Текст, который приписывается Михаилу Федотову
https://www.snezhny.com/texts.php?id=17185
(независимая сопровождающая сайт Анжела Кандаурова)
Russia’s strange problems on the screen (Документальная повесть)
Глава 1.
Моя мечта
У человека в жизни должна быть мечта. Большинство людей, мечтает стать богатыми или побывать в Париже. Еще много мужчин (в том числе и я) мечтает о Джулии Робертс, или о том, чтобы стать чемпионом мира. Всё равно, по какому виду спорта, но именно быть чемпионом! Они думают, что если все эти желания совместить, то прямиком оказываешься в раю. Как бы ни так!
Я представляю себе, как Джулию Робертс будет тошнить от Парижа, в котором, куда ни плюнь, всюду одни дремучие арабы. Кроме, peut-être, Лувра, в который она и сама не потащится. С Джулией в Париже намучаешься однозначно!
Инна Чурикова когда-то мечтала, чтобы на всей земле наступил коммунизм. А мне хватило бы того, чтобы на всей земле не наступал капитализм. Но пока это всё не главная мечта. А вот если бы я просил, чтобы выполнили мою мечту, ну, как Соломон просил у Всевышнего мудрости, то я хотел бы описать на одной страничке половой акт, чтобы он был содержательным, но не пошлым.
Возможно ли такое? Я боюсь, что единственный способ — это описывать половой акт так, чтобы была эротическая встряска, но вообще не затрагивался секс. Чтобы не было оскорбительной дешёвки! Эдакого лимоновского мазка: «я водил своим х@… по её п@..». Не надо никаких х@.. и п@..! Вот в чем суть моей мечты! Другими, совсем другими, должны быть краски! Например, самый пронзительный сексуальный момент в моей жизни был именно с иностранкой, и, как ни странно, с немкой. Я давно ничего о ней не слышал, но попробуйте представить себе состояние человека в весеннем Берлине. Когда ты, с поезда, влюблённый, очарованный, возбуждённый, не успев поменять деревянные деньги, прыгаешь в её WW, и еще через пятнадцать минут оказываешься на каком-то марсианском двуспальном диване! Пусть несколько широковатом, даже для одинокой и раскованной девушки, но зато на таком удобном, что это ложе до сих пор ровно раз в неделю мне снится. Потом, погружаешься в громадную, пустую, прохладную ванну! Такого размера, что в ней легко могла бы состояться помывка всего экипажа нашего тральщика, кроме, может быть, нашего замполита каптри Тындюка, с которым я и так в одной ванне никогда в жизни мыться бы не стал! И вдруг такая чудовищная близость с близким тебе по духу существом, с Frau с большой немецкой буквы! Когда становишься с этой Frau из Scharlottenburg одним человеком, и это поднимает вас над языками, над культурой, и ты уже не понимаешь, ни чья это нога, ни чья рука, а остаётся только взаимное проникновение душ! Души российского мужчины армянского разлива и простой немецкой девушки, по профессии русского филолога, очарованной Достоевским и Толстым, А.А.Блоком и, особенно, Пушкиным. Иностранцы обычно любят Лермонтова, но если иностранец любит А.С.Пушкина, и, особенно, если этот иностранец — женщина, то нужно сразу жениться, нечего медлить. Потому что выше состояния на Земле нет! Единственное, что в какой-то момент мне очень захотелось пить, потому, что я весь день в поезде ел острое и пил только сладкий кофе. Но она сказала, что сырую воду пить нельзя, потому что гигиенисты Западной Германии, после слияния двух немецких государств, считают питьё сырой восточногерманской воды самоубийственно вредным. «Потому что, видимо, эти восточные свиньи, совершенно не привыкли мыться!» — шутливо добавила она. И я засмеялся и сказал, что выбегу купить Колу в соседнюю лавку. Но она ответила, что лавка не работает, потому что выходной день, и все лавки на Kaiserdamm не работают по закону! Так что можно иссохнуть от жажды, как Клинт Иствуд, когда он бредёт по пустыне, но сегодня Клинту Иствуду никто из берлинских лавочников Кока-Колу, хоть удавись, не продаст. Но я сказал, что тогда я сбегаю в метро и ещё через пять минут снова буду в постели! Только сейчас мне, наверное, нигде не разменять деньги! Разве что она даст мне какую-нибудь купюру или разменяет мои рубли. Но она ответила, что в метро сейчас продаются только маленькие Колы по 0,5 литра — за две марки и 60 пфеннигов, а если перетерпеть до утра, то можно в супермаркете купить за эти же деньги двухлитровую бутылку, которая очень экономична, и стоит всего 2 марки и 40 пфеннигов. То есть получается, что если она даст мне сейчас пять марок, потому что свои деньги я разменять не могу, то на эти деньги завтра в девять утра (всего через каких-то семь часов!) мы не только сможем сэкономить 20 пфенингов, но и купить ещё 1500 лишних, а фактически 1600 лишних, граммов колы, и пить её до посинения всю неделю. А пока можно попить остывшую воду из чайника, потому что пить сырую воду, она вынуждена еще раз повторить, для моего же блага, она пить не рекомендует! Но уже где-то посередине этого объяснения, я понял, что её интерес к Пушкину и даже к А.А.Блоку, разумеется, очень ценен, но не на Александре же Блоке я хочу жениться! И лучше действительно перетерпеть 7 часов до утра, а потом под каким-нибудь предлогом смыться отсюда, сесть в скорый Берлин — С.Петербург, сколько бы мне это ни стоило пфеннигов, и поискать дома какую-нибудь нормальную питерскую девочку, пусть и с менее широкой тахтой, но, что главнее, менее рассудительную! Х@р с ним, с Блоком! И о сексе пока всё! Теперь я перехожу к любви. Я начинаю писать о ней, когда я прячусь в заброшенном садоводстве, пишу дневник, жду отмашки от одной прибандиченной особы и проклинаю всё на свете.
