https://ficbook.net/readfic/4772599
Направленность: Слэш
Автор: Be lonely no more (https://ficbook.net/authors/173817)
Соавторы: Electrum (https://ficbook.net/authors/791643)
Беты (редакторы): Misusu dreams (https://ficbook.net/authors/144709)
Фэндом: EXO - K/M
Основные персонажи: Ким Минсок (Сюмин), Лу Хань (Лухан)
Пейринг или персонажи: Минсок / Лу Хань / Миньшо
Рейтинг: R
Жанры: Ангст, Драма, Hurt/comfort, AU
Предупреждения: OOC, Твинцест
Размер: Миди, 25 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
И кто ты? Без семейных денег, связей, без материнской юбки, в которую можно уткнуться лбом и навыться вдоволь, когда пережимает окончательно? Всегда был таким и таким останешься - пустым местом.
Посвящение:
Electrum
Был такой момент, когда я серьезно думала, что не смогу это написать. И не согласись ты, так и случилось бы. Спасибо за твое "да" и за спасение утопающего!
Публикация на других ресурсах:
Запрещаю.
Примечания автора:
Работа написана специально на EXO: Русская Рулетка (https://vk.com/kofapeszy).
Пара: Минсок/Лу Хань
Цитата: "В городе явный переизбыток клоунов, и мы, похоже, главные."
Андрей Белянин. Жениться и обезвредить.
Уважаемые читатели, обращаю ваше внимание на то, что фик СОАВТОРСКИЙ.
Иногда Лу Хань Корею искренне ненавидит. Не потому что чуждое или непонятное, не потому что еда, погода или люди, или университет этот чертов, от которого если и сбежать, то на луну разве что. Просто накладывается пятьюдесятью разными слоями, и сдерживать раздражение, густо замешанное на бессилии, катастрофически не получается. Больше не получается. У него проваленный промежуточный экзамен с перспективой провалить и пересдачу тоже – не смертельно, конечно, просто профессор тот еще мудак со всеми признаками старческого маразма, сдобренного знатной порцией национализма, чтобы мало не казалось. Просроченные выплаты за семестр, истекающий буквально на днях срок внесения арендной платы за комнату, вычищенный до металлических костей холодильник и полное отсутствие даже самых жалких заначек или друзей, способных выручить свободными пятью-семью тысячами хрустящих американских долларов и осознающих, что вернуть их Лу Хань сможет только в следующей жизни. Работа уровня «свободная касса» и соответствующий заработок, и хорошо, что в Сеуле бесконечное количество спальных кварталов и туристических троп, где хрен мелькнет знакомое лицо, а то Лу Хань со стыда бы сгорел – с места не сходя, наверное, протяни ему кто-нибудь из однокурсников чаевые. И язвительный голос отца на проводе - бонусом, и от каждого произнесенного вслух слова тащит высокомерием и превосходством – и кто ты? Без семейных денег, связей, без материнской юбки, в которую можно уткнуться лбом и навыться вдоволь, когда пережимает окончательно? Всегда был таким и таким останешься - пустым местом.
Он вздрагивает крупно, неловко оглядывается, удостоверяясь, что его, застывшего соляным столбом посреди коридора с судорожно прижатым к животу рюкзаком с пропотевшей насквозь спортивной формой, никто не видел, и ковыляет дальше, стараясь по минимуму опираться на пострадавшую ногу. Ему бы в больницу, на снимок хотя бы – хорошо если просто ушиб, а не трещина, но денег на счету впритык до следующего месяца, а просить у отца – спасибо, нет. Была бы мама жива – другое дело, унизился бы, попросил, а так - все равно что продать душу дьяволу, вовек не расплатиться.
В тишине пустого коридора его неловкие шаги кажутся оглушительными, и если прислушаться, можно услышать почему-то хриплое дыхание, эхом отскакивающее от стен и возвращающееся обратно, – не то чтобы жутко, но да, а Лу Хань не трус, конечно, но ужастики в темноте смотреть не рискует. До металлических шкафчиков бесконечный десяток метров, и больно так, что хоть на животе ползи, и дополз бы, пожалуй, не будь по углам коридора камер. Поэтому через силу, через «не могу», через «пошли вы нахрен, я справлюсь». Справишься, шепчет мама внутри головы, ты сильный и смелый, и да, согласен, но воется от боли все равно очень пронзительно. Лу Хань всхлипывает на высокой ноте, ухватывается за худые предплечья вписавшегося в него со всей силы мальчишки и даже глаза зажмуривает, когда от стопы и вверх до самого бедра как будто кипятком обливает. Сердце подкатывает комом к глотке и пульсирует истерично, разгоняясь за границу сотни и мешая дышать.
- Миньшо! – окрикивают со стороны очень злым, бескомпромиссным тоном – словно хлыстом по воздуху, но тот только дышит загнано и цепляется пальцами все крепче, и наверное, только благодаря этому Лу Ханю удается удержаться на ногах.
