Игорь Виноградов, Владимир Воропаев 5 глава

...когда умерла невеста Дория, транстеверяне отправили посольство

к родственникам — сожаление — ко дворцу — ругательствами — швы­ряли в окна. (Рас<с>просить вновь.)» (РГБ. Ф. 74. К. 11. Ед. хр. 56. Л. 1).

к стр. 202 поЬИе (ит.) — знатный человек, дворянин.

.../аг аИе^па (ит.) — веселиться.

...древних антологических стихотворениях.— Антология­ми назывались в начале XIX в. определенные (немногочисленные) сборники произведений античных авторов, состоящие из коротких стихотворений чувственного характера. См. характеристику это­го жанра в гоголевской «Учебной книге словесности для русского юношества» (1845), в разделе «О поэзии лирической»: «Она обширна и объемлет собою всю внутреннюю биографию человека, начиная от его высоких движений, в оде, и до почти прозаических и чувствен­ных в мелком антологическом стихотворении...»

к стр. 203 ...о циата а11е$па! (ит) — О, какое веселье!

...Е ипарогсЬепа (ит.) — Одно свинство, к стр. 204 ...«О Ьеиа!» (ит.) — О красавица!

кстр. 205 «Не знаю, должно быть, иностранка». — Римляне всех, кто

не живет в Риме, называют иностранцами... хотя бы они обита­ли в десяти милях от города. — Предположение о том, что встре­ченная юным князем незнакомка является «иностранкой», явно тревожит героя, принадлежащего, как замечает автор, к одной из древнейших римских фамилий и вполне разделяющего ту «гордость римским именем, вследствие которой часть города, считая себя потомками древних квиритов, никогда не вступала в брачные союзы с другими». Князь про себя повторяет: «Она римлянка. Такая жен­щина могла только родиться в Риме». В апреле 1838 г. Гоголь писал М. П. Балабиной: «Знакомы ли... вы с транстеверянами, то есть с жителями по ту сторону Тибра, которые так горды своим чистым римским происхождением... Никогда еще транстеверянин не женил­ся на иностранке (а иностранкой называется всякая, что только не в городе их)...» (Трастевере — район Рима на правом берегу Тибра.) С замыслом «Рима» перекликается содержание жанровой акварели А. А. Иванова «Жених, выбирающий кольцо для невесты» (1839; авторское повторение этой акварели принадлежало Гоголю и было подарено им в 1844 г. А. О. Смирновой). На акварели изображен трастеверянин, его невеста-альбанка (из Альбано — города в 30 км от Рима) и ее матушка. Очевидно, что женитьба трастеверянина на альбанке — живущей еще далее «десяти миль от города» — пред­ставляет собой его грехопадение. Завершение этого сюжета можно увидеть у того же Иванова в созданных им одновременно с «Жени­хом...» жанровых рисунках «Пристань на Кдрепа с угловой Мадонной и поющей перед нею Ауе Мапа толпой» — с образами кающегося муж­чины на коленях и женщины с младенцем. Здесь вновь обнаружива­ются переклички с гоголевским «Римом». Молодой римский князь у Гоголя дважды встречает здесь свою красавицу-альбанку: первый раз на карнавале — во время «удивительно счастливое» для любов­ных «интриг» (по замечанию Гоголя в письме к А. С. Данилевскому

