— Ты несешь чушь, — сквозь зубы процедил Тони. — Даже того, кого любишь, иногда заносит по полной. И — кто тогда, по-твоему, его остановит, если не ты?
Доминик поморщился, будто ему наступили на болезненную мозоль. И эти тоже в конфликт уперлись, мысленно застонал Гарри. Такое ощущение, что после всего случившегося в Уоткинс-Холле не переругались только учителя.
— Хотя — о чем это я, — с убийственной издевкой добавил Тони. — Ты никого не способен остановить, тебя самого за шиворот бы кто удержал. Но когда ты глава семьи, Прюэтт, это налагает немного другие обязанности и задачи. Тебе, скорее всего, не понять, но, принимая в партнере вообще все, ты отдаешь ему право контролировать свой путь и свою жизнь целиком и полностью. Вообще во всем, и, если завтра ему приспичит начать разрушать и тебя, и себя, ты покатишься по наклонной с ним вместе, на пару. И потащишь за собой всех, за кого отвечаешь — если они так же принимают тебя.
— Это неправда, — улыбнулся Алан. — Принимать целиком не означает — потерять себя. Это означает — найти себя, Тони. Если ты действительно любишь.
На Шона было просто больно смотреть. Даже можно было вообще не смотреть — глухая стена. Бледное непроницаемое лицо, поджатые губы, ничего не выражающий взгляд… Вот только то, что происходит под этой маской, от огненного мага не спрячешь…
Гарри был бы только рад и вовсе не видеть Шона сегодня. Хватало и собственных мыслей, чтобы не мечтать столкнуться с едва держащим себя в руках мальчишкой прямо сейчас.
И тут же бросилось в глаза, что Алан сидит рядом с ним, пусть и делая вид, что случайно оказался поблизости. И то, что он будто невзначай то и дело касается плечом плеча Шона, говорит о большем, чем то, что он почти не смотрит в его сторону.
Почему-то стало неловко.
— Да? — притворно удивился МакКейн. — Тебе просто никогда не везло любить двоих сразу и очень разных, одного из которых вечно заносит в глухие дебри. Свободен, Прюэтт — советы от тех, кто не в теме, не принимаются.
— Допустим, я — в теме, — перебил открывшего было рот Алана Мэтт. — Более чем, МакКейн, так что — про главу семьи сейчас просто заткнись, — Тони перспектива диалога с Уилсоном, похоже, не воодушевила абсолютно — он раздраженно нахмурился, но оборвать разговор не решился. — Старший — это не тот, кто решает за всех, куда им жить, зачем и каким образом. Он видит проблемы и потребности каждого, и его задача — сделать так, чтобы эти проблемы решались. А если кажется, что такое возможно только в ущерб кому-то, то, скорее всего, это означает, что текущая проблема может решиться только в ущерб лично тебе. И надо задуматься о том, чего боишься именно ты, а не о том, что тебе виднее — стоит потакать чему-то или нет.
— Я ничего не боюсь, — заявил Тони.
Доминик фыркнул — едва заметно, но вполне отчетливо — и опустил голову на скрещенные руки. Пошел ты — казалось, говорила даже его спина.
То, что Тони всеми силами старался показать, что даже не замечает этого, раздражало еще больше. Прячешься, с нарастающей злостью подумал Гарри, сжимая зубы и отводя взгляд. Огненные маги — проклятье пошагового развития. Шаг вперед, три назад…
— Боишься, — снова подал голос Алан. — Когда-то ты рассказывал мне о том, чего я боюсь, а я точно так же сопротивлялся. Сейчас я тебе говорю, МакКейн — ты напуган, потому что то, на чем строится твоя жизнь, ускользает у тебя из рук, а ты не можешь понять, как это удержать. Все всегда боятся именно этого.
— И что? — устало спросил Тони.
— То, что жизнь, возможно, стоит и перестроить, — пожал плечами Алан. — Я об этом и говорил. Просто принять то, что в нее приходит, а не кричать, что ты лучше знаешь, что нужно тебе и другим.