- Сука, - давит он сквозь зубы и шипит, утыкаясь лбом в чужое острое плечо, а когда удается наконец открыть горящие, словно песком натертые глаза, стонет вслух с безысходностью, достойной фильмов-катастроф. Вот только этих двоих ему для полного счастья и не хватало. Лу Хань не знаком лично ни с одним из братьев Ким, но университет как паутина – кто-то с кем-то всегда перевязан плотными капроновыми нитями дружбы-любви-ненависти, тронь одну и резонансом расходится по всем направлениям, это надо еще умудриться остаться в стороне. Наслышан и видел, конечно, как не увидишь, когда воюют тотально, не разбирая места и времени. А то, что братья, – бывает и так, наверное. Жаль только, силы не равны. Лу Хань тяжело сглатывает, но Миньшо от себя не отстраняет – из противоречия больше, отзываясь инстинктивным раздражением на брошенный вскользь злой взгляд. И битва не его, разумеется, и встревать в это – дело последнее, но поведение старшего из братьев настолько выползает за границы здравого смысла, что волей-неволей выступаешь за одну из сторон. Потому что – какого черта, Ким Минсок?
- Отпусти его, - требует Минсок, подходит ближе и смотрит так, что Хань невольно вскидывает ладони – как скажешь, друг, как скажешь. У братьев Ким одно на двоих лицо и столько темной, очень густой ненависти друг другу, что искрит и взрывается, и волной раскидывает всех, кому не повезло оказаться в пределах досягаемости. Лу Ханю не повезло. Но у Миньшо во взгляде океан отчаяния и немой мольбы, и развернуться и уковылять в безопасную зону не позволяет не только нога, но и проснувшиеся разом инстинкты. Защищать слабого - женщину или ребенка, а Миньшо со стороны – чистая девчонка. С яркими рыжими волосами, торчащими в разные стороны, очень тонкой, почти прозрачной кожей, глазами в половину лица и руками-веточками, запястье пальцами обхватить – еще и место останется. И ветром, наверное, тащит вместе с листьями, странно, что до места добирается.
Поэтому нахуй, Ким Минсок, пройдите, пожалуйста, нахуй.
Лу Хань разворачивает себя и мальчишку заодно, разжимает вцепившиеся в его футболку пальцы и подталкивает аккуратно, мол, иди, не бойся. Миньшо кидает быстрый взгляд через его плечо, словно удостоверяясь, что да, можно, и уже через мгновение сворачивает за угол, оставляя его с Минсоком наедине. А теперь давай, заряжай, и можно даже не в воздух – контрольного как раз и не хватает. Хань подбирается к стене едва ли не прыжками на одной ноге, упирается спиной и аккуратно сползает вниз – лучше так, чем начать позорно рыдать под насмешливым взглядом.
- Что с ногой? – Минсок подходит ближе, присаживается на корточки и пробегается пальцами по опухшему голеностопу. Лу Хань взвывает в голос и дергается назад, прикладываясь затылком до сверкающих перед глазами искр. Кажется, он переоценил собственные возможности, и кажется, таки придется унижаться перед отцом, выпрашивая деньги.
- Ну ты и дура, - почти восторженно улыбается Минсок и ухватывает за шкирку, как котенка, вынуждая подняться, - поехали. Поехали, я сказал, - повышая голос, когда Лу Хань пытается отбиться тремя здоровыми конечностями.
- У меня денег нет, - не смущенно даже, буднично, словно речь о бутылке пива, но внутри все трясется нервной дрожью, и проклясть бы самое время, а получается, что кроме себя и некого.
- Мозга у тебя нет, а не денег, - отмахивается Минсок, - смотри, посинело уже, хочешь, чтобы отрезали?
Лу Хань хмыкает, мол, кому она нужна, волосатая такая, но послушно переносит вес тела на вторую ногу и обхватывает рукой чужую сильную шею, чтобы Минсоку было удобнее, и впервые, наверное, университетские кишки-коридоры кажутся бесконечными и запутанными, словно заколдованными, а два лестничных пролета - придуманными дьяволом, не иначе. И почти не замаскированное любопытство попадающихся навстречу студентов оседает липкой пленкой на коже, и хочется раствориться молекулами на пару минут хотя бы, чтобы добраться до выхода и не думать о том, что завтрашним днем он станет новостью номер один. И это последнее, чего Лу Ханю хочется, и помнится слишком отчетливо, каково это - быть в эпицентре дешевой сенсации, когда боль от потери самого близкого человека, раздирающая сердце миллионами мелких кусков, для прочих оказалась всего лишь одной из полос на страницах желтой прессы. И выяснилось, что он никто. Без семейных денег, связей, без материнской юбки, в которую можно уткнуться лбом и навыться вдоволь, когда пережимает окончательно. Всегда был таким и таким останется - пустым местом. И Хань не уверен совсем, что сможет еще раз найти в себе силы, чтобы подняться с колен и начать заново. Требуется пятнадцать мучительных минут, чтобы выбраться наружу, только за тяжелыми металлическими дверями - переливающаяся бриллиантовым блеском в солнечных лучах стена из дождя. И пахнет так – грозовым озоном, влажной землей и выпаренной на солнце травой, - что Лу Хань невольно тянет носом и улыбается возмущенно хмурящемуся в ответ на все это безобразие Минсоку.
