до сих пор не повезло умереть.
Алан осекся. Несколько секунд тишины — и надежды, что он сейчас успокоится. Расслабится.
И скажет правду. О чем он на самом деле тут думает, сидя всю ночь в одиночестве.
— Не заставляй меня радоваться тому, что мне повезло больше, чем кому-то другому, — наконец проговорил он. — Уже четвертый район мертвецов. Вопрос времени — когда накроет всю Британию. Всю Европу. Магов выведут, как никчемный класс — одни мы и останемся, да и то… не факт, что — сможем отсиживаться в замке до бесконечности.
— И что ты предлагаешь? Пойти и сунуть голову под удар, как Рэммет? Так тебе может и чуть меньше повезти. Не находишь?
— Мистер Гарри тоже просто везунчик? — перебил его Алан. — Очнись, Натан. Умирают все маги — кроме таких, как мы. Ты же сам Доминика слушал, он вполне четко…
— Доминик — единственный из учеников, кто влез в это пекло, а потом вылез обратно. То, что под психоатакой выживают учителя, не гарантирует, что выживет кто-то еще.
— Конечно, тебе бы только…
— Мне бы только успеть поймать тебя за шиворот, когда ты туда рванешься!
Алан заткнулся, уставившись на него тем самым взглядом. Вот именно тем самым — от которого хотелось хлопнуть дверью и вернуться в привычное одиночество. Натан сжал зубы и выдохнул. Эта бестия умудрялась вывести из себя даже его.
Не давая взамен ничего, кроме надежды на непонятное будущее, оставляя ему в настоящем только сдержанность вместо так необходимого Натану жизнелюбия, и напряженное тело вместо горячего отклика, и холодную постель по утрам вместо запаха знакомых волос, в которые хочется уткнуться и не отпускать.
И чертову непроходящую боль в глазах. Ну, и вот что я опять не так сказал? — измученно спросил себя Натан, глядя в побледневшее лицо.
— Ты и так постоянно во что-то влипаешь… — проворчал он вслух, проводя ладонью по обтянутой мягкой тканью пижамных штанов лодыжке.
Алан резко вдохнул.
— Больно? — тут же уточнил Натан.
Сращивать переломы — неблагодарное занятие. Особенно для того, кто всего три недели как пытается научиться. Особенно — если единственный в школе целитель, способный учить, то пропадает в Лондоне, то возится с сыном.
— Нет, — беззвучно ответил Алан, не сводя с него горящего взгляда.
— Врешь.
Если бы Натан не рисковал получить по шее, он носил бы этого взбалмошного упрямца на руках, пока кость не срастется окончательно. Или все-таки заставил бы выпить костерост и отмучиться за одну ночь, вместо того чтобы выступать невольной подопытной свинкой.
— Вру, — неестественно спокойно согласился Алан. — Но зелье пить все равно не буду. Отцепись.
— Отцеплюсь, если вернешься в постель.
— Вернусь, если заткнешься насчет моих потенциальных побегов из замка.
Однажды — Натан до сих пор не мог толком решить, относить этот случай к тому, что хочется запомнить навсегда, или к тому, чего стоит стыдиться — они во второй раз в жизни допрепирались до драки. Точнее, он просто швырнул Прюэтта на пол, заломив ему руки и прижав своим телом к ковру, и держал так, пока тот не превратился в один сжатый, дрожащий, покорный, наполненный бьющимся наружу отчаянием безмолвный комок.
Ощущение яростного, живого, настоящего, наконец-то не прикрытого никакой сдержанностью Алана — так безотчетно, пугающе, неотвратимо близкого — обрушилось с такой силой, что Натан на пару мгновений потерял способность соображать. Только вжимался лбом в горячий затылок и стискивал зубы, борясь с желанием продолжать, продолжать его провоцировать, дальше и дальше, до бесконечности — и чувствовать, как он с бешеной силой бьется под ним.
«Ты убиваешь его, и убиваешь сознательно», — внезапно всплыли в голове полузабытые слова учителя.
Натана буквально отбросило в сторону.
Алан тогда тоже отдышался и промолчал — впрочем, впоследствии отыгрался впятеро, изводя его то молчанием, то злостью, то горечью. По этой части Прюэтту просто не было равных — в этом мире больше никто не умел измотать собеседника перепадами настроений без объяснения причин с настолько рекордной скоростью.
— Я заткнулся, — миролюбиво сообщил Натан. — Идем.
Чертов мальчишка, естественно, дохромал до кровати самостоятельно. Даже от предложенной руки отмахнулся.