Гарри молча переводил взгляд с одного огненного мага на другого. Прюэтт и раньше умудрялся попадать в точку, глядя туда, где, в общем-то, ничего и не мог понимать. Но он никогда не был при этом таким живым и спокойным сам.
Он перестал решать таким образом личные проблемы за чужой счет, пришла странная мысль. Ему есть, что сказать — он говорит. Потому, что ему небезразличен Тони, а не потому, что он защищает что-то свое не пойми от чего.
Взгляд метнулся к дивану, на спинке которого замер задумчивый Натан. Непроницаемое выражение лица и мягко веющее от него необъятное, вселенское какое-то спокойствие и уверенность — Мерлин, я идиот, мысленно застонал Гарри, вслушиваясь в его ощущения. Клинический идиот. Мог бы и раньше догадаться… у них же только на лбах не написано…
Но даже эта новость почему-то не вызвала радости. Усталое облегчение — хоть эти разобрались, наконец — да. Но не более.
— Мне не нравится, когда меня принуждают к чему-то, чего я не выбирал, — наконец глухо проговорил МакКейн, сосредоточенно глядя в пол.
Губы Рэя дрогнули в горькой улыбке. Ему тоже не нравится, мрачно отметил Гарри. Кто бы сомневался.
— Что тогда такое путь мага, по-твоему? — негромко осведомился лежащий на полу, закинув руки за голову, Брайан. — Империо, которое склоняет тебя в какую-то очумелую сторону, куда ты сроду и не хотел?
Тони моргнул. Ответ «да» означал бы роспись в собственной глупости, но другого ответа у него, судя по всему, не было.
— Путь мага — это забота, — отозвался Мэтт. — Заботливое действие, направленное на удовлетворение нужд того, за кого ты ответственен, а не на прикрытые этой заботой собственные. Но Алан с нами, Мэддок, подозреваю, не согласится.
— Это свобода, — задумчиво заговорил Прюэтт. — Свобода быть собой. Выбирать и делать. Отказываться и делать что-то другое. Свобода жить в полную силу, Брайан, не оглядываясь ни на что. Только на самого себя. Свобода доверять себе настолько, что это тоже дает — силу, и ты можешь направить ее на что угодно, куда выберешь, и этот ответ тоже — в тебе. Ты просто не представляешь, сколько всего — в тебе, если не бояться туда заглянуть…
Теперь подняла голову даже какая-то совершенно пришибленная сегодня Линдс — и Марта, из своего угла, и Доминик, и Мэтт — все дружно переводили ошалелые взгляды с Алана на Натана и обратно. Тоже дошло, криво усмехнулся Гарри.
Брайан сжал губы, плотно прикрыв глаза, словно сам не знал, что может выкинуть, если заговорит прямо сейчас. Шон горько улыбался, с силой сжав кулаки и впиваясь ногтями в ладони — Лорин обеспокоенно поглядывала на него с подоконника. Гарри ее понимал.
— А я думаю… — Филипп усмехнулся, потер лоб и зарылся пальцами в волосы, поставив локти на колени. — Теперь ты бери выше, Алан. Путь мага — это одиночество.
Брайан молча выдохнул, не открывая глаз. С дивана очень внимательно следил за Филом так и просидевший все занятие молчком Натан, только сейчас проявивший хоть подобие интереса — для разнообразия, к разговору, а не к персоне учителя.
— Когда я был… там… — Филипп задумался, подбирая слова. — Я тоже кое-что понял. Партнер, любовь, свобода — это все ступеньки вперед. Это нужно, и даже необходимо… для того, чтобы вырасти, да. Стать тем, кто видит дальше и больше других, а, значит, может сделать что-то для других. Но там, за всем этим, всегда появляется что-то… — он пощелкал пальцами и отвернулся, уставился в окно. — Что-то, что ты не можешь разделить ни с кем. Твоя ноша. Твоя ответственность, Мэтт. Твоя боль, Шон. Твое страдание, Брайан — если ты сможешь переплавить его в любовь, то сможешь что-то сделать и для мира тоже. Но это — то, что окончательно отделяет тебя от любой личности…
— …И сплавляет с миром, — закончил Натан, не отрывая от него взгляда. — Дает не только силу любить его, но и право помогать ему. Изменять, влиять…
— Да, — беззвучно согласился Филипп.
