Человеку вообще свойственно редуцировать стремящееся к бесконечности количество желаемых объектов к образу некоего вожделенного Тела. То есть «государь» как тело выступает в символическом обличье некоего идеального объекта желания, субституирующего все многообразие вожделенного. Это и есть та пустота означающего, которая способна удовлетворить каждого. Самый отчетливый пример подобного означающего — это барашек в ящике из «Маленького Принца» Сент-Экзюпери. Маленький Принц оказался удовлетворенным только тогда, когда герой-повествователь нарисовал ему «пустой» ящик. И одержимый этим образом Маленький Принц принял его как знак всех своих желаний. Этот образ только на первый взгляд кажется бессмысленным. О подобным образе (рыжий лисий хвост) Бодрийяр писал, что он «абсурдный», «ничего не значащий», «абсолютно неправдоподобный», «бессмыслица», «пустое место, оставленное смыслом», «незначащее означающее», «полная ничтожность» и т. п.10 Наоборот, перед нами нечто крайне значимое, олицетворяющее все тайные желания мальчика.
Но в конце концов предельным содержанием такого рода пустотного означающего символа является Ничто. Желая кого-то, мы всегда желаем Ничто. То есть, по сути, мы желаем самого процесса подмены, переозначивания, сокрытия желаемого, можем желать признания желания, желания желания, требования желания, нового уровня символизации желания, его формализации или, напротив, десимволизации и лишения означающего. Но только не желать сам объект желания. Если же мы вдруг определим этот объект, он тут же распадется на новый план содержания и новый план выражения, начнется новый процесс переозначивания, сокрытия истинных смыслов, уничтожения их, отзыва, и создания новых масок, за которыми будет скрываться это самое иллюзорное объектное Ничто.
Таким образом, государь — это лишь симптом нашего желания Ничто, нашего ужаса травмы. И как симптом он обращен к пустоте. Эксплицируемое им в каждый текущий момент содержание является лишь подменой, за которой и прячется это самое Ничто. Он существует ровно настолько, насколько субъекты воспринимают его в качестве такового. В предельном случае он — симптом нашего же эгоцентризма, нашей любви/ненависти к абсолютному пустотному центру мира.
Ужас реальности
Итак, власть предлагает народу Воображаемое, призванное защитить народ от ужаса жестокой Реальности, не поддающейся пониманию. Весь этот воображаемый символический скафандр делает реальность пригодной для обитания. Власть предлагает народу спасительный обман, воображаемую безопасность. Это то, что Жижек в другом контексте назвал «фантазматическим щитом»: «Фантазматический щит — лишь великодушная выдумка, позволяющая сыну установить соглашение с грубой реальностью. Отец не защищает сына от жестоких реалий лагеря, но лишь окружает его символическим вымыслом, который делает реальность терпимой»11.
Собственно, выборы в такой системе призваны не столько осуществлять реальный выбор, сколько упорядочивать систему с помощью успокаивающего выбора одного-единственного и неизбежного: «...фундаментальная функция защищающего отца: под предлогом (фальшивого) выбора он дает субъекту-сыну свободно выбирать неизбежное...»12 Государь и есть этот самый Другой, защищающий отец. Это и есть навязывание желания Другого, который обещает сделать реальность терпимой, успокаивая народ в ситуации безнадежности выбора.
Вся эта символическая борьба с невыносимой реальностью хаоса дает субъекту ощущение уверенности, покоя и стабильности. Никакого другого пути к Реальному, кроме как через эту символическую оберегающую оболочку, нет: «Нам не дано приблизится к Реальному иначе (в любой плоскости, не только в плоскости познавательной), нежели посредством Символического»13.
Именно поэтому мы и рассматриваем некие символические ряды, именуемые условно «государем». Исследователи, которые пытаются наделить реального государя некими характеристиками, качествами, просто «проецируют его в Реальное, воображая при этом, что именно элементы Реального принимаются ими, таким образом, в расчет. На самом же деле это всего-навсего тот символизм, который они заставляют в Реальном функционировать...»14 Здесь происходит подмена. Хотя, конечно, любое указание на объект желания субститутивно. То есть желание поддается означиванию только посредством подмены означающего, только через процесс переозначивания. Если кто-то говорит «я люблю государя», то тем самым он опять-таки лишь переводит его из плоскости Воображаемого в плоскость Реального.