от 2 февраля (н. ст.) 1838 г.); второй раз — по завершении карнавала, за «полтора часа... до Ауе Мапа», т. е. до начала богослужения, до начала покаяния. Следует при этом подчеркнуть, что время совпа­дающего с русской масленицей карнавала — разгар всеобщего «тан­ца» — это в свою очередь не праздник, а неделя, являющаяся, соглас­но установлениям Церкви, преддверием Великого поста, началом подвигов воздержания. «Наступающие дни Масленицы, — пишет преподобный Феодор Студит (759-826), — обыкновенно считаются у людей какими-то праздничными, по причине бывающих тут пиров и гуляний, не разумея, что дни сии чрез воздержание от мясоястия возвещают об общем воздержании, а не о пресыщении и пьянстве» (Добротолюбие. М., 1901. Т. 4. С. 505). И именно в это время рим­ский князь встречает свою красавицу, — причем, по замыслу Гоголя, это не является для него случайностью, поскольку герой, подобно многим другим веселящимся обитателям Рима, не следует установ­лениям Церкви (в письме к М. П. Балабиной от апреля 1838 г. Гоголь даже упоминает о прямом запрещении папой Григорием XVI карца- вала в Риме в 1837 г.). Герой, напротив, «наслаждается» лицезрением римских «соблазнительных граций» «во время церемоний и празд­неств» — т. е. во время религиозных праздников и богослужений.

Развитая Гоголем (в «Риме») и Ивановым (в цикле жанровых акварелей) тема имела для них особый смысл. Браки с итальянками заключали в Риме многие из их русских друзей-художников. Приме­чательна судьба уважаемого Ивановым О. А. Кипренского, незадол­го до смерти перешедшего в католичество, чтобы жениться на сво­ей натурщице Мариучче Фалькуччи. Прославленной красавицей из Альбано Витторией Кальдони (ставшей прототипом гоголевской кра- савицы-«пантеры» Аннунциаты) увлекался сам Иванов. На Виттории женился друг Иванова, художник Г. И. Лапченко. Сам же Иванов советовал в конце 1830-х гг. Лапченко отказаться от мысли о женить­бе и «не жертвовать собой». «Ее оставление Италии и дома роди­тельского, невежественное насильство матери, которую непременно ты должен будешь принять в сердце твое вместе с супругой, может быть, и другие недостатки, коих влюбленный глаз не видит, суть так­же весьма не благоприятны твоему счастию». Более драматическими были отношения между художником Ф. А. фон Моллером, общим приятелем Гоголя и Иванова, и его возлюбленной Амалией Лавиньи, семья которой беззастенчиво эксплуатировала художника. В февра­ле 1842 г. Иванов писал Гоголю о взаимоотношениях Моллера с его натурщицей: «Как бы желал я их развести для пользы искусства, для его здоровья, для целости денег и чтоб очистить от позорного дому». В конце февраля у Амалии родился сын, а в мае 1843-го она умерла. «Амалия вот уже неделя, как не существует, — пишет Гоголю Ива­нов. — Священник перед выносом ее тела сильно сказал горбатой (ее матери), другим бабам и сводням, при сем находившимся, что это она причиною ее смерти, и что если она и этого не чувствует, то он наде­ется, что это послужит другим матерям разительным примером, как

продавать и торговать своими дочерьми. Теперь, Николай Василь­евич, надо положить конец этому глубоко-неприятному делу, исто­щив весь ум, чтобы сказать обо всем этом фон Моллеру...» Сходные высказывания встречаются в ивановских письмах и позднее: «Пиме­нов <Николай Степанович, русский скульптор> женился на римлян­ке <католичке Корнелии Нибби>, вопреки всем моим возражениям». Встречаются они и у Гоголя — см. письмо к В. А. Панову лета 1841 г. (об «итальянской любовнице» последнего, Джюлии). Все это в целом отзывается и сюжете гоголевской «Женитьбы», законченной в 1842 г., само действие которой (сватовство) разворачивается... в пост.

...оставалось до Ауе Мапа. — т. е. до начала вечернего бого­служения. Ауе Мапа (ит.) — начало католической молитвы к Пре­святой Деве.