Глава 2.
Время, в котором я очутился, относится к прекрасной бандитской эпохе, чуть ближе к её закату. Для меня эти годы — это и счастье, и восторженный ужас! И общее чувство незащищённости! Меня оно тоже касалось. Да и все люди, которых я знал, тоже были в очень тревожном состоянии. Даже самым жизнерадостным идиотам было не по себе! Но если в начале девяностых этот ужас проявлялся в самой вульгарной форме — элементарно на улицах было полно бандитов, то уже к концу девяностых ты был полностью беззащитен и перед лицом криминала, и перед лицом родной криминальной власти. Когда и те, и другие могли сделать с тобой всё, что хотели, а ты не мог ничего! Были у тебя деньги, не было денег, всё равно было страшно. Обстановка в городах была настолько зловещей, что году в девяносто третьем центр Питера уже больше смахивал на Чикаго столетней давности. Только ещё более задрипанный! Закона не было, и смерть всё время прогуливалась очень близко! Потом, потихонечку, жизнь устаканилась. Но выбираться из тех лет было так же трудно, как карабкаться из керченских катакомб. Не знаю, с чем ещё можно сравнивать. И на свет из этих развалин вылезли далеко не все. Особенно это касается мужчин. Сегодня почти все мои ровесницы живы, даже спортсменки живы. А вот со спортсменами дело обстоит намного хуже: многие попросту убиты, исчезли, куда-то сгинули.
Кто-то ещё уехал в Америку, кто-то в Израиль. Вовку Кирейцева, из параллельного класса, кончили, правда, вот он-то был сиженый уркаган, он не спортсмен. Своей смертью, как по заказу, не умирал никто!
«Умер-шмумер, лишь бы был здоров!» Если бы мне сказали, что и я умер, я бы тоже не удивился! Особенно сегодня! Но я много лет отсутствовал, мотался по заграницам! А вот Витёк Шалин (10-ый класс «б») при Ельцине был одним из главарей большой аферы, связаной с торговлей танками, я читал о них в прессе. Володя Булавинов (тоже из параллельного класса) возил Amoretto di Amore в Киров и зарабатывал за поездку по 500 баксов. Сейчас такие деньги кажутся смешными. А ехать приходилось по просёлочным дорогам, по которым без тягача проехать нельзя! Я увязался за ним один разок и встречал там деревни, которые бывают только в сказках! Там телевизора еще никто и в глаза не видел, светят кое-где лампочки по двадцать пять свечей, и Олимпиада в Сочи доберётся туда ещё не очень скоро! Была в нашем классе, конечно, ещё и пара депутатов, это самое г@… из тех, кто с нами учился, даже юрист был из Госдумы. Но до таких высот мне никогда не добраться. Эти деятели делают вид, что прошлого не помнят. А мне трудно представить, чтобы кто-то из них не помнил каждую страшную секунду своей жизни. Сам я когда-то я помнил всё! Но я не думаю, что мне когда-нибудь удастся забыть одну неделю, о которой несколько лет назад я написал не то повесть, не то рассказ. От этой недели мне до сего дня не освободиться, из-за неё всё и случилось. Толстой любил повторять, что ему, для того, чтобы ответить, о чём роман «Анна Каренина», нужно заново пересказать или написать ещё одну «Анну Каренину»! И короче, «в двух словах», у него, у графа, к сожалению, не получится. А я пытаюсь передать суть моей истории именно в двух словах, чтобы вообще можно было её не читать, если вас эта тема не интересует. Хоть я сейчас думаю, что и «Анну Каренину» тоже можно пересказать в двух словах. При том, разумеется, что пересказ сильно зависит от пола рассказчика. С позиции мужчины, «Анна Каренина» — это роман о том, как лошадь Вронского Фру-Фру на скачках сломала ногу. На точку зрения женщины мне вставать не очень легко. Но, скорее всего, это роман о том, что все мужчины жуткие трусы. Ещё короче мне не сказать. А, например, «Гамлет» в основном о том, как тяжело поэту жить в мире, состоящем поголовно из одних козлов. Хоть это понятно и безо всякого «Гамлета». Так вот, если держаться самой голой сути, то я писал свой рассказ о зарождающейся любви, и о разных физиологических подробностях, которые беспокоят влюблённого человека, когда господа чеченцы за руки и за ноги приковывают его к горячей трубе отопления. Вот что-то такое. В той истории с чеченцами были ещё какие-то другие события, но все намного менее значимые. Что-то ещё помнят мой однокашники Саня Соколов и его жена Н., которые правды ни мне, ни вам никогда не скажут, тем более, что для них история ещё не закончена. Мой текст, как проклятая купюра, переходит из рук в руки и ломает людям судьбы. Что помнят другие герои моей будущей картины, сказать трудно. Чужая душа потёмки. Помнят всё, что не удалось забыть. Дело даже не в самой истории, а в её не очень удачной временной рамке.