— Но, если ты одинок на самом деле, ты замкнут сам на себе, — Натан покачал головой. — Ответственность предполагает одиночество в том, за что ты отвечаешь. Но любовь дает силы жить в этом и не закрывать глаза на то, что ты делаешь все это — один. И не страдать от этого. Это просто твоя судьба, и, когда ты любишь, ты принимаешь и ее тоже. И можешь быть счастлив, несмотря на всю боль и все одиночество.
— Не считая их способными помешать тебе быть счастливым, тогда уж, — вклинился Алан. — Потому что… Фил, в этом тебе ничто помешать не может. Никакая ответственность и никакое давление осознанием. Когда ты не один, что угодно пережить можно.
— Ответственность не разделишь, — горько улыбнулся Филипп и опустил голову. — Да и, знаешь… Иногда бывают такие шаги, которые… То есть — ты прав, да. Но…
Гарри вдруг впервые поймал себя на ярком и отчетливом желании — приказать ему, одному из учеников, заткнуться прямо сейчас, во время занятия. Докатился, ошпарила следом отрезвляющая мысль. Боишься, что они заставят тебя подумать об этом?
Или — не только подумать? Ведь дело не в мыслях, так? Дело совсем в другом…
— Но? — переспросил Алан.
— Но есть вещи, которые я бы предпочел не делить ни с кем, — продолжил Филипп. — Потому что… я думаю, что нет огромной разницы между возвращением жизни и ее отнятием. Если бы ты убивал, ты бы согласился, что это — ноша, без которой твой партнер обойдется?
Гарри сжал зубы и опустил голову, массируя виски. О чем он говорит, вообще? И зачем?..
Если я переживу этот урок — я сам себе памятник поставлю, устало усмехнулся он. А потом — Малфою, за то, что еще утром почувствовал — у меня опять в голове какая-то каша, а я ее даже заметить сразу не в состоянии.
— Не стоит приравнивать исцеление к убийству, — предупреждающе произнес Натан. — Ты — не целитель, и, чем они руководствуются, возвращая жизнь, тебе неизвестно. Но даже если и то, и другое и впрямь рассматривать как вмешательство и влияние, за которые маг впоследствии несет личную ответственность, то смерть от жизни все равно отличается. И очень сильно.
Фил упрямо качнул головой.
— Нет, — ровно сообщил он. — В моем текущем понимании — нет. И то, и другое — боль, Натан. И ответственность. И одиночество.
Рэй открыл было рот, чтобы наконец возмущенно вмешаться — от парня уже несколько секунд веяло открытым яростным несогласием.
— В твоей жизни нет ничего, кроме боли? — почти с удивлением услышал Гарри собственный, глухой и напряженный, голос. — Раз ты так равняешь ее с тем, с чем никогда не встречался.
Филипп уставился на него в упор, не отводя глаз, без тени неловкости или сомнения в собственных словах.
— Вы никогда не жили, похоронив того, кого любите, — тихо возразил он. — Чтобы рассуждать теперь о жизни и смерти.
— А ты никогда не убивал, — отрезал Гарри. — И никогда не смотрел в глаза тому, чью жизнь забираешь собственной волей.
Где-то сбоку вздрогнул и вскинул глаза Натан, и едва заметно шевельнулся лежащий на полу Брайан, но это было уже неважно, потому что Фил склонил голову еще ниже — слепяще-прозрачный, чистый и уверенный взгляд исподлобья едва не заставил Гарри захлебнуться словами. Ударил в грудь, сдвинул так и не стершийся ночной кошмар.
— А что в них особенного? — почти беззвучно спросил Филипп.
Гарри уже почти не слышал его. Злость, и отчаяние, и ярость — все сплавилось в один тугой ком, мгновенно передавивший горло. Он задохнулся, в глазах померкло, и в кружащейся темноте остался только наполненный горькой безмятежностью и верой взгляд Фила.