— Покажи.
Ладонь снова улеглась на лодыжку, пальцы, закатав штанину, привычно погладили, ощупали, выискивая одним им знакомые точки, едва заметно нажимая, разминая, массируя. Того самого ощущения целостности кости, про которое говорила мисс Панси, здесь пока еще точно не было. Но и разрыва потока энергии, какой был сразу после неудачного падения — тоже.
Натан молча качнулся вперед и уткнулся лбом в колено сидящего на кровати парня, не выпуская лодыжку из рук. Хотелось сидеть и сидеть вот так — чувствовать ладонями тепло кожи Алана, не видя его лица, представлять, что на этот раз оно почему-то не превратилось в уже набившую оскомину напряженную застывшую маску. Слышать, как он дышит — совсем рядом, тихо-тихо, очень отчетливо, прерывисто, сквозь зубы.
А потом потянуться и обхватить его за талию, повалить на постель, сгрести в охапку, зарыться носом в волосы — и провалиться в сон еще на пару часов, до рассвета.
И, проснувшись, обнаружить, что Алан все еще рядом. Что он спит, вывернувшись из-под тебя, обхватив подушку и уткнувшись в нее лицом, одеяло сползло с обнаженных плеч, и можно положить руку ему на спину, чувствуя, как он невольно вздрагивает от прикосновения.
Как хорошо жить, когда не умеешь ничего хотеть, с тоской ухмыльнулся Натан, поднимая голову — и натыкаясь взглядом на сомкнутые, как всегда, ресницы и сжатые губы.
* * *
— Спасибо, мисс! — легкая улыбка — и тонкие каблучки зацокали вниз по лестнице.
Панси проводила взглядом стройную фигуру и взметнувшийся тяжелый хвост собранных на затылке светлых волос.
— Хн-н… — протянул из кроватки Джастин.
Склонившаяся над ним Луна сделала большие глаза и попыталась поймать губами мечущийся кулачок.
— Вот именно, — мрачно констатировала Панси, задумчиво прикрывая дверь. — Кроме «хн», тут даже я ничего сказать не могу.
Джастин зажмурил глаза и счастливо засмеялся. Луна укоризненно покосилась на девушку.
— Мама преувеличивает, — доверительно сообщила она малышу. — Ей нравится быть серьезной, поэтому она у нас с тобой постоянно делает серьезный вид. Думает — мы не знаем, какая она на самом деле.
Джастин, улыбаясь, снова махнул рукой, на этот раз — пытаясь поймать уворачивающуюся Луну за волосы.
— Мама думает, что эта девочка не так проста, как кажется, — заметила Панси.
— …И то ли подгоняется при этом на ровном месте, то ли одно из двух, — легкомысленно пожала плечами Лавгуд. — На эту девочку молиться надо, ты не находишь? Причем — не только Малфою.
— А я и не спорю, — отозвалась Панси. — Но одно другому здесь совершенно не мешает.
Вздохнув, она рухнула на кровать и с блаженным стоном вытянулась, переворачиваясь на спину. Еще полчаса до завтрака, проснувшихся Гарри и Драко, камина в Лондон и всей последующей беготни.
Целая вечность, если подумать.
Смех Джастина зазвенел серебряными колокольчиками, переплетаясь с мягкой, бесшумной улыбкой Луны. На этот раз малышу, наконец, удалось ухватить мать за длинный вьющийся локон, и теперь он сосредоточенно наматывал его на кулак.
— А-а-а, маме же больно… — с притворным испугом пропела Лавгуд, наклоняясь ближе и осторожно высвобождая из цепких пальчиков многострадальную прядь.
— Маме давно стоит выучить, что такое шпильки, — разглядывая их, фыркнула Панси. — А то без волос останется, пока он другие игрушки найдет.
— Ох, подумаешь! Новые отрастут, — Луна выпрямилась и потрепала заинтересовавшегося собственным кулаком Джастина по хохолку.
В этом была вся Лавгуд — вот в такой вот пренебрежительности ко всему «своему», если это свое кто-то из ее близких вдруг начинал требовать в качестве жертвы. Ей было не то что не жалко — как будто бы даже в радость. Причем без разницы, насколько серьезен повод и стоила ли та жертва, вообще, каких бы то ни было жертв.
В этом просто была вся Лавгуд. Вечно готовая отдавать и постоянно забывающая, как приятно отдавать что-то — ей. Как приятно видеть, что она это принимает.
— У меня есть вы, — шепотом сказала Луна. — Куда ж еще больше-то.