кстр.206 Разве для того зажжен светильник, сказал Божественный

Учитель, чтобы скрывать его и ставить под стол?— Перефрази­руются следующие слова Спасителя: «Никтоже (убо) светилника вжег, в скрове полагает, ни под спудом, но на свещнице, да входящий свет видят» (Лк. 11, 33). Вопреки «возвышенным» романтическим размышлениям героя, сравнивающего, ни много ни мало, женскую красоту с светом Божественного откровения, сам Гоголь намеревал­ся подчеркнуть в «Риме» прежде всего внеморализм исповедуемого римским князем эстетического «законодательства». Как явствует из содержания повести, предполагаемая женитьба князя на красавице- альбанке должна была стать его прямым «грехопадением» — престу­плением обычая римлян заключать браки только между представи­телями своего рода (см. коммент, к с. 192— «Не знаю, должно быть, иностранка»). Отмечено, что имя красавицы «Рима» означает в пере­воде «благовещение» (лат. Аппиппапо; ит. АппипсгаЛопе) (Виролай­нен М. Н. Гоголевская мифология городов//Пушкин и другие: Сбор­ник статей, посвященный 60-летию со дня рождения С. А. Фомичева. Новгород, 1997. С. 235). Однако Гоголю, познакомившемуся в 1838 г. с итальянским поэтом Дж. Белли (1791-1863), было, вероятно, извест­но и то, что в сонетах Белли Нунциата — прямо «вопреки» своему имени — девица легкого поведения. Примечательны и упоминания в «Риме» о римских Теттах, Туттах и Наннах, «служивших моделя­ми для живописцев». В цензурном экземпляре № 3 «Москвитянина» за 1842 г. (с повестью Гоголя), подписанным цензором Н. И. Крыло­вым, после слов: «Тут были всех родов модели»; были исключены сле­дующие строки: «были такие, который позволяли писать с себя одно только лицо, были такие, который позволяли писать с себя грудь и плечи, в чем однако же каялись всякой раз на исповеди духовнику, и наконец такие, который раздевались с ног до головы, в чем даже и не исповедывались» (Бодрова А. С. «...Поправки были важные...»: К истории текста повести Н. В. Гоголя «Рим» // Гоголь: Материалы и исследования. М., 2009. Вып. 2. С. 10). 5 февраля (н. ст.) 1839 г. Гоголь писал А. С. Данилевскому из Рима: «Я живу... в том же доме и той же улице... Те же самые знакомые лица вокруг меня... Так же

раздаются крики Анунциат, Роз, Дынд, Нанн и других в шерстяных капотах и притоптанных башмаках...» Двойственный образ «гибкой пантеры» Аннунциаты (см. коммент, к с. 166 — Никакой гибкой пан­тере не сравниться с ней в быстроте, силе и гордости движении), такое же двойственное отношение Гоголя к красотам католического Рима (см. коммент, к с. 184— Долго, полный невыразимого восхищенья, стоял он перед таким видом...) — обнаруживают, в числе прочего, скрытую параллель между итальянским князем и петербургским художником Пискаревым, между красавицей «Невского проспекта»

...в Гету жидам... — Гета (ит. ^Ьепо) — название еврейских кварталов в итальянских городах. Римское гетто — первое в Италии; образовано в середине XVI в. после буллы папы Павла IV и просуще­ствовало до середины XIX в. А. А. Иванов черпал здесь, в частности, этнографический материал для картины «Явление Мессии». «...В пят­ницу вечером и в субботу утром меня можно видеть в Гетто», — писал он сестре в сентябре 1836 г. (цит. по: Мастера искусства об искусстве.

М., 1969. Т. 6. С. 302; датировка письма уточнена).

...в Транстеверской стороне Рима... — за Тибром, на правом кстр. 213 берегу реки.

... церковь 5. РгеСго т МопЫпо (ит.). — храм Св. Петра в Монторио, на юго-западной окраине Рима.

Игорь Виноградов, Владимир Воропаев

Том IV

Завязка «Ревизора»

Горьким словом моим посмеюся.