Но пока я уверен, что о любом времени нужно писать предельно точно. Только то, что знаю, и что нужно сказать, и ни одного слова больше. Чтобы устранить любую манерность. И чтобы никакого мармелада, зефира и патоки, но так получается не всегда. Особенно, когда полупрофессиональный шут пытается писать о человеческих чувствах.
Глава 3.
ПОГОВОРКИ
Я живу какими-то совершенно разными и непересекающимися жизнями. Не понимаю, какая из них главная. Все не главные!
По утрам, даже здесь на дачном матрасе, мне лезет в голову всякая дребедень. Разные матерные частушки, детский и уличный фольклор — набор питерского семиклассника! «Люди женятся, т@-та-та-та, а нам не во что обуться!» Вот такого типа! Я же предупреждаю, что я рыжий и шут! Рыжий шут! А шутки у шутов бродят ниже пояса. Как говорят в Одессе, «погляди на Дюка со второго люка». А в Питере Барклай говорит Кутузову, «Илларионыч, где тут можно п@мочиться?», а Кутузов показывает — вон там,«за Невским, Барклаюшка, прямо за Домом книги!» С утра в мозгу вот такая чепуха. С чем по утрам просыпаются в Питере более интеллигентные люди, я право не знаю!
Если я когда-нибудь буду свободным в своём выборе, (хоть до этого мне нужно ещё дожить!), то я и рассказы свои постараюсь начинать именно с поговорок. Это и дань культуре, и просто более жесткая организация текста. Попробуйте сами! У меня такие куски обычно оказываются самыми лучшими в рассказах. Во всяком случае, самыми запоминающимися. И уж точно совершеннее, чем мой собственный текст! Но беда в том, что поговорки должны не только отражать суть повествования, но быть еще при этом не банальными и приличными. И сразу выясняется, что приличных поговорок и пословиц в живом языке исчезающе мало. Для стартовых фраз они не годятся совсем. А вот не очень приличных (и ёмких) пословиц — целая пропасть. Последняя такая поговорка, которая потрясла меня своей точностью, звучит так: «И сиську, и письку в одну ладонь не взять!» Высший класс! Я писал сценарий для документального ролика о гандболистках, и этим наблюдением со мной поделилась моя подружка, вполне культурная женщина, спортивный педагог, в прошлом кандидат в мастера спорта по гандболу. И всё оно так, но если ты не прижизненный классик, то начинать рассказ с подобных гандбольных выражений всё-таки страшновато. Хотя само выражение, на мой вкус, довольно милое. А если бы вы еще видели эту лебёдушку, спортивного педагога Наташу, со всей её гандбольной статью, то вы бы поняли меня еще лучше. У этой Наташи высокая нежная шея, которую, нормальному человеку удобно целовать, стоя на деревянной скамеечке. Ещё у неё две большие мягкие ладони и очень доверчивый краснодарский выговор. В следующей жизни я окончательно решил сойтись с гандболисткой, лучше всего с полусредней или с линейной, а в этой жизни мне честно не до гандбола.
Глава 4.
Но, в конечном счёте, почти всё равно, с чего начинается текст.
Можно начинать с девичьих ладошек, или с рваного матраса, а можно с берёзовых скамеечек. Это как образец почерка или отпечаток пальца — никуда от них не спрятаться и не деться. И любой самой приличной пословицы или любых пяти фраз из рассказа будет более чем достаточно, чтобы понять, нужен вам этот писатель, или его творчество вам до того самого места, о котором, как подсчитали в Гарварде, любой нормальный мужчина вспоминает каждые 12 минут! И дело совершенно не в м@те, без которого, простите меня, писать сложно. Стерильный текст не соответствует моей сегодняшней жизни: получается не слишком убедительно.