Беспомощность и перехвативший дыхание гнев — он не понимает, на самом деле не понимает, он думает — это так просто, всего лишь пыхнул огнем или взмахнул шпагой — и все, и никакой разницы, по живому или нет, это одно и то же для них, все равно что скот резать, как мясо, как… как…
— Вы все правильно сделали, — внезапно добавил Фил. — Учитель, кто-то должен был остановить его. Он сам выбрал смерть, и я не думаю, что…
Тяжелая, неподъемная волна удушающей тяжестью обрушилась на плечи, пригнула к полу и смешалась с рванувшим вверх пламенем.
Чей-то выдох, и сразу за ним — женский вскрик, испуганный или просто изумленный, Гарри уже не услышал. Звуки стремительно исчезали, удаляясь, стушевываясь, оставляя только скрипучий, разъедающий слух шорох, скрежет, вгрызающийся в мозг, долбящий молотом в незащищенный затылок — ты знал, что делаешь? На этот раз? Взгляд темно-синих глаз Филиппа медленно перетекал, превращаясь в другой — знакомый до боли в прокушенной губе, напряженный и неверящий. В нем схлестывались бравада и злость, обида и ненависть, усталость и непонимание, и бился, дрожа под напускной самоуверенностью, исходящий на визг чистый, животный страх — не делай этого, пожалуйста, пожалуйста, не сейчас, я хочу по-другому, переиграть все, потому что так мы — не договаривались, такой конец не может быть — для меня.
Истерическое, захлестывающее тошнотворными волнами ужаса желание жить, любой ценой — жить, бьющее из каждой клетки, раздирающее на части — Гарри захлебнулся в нем, утопая и изо всех сил пытаясь рваться вверх, на поверхность, глотнуть воздуха. Отвернуться. Не чувствовать.
Это не я — ты сам виноват, ты нас вынудил, сам привел к этому, ты и твои сумасшедшие принципы, безумное желание быть первым и лучшим, исправить чужие ошибки, прийти в белых одеждах и взмахом руки выправить — все — Мерлин, какие дешевые отговорки, горечь вяжет язык, выворачивает плечи, спрессовывает в бесформенный куль. Это не я! Безмолвный, отчаянный, нечеловеческий вопль в бездонной пропасти глаз — истерика без рассуждений и смыслов, бьющаяся в них боль, одна только боль, выжигающая раны под кожей, вгрызающаяся в мозг, в легкие, прорвавшаяся — и хлынувшая в кровь одним мощным, неудержимым потоком — не хочу видеть, чувствовать, это не я, не я, ты сам виноват, это… это…
Стоять перед тобой, не чувствуя ног, захлебываясь в твоей боли и жажде — ты понял все за ту самую долю секунды, за один бесконечный, кричащий удар сердца, перед тем, как закрыть глаза, ты понял и почувствовал — все, ты заставил меня увидеть, каким мог бы быть, если бы я успел остановить то, что остановить невозможно. Рухнуть в бездну вместе с тобой на мгновение, уже понимая, что — поздно, что это моя рука только что взмахнула шпагой, рассекла твою сущность, взяв на себя позерскую смелость — решать и судить — сильный и гордый маг, не родившийся в тебе, кричал, беззвучно умоляя меня, целый миг — бесконечность пропасти ада, в котором ты сгорал на моих глазах. От моей руки.
Это я.
Жизнь, которой никогда не было — и никогда не будет — пылающая и бьющаяся, рвущаяся наружу жаждой без оправданий и причин, без понимания, без правильности, без обоснований и правд — обнаженная, голая жажда. Пламя взлетает вверх, продираясь сквозь толщу слоев и нагромождений, сквозь рассыпающиеся истины, прожигает до дыр, до вспышек, до ослепления — больше нет глаз, нет света и тьмы, ничего больше нет.
Собственный крик оглушил, раздирая слух.