- Не вздумай, - предостерегает тот на полном серьезе, интуитивно догадываясь, каким желанием простреливает Ханя, и прав вообще-то – голову сворачивает детским восторгом, когда нет большего счастья, чем шлепать по лужам босыми ногами, - одно копыто поломал, достаточно.
Хань фыркает, но не сопротивляется, когда Минсок аккуратно усаживает его на ступени, кидает на колени собственный рюкзак, мол, храни, и бросается под дождь, накидывая на голову капюшон толстовки. Лу Хань не знает точно, что будет делать, если тот не вернется. Солнце, пробивающееся сквозь пузатые тучи, слепит и режет глаза – он жмурится, смаргивая выступившие слезы, кусает ногти, которые и без того – под корень, и выдыхает едва ли не облегченно, когда слышит оглушительный сигнал клаксона.
В больнице Минсок бесцеремонно отбирает у него выданные медсестрой бланк и ручку и быстро карябает ответы, отмахиваясь от слабых попыток вмешаться. Лу Хань старается не подглядывать, но это долбанный квест, потому что не смотреть на широкие, очень мужские ладони с крупными венами почему-то не получается. Он встряхивает головой, отгоняя непонятно откуда взявшиеся и исключительно смущающие мысли, и шустро ковыляет навстречу сестре с коляской, лишь бы спрятать от цепкого взгляда пылающие щеки. И он почти забывает, как ненавидит больницы, только позвоночник деревенеет практически, стоит ударить по рецепторам концентрированным ароматом лекарств и густой человеческой боли. Ему было пятнадцать, когда мама заболела, растаяла практически, сливаясь цветом кожи с белоснежными лепестками магнолии, и улыбалась только, поглаживая ослабевшей рукой по волосам, – все будет хорошо, ты веришь? И Лу Хань, разумеется, верил, защищаясь от правды ширмой искусно созданных иллюзий, позволил собрать свои вещи и отправить на край галактики, в закрытую школу-интернат, чтобы не путался под ногами. Вот именно за это, наверное, Лу Хань и ненавидит себя больше всего, куда сильнее, чем отца, и не простит никогда – за то, что позволил себе быть всего лишь трусливым ребенком и потерял возможность еще чуть-чуть побыть с ней рядом.
На снимке - ушиб, Лу Хань выдыхает с облегчением, но это палка о двух концах, как ни посмотри. Звонить отцу и клянчить смешные в сравнении с семейным состоянием деньги не придется – большое хорошо, на самом-то деле, но на тренировках можно было хотя бы выпустить пар, а теперь тухнуть не меньше двух-трех недель, разрисовывая наложенную повязку наполовину высохшими маркерами.
- Выспишься зато, - хмыкает Минсок и заводит машину. Дождь не стихает, стук тяжелых капель по крыше делает тишину между ними уютной и теплой, продрогший Лу Хань отогревается в тепле включенной на максимум печки и зевает, едва не выворачивая челюсть. Невыносимо хочется свернуться калачиком, подтянуть колени к груди, уложить ладони под щеку и смотреть. Потому что Минсок за рулем – что-то за гранью, а в целом тошнит – он за последний год с людьми разговаривал меньше, чем за один сегодняшний день. И Лу Хань не влюблен, конечно, но во рту пересыхает и хочется зажмуриться крепко-крепко, до лопающихся перед глазами разноцветных пузырей, и покричать заодно – громко, зажимая уши ладонями. Ему и без отношений с парнями не упасть в отцовских глазах сильнее – ниже дна не падают.
- О чем думаешь?
Минсок выворачивает руль, перестраиваясь в соседний ряд, и матерится сквозь зубы, поглядывая в зеркало заднего вида. Лу Хань оборачивается и смотрит в том же направлении, как будто понимает хоть что-то, лишь бы не облизывать взглядом чужой профиль. Минсок отводит взгляд от влажной дороги и улыбается, словно подталкивая к ответу, а Хань берет и брякает:
- Думаю, что ты красивый, - и смущенно трет нос ладонью, потому что это последнее, что следовало бы говорить вслух. И добавляет поспешно, чтобы не придумывал себе всякое: - Я не гей.
Минсок смеется тихо и качает головой:
- Я так не думал.
Ему и не надо, впрочем, достаточно того, что об этом только и делает, что думает сам Лу Хань.