Теперь она сидела, положив голову на скрещенные над кроваткой руки, опираясь локтями о бортики, и с хитрой улыбкой поглядывала на растянувшуюся Панси.
Чертовы эмпаты, подумала та, выразительно закатывая глаза.
— Ты просто не представляешь, что ли, как это много — когда рядом есть кто-то, кого ты любишь, — не меняя тона, продолжила Луна. — Когда он позволяет заботиться о себе, позволяет быть с ним…
— И действительно — откуда мне такое представить, — хмыкнула Панси.
— А, ну да. Так я к чему это. Оставь ты уже Лорин в покое лучше. У них и так там не больно все гладко, ей, наоборот, скорее, поддержка нужна…
Вот с этим даже спорить не было смысла. Не то чтобы Панси плохо относилась к Шону Миллзу… скорее, сочувствовала бедной девочке так сильно, что, пожалуй, только порадовалась бы, если бы они разошлись. Или не сходились и вовсе.
Если бы тем, кто сумел найти подход к едва не впавшему после смерти Дины в прострацию Шону, оказался кто-то другой.
Лучше — мужчина. Панси искренне не желала подобной доли на хрупкие и юные девичьи плечи.
Что самое странное — Гарри был с ней совершенно согласен. Малфой же, похоже, испытывал такое облегчение при одной только мысли о том, что проблема с Шоном, похоже, если и не решилась, то отложилась, что думать и воспринимать ситуацию адекватно у него уже не получалось совсем.
Сам Шон в последнее время демонстрировал прямо-таки олимпийское спокойствие, уходя лишь от разговоров о Кристиане — впрочем, собственную личную жизнь он тоже не больно рвался с кем-нибудь обсуждать. После некоторых колебаний Гарри включил его в смешанный класс, но даже этот поток вселенского хаоса, в который погружались ученики на каждом уроке, не сподвиг Миллза ни на одну непродуманную или неподконтрольную эмоцию.
Мальчик стал сдержанным, обходительным, приветливым — и неизменно закрытым.
Может, Лавгуд по-своему даже в чем-то была права — никому не удавалось то, что каким-то образом сделала Лорин. По крайней мере, теперь Миллз снова ходил на занятия, больше не избегал контактов с другими магами и даже напросился в собранный из связанных стихией магов класс фехтования, мотивируя это непостижимой, чисто воздушной многомерной логикой — у него есть наставник, пусть даже не присутствующий здесь, Вилена же тоже посещает занятия без Дэниэла, значит, присутствие обоих не обязательно, значит, он тоже имеет право их посещать, а где именно должен находиться в это время его наставник — правилами не оговорено.
Малфой восхитился «слизеринской изворотливостью» парня и в группу его допустил. Панси подозревала, что — исключительно от того, что почуял в Миллзе родную душу.
Гарри изнывал, кусал губы и превращался в крепко закупоренный спящий вулкан, стоило только кому-то заговорить о Шоне. Интуитивно Панси прекрасно его понимала.
Миллз был хорошим парнем — в нем, при всей его сдержанности и показной радушной приветливости, не было камня за пазухой. В нем не было чего-то плохого.
Ему самому было — плохо.
Хотя, возможно, Луна все же права — Шону ни с кем сейчас не может быть лучше, чем с Лорин. А девочка сама выбрала ношу по своим плечам, раз продолжает ее тащить и легкомысленно улыбаться, глядя в глаза учителя.
Она не похожа на несчастливую.
Она похожа… на не знающую, что такое настоящее счастье. Они оба похожи.
Вот это был именно тот пунктик, на котором Панси неизменно вставала в ступор. А что есть — счастье? Она сама-то точно уверена, что знает, как оно выглядит? Как должно выглядеть со стороны?
А Шон уже один раз обжегся. Так сильно обжегся… что хорошо — хоть что-то к кому-то еще остался способен чувствовать. Пусть даже принято считать, что маги способны регенерировать после чего угодно — была бы на то воля да, как говорится, желание.
Тем более — воздушные маги. Логики — поверхностные, легкие, переполненные потоками информации, которую едва успевают анализировать.
Панси слишком хорошо помнила Драко, каким видела его однажды в мысливе Снейпа, охотно согласившегося продемонстрировать прошлое. Драко, умирающего от горя, потому что Гарри больше не было с ним.
Потому что он просто не захотел жить без Гарри — и никакая воздушность и легкость не помогла. Она вообще, как выяснилось, не сыграла никакой роли, когда дело коснулось чувств и возможности выбора. Малфой, сильнейший маг Воздуха на памяти Панси, оказался законченным однолюбом.