Сведенные судорогой под тяжестью пресса плечи — воздух закончился, его не существует в этом кошмаре, разрывающиеся легкие и сдавливающая грудь толща пепла, кругом один пепел, везде — Гарри забился в панике, выворачиваясь из мощной хватки и срывая голос. Звуки отчаянно тонули в глухой тесноте, всасываясь, вваливаясь в нее, а она только надвигалась и надвигалась — онемевшие от напряжения руки, боль в изломанных, выкрученных суставах, почти ощутимый, на пределе слышимости, хруст костей — и взрывающая тело нечеловеческая боль, и ярость, и страх.
Сопротивляться стихии — как глупо, отчаяние снова рвет из груди оглушающий крик, вопль, бессмысленные рывки — у тебя нет больше тела, ты скомкан, сжеван, раздавлен до тканей и клеток, нет ничего, кроме боли — грызущей, жгучей, палящей и дергающей. Боль остается, когда заканчивается — все.
Боль — и беспамятство, обрушившее тебя в засасывающую бездну.
* * *
Брайан закашлялся, жадно заглатывая воздух — перед глазами все еще плыла мутная пелена, и к ладоням медленно, с трудом возвращалось ощущение царапающего ворса ковра. Машинально дернувшись, он вцепился в него, даже не делая тщетных попыток поднять голову. Сейчас это было равносильно подвигу. Просто пошевелиться. Поверить, что у тебя снова есть тело.
Сквозь пронзительный, оглушающий шум в ушах едва доносились какие-то звуки — Брайан не осознавал, какие именно, и что они значат, и где он находится, и что происходит, и как он здесь оказался. Все это почему-то сейчас казалось абсолютно неважным — оно перешибалось… чем-то, отделившим секунду «до» от бесчисленности секунд «после» непроходимым, безвозвратным разломом. Отделившим его самого — от себя, бывшего еще утром.
Тело скручивали затихающие судороги — оно рыдало и билось каждой клеткой, едва вспоминая только что пережитый кошмар. Брайан Мэддок в жизни не предполагал, что просто дышать — ощущать, двигаться, жить — это настолько огромное, почти потустороннее, счастье. Просто оставаться живым.
Пусть даже — помня вкус агонии смерти. Или, наоборот — благодаря ему…
— Тихо… — вплыл в звенящий гул чей-то мягкий, грудной голос — вычленился из какофонии звуков, раздвигая, убирая ее, неторопливо и уверенно. — Тихо, тихо… Все хорошо… Я с тобой…
Боль не уменьшилась и не ушла — она замерла внутри, мгновенно перестав истерить и биться отчаянным воплем, задыхающаяся и вслушивающаяся, не способная не подчиниться. Не поддаться покою и тишине в этом голосе.
И тут же обрушилось со всех сторон — страх, растерянность, паника, горечь, отчаяние, разных цветов и окрасов, разными интонациями, формами, с разной силой и амплитудой, будто Брайан мгновенно снова обрел органы чувств, и чужие эмоции хлестнули сразу по всем, едва не заставив захлебнуться еще раз.
— Посмотри на меня…
Уверенная, спокойная просьба поверх затаенной улыбки, на которую не ответить не сможешь, потому что где-то глубоко, под всеми слоями страхов и масок больше всего на свете хочешь — ответить. Поддаться. Сдаться и позволить себе слабость, отдаться на мудрость и силу голоса, необъятную, всепрощающую, принимающую, понимающую и знающую тебя — целиком. Со всеми твоими перепрятанными страхами и сомнениями, и метаниями, и болью, которую ты скрывал даже от самого себя.
— Иди ко мне… — теплота и мягкость, и тишина, раздавившая гул, словно и не заметившая его. — Я с тобой…
Спокойствие — непоколебимое, как твердыня, как мир, не оставляющее сомнений, древнее, светлое и незыблемое — куда там сегодняшним страхам. Огромное и величественное, зовущее к себе — я знаю тебя. Я принимаю тебя. Просто — иди ко мне…
Будто против воли, Брайан поднял голову и выпрямился, поворачиваясь на звук. У окна на полу, скрючившись, сжав виски и задыхаясь, застыл Гарри Поттер. Перед ним на коленях стояла Вилена — она бережно касалась своими маленькими ладошками вихров учителя, его рук, его плеч, и лица, и шеи. Как зачарованная, она смотрела на него, чуть улыбаясь — разметавшиеся светлые волосы выбились из стягивавшей их ленты, рассыпались локонами — девочка тихо дышала, не отводя взгляда, и почему-то бросилось в глаза, как медленно и неспешно бьется тонкая жилка у нее над ключицей.