Минсок притормаживает у общаги, глушит мотор и быстро обходит машину, успевая промокнуть миллионный, наверное, раз за день. Лу Хань позволяет вытащить себя наружу и неловко подпрыгивает на одной ноге сначала по тротуару, а потом и по лестницам, опираясь всем весом на благородно подставленное плечо. И это очень медленно, и смущает невероятно, Минсок раздраженно фыркает на пятой ступени, наклоняется и подхватывает его под колени, поднимая на руки, совсем как девчонку.
- Что ты делаешь? – испуганно, на высоких нотах всхлипывает Лу Хань, цепляясь крепче, но не выдирается особенно, утыкается носом в плечо и дышит глубоко, пытаясь запомнить, отпечатать запахи, краски и ощущения особенно, чтобы вспоминать, когда припечатает приступом тоски.
- Решаю проблему, - отвечает Минсок и дышит не так чтобы ровно уже на втором пролете, потому что Хань – нормальный здоровый парень и весит не бабские сорок пять килограмм точно. На третьем этаже Минсок сдается, опускает Лу Ханя на здоровую ногу и не то смеется, не то кашляет, с трудом переводя дыхание.
- Ты же тощий – ужас, почему такой тяжелый?
- Это кости, - обиженно бормочет Лу Хань, но от Минсока не отцепляется, мало ли что, но пора бы признать, наверное, что по факту это: мне нравится, когда ты близко, чуть больше, чем должно нравиться. И это ломает любовно выстроенные стены и стачивает тормоза, и не сказать, что никогда за свои двадцать он не заглядывался на симпатичных парней, но не когда жалкие сантиметры между ними и взгляд против воли сползает на чужие губы.
- Ты смотришь, - улыбается Минсок, отступая назад, и Лу Хань вспыхивает кроваво-красным до самых ушей, и одергивается всем телом, хорошо, что за спиной холодный металл двери, а то катиться ему, кувыркаясь, по лестницам вниз и ушибом точно не отделаться. Недолго и без мозгов остаться.
Как будто он не уже.
***
Лу Хань бессовестно прогуливает следующие три дня – по большей части прячется, разумеется, но вслух никогда не признается, только щеки вспыхивают пламенем, стоит вспомнить, как крепко Минсок прижимал его к себе, как странно смотрел и как томительно сжималось за грудиной сердце – и это черт знает что такое. Устраивает в комнате локальный вариант кинотеатра и, отмахиваясь от всех попыток соседа воззвать к совести, хрустит чипсами, гоняясь по всей Америке за нечистью вместе с братьями Винчестер. И сон теряется где-то между повисшей над головой чернильной темнотой, которую Хань закуривает оставшимися в пачке сигаретами, и безжалостным к его растерянности рассветом. Он бесцельно болтается вдоль стен собственной комнаты, выбираясь, только чтобы заварить очередную порцию лапши и выудить из холодильника запотевшую бутылку пива, шипит потревоженной гадюкой на Тэхена, заглянувшего узнать всего лишь – живой, не живой?, – и раз за разом прокручивает в голове все случившееся. И талантлив в этом до безобразия просто. Иные ответы на заданные уже вопросы, иные взгляды – рассеянные или пристальные, но правильные и в нужный момент, усмешки, возможно, вместо удивленно распахнутых глаз, и спокойное сердце вместо расплющенного о ребра куска мяса. Прописанный до последнего слова и самой тонкой эмоции сценарий, но бесполезный настолько, что Лу Хань едва ли может сдержаться, разламывая на неровные куски красивые, подаренные кем-то из прежних подружек палочки. Поцарапанная ладонь саднит, и Хань инстинктивно слизывает выступившие на коже капли крови, представляя вдруг, что это чужие пальцы – сильные, смелые. И хохочет едва ли весело, осознавая, что именно представил, и трет ладонями в очередной раз вспыхнувшие жаром щеки, надо же. Надо же.