Кстати, от себя лично, я пользуюсь этой лексикой довольно редко. Хоть в мозгу м@т вертится у меня невероятно близко к поверхности. Так сказать, «мы м@том не ругаемся, мы на нём разговариваем». И на нём думаем!
В юности я много лет носился с теориями, что ничего дурного в м@те нет, и даже главный глагол, от которого нервно вздрагивают литературные барышни, это не больше чем личная форма латинского глагола avere, что-то ещё ля-ля-ля про заложенную в этих словах энергию. Но все эти подростковые рассуждения уже давно никому не нужны. Сегодня любая городская отличница обложит вас м@тком так, что только держись. И давно уже пора защищать м@т от детей, а не детей от м@та. Сам я тоже в основном ругался м@том лет в двенадцать, но девчонки моем детстве так не м@терились. В дальнейшем у меня были разные, часто довольно приличные периоды, и сейчас я вижу, что м@т скорее связан не с человеком, а именно с родом его занятий. Потому что, когда ты прёшь вверх по лестнице чугунную та-та-та-та, мешаешь та-та-та-та застывающий бетон, или в твою жизнь влезают питерские бандиты, то это требует специального языка, который в академических кругах покажется неуместным. А на дальних станциях, где я сейчас отсиживаюсь, он как раз уместен!
«Hа дальней станции сойду — запахнет медом, живой воды попью у жуpавля! Тут все мое, и мы, и мы отсюда pодом: и васильки, и я, и тополя»!
В этой песне много преувеличений: мёдом не пахнет, пахнет мочёй, я валяюсь на чужой холодной даче и жду, когда Н., жена одного моего не очень хорошего знакомого и, по совместительству, моя подруга детства, меня отсюда вызволит. Дача тоже принадлежит ей, или её родителям, я не до конца в этом разобрался, и Н. — случайный человек в этой повести. Но она появится на сцене в самый нужный момент, вызволит меня из беды, и потом навсегда исчезнет. Из моей жизни самые главные люди исчезают только навсегда.
Плохо, когда люди исчезают из твоей жизни навсегда. И если о ком-то рассказываешь, то приходится долго ломать голову: не сказать ли заранее о смерти. Самому мне о смерти героев лучше знать с самых первых страниц, чтобы не так страшно было читать, и можно было перечитывать. Я ненавижу, когда смерти случаются в самом конце, там, где книга уже кончается и ничегошеньки невозможно исправить. Плохо ещё, что к смерти не успеваешь подготовиться, но я сейчас пишу не о смерти, это всё только к слову.
Глава 5.
Так вот, если в повести, который вы собирались экранизировать, между собой разговаривают два вооруженных чеченца, то разговор их настолько пропитан м@том, что даже нам он не всегда понятен. А на английский язык перевести просто невозможно. И более того, Боже вас упаси, это делать! Потому что Россия и Америка являются такими абсолютными антиподами, что понять перевод всё равно нельзя. Господи, они такие бараны! Зачем Тебе вообще нужно было открывать Америку и производить на свет столько американцев?! Зачем столько?! Шуток американцы не понимают никаких! Самоирония отсутствует как класс. И перевод любого текста для американцев, по определению, идиотская затея, суть которой обычно заключается в том, что ты хочешь заработать деньги и при этом сохранить свою прозу в целости. Знакомая позиция главной девственницы Союза эСэСэР, которая готова отдаться, но «на пол-шишмана», как любит говорить мой дружок Колька Ларин. А так не получается. И гандболистка Наташа одной искренней девичьей фразой схватила именно суть наших проблем. Мне кажется, что выбор известной киностудии из Лос-Анжелеса, был фатальной ошибкой моего киевского продюсера, за которую мы оба продолжаем расплачиваться, и конца этому пока не видно.
Я должен был чувствовать с самого начала, что всё идёт не гладко. С того момента, когда моя повесть была переведёна и разжёвана, и уже поджимали договорные сроки, а время шло, но готовым сценарием даже не пахло. Это был явный знак, который я не услышал.
А ведь можно было делать совершенно нормальное кино. Как будто бы для того, чтобы написать хороший сценарий, у нас своих голубых кинодеятелей мало! Я говорю не в гомофобном, а именно в чисто производственном смысле, просто объясняю положение вещей. Само занятие, а именно написание сценариев из готовой прозы, требует очень, как бы это поинтеллигентнее выразиться, первертного сознания. Голубее, чем утреннее небо над Монровией. Хоть я совершено не помню, где находится эта идиотская Монровия. Моя бывшая тёща считает, что опасность мировой голубизны я сильно преувеличиваю, и уж меня-то точно ловить и насиловать никто не собирается, есть объекты и поинтереснее! На это остаётся надеяться.