И то, что из ее задумчиво застывших глаз, кажется, на тебя смотрит весь мир.
И этот мир тебя — любит. И будет любить всегда.
— Все хорошо… — шевельнула губами Вилена. — Иди ко мне…
Рядом с ней, не шевелясь и во все глаза глядя на девочку, замер на полу мистер Драко — Брайан едва не фыркнул, уловив его изумление и невнятное, горькое какое-то понимание. И легкую, налетом — досаду на самого себя, увидевшего это нечто только сейчас.
От входа в комнату отчетливо перебивало волну чужих шорохов встревоженное и влюбленное, очумело восхищенное сознание Дэна. Вцепившись в косяки, Аркетсон стоял в дверях — распахнутые глаза и застилающая их пелена преклонения. Перед стоящей на коленях девятилетней девочкой — мысленно повторил себе Брайан, обалдело моргая.
Он помнил Дэна вчера вечером, в «кругу», где все варились в пережитых в последние дни кошмарах, позволяя воспоминаниям осторожно растечься по капле, разделиться, влиться в общий котел мыслей и чувств — и то, как Аркетсон неловко пожимал плечами, виновато глядя в запавшие глаза водных магов — ребята, там что, правда было что-то такое? Ну, болезненное?
Самому Дэну в эти дни было легко, как всегда. Или — не труднее, чем ежедневно. Казалось, дай ему волю, и он без умолку повторял бы — «она такая красивая!», «она такая!». Волю иногда давали, и, в конце концов, Дэнни, кусая губы, заткнулся — кто бы из них, едва выдравшихся из бесконечного стона человеческой боли, поверил, что он пережил там — вот это? Хоть и было понятно, что парень не лжет — в «кругу» лгать невозможно — но и поверить…
Идиоты.
В углу всхлипнула и, хныкнув, пошевелилась Энни — Брайан оглянулся. В глаза сразу бросился провалившийся, бездонно-черный взгляд Марты, уставившийся в пустоту. И вцепившийся в ладонь Тони, разом наплевавший на все трения Доминик, заострившиеся черты его лица — как всегда, когда Рэммет бывал взбешен или собран. И сидящий на полу Натан — почти бесчувственный, вцепившийся в собственные волосы Прюэтт на его коленях, крепкие руки обнимают его, поддерживают затылок, словно Натан, даже не колеблясь — получится ли — загораживал Алана спиной от чего-то, что не собирался к нему подпускать. От него единственного не было страха и паники. Злость — была, медленно кружащаяся и укладывающаяся куда-то на дно, внутри — и все то же спокойствие пополам с горечью и обескураживающим пониманием. И привкусом отчаяния.
Взгляд будто помимо воли притянулся туда, куда притягиваться никак не хотел — к запрокинутой темноволосой голове, закрытому руками лицу и вздрагивающим плечам Филиппа. В сознании смутно всплыла полузабытая память о том, что, кажется, еще какие-то минуты назад Брайан готов был встать, схватить его за грудки и врезать с размаху, так, чтобы вышиблась из головы вся безмозглая дурь, которую он тут выдавал, не стесняясь. Вся глупость и весь упрямый, самобичующийся маразм, если даже после нескольких суток в гостиничном номере, после всего, что было, этот придурок вынес оттуда — вот это.
Теперь между желанием и возможностью легло нечто, бесповоротно меняющее все. Плечи Филиппа содрогались от беззвучных всхлипов, и — это было самым противным — его Брайан сейчас слышал так же отчетливо, как и всех остальных.
Филу было страшно — чудовищно страшно — и больно до рвущихся наружу слез. Ему единственному — не от того, что он увидел только что.