***
В аудитории настолько густой и горячий воздух, что плавятся стены, пол под ногами, ну и Лу Хань заодно. Он ощущает себя в большей степени месивом из костей, мяса и загустевшей крови, нежели человеком, условие задачи прочитывает в пятый раз с начала контрольной работы и все равно не понимает, что именно нужно сделать, чтобы профессор Чон сжалился и отправил их к чертовой матери, к примеру. Только у профессора Чон в роду наверняка имелись испанские инквизиторы, иначе не объяснить его невосприимчивость к чужому страданию. Нога под повязкой безбожно ноет – отпилить бы, но у Ханя с болью особые отношения, он вытаскивает из кармана расхристанный блистер и кладет на язык очередной кругляш, запивая остатками остывшего и исключительно мерзкого кофе из картонного стакана. Аккуратно вытаскивает стопу из незашнурованной кроссовки и вращает из стороны в сторону, стискивая зубы от прострелившего до самого колена острого спазма, три дня полного покоя – разве мало? Отец никогда не дарил ему нежности или сочувствия, убежденный, что мужчину должно воспитывать в строгости, доходящей до жестокости, иногда до абсурдности, и Лу Хань очень быстро научился маскировать боль и растерянность безразличием, едва ли принимая под раздраженным холодным взглядом материнские бессильные объятия. И плакать потом в темноте собственной комнаты, пряча постыдную слабость под непроницаемыми слоями тяжелого одеяла. Он мажет пустым, словно вытопленным на солнце взглядом по чужим сгорбленным спинам, не замедляясь ни на мгновение даже тогда, когда замечает на ряду у самого окна почему-то хмурого Миньшо, и почти успешно запрещает сердцу срываться в набатное биение – потому что лицо одно на двоих, и это немного слишком. Солнце путается в рыжих волосах, чуть влажных на висках, словно целует, размазывая по бледной коже сочные веснушки, и Лу Хань сглатывает невольно, пытаясь припомнить – имеется ли подобное богатство у Минсока. Миньшо смешно подпирает щеку кулаком и бессовестно дремлет, полностью забив на контрольную, периодически вскидывая наверняка тяжелую голову и буквально спасая себя от всеобщего, наверняка ироничного внимания и выговора от профессора Чон, что само по себе как будто восхождение на костер. Лу Хань такого мальчишке не желает. Выуживает из бокового кармашка рюкзака ластик, отщипывает небольшой кусочек и отправляет в полет аккурат до сони-засони, и улыбается почему-то, когда Миньшо хмурится, оглядываясь в поисках обидчика, и хмурится еще больше, узнавая. Лу Хань пожимает плечами, указывает пальцем в сторону профессора и с удивлением ловит осторожную, но тем не менее ответную улыбку. И едва успевает ухватить ладонью подпрыгнувшее к глотке сердце, потому что улыбка у них тоже одна на двоих.
Он расставляет ответы наугад за минуту до окончания работы, едва ли рассчитывая, что подобным образом можно набрать проходной балл, игнорирует недоуменный взгляд профессора Чон, успевшего заглянуть в его работу, и поспешно хромает до выхода, надеясь обойтись без еще одной нравоучительной лекции – хватит с него, пожалуй. На сегодня, на неделю, на целую жизнь вперед. Только боги на его сторону встают крайне редко, вот и спотыкается о порог больной ногой и взвывает на высоких нотах и вроде бы даже вслух, потому что удержать закипевшее внутри не получается катастрофически. И валится неловко, цепляясь за чужие протянутые навстречу руки, и утыкается искривленным ртом в острое плечо, чтобы не скулить от боли, как облитая кипятком дворовая шавка. Миньшо мелкий и тощий, но за волосы на затылке хватается профессионально, сразу видно – ему привычно. Заставляет смотреть помутневшим взглядом в собственные глаза и говорит что-то - Лу Хань почти не слышит, хватает ртом воздух и дышит надсадно, пытаясь восстановить самообладание, но кивает все-таки, когда мальчишка категоричным тоном приказывает прыгать следом до медпункта. И прыгает, зажимая пальцами, словно тисками, чужое предплечье, и хнычет все-таки, когда фельдшер аккуратно разматывает поистрепавшуюся повязку и накладывает новую с анестезирующей мазью – идеально.
Миньшо терпеливо ждет за дверью. Подрывается с кресла, когда Лу Хань выползает наружу, нервно сжимает в руках рюкзак, про который он благополучно забыл – где бы потом искал? - смотрит искоса, вздыхает и бормочет невнятно:
- Ты голоден?
Хань голоден. Очень-очень. Если быть исключительно честным, то нормальной еды в его желудке не водилось уже несколько дней, а домашней и того больше, поэтому он руками-ногами за то, что Миньшо готов предложить.
- У меня есть запасные палочки, - тот смущенно трет нос, и это до ужаса мило – Лу Хань готов признать, но не признаться, - поделюсь.
Он прекрасно понимает, разумеется, для кого в рюкзаке Миньшо имеется второй набор обеденных приборов, но голод сильнее, и ему невыносимо хочется оказаться подальше от университета вот прямо сейчас, и младший из близнецов Ким выглядит отличной кандидатурой для компании. Миньшо окидывает его внимательным взглядом и по пересеченной местности тащит с особой аккуратностью, старательно поддерживая то за локоть, то за пояс, когда Лу Хань непроизвольно стискивает зубы. Они забираются за старый стадион, на котором если и тренируются до сих пор, то лишь самые неуспешные сборные их университета, и устраиваются на расчищенном местечке рядом со сваленным ветром массивным стволом.
