Почему следует еще раз поставить под вопрос категорию «счастья»? Почему мы нуждаемся в разговоре о «подлинном» счастье»?
Категория счастья, в том виде как она сегодня продвигается, большей частью редуцирована к тому, что я называю удовлетворением. Это картина счастья, которая в основании состоит в вопрошании себя о том, как сохранить место, к которому мы приписаны – такое место в мире, каким оно уже является. Вот почему я делаю акцент на слове «подлинное» (подлинное счастье), чтобы отметить различие со счастьем, которое я вижу как воображаемое: счастье, которое не вовлекает и не предполагает какого-то приключения, и менее всего - всякого риска. Я полагаю, что современная концепция счастья как раз и состоит в непринятии любого риска; это счастье, предоставляемое с гарантией. Этот новый способ маркетинга счастья содержит пароль – «гармония»: гармоничные отношения с миром, друзьями, партнером и т.д. Этот идеал счастья немного похож на то, что мы привыкли называть «покой в доме». Хотя на самом деле всякий знает, что как раз наоборот – парные отношения это трудное и опасное приключение. По сути, здесь счастье сводится к занятию уже-определенного места: любимая работа, приятный партнер, дети. Конечно, мы никому не желаем испытать каково это быть безработным – это было бы глупо. Мой вопрос – и это ключевой момент выхода на сцену философии – можем ли мы действительно свести счастье к простому удовлетворению.
Это классический жест для философии, и в каком смысле здесь предлагается что-то новое?
Это правда, я делаю вполне классический шаг, заявляя о наличии связи между философией и счастьем. Очевидно, что такой аргумент обнаруживается в античной мысли, у Платона и стоиков. Но что нам следует извлечь из этого жеста – поразительный момент этого жеста – это идея, что философия способна перетряхнуть и заменить спонтанную или скорее социально доминирующую концепцию счастья. Спонтанность в значительной степени кодифицирована: то, каким образом социум производит наше мышление, самоочевидно. Отсюда также следует, что когда философия обращается к счастью как одной из своих проблем, она входит в конфликт с социально доминирующим взглядом. Схожим образом это фабриковалось софистами во время Платона, а сегодня выстраивается глянцевыми журналами или наставлениями по психологии. И когда философия рассматривает или обсуждает счастье, она обращается к проблеме общепринятой в отличие от многих других философских проблем. Действительно, если задать вопросы наподобие «Что есть бытие в качестве бытия?», «Имеет ли место математическая истина?» и т.п., - в конечном итоге это такие вопросы, которые можно обсуждать только среди равных. Это не значит, что на такие вопросы я смотрю свысока, на их историю и теоретическую настоятельность; нет, совсем наоборот, это – теоретическое вооружение и арсенал, необходимый для обращения к вопросам более общего порядка. Но философия здесь остановиться не может: она должна обращаться к широко разделяемым проблемам вроде любви, счастья и т.д. В пределе философия должна озаботиться вопросами, относящимися к общим устремлениям, или же она останется академической дисциплиной, где коллеги обсуждают проблемы, вписанные в поле лишь самой философии. Т.о. именно здесь философия приводит себя на линию фронта, к конфликту с господствующими представлениями.
Почему для определения счастья вы задействуете категорию «исключения»?
Когда вы приступаете к непосредственному анализу счастья, то также попадаете в проблему его исключительного статуса. Как это так, что действительное счастье – которое не сводится к обыденности удовлетворений – не есть общий закон существования, а конституируется выбором и ситуациями, которые вписывают его в рамки исключительного статуса? По существу, массовое сознание также разделяет представление о раритетности счастья, даже маскируя его или укрывая. Потому, я усматриваю здесь исключительную важность любви (без колебания я бы называл её лирической). Любовь, страсть, встреча с кем-то – мыслятся как исключительные моменты существования и каждый хорошо сознает, что такие моменты - словно дорожные указатели к тому, что мы можем действительно называть счастьем. Совершенно ясно, что желание не быть несчастным безоговорочно. Но действительное счастье включает гораздо большее, чем просто не быть несчастным. Счастье не может быть простым отрицанием несчастья: это есть нечто наличное, дар от жизни, выходящий за пределы порядка удовлетворения. Дар от жизни, который мы должны быть в готовности принять, риск, который мы обязаны быть готовы взять на себя. Это важнейший экзистенциальный выбор: или - жизнь, открытая лишь для удовлетворения, или жизнь – которая берет на себя риск счастья, принимая его как исключение. Это также и политический вопрос: есть такие, кто соглашается только на отказ от несчастья (консервативный аргумент так называемых «Новых философов»), и есть те, кто примет риск в стремлении к счастью. В соответствии с этим консервативным доводом, люди могут соглашаться лишь на отклонение несчастья, но без устремления к счастью. Сен-Жюст заявлял нечто обратное – совершенно революционным образом – что счастье это новая идея в Европе.