Государь как фаллос
Как фаллическое означающее «государь» создает саму возможность любви. Во всех этих процессах символизации он, конечно же, связан с фаллическим означающим и в этом контексте может интерпретироваться как: а) фаллос как таковой; б) объект кастрации, т. е. удаленный фаллос; в) инструмент кастрации, тот, кто имеет власть кастрировать; г) место, где происходит сам акт кастрации, казни; д) чистая форма вообще любой «фалличности», «мужественности».
У всякого означающего, как известно, есть свойство быть отозванным, свойство «опустошаться», становиться тайным, вытесненным. Как означающее государь тоже является чем-то тайным, скрытым, отозванным. Это тайный человек, спрятанный за самим собой, за кулисами собственного тела, двойник себя самого. Да и вся российская политика — закулисна в идеальном смысле. Обе палаты парламента, правительство, премьер, общественные организации, телевидение — это тотальная декорация, за которой сокрыта тайна Реального русской политики. Причем тайное и явное в России поменялись местами. К примеру, российский премьер может быть «маской» для реально «разруливающих» политику лиц, стоящих за ним. По сути, чиновники всех уровней делегируются определенными властными группами в качестве исполнителей поручений, в роли декоративной ширмы для реальной политической деятельности. Упрощая, можно было бы сказать, что российская политика по-прежнему носит подпольный, в ленинском смысле, характер. Структура власти по-прежнему сохраняется как тайна. У нее есть и публичная часть, но большая часть айсберга сокрыта от глаз непосвященных. То есть власть анонимна в лице собственного тайного двойника. Она представляет собой двойственный символ, указывающий на наличие своей скрытой тайной части, вытесненной из поля зрения. Персоналии здесь — лишь маска, за которой угадывается истина.
Упрощая, можно сказать, что Россия сегодня — тайное государство, где либеральное оказывается, как это ни парадоксально, «надводной» частью тоталитарного. И государь здесь — точка соприкосновения либерального и тоталитарного, воображаемого и реального, хаоса и порядка, жизни и смерти. Может быть, тайное — неудачное слово, точнее было бы назвать его «постмодернистским», потому что речь идет о государстве в государстве, тексте в тексте, но, к сожалению, этот термин тоже лишен «денотативного» смысла.
Все это делает подобное социальное пространство крайне сложным для восприятия и интерпретации. Именно поэтому о России пишут либо инвективы, либо апологии. Но все это мало что дает для понимания травматичности происходящего.
Итак, государь — некая воображаемая субличность, важнейший субъектный символ. И в своей «центральной» позиции он соотносится с «Я» субъекта, которое тоже является субъектным символом: «Собственное Я, функция воображаемая, участвует в психической жизни исключительно в качестве символа»15. Однако собственно политическая проблема заключается в том, что одно сознание может вообразить себе другое сознание только в качестве чего-то третьего. Дело не в том, что «одно сознание не может представить себе другое, а в том, что Я, всецело определяемое формой единства другого Я, принципиально несовместимо с ним в плане желания»16. Воображая себя всегда как кого-то третьего, мы не можем получить наслаждение от «обладания» любимым государем. Обладание желаемым в такой схеме полностью исключено. Желаемое будет присвоено государем, сам же он не может быть присвоен нами. То есть государь и не может быть ничем, кроме тайны.
Мы пришли к тому, что русский государь — это идеальная символическая форма, которая может содержать в себе все прочие символические ряды. То есть перед нами форма, содержанием которой могут быть опять же формы, лишенные содержаний: «Означающее действительно обладает замечательным свойством: оно может содержать в себе конкретное означающее, знаменующее собой возникновение означающего как такового»17. Таким образом, как означающее государь также пустотен, как аплодисменты, улыбки, вагина, дары или смерть. Если рассматривать государя в качестве субъекта, то отсюда следует, что он — никто: «Субъект — это никто. Он разложен, расчленен. И он блокируется, вбирается в себя либо образом другого, одновременно обманчивым и уже реализованным, либо собственным образом в зеркале. Там, в этом образе он обретает единство»18. А Другой для государя — это мы сами.
Можно, конечно, возразить, что означающее «государь» относится к коллективному, а не к индивидуальному. Но, по Лакану, «коллективное и индивидуальное — это, строго говоря, одно и то же»19. То есть государь в Кремле и государь в моей голове — это фигуры символически идентичные.
Любовь к травме
Но тогда данный текст представляет собой своего рода снятие масок с некоторых наших субличностей, восстановление законных прав Другого автора. Но тогда это не аналитика: «...всякая наука, всякая реальность, всякое производство только и делают, что отсрочивают миг соблазна, который в форме бессмыслицы, чувственной и сверхчувственной бессмыслицы, сверкает на небе их собственного желания»20.