Миньшо стягивает с плеч рубаху, оставаясь в тонкой белой футболке, бросает на траву и усаживается сверху, не боясь испачкать светлые джинсы, и смешно, как будто принцессе, тянет Лу Ханю руку, и он улыбается криво, но ладонь принимает, потому что самостоятельно получится только рухнуть, а вот подняться обратно – точно нет. У мальчишки в ланчбоксе нарезанная крупными неровными кусками еда, и он протягивает разовые деревянные палочки и кивает неловко, мол, приятного аппетита. И тебе, улыбается Хань, но разговаривать с набитым ртом не решается. Миньшо цепляет кусочек мяса и пережевывает так долго, как будто это, по меньшей мере, резина, и краснеет почему-то, когда Лу Хань бросает косые уважительные взгляды. Бесконечно вкусно – чуть-чуть не доварено и пересолено, но он не променял бы предложенное ни на один ресторан, освещающий ночное небо сиянием мишленовских звезд. В последний раз вот так, по-домашнему, готовила мама, и он бы кожей наизнанку вывернулся, лишь бы сидеть сейчас напротив нее на кухне и наворачивать под ласковым взглядом возможно не шибко удавшуюся, но все равно любимую свинину в кисло-сладком соусе. Он жмурится, тянет ко лбу сложенную козырьком ладонь, чтобы не резало так больно, не вышибало слезы – невольные, а оттого еще более нелепые. Надо лишь осторожно отложить на откинутую крышку ланчбокса палочки и откинуться на землю, пряча растерянность и миллион других эмоций. Лу Хань умеет. И глаза поднять лишь тогда, когда солнце высушит повлажневшие ресницы и ком, забивший глотку, скользнет в желудок вместе с противной теплой водой из измятой пластиковой бутылки.
- Очень вкусно, - бормочет Лу Хань, - Минсок от голода не умрет?
Чужое имя скользит по языку сливочным кремом – мягко и сладко, и Лу Хань сглатывает быстро, надеясь, что Миньшо не заметит заминки. Мальчишка раздраженно передергивает плечами, но улыбается - так знакомо, что Лу Хань невольно закусывает губу и тут же хмурится, потому что глупое, а он голову себе забил, и выбросить не получается.
- Даже и если, - Миньшо пропускает рыжие пряди сквозь пальцы и дергает нервно, - еще я останусь, велика ли беда? Уверен, родители до сих пор не в курсе, сколько у них детей на одно лицо.
Лу Хань утешать не умеет. Совсем. Ему бы самому в чужое плечо уткнуться и говорить, говорить, говорить, пока язык не распухнет и горло не передавит сухостью, и он вздыхает чуть громче, чем нужно, и сам пугается, не обиделся ли Миньшо. Но тот пакует остатки обеда, укладывает на дно рюкзака и щурится на солнце, вынуждая длинные ресницы отбрасывать веера теней на бледные впалые щеки. А Лу Хань – беспомощный в целом, тянет за руку, и гладит аккуратно по шершавой ткани рукава, и дергает чуть-чуть, вынуждая обернуться:
- А почему Миньшо? Почему не Кисок, или Чансок, или еще как-нибудь, но похоже?
Лу Хань в корейских традициях не то чтобы разбирается, но помнит что-то похожее еще с первых курсов, когда на потоке имелись болтливые мальчишки-близнецы, по пьяни дела рассказывающие почему-то не о девчонках, которым удалось забраться под юбки, а о нелепых традициях выбора имен. Миньшо смешно кривит лицо и только бессильно взмахивает рукой:
- А мама из Китая твоего дурацкого, скучала сильно, и отец позволил назвать одного, меня, как видишь. Спасибо большое.
Он откидывается назад, закрывается рукой, пряча глаза от стоящего в зените и слепящего безжалостно солнца, и замирает – Лу Хань не хочет думать, что плачет, но все равно цепляет локоть и отводит в сторону. Миньшо смотрит внимательно, склоняет голову набок и облизывает губы – не специально, конечно, но у Ханя почему-то разгоняется до запрещенной законами скорости пульс, и хочется преодолеть разделяющее их расстояние и затереть усмешку – очень горькую и наверняка бессильную – собственными губами. И он подчиняется – упирается рукой в траву рядом с рыжей головой и тянется вперед, запрещая себе реагировать на распахивающиеся навстречу глаза, а там – целый мир, перекрытый его собственным лицом, и будь Лу Хань хотя бы чуточку умнее, понял бы, наверняка понял. Но только дергается нервно – неловко, глупо, когда за спиной раздается насмешливое:
- Накормите?