В общем, особенной нужды ехать в Голливуд за тульским самоваром не было.
Всю первую зиму самоуверенные америкосы писали сценарий сами. Получалась редчайшая блевотина. Ничего глупее в своей жизни я просто не видел, даже сами американские сценаристы это, кажется, начали понимать. Настоящий отстой!
Моя бывшая тёща, Дамира Феттаховна, рассказала мне про одного американца жутко неприличную частушку, но цитировать её я не буду! Я к тому времени написал уже целых два рабочих варианта сценария. И чёрный дикий вариант с горой трупов, и лирический вариант «зачем вы, девушки, красивых любите» в стиле Ольги Воронец! Юный романтичный продюсер решился и тоже к весне написал свой и, между прочим, вполне приличный сценарий! Действительно приличный! Чуть-чуть наивный и трогательный! Но всё, что исходило от меня и продюсера, американской киногруппе решительно не подошло, ну а потом в творческий процесс вмешались некоторые очень уж творческие силы, о которых я расскажу позже. Творческие силы бандитского толка. Кино, конечно, принадлежит народу, а бандитское кино принадлежит бандитскому народу.
И, в каком там состоянии их творческие дела сию секунду, я просто не знаю.
Глава 6.
Но тогда, два года назад, в Лос-Анджелес ушел большой вступительный взнос, продюсер оптимистично рассчитывал на солидное финансирование, и мне казалось, что и мой коготок тоже основательно увяз. Я день и ночь переписывался с бойкой американской идиоткой, которая объясняла мне, как профессионалы должны писать сценарии. Её письма совершенно сводили меня с ума. Продолжалось это тоскливое умирание довольно долго. Я зарывался головой в подушку, я клялся что, «убей меня, но смотреть это коллективное г@.. я никогда не стану», но решиться и самому мужественно исключить себя из титров я слишком долго заставить себя не мог. Нет, не из тщеславия, и не из-за денег. Мне было элементарно неловко — вот и всё! А прецеденты авторских отказов были, даже в Америке были! Вам вряд ли попадался фильм с Кэтрин Хёпборн, про русскую летчицу капитана Винку Коваленко, которая перелетает на Запад из Восточного Берлина! Но автор рассказа “Not for money” своё имя из титров вычеркнул и принес извинение актерам и зрителям. Фильм, конечно, получился на загляденье! Бред сивой кобылы! Шедевр типа «Свинарки и пастуха». Называется «Iron petticoat», железная нижняя юбка.
Вот и мне от своей железной юбки давно стоило бы откреститься. Вообще от любых юбок правильнее всего открещиваться. Но жизнь делает свои поправки, и обычно получается так, как должно было получиться, а не так, как ты планируешь. Если ты не можешь вписаться в свою настоящую жизнь сам, то тебе настоятельно помогут. Кто? Если б знать кто!
Глава 7.
То, что мой вариант сценария для Голливуда не подошёл, меня совершенно не расстраивает. Меньше будет позора. Если вам не приходилось писать сценарий по своей собственной прозе, считайте, что вам ещё крупно повезло. Причины тут разные. Теперь я честно не помню, чего такого я в своей повести навалял. А целый ряд душевных потрясений усугубили эту забывчивость. У меня программа: написать текст и, как можно скорее, его забыть! Свои вещи я перечитывать ненавижу! Лучше я почитаю судью Филдинга. Моя комната до потолка забита совершенно разными книгами, которыми я горжусь. Но на русском языке современную прозу я читаю неохотно. Все писатели надуваются и выдают «на гора», востребованное обществом искусство, от которого меня воротит! Может быть, конечно, столичные авторы боятся, что рано или поздно их всех возьмут за ж@ … У нас без этого невозможно! И это нормально для нашей постсоветской культуры. Я лично такую заботу нашей власти только приветствую! Мне самому партийное руководство необходимо как воздух! Без него я абсолютно теряюсь. Шутов во все времена тяготила свобода, впрочем, для компенсации, им нужна царская крыша. А у меня нет никакой крыши: ни царской, ни нецарской. Я — как Ярошенко, как художник-передвижник, которому, как выяснилось, некуда передвигаться. И он пишет свой автопортрет в виде пылающего кочегара. Ярошенко — это мой любимый художник. Я тоже чувствую себя кочегаром, у меня даже трудовая книжка до сих пор живёт в кочегарке при Литфонде. Но, по правде сказать, меня очень давно оттуда попёрли. Такова проза российской жизни.