Он видел это и раньше — в самом Гарри Поттере, все занятие, весь урок, и весь вечер до этого — и все, что он делал сегодня, было попыткой вытрясти, выколотить наружу ужас, разъедающий учителя изнутри. Такой же отчаянно смелой и нерассуждающей, как и все, что когда-то вытворяла с ребятами Дина.
Мысль страшила до мгновенно похолодевших кончиков пальцев — и одновременно вызывала такое облегчение, что от нее кружилась голова.
Он не испугался. Он не отказывается от меня.
Ничего не закончилось.
— Ш-ш-ш… — повторила Вилена. — Тихо… Не надо…
Мягкие и неспешные движения ее рук, теплая ласка ладоней — Брайану казалось, что девочка касается его самого, незаметно усмиряя и пригашая боль, подчиняя страх и усталость. Заставляя сознание развернуться во всю ширь, охватить весь мир, целиком, одним взглядом, одним внутренним ощущением, не дробя на части и не вслушиваясь в каждую, а слыша их — всех — одновременно.
Сдавленный, горький плач Линдс, едва не утонувшей в том, чего она никогда не просила, маленькая и сильная, привыкшая стоять за еще более сильным плечом — и не понимающая, ни в какую не понимающая, как можно жить — по-другому. В одиночестве. Где и что она сделала не так, чтобы получить — вот это.
Сбитое дыхание Доминика, упрямо тянущего из месяца в месяц на себе что-то, во что он верит всегда, уже не находящего сил продолжать тянуть — но давно смирившегося с мыслью, что за него этого не будет делать никто, и — кто-то же должен, если ты действительно — веришь, ради веры можно самого себя положить на любой алтарь, если дороги будут хоть немного, как покажется — совпадать…
Отчаянная бессильная ярость Рэя, бьющегося в западне своих желаний, как в ловушке, изыскивающего все новые выходы, снова и снова оказывающиеся ложными, приводящими к тупику, одному и тому же — и раздирающее его изнутри ощущение несвободы, невозможности, не-близости и не-доверия, как бы он ни старался и ни рвался к тому, в ком нуждается, как бы ни стремился дать ему то, что, как он уверен — ему необходимо, как бы ни хотел помочь, поддержать, воспитать, вырастить…
Непоколебимая уверенность Натана — и его способность идти вперед, невзирая ни на что, не оглядываясь и не терзаясь пустыми сомнениями, его вера в собственные силы и собственный путь, его умение брать на себя и нести, не сгибаясь, идти до конца, не тратя времени на попытки оценить еще и еще раз, его бешеная для земного мага ярость и непримиримость к тому, чего он не намерен допускать — никогда…
Мерлин, мы ненавидели его столько времени, бессильно зажмуриваясь, подумал Брайан. Мы презирали его за сухость и консерватизм, шарахались от его нежелания быть таким же, как мы — забывая, что ни один из нас не похож на другого. Мы разрешили себе злобу и нелюбовь, не заметив, что Кристиан — в той или иной мере — есть в каждом из нас.
Каждый носит его отражение, прячась под слоем красивых слов, чтобы не обнаружить с ужасом и в себе хоть часть того, на что привык смотреть сверху вниз. Мы не от него отвернулись, обрадовавшись смерти того, кто посмел поднять руку на стихийного мага.
Мы отвернулись от самих себя.
Мы… я — никогда не думал о том, что пережил Крис, которому тоже выпало убивать магов. Какой безумной и страшной должна быть вера, чтобы находить в себе силы пережить… вот такое — если оно каждый раз вот так — а оно и не может быть по-другому, не может, и сколько угодно можно ругать его веру, но — кто ее создал и подпитывал в нем столько времени? Кто с радостью принял Шона, вычеркнув Кристиана из рядов потенциально мыслящих существ, как только они объявились в замке, оба?..
…точно так же, как привык вычеркивать из этого списка — людей, пришла следом отрезвляюще горькая мысль.
— Иди ко мне… — повторила девочка, чуть наклоняясь вперед.
И Брайан почувствовал сознание учителя — только теперь. Гарри Поттер поднял голову, с трудом переводя дыхание, и Вилена моргнула — ее ладонь тут же дрогнула, во взгляде скользнули неуверенность и страх.