При всей его страсти к Лавгуд и при всем уважении, заботливом внимании и, пожалуй, некой дружеской общности с самой Панси.
— Мама задумалась… — тихонько улыбаясь, протянула Луна. — Мама не может не думать — она у нас с тобой ну очень умная. Очень-очень, поэтому и думает все время о чем-то. И забывает, что иногда надо отдыхать, чтобы голова не перегревалась.
Джастин, вывернув голову, с интересом рассматривал Панси, сжимая в кулачке палец Лавгуд.
Пэнс, не выдержав, фыркнула и отвернулась, пряча лицо в ладонях. Улыбку Луны она чувствовала, даже не видя ее.
— Хотя нет, — подумав, возразила сама себе Лавгуд. — Такая мама, как у тебя, может думать сколько угодно. Она у тебя уникальная — даже когда спит, и то, наверное, над чем-нибудь думает, — она снова сделала большие глаза. — А уж когда не спит… Ну, то есть — не совсем спит… То есть — совсем даже, можно сказать, не спит…
Панси расхохоталась и схватила подушку, делая вид, что намеревается ее швырнуть.
Не хватало еще рассуждать перед сыном, как именно ведет себя его мама… ну, то есть — как ведут себя обе мамы — когда у них есть возможность остаться вдвоем. Собственно, это только перед сном и бывает, да и то — когда удается на ночь в замок вернуться…
— Я тебя обожаю, — смеясь, покачала головой Луна. — Даже не замахивайся — все равно же не бросишь. Я под защитой младенцев, на меня даже подушку поднимать нельзя. Не то что — руку.
Джастин уже тянул ее палец себе в рот.
— А-а-а, укусишь! — преувеличенно забеспокоилась Лавгуд и принялась отнимать руку. Малыш сосредоточенно боролся, снова ловя знакомую теплую ладонь и цепляясь за нее.
— Чем он тебя укусит — у него зубов еще нет, — философски усмехнулась Панси. — Паникерша.
— И нечего привыкать кусать маму, — невозмутимо откликнулась Луна. — Хотя, конечно… с другой стороны — кого ему еще кусать, если так разобраться. Вторая мама в делах, папы — одного не дождешься, а второго не то что, гм, кусать не стоит… Вообще лучше не демонстрировать, что ты это делать умеешь… Ну, в общем, — она вздохнула, — точи, малыш, пожалуй, будущие зубы и впрямь об меня. Мы с тобой сами как-нибудь разберемся, да? Что маме с покусанными пальцами потом делать…
Панси задумчиво молчала. Чуть располневшая, воркующая Лавгуд с ее извечной мягкой рассеянной улыбкой, теплая и домашняя до невозможности — такая близкая, даже когда ворчит или устало проваливается в сон, в очередной раз успокоив Джастина… Рядом с ней Панси чувствовала себя так, словно вынырнула из затяжного кошмара и с удивлением обнаружила, что кошмар был ненастоящим.
Что в настоящем мире по-прежнему все хорошо, все стабильно, знакомо и выверено, и даже капризы малыша стали частью теплых, негромких будней.
И почти получается не думать о том, что творится за стенами замка. Отдыхая здесь настолько, что внешний мир на время будто отодвигается в сторону, и можно выключиться из потока бесконечных мыслей — а потом с новыми силами включиться обратно.
Что я такого сумела сделать, что кошмар оказался в прошлом? — в который уже раз спросила себя Панси, глядя на улыбающуюся хохочущему Джастину Луну.
* * *
— Ты настаиваешь? — насмешливо изогнул бровь мистер Гарри.
Сцепленные в замок пальцы Шона побелели от напряжения. Ну почему любой разговор теперь всегда выворачивается сюда?
Сохранять прежнее — внимательное и чуть задумчивое — выражение лица независимо от обсуждаемой темы у него с каждым днем получалось все лучше.
— Ага, — пряча вызов за показной непринужденностью, кивнул учителю Алан. — Я считаю, что смерть — слишком окончательная штука, чтобы считаться уроком. Когда она случается, гадать о причинах становится поздно. И поэтому убийство, тем более — мага… магов… да еще и массовое…
Он все-таки закипал — и потому терялся в словах. Никогда не умел говорить о том, что задевает его за живое, спокойно.
— Да ну? — невольно передразнил мистера Поттера Рэй. — А как насчет «невозможно убить того, кто достоин жизни»?
— И, кстати, — добавила Марта. — «Убийство человека есть законность, убийство зверя есть необходимость, убийство света есть тягчайший из грехов». Кто-нибудь обращал внимание, что про убийство магов здесь ни слова не сказано?