На чужих языках эта отвратительность прозы жизни, конечно, скрадывается, но новому поколению деятелей международной культуры я, как читатель (да и как зритель), тоже не очень доверяю. Можно сказать, что я, как динозавр, перестал включаться в европейские реалии. Тошнит от режиссёров, тошнит от прозаиков, чьи толстые морды уже примелькались на всех экранах телевизоров. О таких мордах мой БЧ-4 говорил, что их «за три дня не обс@ришь». Я обещал своему капитан-лейтенанту обязательно упомянуть о нем в печати. Но печатаюсь я очень мало, и всё время забываю, упоминал я его уже или нет. Но его прибаутку про морды я не цитировал ещё никогда: как-то не получалось. А выражение народное и точное. Так наш БЧ-4 говорил вслух в кубрике про секретарей ЦК. Настоящий декабрист! Посадить его не посадили, но демобилизовали довольно скоро. А матросы слушали его с открытыми ртами. Чего с них взять: «салажня», деревня! На корабле только я один был с третьего курса вуза. Впрочем, вспоминать свой корабль я не люблю. Да и вообще память становится избирательно дырявой. Людей и события я, разумеется, помню, но только не свою прозу! И если к ней не возвращаться, то свой собственный текст за два-три года основательно из блока памяти стирается. И ты к нему начинаешь относиться как к вполне постороннему объекту. Поэтому меня дико удивляет, когда серьёзные писатели носятся по эстрадам со старой прозой или начинают объяснять, что они такого хотели сказать, задумывая своего какого-нибудь очередного лубочного Чонкина. И, представляете, они наизусть помнят, что говорил этот идиотский Чонкин-Печёнкин! А что, например, «хотел сказать» Толстой, вытаскивая на свет Наташу Ростову? Да, ничего он не хотел сказать! Записывал, чего в голову придет, но это были сплошные графские фантазии.
Глава 8.
В этом месте я могу процитировать сразу двух известных писателей. Маяковский где-то писал, что если поэт не помнит наизусть свои стихи, то это «или очень плохие стихи или очень плохой поэт!» Но, во-первых, сам В.В.Маяковский, фигура кавказская и для меня достаточно спорная. Это касается и его поэм и всего его хамского голоса. Вообще меня в любые эпохи тошнит от всей писательской своры, которая сотрудничает с властью. С другой стороны, я множество раз слышал, как Иосиф Бродский своим заунывным и на редкость бесцветным голосом читает собственные гениальные стихи по книжке. Фантастика! Такие прекрасные стихи, а наизусть он их не помнил! А я считаю Бродского действительно великим поэтом, правда, кроме «любовной песни Иванова» (за которую он и получил Нобеля), не очень мне близким. И стихи это, всё-таки не проза. А другие строки принадлежат Джеку, не помню его второго имени, Лондону. Серый его восьмитомник разместился у меня на холодильнике. Настоящий, (та-та-та-та) героический америкос! Американистее и глянцевее до сих пор не придумали. У него в повести собака-волк Кичи, которая, если вы помните, отдала своё сердце одноглазому самцу элитной породы (меня, кстати, как мужчину всю жизнь удивляла эта непредсказуемость женского выбора)! Так вот она от этого изуродованного мачо родила себе Белого Клыка. Но уже через год Кичи не только не узнала своего родного волчонка, но еще и основательно порвала ему плечо. (Матерный комментарий вычёркиваю.) И это всего через один год! А у меня с момента написания рассказа прошло целых два, а, фактически, три года. Потому что в первый год, после окончательной моей редакции, я еще несколько раз был вынужден к рассказу возвращаться. Возвращаться из-за того, что я сболтнул там чего-то оскорбительное о чеченцах, и моя сверхмнительная редакторша заставила меня всё это чистить. Кстати, один из бандитов-чеченцев в моем рассказе был действительно одноглазым, и поэтому цитирование Джека Лондона я считаю абсолютно уместным. Я не понимаю, как же они там жили на своём Клондайке? Вокруг меня тоже был типичный Клондайк: свалявшийся полосатый матрас, вязанные кофты-размахайки, пара вонючих ватников и завались советских консервов, но имелась некоторая проблема с водой, и не было ни крошки хлеба. А печку мне разрешили топить только ночью, чтобы не привлекать внимания соседей. Офигенная романтика! Вы спросите, при чём тут чеченцы? Ещё как при чём! Хоть меня искали совсем не они.
Глава 9.
Кроме неуважения к чеченцам, моя редакторша, одна из тех немногих, кто соглашался вычитывать мою прозу, с отвращением обнаружила в моей повести слишком много м@та. Хоть если бы я тогда только знал, выслушивая все её причитания, куда дальше поплывёт наша чеченская барка, в какую американскую даль! Так что никакого м@та не останется и в помине, а сами чеченцы, если и будут в каком-то смысле целы, то это будут такие гламурные чеченцы, что Божий страх! Даже у самого моего завалящего чеченца (у которого, на тот момент, было уже три ходки), такой облик в зеркале мог вызвать только оскорбительный плевок.