— Вам плохо? — испуганно прошептала она.
* * *
— А я и не хочу сказать, что ты неправ, — обронила Энни. — Просто… одной вещи не понимаю.
Сидящий на полу и прислонившийся спиной к креслу Ларри только зыркнул из-под свисающей на глаза челки — и промолчал. Он вообще теперь больше молчал — спокойно и напряженно. И как-то устало. Словно несколько суток в аду и последовавшие за ними несколько суток в коме вымотали его до бесчувствия.
Вот только — он все равно чувствовал. Брайан слышал это так же отчетливо, как дыхание развалившегося где-то рядом на подушках Рика.
Вытянувшийся в кресле Дэн тяжело вздохнул. По всей видимости, этой самой одной вещи он тоже не понимал.
— Рэй только и делал, что кричал — мы сами справимся, — задумчиво продолжала Энни. — Знаешь, на что он при этом опирался? Я слышала. На то, что вы выжили… там. И он твердо уверен, что вы вытянули друг друга — а, значит, между вами есть и связь, и взаимопонимание, и все, что поможет ему вытянуть тебя еще раз.
Она хмыкнула и покачала головой — Брайан движения не видел, но почувствовал его, даже не напрягаясь.
— Может, и так, — неохотно проговорил Лоуренс.
— Не так, — возразила Энни. — Пока ты валялся в отключке, он спокойно ходил на занятия, и — я спрашивала Алана — на работу он тоже ходил. Хотя и мотался к тебе постоянно. Будь между вами больше, чем его крики, он от тебя на шаг бы не сдвинулся.
Брайан закусил губу. То, что Рэй глубоко заблуждается, конечно, ясно, как белый день, но — они ведь и правда выжили? И с Ларри действительно уже все в порядке…
— И — ты бы слышал, правда, что он тут нес… — Энни подняла руки и потерла ладошками лоб — теперь, если чуть скосить глаза, можно было видеть ее локти на фоне стены. — Я знаю тебя. И я понимаю, как крепко Рэй ошибается на твой счет. Так что — не мог он ничего для тебя сделать.
— Но вы выжили, — подытожил Фил. — Не хочешь нам ничего объяснить?
Ларри молчал, сумрачно глядя в пустоту — сам весь какой-то опустошенный. Выпотрошенный и усталый, до запавших глаз и выжатого, заторможенного оцепенения.
Где-то слева перевернулся Рик и, завозившись, подполз ближе к креслу.
— Покажи? — негромко попросил он, глядя снизу вверх в лицо Лоуренса и будто бы невзначай прижимаясь щекой к его бедру. — Что ты там чувствовал? Хочешь — тоже тебе покажу потом, мы тут все уже обменялись, пока тебя не было. Так что только твоих еще никто не видел.
Энни тоже перекатилась на живот и, склонив голову, проникновенно уставилась на мгновенно вспыхнувшего и отвернувшегося парня.
Коротко переглянувшись с ней, Дэниэл наклонился вперед, уткнулся носом в висок Ларри и, прикрыв глаза, что-то зашептал ему на ухо. Тот фыркнул, вздохнул и, поставив локти на колени, закрыл руками лицо.
Брайан едва не задохнулся от полузабытой, но еще слишком памятной горечи — видение обрушилось сверху, как водопад, как цунами. Все та же боль, привкус крови из прокушенной губы, беспамятство и беспомощность — он помнил, как метался среди сжимающихся стен сам, помнил пугающие паузы между словами, когда казалось, что в них умещается вечность, наполненная монотонным тупым стуком капель о ноющие виски. Как они засыпали, переплетясь руками и ногами, вжавшись, влившись друг в друга, цепляясь за остатки тепла, за крохотный блеск затухающей веры, то проваливаясь в забытье, то выныривая частью сознания обратно — помнил собственные руки, скользящие по измятой рубашке Филиппа, и его шепот, срывающийся и отчаянный, сбивчивый, сумбурный поток слов, невозможность остановиться, отпустить его, не чувствовать, не прикасаться, не стремиться…