Иеремия, гл. 20, ст. 8

(Надпись

на надгробном памятнике Гоголю)

Сороковой день по кончине Гоголя, 31 марта 1852 года, при­шелся на понедельник Светлой седмицы Пасхи. В этот день после заупокойной обедни и панихиды на могиле писателя в Свято- Даниловом монастыре друзья Гоголя, С. Т. Аксаков, М. П. Пого­дин, С. П. Шевырев, А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин, читали за поминальной монастырской трапезой последнее напечатанное при его жизни произведение — статью «Светлое Воскресенье». Кто-то плакал. Но настроение и атмосфера были не скорбные, а торжест­венные, пасхальные. Тут же, вспоминал М. П. Погодин, «начали говорить о надгробном памятнике, о надписях... Одна получила полное одобрение, возбудила даже восторг: до такой степени выра­жалась ею жизнь покойника! Из пророка Иеремии (20, 8): «“Горь­ким словом моим посмеюся”» (<Погодин М. П.> М. П. Поминовение по Гоголе (Отрывок из письма в Петербург) // Москвитянин. 1852. № 8. Отд. 7. С. 140).

Действительно, не только в словах, но и в самой судьбе про­рока Иеремии, восклицавшего: «Горе мне, мать моя, что ты роди­ла меня человеком, который спорит и ссорится со всею землею!..» (Иер. 15, 10), который за свои обличения и пророчества заслужил только неприязнь своих соотечественников, можно почерпнуть многое к пониманию того служения, каким стремился принес­ти пользу своей земле творец «Ревизора» и «Мертвых душ». Это отнюдь не «переосмысление» художественного наследия Гоголя в свете якобы случившегося с ним в последние годы жизни «перево­рота» и начавшегося лишь тогда обращения к религии. Ко времени создания «Ревизора» Гоголь — автор знаменитого «Тараса Бульбы», страшного «Вия», проникнутых глубокой верой в Божественный Промысл историко-философских статей «Арабесок»... Есть и такое свидетельство, что в 1830-х годах он вступил в Петербурге в члены «Общества распространения Православия» (Лугаковский В. Гоголь в польской литературе//Лит. Вестник. 1902. № 1. С. 30). (Под этим, возможно, подразумевалось тесное сотрудничество Гоголя в 1834 году с министром народного просвещения С. С. Уваровым.) Сама атмосфера, в которой создавался «Ревизор», убеждает в том, что неоднократные уверения Гоголя в неизменности «главных положений» его миросозерцания на протяжении всего творческого пути заслуживают полнейшего доверия.

Как известно, главным «оппонентом» этой точки зрения явля­ется современник Гоголя популярный критик западнической ори­ентации В. Г. Белинский. В 1871 году Ф. М. Достоевский в письме к Н. Н. Страхову от 5 мая (н. ст.) писал по поводу публицистической деятельности критика: «Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените) был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда» {Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Л., 1986. Т. 29. Кн. 1. С. 208). Тем не менее долгое время под влиянием зальцбруннского письма Белинского к Гоголю 1847 года, а еще более под воздейст­вием оценки, данной этому письму в 1914 году В. И. Лениным как «одному из лучших произведений бесцензурной демократической печати» {Ленин В. И. Из прошлого рабочей печати в России//Полн. собр. соч.: В 55 т. М., 1961. Т. 25. С. 94), творчество Гоголя делилось на две части. С одной стороны, гоголевские произведения, и преж­де всего «Ревизор» и «Мертвые души», истолковывались как прямая политическая сатира, направленная на свержение самодержавия, с другой — утверждалось мнение, будто вследствие изменившегося у писателя в конце жизни мировоззрения он вступил в противоре­чие со своим гением. В силу внелитературных причин этот взгляд уже со второй половины XIX века возобладал в публицистике и уче­ных статьях о Гоголе. Надо ли говорить, что основательных научных требований к аргументации такой концепции почти не предъявля­лось, так что даже возражения самого писателя против трактовки его произведений в революционно-демократическом духе во внима­ние не принимались. Пожалуй, в наше время едва ли не впервые представляется возможность непредвзято взглянуть на содержание гоголевской комедии.