— Потому что мага невозможно убить, — подытожил Рэй. — Его контролирует стихия, а, значит, все, что случается в его жизни, есть ее реакция на его выборы и решения.
Губы Алана медленно сжались в тонкую ниточку. Вопреки ожиданиям Шона, он еще целых секунд десять размеренно вдыхал и выдыхал, не срываясь на крик.
— Ты веришь в то, что каждый стихийный маг южной Англии, включая куколок и новопосвященных, уже успел наошибаться до невозвратной точки? — наконец глухо спросил Прюэтт. — Одновременно?
— А ты веришь в то, что можно вот так запросто взять и убить того, кто нужен стихии живым? И она это позволит?
В глазах Алана тенью промелькнуло злое, темное бешенство. Шон едва удержался, чтобы не схватить его за руку.
— Стоп, — поднял открытую ладонь мистер Гарри. — Рэй, тебе задали вопрос. Мы слушаем.
Парень поджал губы.
— У меня нет логического объяснения, — буркнул он наконец. — Я знаю только то, что стихия не ошибается. Мы можем не видеть, где сворачиваем не туда, но она, в отличие от нас, не замутнена эмоциями совершенно, и поэтому все ее решения — верны. Всегда.
— Слушай, стихия не персонифицирована, — подал голос молчавший весь урок Мэтт. — Как она может что-то решать?
Рэй раздраженно поморщился. Шон поймал себя на дурацком ощущении, что прекрасно понимает логику Мэтта… но и представления огненного мага, в знаковой системе которого суть чего угодно, даже закона, похоже, всегда несет сумбурный оттенок личностности, он понимает тоже.
Мерлин, они просто не могут представить, что бывает иначе, ошеломленно подумал Шон, косясь на тонкий профиль Алана. Они эгоцентрики — и привыкли всегда примерять на себя что угодно, а представить, что это нечто может быть действительно беспристрастным… отстраненным, равнодушным, спокойным… да им, похоже, и нечем такое вот представлять. Для них вообще все слишком… личностно, вот именно. Может, поэтому они и сами так включаются во все подряд — так ревностно, так запальчиво? И поэтому так отчаянны и решительны во всем, что пытаются делать, и все принимают в итоге близко к сердцу?..
— А сам на собственный язык — что, не можешь перевести? — скрипуче поинтересовался у Мэтта Рэй. — За тебя еще и слова подобрать? Не цепляйся к форме. Ты прекрасно понял, что я сказал.
— Иногда нечеткая форма здорово выдает искаженную суть, — заметил Доминик. — Любая, даже самая развитая и продвинутая личность, даже превосходящая магов качественно и на порядки более самоорганизованная, все равно остается личностью.
— Ну и что? — утомленно обернулся к нему Рэй.
Рэммет задумчиво улыбался, покусывая кончик пера, которое все занятие вертел в пальцах.
— То. Во-первых, личность не способна до конца избавиться от собственных симпатий и предпочтений. А во-вторых, с личностью можно торговаться и договариваться. С законом — нельзя. Предпочитая в глубине души полагать стихию персонифицированным существом, ты оставляешь сам себе лазейку к нарушению ее же правил.
Сидящая рядом с Виленой на подоконнике Лорин оцепенело моргнула и перевела неверящий взгляд на Шона. Тот привычно ухмыльнулся, едва заметно пожимая в ответ плечами.
Разговаривать с ней без слов было так просто, что временами Шону казалось — они умели это делать всегда. Просто раньше почему-то не пытались попробовать.
Раскрывшую было рот девушку перебил резкий и горький смешок Натана.
— Голосую за плюс Рэммету, учитель — он только что разжевал нам в трех словах, почему огненные маги лезут затычкой в каждую бочку и при этом в упор не верят, что могут в любую секунду бесславно сдохнуть. А мы-то тут годами головы ломаем, откуда в них такой маразм при всей общей неглупости!
Смущение вместо ответа мистер Гарри разыграл почти мастерски. Если бы Шон не общался так долго с действительными мастерами притворства, пожалуй, и не заметил бы разницы.
Черт, он что, и правда в упор не видит, что с ними происходит? Не только с Аланом — с ним-то давно все понятно. Но Нат! Когда речь идет о любых других учениках, мистер Поттер за первое же выскочившее лишнее слово уцепиться горазд, лишь бы все страхи наружу из них повытаскивать! О’Доннела же как будто и вовсе не замечает, хотя тот прямее некуда сейчас…