Минсок усаживается рядом, прямо на траву, подгребает к себе чужой рюкзак, привычно вынимая аккуратно уложенные ланчобоксы, подхватывает использованные палочки и закидывает в рот оставшуюся еду, насмешливо щурясь на застывшего соляным столбом Лу Ханя. Миньшо только фыркает на брата, не напрягаясь помощью, и вновь смыкает глаза. Ресницы подрагивают, касаясь кожи, и Хань с трудом проталкивает через глотку комок и резко отворачивается, опускает голову, пряча за длинной челкой зардевшееся лицо, потому что хочется прикоснуться – руками теперь, чтобы и больно, и сладко, и страшно невыносимо, но и терпеть невозможно. А во взгляде, что не спускает с него Минсок, абсолютное понимание – я знаю, о чем ты думаешь, я вижу, чего ты хочешь, и могу это дать, не испугаешься? И пульс колотит по вискам автоматной очередью, и жар расползается густой обжигающей лавой, и хочется зажмуриться крепко-крепко, до лопающихся перед глазами разноцветных пузырей, и покричать заодно – громко, зажимая уши ладонями. Ниже дна не падают.
Если только в бездонную пропасть.
***
К ночи холодает, стирая яркое, обманчиво весеннее солнце по-осеннему промозглым дождем. Лу Хань кутается в старую вытянутую толстовку и гоняет по кругу единственную песню, слава богу, Тэхён прописался практически у какого-то друга и не ноет над душой про утренний зачет и тошноту, грозящую перейти в полноценную рвоту, если будет включено еще раз. А он бы включил, конечно, из вредности больше, потому что самого тошнит не меньше – от себя самого в первую очередь. Из-за распахнутой настежь форточки колотит мелкой зябкой дрожью, но от сизого сигаретного дыма, закручивающегося спиралями под потолком, кружит голову, и лучше замерзнуть, наверное, чем задохнуться. Лу Хань не уверен точно, но выбивает последнюю сигарету из мятой пачки и прикуривает быстро, чувствуя, как сворачивает на сторону голову – не страшно. Давно свернуло на летальные триста шестьдесят, выпотрошило и вывернуло кожей наизнанку – когда из Китая сбежал, как можно дальше от отца, семейных денег и связей, без которых он – пустое место, когда оказалось, что стены непробиваемы, а чужое безразличие режет кусками не хуже самого острого ножа. Когда запутался ногами-руками в тончайшей капроновой паутине дней, не разодрать, заблудился в туманной серости одинаковых улиц, домов и окон, когда размазало кашей из мяса и костей и нет больше той единственной, кто верил в него в миллион раз больше, чем он сам. Поэтому через силу, через больно и не могу, через страшно и помогите мне, через горячие слезы и стиснутые до мелкого крошева зубы – он справится все равно. Справишься, шепчет мама внутри головы, ты сильный и смелый, и да, согласен, но воется от боли все равно очень пронзительно.
Лу Хань встряхивает головой, соскребает себя с пола и раздраженно сминает пальцами пустую пачку из-под сигарет – эту ночь эту без никотина не пережить. Натягивает старые изношенные кеды, распутывая до максимума шнурки на той, где белеет сбившаяся повязка. Наскребает по карманам мелкие банкноты и звонкую мелочь и, как был, в старой, растянутой во все стороны толстовке, выбирается на улицу. Морось мгновенно оседает на коже, кеды промокают насквозь в первой же, удивительно глубокой луже, и Хань только стискивает крепче зубы и ковыляет по возможности быстрее, игнорируя освещенные фонарями участки улицы и растворяясь среди теней. И едва цепляет взглядом две фигуры на перекрестке, хохочущие пьяно и нарочито громко и агрессивно, толкающие из рук в руки тонкого дрожащего от холода и страха мальчишку. Миньшо. Волосы темные от дождя, и в мутном желтоватом свете практически не разглядеть лица, но Лу Ханю не нужно видеть, чувствовать достаточно, как по всей поверхности кожи колкими электрическими разрядами пробегает ослепительная ярость.
Лу Хань вдыхает глубоко и смыкает ресницы, пытаясь выровнять дыхание, но перед глазами искрит кроваво-красным, а изнутри, с самого дна, поднимается мутное, грязное, не поддающееся контролю. Он добирается до них за секунды практически, не обращая внимания на обжигающую ногу боль, ухватывает мальчишку за рукав и вытягивает из чужих рук, заводя за собственную спину. И не позволяет начать другим, бьет сам – здоровой ногой прямо в мягкий, не готовый к удару живот, кулаком под ребра и лицом о шершавый бетонный столб, обтирая практически черную кровь и вонючую желчь с кулака о чужую рубаху. Улыбается второму онемевшими губами, слишком дико, наверное, словно животное, готовое драть зубами и насмерть, – давай же, один шаг всего лишь, не бойся, но парень испуганно пятится назад, теряет опору под ногами, валится с невысокого бортика и отползает каракатицей - жалко, мерзко. Лу Хань рычит, едва ли видя что-то перед глазами, кроме густой багряной пелены, но позволяет удержать себя обеими руками за пояс. Вслушивается в еле слышный шепот «не надо, пожалуйста» - и в себя приходит только поэтому. Вцепляется пальцами в чужие запястья – больно, конечно, но Миньшо, трясущийся мелкой нервной дрожью, рук не разжимает:
- Пойдем, - шепчет все так же неразборчиво, - пойдем, ну.