Незаменимым подспорьем здесь являются собственные ком­ментарии Гоголя к своей пьесе. Как бы предчувствуя непонимание комедии у своих современников, писатель начал делать объяснения к «Ревизору» сразу по его завершении. К первому изданию пьесы 1836 года он предпослал заметку «Характеры и костюмы. Замечания для гг. актеров»; в том же году написал письмо о постановке «Ревизо­ра» к А. С. Пушкину («Отрывок...» из этого письма был опублико­ван им в 1841-м); тогда же, в 1836 году, был начат «Театральный разъ­езд после представления новой комедии», напечатанный в 1842-м. Тесно связана с содержанием и сценической историей «Ревизора» написанная в то время Гоголем статья «Петербургская сцена в 1835— 36 г.». К эпохе первой постановки пьесы восходит (по свидетельст­ву Гоголя в письме к И. И. Сосницкому от 2 ноября (н. ст.) 1846 года) и драматическая «Развязка Ревизора», которая сделалась известной друзьям Гоголя в 1846 году. В 1846 году, вероятно, был написан еще один автокомментарий — «Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует “Ревизора”» (последние два произведения были опубликованы посмертно). Во всех этих тек­стах, большинство из которых почти современны самой комедии,

содержатся если не исчерпывающие, то, по крайней мере, наиболее существенные характеристики героев пьесы. Дополнительные черты к пониманию гоголевских художественных типов можно извлечь из его писем, духовно-нравственных произведений, «Выбранных мест из переписки с друзьями», «Авторской исповеди», записных книжек. Вряд ли можно — как это делалось до последнего времени — при­ниматься за разбор гоголевской комедии, не выслушав прежде само­го Гоголя, не обратившись — с доверием — ко всем этим авторским пояснениям.

Возражая против политического, тенденциозного истолко­вания своей пьесы, Гоголь писал: «...Разве всяк из нас приступает к произведенью писателя, как пчела к цветку, затем, чтоб извлечь из него нужное себе? Нет, мы ищем во всем нравоученья для других, а не для себя». Очевидно, именно нежелание принимать нравствен­ный урок комедии на собственный счет обусловило то обстоятель­ство, что «Ревизор» — это напоминание о необходимости каждому «нравственной ревизии» перед лицом своей совести — по-настоя­щему не был понят зрителями. Идея воскрешения «мертвых душ», обращенная в пьесе к каждому человеку лично, религиозный при­зыв к очищению нравов, восстановления «узаконенного порядка» и «невидимая брань» с мистически реальным злом, превращалась под пером революционно-демократической критики в прямую про­поведь уничтожения и человеконенавистничества. Попытка же Гоголя остановить такое, несовместимое с подлинной культурой, «употребление» его комедии выдавалась вопреки здравому смыслу за умаление ее «общественного звучания». (Отметим, что такую же судьбу в руках распространителей противообщественных учений разделили в Х1Х-ХХ веках, вместе с гоголевскими произведения­ми, весьма многие явления отечественной культуры, не исключая текстов Священного Писания. В этой связи Гоголь в неотправлен­ном письме к В. Г. Белинскому 1847 года прямо упоминал о «нынеш­них ком<м>унистах и социалистах, [объясняющих, что Христос по]велел отнимать имущества и гра<бить>тех, [которые нажили себе состояние]».)

Ситуация, надо сказать, складывалась парадоксальная. Ибо проповедуемое радикальными истолкователями гоголевской коме­дии разрушение основ традиционной культуры и намерение строить в дальнейшем общественное здание без опоры на эти духовные осно­вы, пожалуй, нигде — среди всех созданий художественной литера­туры — не подвергалось столь уничтожающей критике, как в самом «Ревизоре». Достаточно сказать, что весь комизм пьесы проистекает именно из того, что автор изображает в ней заведомую невозмож­ность установления нормальных гражданских отношений (а так­же «уродливость» жизни в целом) в обществе, руководствующемся исключительно «вещественными» соображениями. Городничий, получив известие о прибытии ревизора, почти уверен в «благопо­лучном» для его административных «грешков» исходе дела: «Бывали