Когда, после публикации повести, наступит этот jour noir, и я останусь казанской сироткой без редактора, я буду вычитывать себя только сам, и от этого моя проза не выиграет ни на копейку. Хоть, с другой стороны, я сам себе, наконец, стану полновластным хозяином. Пиши, чего хочешь! Потому, что никакие волшебные «сиськи и письки» у моей комиссарши Фурмановой всё равно бы никогда не прошли, во всяком случае, в авторском объеме. Печально! Хоть что такое в сущности появляющийся на страницах м@т? Не возрождение ли это интимных сфер, упразднённых ещё большевиками и царской цензурой?! И, как любое возрождение, его можно только приветствовать, тем более что для акта любви всё-таки рано или поздно придётся изобретать подходящий этому акту глагол.
Да что там акт любви, когда у половины частей тела и без всякого акта любви в нашем языке нет названия! Если эти названия не придумали даже маститые советские литераторы, наши, так сказать, соцреалистические мастодонты, то нужно дать шанс и простым, бл@.. чеченским соотечественникам! Потому что по конституции права пользоваться русским языком их фактически никто не лишал. К некоторому обоюдному сожалению.
Нобелевский лауреат, о котором я тут упоминал, и который остаётся идолом всех прибалтийских редакторш, тоже, кстати, любил в своих стихах пройтись, или даже фиксироваться, на половых органах. Да еще в самой вульгарной подростковой форме! В виде «корольков и …сиповок», а это вам отнюдь не безобидные набоковские мотыльки и бабочки, а совершенной иной предмет. Не потому, что я не люблю саму тему, как раз наоборот. Но мне нравится, когда пишут по-доброму и по-народному. Мои любимые стихи о любви — это «не ходите девки замуж, ничего хорошего, утром встанешь, сиськи вбок и вся т@-т@ взъерошена». Вот это по-доброму, а Бродский пишет как-то обиженно на женские половые органы и описывает их зло. А чего на них обижаться?! И уж сама его нобелевская терминология просто ужасна: в стихах я бы всё-таки предпочёл видеть продукт в чистом звучании, пусть даже с некоторым кавказским акцентом! С другой стороны, подумайте, а на чем еще, в нашу эпоху позднего бандитского капитализма, может фиксироваться честный работник пера!? Когда уже все маски сброшены, генсекам можно временно не поклоняться, и для поклонения остались вот только такие самые дорогие объекты! А что ещё делать?! «Я мечтал о коралловых островах и далеких странах, но привязан к этому месту как раковина к утёсу!» — жаловался Тартарен из Тараскона. Это обо мне! Есть только одна веская причина, которая может ещё раз сдвинуть меня с насиженного места! Знаете анекдот: «старый еврей обращается в ОВИР, хочет эмигрировать в Израиль. Ему говорят, Завель Асирович, зачем вам это нужно, особенного антисемитизма нет, жизнь наладилась, в 70-ые вы не ехали, в 90-ые не ехали,...
А еврей говорит — хочу уехать из-за проблем с гомосексуализмом!
В ОВИРе снова удивляются — Вы же известный женолюб, три жены, пять детей…
Старый еврей отвечает: вы меня не так поняли — при С. за это расстреливали, при Б. сажали, сейчас, наконец, разрешили, а я хочу уехать, пока это не станет обязательным!»
Обязательно станет, одни пид@ры вокруг.
Глава 10.
Нельзя сказать, чтобы в конфликте со своей хрупкой редакторшей я не шел на компромиссы. Например, я сразу выкинул вот этот технический разговор чеченских боевиков про самсу. Один из моих бандитов говорил другому: «что кладут, на х@й, в самсу слишком много лука, а второй отвечает, что самса, бл@дь, х@ёвая и совершенно, на х@й, сухая», но тут упоминаются совершенно не те половые органы, на которых чаще всего фиксировался Бродский, что меня, кстати, в своё время просто поражало. Потому, что сам наш Нобель долгое время казался мне существом идеально бесполым. Что же касается тандырной самсы, то хоть я и не самый откровенный душман, но всё-таки в некотором смысле восточный человек. И я ответственно заявляю, что про эту хрустящую лепешку с мясом и луком, которую неизвестно из чего, из явной собачатины, и неизвестно на чём, готовят в Питере, другими словами высказаться просто невозможно. Настоящий отстой!