И дождь, утихнувший на короткие минуты, обрушивается на головы с удвоенной силой. Лу Хань разворачивается в кольце объятий, сгребает Миньшо за капюшон толстовки, вжимается носом в висок и дышит глубоко. Идущая ходуном реальность притормаживает только спустя десяток бесконечных минут, а потом запускается заново, с новой силой и по безумной спирали навстречу земле со скоростью двести в час.
- Дай телефон, - хрипит он в чужое горячее ухо, - ну же.
Отодвигает от себя аккуратно, на шаг всего, когда Миньшо послушно вкладывает в его ладонь дорогущий, затянутый в безликий темный чехол телефон, и сжимает плечо, мол, так и стой. Лу Хань не напрягается поиском нужного номера и давит на единицу, запуская в электронных мозгах функцию быстрого набора. На экране высвечивается болезненное «он», не брат даже, а динамик хриплым со сна голосом:
- Миньшо, какого…
- Ты мне скажи, – Лу Хань не видит ни единой причины сдерживаться, - какого хрена он один и где ты – человек, который должен всегда быть рядом?
Минсок на другом конце провода замолкает, наверняка пытаясь понять, что происходит, и Хань практически воочию видит, как тот хмурит лоб, прикусывает губу и запускает пальцы свободной руки в спутанные волосы.
- Лу Хань, что ты…
- Да пошел ты нахер, - почти весело хмыкает Лу Хань, не планируя выслушивать до конца, и сбрасывает вызов.
Он подбирается к Миньшо, замершему соляным столбом на том самом месте, где оставили, и обнимает снова. Мальчишка ластится рыжей кошкой, вжимается лбом в плечо, трется щекой, тихонько поскуливая, лезет холодными влажными пальцами под толстовку, шкрябает от позвоночника и по бокам короткими ногтями, и от каждого движения внутри Лу Ханя извергаются и потухают вековые вулканы.
- Прости меня, - шепчет он, ухватывает неверной рукой волосы на затылке, вынуждая закинуть голову, – и, едва касаясь, проводит кончиками пальцев по шее, замирая в том месте, где набатом колотится пульс. И у Миньшо не глаза - океаны и тонущие в масляной глади звезды.
- За что? – стонет тихо и прикрывает глаза. Скользит по пересохшим губам языком, и Лу Хань замирает, не в силах оторвать взгляд – немного слишком для него, немного больше и немного страшнее, чем можно выдержать. Но решается в секунду, наклоняется и целует – нежно, мягко, с Миньшо по-другому нельзя, не сломать бы, не испачкать. И что-то в груди – комок вязкого, липкого – вдруг распадается на миллион мелких острых осколков и режет по живому, вспарывает по всей поверхности: выворачивает ребра, продирается через ткани, полосует тончайшими полосами кожу – очень больно. Миньшо тычется сомкнутыми губами в его губы, как будто впервые, всхлипывает, зажимая в кулаках ткань толстовки на предплечьях, вжимается крепче – еще миллиметр и в кровь. И Лу Хань теряется, кажется, растворяется, забывая, что влажное и соленое по губам – это дождь, и крупной дрожью по коже скользит холодный ночной ветер, и если сходить с ума, то не по центру желтоватого светового круга, отбрасываемого по чуду работающим фонарем, а дома – среди мягких подушек и развороченных одеял. Он отстраняется, едва выравнивая дыхание, переплетает замком чужие пальцы и тянет за собой – идем, идем, ну.
И забывается почему-то, расползается молочным туманом по углам – что провален промежуточный экзамен, просрочены выплаты за семестр, что на днях истекает срок арендной платы, а холодильник вычищен до самых своих металлических костей. Что работа уровня «свободная касса» и соответствующий заработок, и язвительный голос отца на проводе - бонусом, что он никто без семейных денег, связей, без материнской юбки, в которую можно уткнуться лбом и навыться вдоволь, когда пережимает окончательно. Пустое место.
- Нет, - Миньшо качает головой, - нет.
И кажется бесконечно правильным – вот так, за руку и под дождем вести его домой. Лу Хань проворачивает ключ в замке и вспоминает вдруг, что сигарет в кармане по-прежнему нет, и стонет, про себя вроде бы, а получается, что вслух. Дверь глухо бьется о стену, он пробегается пальцами по стене, пытаясь нащупать выключатель, когда Миньшо за спиной как будто всхлипывает и аккуратно вытаскивает из захвата собственную ладонь. Хань оборачивается и стискивает зубы, когда замечает на лестнице мужскую фигуру. И хлынувший в кровь адреналин совсем не от страха – Лу Хань не приучен врать, себе особенно. Он ухватывает Миньшо за подбородок, вынуждая смо