трудные случаи в жизни, сходили, еще и спасибо получал». Напрас­но, считает Гоголь, в этой атмосфере нравственной и духовной неразвитости применение каких-либо внешних средств — закон- нического исчисления «всех возможных случаев уклонений» или проведения социальных реформ и «ревизий». Они лишь дают повод к новым, более ухищренным, злоупотреблениям. «Общество тогда только поправится, когда всякий частный человек займется собою и будет жить как христианин...»— утверждал Гоголь. Именно в этом напоминании о «краеугольном камне» общественного бла­гоустройства — порой отвергаемом, как сказано в Евангелии, или предаваемом забвению строителями, — заключается глубокое соци­альное и культурное значение гоголевской комедии.

Было бы, однако, неправильным видеть в содержании «Реви­зора» одну лишь идею земного строительства. В конечном счете это означало бы возвращение к истолкованию комедии в политическом духе, против чего возражал Гоголь. В гораздо большей мере гого­левская комедия готовит своего зрителя для «гражданства небес­ного». И здесь писатель превосходит все ожидания. Действительно, современники и потомки Гоголя могли ли ожидать от «человека, не носящего ни клобука, ни митры, смешившего и смешащего людей», что он заговорит в образах своей комедии об освобождении падшего человека от рабства страстям и демонам, о Страшном суде, о пути в Небесную Отчизну? Кажется, лишь интуитивно, вопреки тому, что писалось, говорилось и думалось об этой пьесе, зрители ощу­щали — и с течением времени все более — ее соотнесенность с иной реальностью. Секрет непреходящей современности «Ревизора» и загадка гоголевского «горького смеха» заключается именно здесь. Самим Богом, писал Гоголь в «Мертвых душах», было определено ему идти рука об руку с его «странными героями» и «озирать всю громадно несущуюся жизнь... сквозь видимый миру смех и незри­мые, неведомые ему слезы». Скорбной, сострадательной любовью к «бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам», «Ревизор» и открывает каждому в его жизни «строгую тайну ее и сокровеннейшую небесную музыку этой тайны». Потому- то комедия, сама исполненная глубокой пророческой тайны (часть которой уже и исполнилась в наши дни), предстает перед нами не только верным зеркалом далекого прошлого и злободневного настоящего, но и прямым предвестием грядущих времен.

* * *

Обратимся к истории создания «Ревизора». В месяцы, непо­средственно предшествовавшие его написанию, Гоголь переживает высокий духовный подъем. Как вспоминал позднее один из дру­зей Гоголя, известный историк и фольклорист М. А. Максимович, с которым писатель после трехлетнего перерыва встретился в Киеве в августе 1835 года, Гоголь поразил его тогда своей глубо­кой религиозной настроенностью. Вспоминая о прогулках Гоголя

по старому Киеву и его святым местам, Максимович писал: «Нельзя было не заметить перемены в его речах и настроении духа; он каж­дый раз возвращался неожиданно степенным и даже задумчивым... Я думаю, что именно в то лето начался в нем крутой поворот в мыс­лях — под впечатлением древнерусской святыни Киева, который у малороссиян XVII века назывался “Русским Иерусалимом”» (име­ется в виду Киево-Печерская лавра; Максимович М. А. Письма о Киеве и воспоминания о Тавриде. СПб., 1871. С. 55-56). По свиде­тельству самого Гоголя в «Выбранных местах из переписки с друзья­ми», именно к этому времени относится одно «необыкновенное», по его словам, «душевное событие», которое ознаменовало новую сту­пень в его нравственном образовании и еще более углубило в нем дар изображать «пошлость пошлого человека». Какого рода было это событие — одна из загадок гоголевской биографии. Однако то, что сказано об этом Гоголем, позволяет отчасти проникнуть в эту тайну, и мы на этом еще остановимся.