Мои права на собственную повесть наполовину проданы, наполовину отняты, так что я не могу её даже цитировать, потому что мой продюсер за тридцать иудиных шекелей продал повесть американцам. В точности, как царь Александр II-й продал мою родную Аляску проклятым куклусклановцам. Хорошо ещё, что ему не пришло в голову продать Васильевский остров! С него бы сталось! Историки его действия оправдывают, но меня такая монаршая коммерция травмирует как личность, и серьёзно ущемляет мои права. По его царскому велению я теперь, вместо этой паршивой дачи, не могу поехать на родину предков, приложиться, так сказать, к мощам. И это царь-либерал! Хорошо ещё, что царь не продал наш Крым, и русская литература успела там культурно попастись, пока эти нынешние козлы не отдали его в дурные руки. И в Крыму я совершал свои подростковые открытия, ценность которых, конечно, весьма относительна, но для меня они по-своему важны. Например, только в Крыму, в Коктебеле, где до сих пор пасётся всякая соцреалистическая знать, я понял, что на свете невероятное количество голых людей! Другими словами, сколько ни надувайся, а король-то голый! И ни твои ворованные миллиарды, ни государственные границы, ни холуи в погонах, ни телевизионные идолы в глазах Бога большого значения не имеют! Платить тебе, сынок, придётся по счёту! Аминь!
Глава 11.
Но в тот момент договор с американской киностудией значение всё-таки имел, и вот по нему у меня ещё оставалась крохотная щёлочка, которой я мог воспользоваться. Для своих личных нужд я мог использовать выброшенные строки и все рассуждения, не вошедшие в основной текст повести. Этого у меня мои американские друзья почему-то не отобрали! И ссылаться на повесть и объяснять, как она была написана, я тоже мог. Сейчас и этой чести я, практически говоря, лишился. То есть, публиковать нельзя, но пиши, чего хочешь! Всё-таки за дневники пока не сажают, помягче, чем при Сталине, хоть на мой вкус, ещё гаже. Я стараюсь не касаться политики, потому что она сушит прозу, но она меня сама достаёт. Совершаю нелепые поступки, а потом рву на себе волосы.
Едешь как со скользкой горочки — сначала это позорный договор с американцами, потом я выполняю их глупые советы, потом уже нет никакого «потом», потом сразу становится поздно. Потом ты уже лежишь на этом прописанном матрасе, который неизвестно чем пахнет. Хоть мыслей на таком матрасике в голову для книги приходит много. Книга должна быть с запахами, от которых мутит: пепельниц, спермы, спёртым ароматом девственниц и болотным запахом старух. Думаю, что через один-два дня все мои проблемы решатся. Или я вернусь в обычную жизнь, или мне придётся ждать пока весь «питерский филиал тальятинской группировки» перебьют. Или посадят. Надёжнее, конечно, чтобы перебили. Спасибо американским юристам за толково составленный договор!
Винить некого: этот договор с ними подписал я сам. Чёрт его знает, что было тогда у меня в башке? Вот во лбу у меня в тот момент точно была трещина! И с проломленной башкой я поплыл.
Вообще я на редкость, болезненно не тщеславен. Но, может быть, в самой глубинке, и у меня где-то бродит потаенная надежда поскорее стать как все. Стать достойным членом любого писательского союза, хоть угро-финского. Но меня, как подозрительного инородца, никудашеньки, совершенно обосновано, не приглашают. Именно об этом мне всё время твердит моя бывшая тёща. «Ну, слабо тебе подняться вверх, всего на одну крохотную ступеньку»!
Хоть на один чин стать повыше в табеле о рангах любимой холуйской культуры. Чтобы, как все ребята, один разочек посидеть в фестивальном зале на биенале, или на триенале, и пройти с братками по ковровой дорожке. Придти на церемонию во фраке, как говорили мальчишки в моём дворе, «с пуговицами до самой ср@…зу видно интеллигентный человек». Конечно, не судьба, но размягчение ума и потеря классовой бдительности со мной в очередной раз случилась. Как слабое оправдание, можно сказать, я был занят чем-то посторонним, и мне было даже не до контрактов с Голливудом. По времени, мне кажется, у меня тогда горел сценарий к документальному фильму о подводниках, и меня уже сильно, до печёнок, достала эта подводная тема.
Глава 12.
Подплав — это вообще не тема, а конфетка. Лучше бы вам о ней никогда не слышать: про подводный Чернобыль. Такая документальная развлекуха, что обхохочешься! (Матерный комментарий вычёркиваю.) О том, как облученные старшины закрывали где-то в Атлантике текущие реакторы своими телами, а потом у этого бл@дского государства они не могли получить пенсию, чтобы её хватало на хлеб и лекарства. Я уже не помню всех подробностей, а надо, и про то, что помню, тоже поскорее забыть. Но такие ленты про моряков снимать очень трудно, потому что правду в заказных фильмах о нашем флоте всё равно не рассказать, а от слащавого тона самого себя воротит. Но что делать? Это была моя документальная ниша, в которой я окопался и там постепенно окаменел. Зато годами я о<