Конечно, эпистемологическое отделение от объектов познания эксплицируется лишь в принадлежности к разным традициям. В этом смысле не исключено, что любой, предположим аналитический, подход тоже выполняет определенные «ритуальные» функции. И «автор» данной заметки неизбежно оказывается в том же ряду «мифологизаций».
Думая о «государе» как означающем символе, мы себя же им и означиваем. Но тогда наши рассуждения мифологичны. Еще А. М. Пятигорский в «Лекциях по феноменологии мифа» говорил о том, что научное знание не может избавиться от мифологичности: «...миф о человеке есть миф о знании, с одной стороны, а с другой — миф о знании редуцируется к человеческому образу. Это приводит нас к размышлениям о мифологичности так называемой „научной“ антропологии, включая сюда и любую антропологическую философию. Человек — точнее, „изучаемый, наблюдаемый человек“ как одно из выражений понятия „другого человека вообще“ — это не только одна из научно-философских фикций эпохи Просвящения. Это еще и сложный в своей композиции миф, непроницаемый для опыта современного антрополога или философа. Сложный, потому что за интуитивно мыслимым образом „человека“, образом конечным и определенным, то есть не допускающим при всех возможных изменениях трансформации в „не-человека“ <...>, стоит идея „человека вообще“, то есть иного, чем индивидуальность, моя или любого другого человека»21. Человек, в конечном счете, это лишь означаемое некоей «мифологической» структуры сознания. Причем рефлексия не помогает нам деконструировать эти «мифологические» структуры сознания, а напротив, прячет их от нас. Рефлексия, как это ни парадоксально, оказывается функцией этих самых «мифологических» структур сознания, т. е. их частью, а не чем-то внешним, неким посторонним исследовательским инструментом, с помощью которого их можно вскрыть и понять. Естественно, что хирург не может оперировать аппендицит с помощью пениса или другой части тела.
Ровно в той степени, в которой наша неотрефлексированная рефлексия пытается констатировать наше знание о государе как сугубо «человеческое», ровно в этой самой степени она, эта мысль, мифологична. Типологически мифологична, т. е. строится по образцу мифа, в том его значении, о котором говорил А. М. Пятигорский во введении к курсу лекций22. В своем мышлении о государе, о его означивающих функциях, мы, естественно, означиваем с помощью «государя» свои собственные символические пространства. Наши мысли о нем — это и есть мы сами, не отделенные от него в этом процессе мышления. Государь как означающее вскрывает воображаемость субъекта и тем самым как бы упраздняет его.
То есть в процессе написания данного текста автор не столько приблизился к пониманию символики «государя», сколько пытался избавиться от фантазматического щита, выбраться за пределы символического Реального в запредельный ужас несимволизированной Реальности, где нет никакого государя. При том, что этот запредельный ужас опять-таки существуют в воображении. А все жертвы вокруг — это лишь способ, которым он утверждается в качестве Реальности.
Список литературы
1 Виктор Мазин. Жижек и его другие // Славой Жижек. Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие. М., 2003. С. 14.
2 Там же. С. 104.
3 Там же. С. 118.
4 Мартин Хайдеггер. Что такое метафизика // Мартин Хайдеггер. Время и бытие. М., 1993. С. 21.
5 Выражение Виталия Куренного.
6 Как тонко подметил Виталий Куренной, частые «физические» передвижения в таком контексте предстают как «осмотр тяжелобольного».
7 М. К. Мамардашвили. Эстетика мышления. М., 2000. С. 158.
8 Славой Жижек. Хрупкий абсолют... С. 100.
9 Жак Лакан. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа. Семинары. Кн. 5. М., 2002. С. 298.
10 Жан Бодрийяр. Соблазн. М., 2000. С. 139—141.
11 Славой Жижек. Хрупкий абсолют... С. 107.
12 Там же. С. 107.
13 Жак Лакан. Образования бессознательного. Семинары. Кн. 2. М., 1999. С. 143.
14 Там же. С. 143.
15 Там же. С. 59.
16 Там же. С. 77.
17 Жак Лакан. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа. Семинары. Кн. 5. С. 298.
18 Жак Лакан. Образования бессознательного Семинары. Кн. 2. С. 81.
19 Там же. С. 48.
20 Жан Бодрийяр. Соблазн. С. 132.
21 А. М. Пятигорский. Мифологические размышления: Лекции по феноменологии мифа. М., 1996. С. 14.
22 Там же. С. 15