Вернувшись осенью 1835 года в Петербург, Гоголь приступает к работе над «Мертвыми душами», а затем, в поразительно короткий срок, почти за месяц, с конца октября по начало декабря, создает «Ревизора». Примечательно, что перед этим он с большим удоволь­ствием прочел вышедшую тогда первую статью о нем В. Г. Белин­ского — «О русской повести и повестях г. Гоголя», в которой мог почерпнуть настоящую «программу» будущего «Ревизора». Говоря в статье о значении «беспощадного», бичующего юмора, критик писал: «...Надобно... чтобы люди иногда просыпались от своего бес­смысленного усыпления и вспоминали о своем человеческом досто­инстве... надобно... чтобы гром иногда раздавался над их головами и напоминал им о их Творце... надобно... чтобы за пиршествен­ным столом, посреди остатков безумной роскоши, среди утех бес­нующейся Масленицы... торжественный звук колокола возмущал внезапно их безумное упоение и напоминал о храме Божием, куда каждый должен предстать с раскаянием в сердце...» (Белинскому эти размышления навеяли повести князя В. Ф. Одоевского; Белин­ский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 1. С. 177-178). Неудивительно, что после завершения комедии в «Петербургских записках 1836 года» появляются у Гоголя такие строки: «Спокоен и грозен Великий пост. Кажется, слышен голос: “Стой, христианин, оглянись на жизнь свою”». Они прямо предваряют позднейшее истолкование Гоголем своей комедии в «Развязке Ревизора» — пьесе, которою он предпо­лагал в 1846 году заключить отдельное издание «Ревизора» в поль­зу бедных: «...этот настоящий ревизор, о котором одно возвещенье в конце комедии наводит такой ужас, есть... настоящая наша совесть, которая встречает нас у дверей гроба». Эту нравственную цель коме­дии — стремление разбудить уснувшую совесть человека, заста­вить каждого заглянуть в собственную душу — Гоголь подчеркнул и в 1842 году, поставив на титульном листе «Ревизора» эпиграф- пословицу «На зеркало неча пенять, коли рожа крива» и вложив

в уста городничего знаменитую реплику: «Чему смеетесь? Над собою смеетесь!..» В этом же заключается и главный смысл многочислен­ных гоголевских «комментариев» к пьесе. Очевидно, проповедни­ческая установка «Ревизора» объяснялась религиозным осмыслени­ем Гоголем своего художнического призвания. Спустя три недели после первой постановки комедии на сцене Александрийского теат­ра он отправляет М. П. Погодину письмо (от 10 мая 1836 года), в котором отчетливо звучит осознание писательства как высокого, «пророческого» служения: «Писатель современный, писатель коми­ческий, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку [нет приюта] нет славы в отчизне. Что против меня уже решительно восстали теперь все сословия, я не смущаюсь этим, но как-то тягостно, грустно, когда видишь против себя несправедли­во восстановленных своих же соотечественников, которых от души любишь...» Само удаление из отечества за границу для дальнейшего писания «Мертвых душ» Гоголь осмысляет как своеобразный уход в «затвор», в «монастырь» — предуготованный ему Провидением. На это он указывает в «Авторской исповеди», в письмах к друзьям, в первоначальной редакции «Театрального разъезда...»: «Я уда­люсь... пустыня мне нужна...» Еще за полтора года до отъезда за границу, в первой редакции повести «Портрет», в судьбе молодо­го художника Гоголь как бы предопределил свою будущую судьбу: «Этот художник... оторвавшись от друзей, от родных, от милых привычек, бросился без всяких пособий в неизвестную землю; тер­пел бедность, унижение, даже голод... был бесчувствен ко всему, кроме... искусства». Свою последующую жизнь в Италии Гоголь в письме кА. С. Данилевскому от 15 апреля (н. ст.) 1837 года прямо называет «художнически-монастырской». 28 ноября (н. ст.) 1836 года он писал М. П. Погодину: «Бросивши отечество, я бросил вместе с ним все современные желания... Не дело поэта втираться в мир­ской рынок. Как молчаливый монах, живет он в мире не принадле­жа к нему, и его... душа умеет только беседовать с Богом».

Понятно, почему в «Театральном разъезде...» писатель утвер­ждал, что видеть в его комедии «злую сатиру», направленную на то, чтобы «поколебать основные законы правленья», есть близорукость. На этом Гоголь будет настаивать неоднократно в продолжение всей своей жизни. Очевидно, что Гоголь изначально рассчитывал вовсе не на политическое, но на нравственное воздействие комедии. Вера в исправление русского человека, воскрешение его души никогда не покидала Гоголя. В этих своих духовных устремлениях он не случай­но надеялся встретить поддержку и сочувствие у самого Государя. Известно, что только благодаря Императору Николаю I «Ревизор» и был разрешен к постановке и печатанию. Государь присутство­вал и на премьере комедии. За экземпляр «Ревизора», поднесенный Императору, Гоголь получил в то время бриллиантовый перстень. Вскоре после постановки Гоголь отвечал в «Театральном разъез­де...» своим недоброжелателям: «Великодушное правительство

глубже вас прозрело высоким разумом цель писавшего». В опубли­кованной посмертно статье «Петербургская сцена в 1835-36 г.» он не без оснований замечал: «Благосклонно склонится око монарха к тому писателю, который, движимый чистым желанием добра, предпримет уличать низкий порок, недостойные слабости и при­вычки в слоях нашего общества и этим подаст от себя помощь и крылья его правдивому закону». Самому Императору Гоголь в 1837 году (18 апреля н. ст.) писал: «Вы склонили Ваше Царское Вни­мание к слабому труду моему, тогда как против него неправо восста­вало мнение многих. Глубокое чувство благодарности кипело тогда в сердце Вашего подданного и слезы, невыразимые слезы, каких человеку редко дается вкушать на земле, струились по челу его». С надеждой получить «ободрение и помощь от правительства, доселе благородно ободрявшего все благородные порывы», Гоголь создавал и свои «Мертвые души» (согласно строкам его письма к С. С. Уварову весной 1842 года).

В самом деле, если, имея в виду общечеловеческий, пророче­ский смысл «Ревизора», сравнить отношение Гоголя к российской и европейской действительности, то с очевидностью обнаружится, что обличение русских «плутов» вовсе не означало для писателя неприязни к России в целом и поклонения перед западноевропей­скими порядками, как это было во многом свойственно западни­кам, превозносившим гоголевскую комедию за «политическую тенденцию». Согласно признанию Гоголя в «Авторской исповеди», в «Ревизоре» он «решился собрать в одну кучу все дурное в России к стр. 201 и за одним разом посмеяться над всем». О том, с какой целью он это сделал, Гоголь объяснял в «Театральном разъезде...»: «...стран­ный вопрос: “зачем?”... Зачем один отец, желая исторгнуть своего сына из беспорядочной жизни, не тратил слов и наставлений, а привел его в лазарет, где предстали пред ним во всем ужасе страшные следы бес­порядочной жизни?» «...Бывает время, — пояснял в 1846 году Гоголь в одном из «Четырех писем к разным лицам по поводу “Мертвых душ”», — когда нельзя иначе устремить общество... к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости...»

Говоря в «Театральном разъезде...» об этих «обществен­ных ранах» России, Гоголь добавлял: «...Внутри... свирепствует болезнь... она может взорваться...» Во второй половине 1840-х годов Гоголь, вспоминая опять о чреватых социальными «взрыва­ми» «общественных ранах» России в преддверии прокатившейся по Европе волны революций, писал, в частности, об Англии: «По крайней мере, нужно заглянуть в те мины, где готовятся близкие взрывы» (письмо к П. В. Анненкову от 20 сентября (н. ст.) 1847 года). В статье «Страхи и ужасы России» он также замечал: «В Европе зава­риваются теперь повсюду такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются, и перед ними будет ничтожная вещь те страхи, которые вам видятся в России. В России еще брезжит свет, есть еще пути и дороги к спасенью...»