XXIII. Облачные девы и жены 14 глава

 

Прелитила пташка, коло мене впала:

Таки очи, таки брови, як у мого пана;

Прелитила пташка — малевани крыльця:

Таки очи, таки брови, як у мого Гриця!⁹

 

¹ Правосл. Собесед. 1859, VII, 325; Год на Севере, соч. Максимова, II, 61.

² Щапов, 13.

³ Кульда, 1, 551-3.

⁴ D. Myth., 788, 1088; О вл. христ. на сл. яз., 105; Вест. Евр. 1827, XIV, 148—9; Die Wissenschaft des slaw. Mythus Гануша, 319.

⁵ Семеньск., 49, 145—8; Пов. и пред., 130—5; Шлейхер, 75—79; Громанн, 194; сравни Эта. Сб., V (о кашубах), 93—95, 134—6; Н. Р. Лег., № 27, 28 и стр. 177—8; Худяк., 101; Быт подолян, II, 59—65; Шотт, 15; Гальтрих, 28, 30; Volkslieder der Wenden, I, 285; II, 176—8. В немецкой редакции, когда рас­каявшийся грешник был помилован и умер, то душа его воспарила на небо белым голубем. О значении яблок см. выше, II, 257—8.

⁶ D. Myth., 788.

⁷ Иричек в Часописи чешск. музея 1863, 1, 5.

⁸ Костомар. Сл. Миф., 66—67.

⁹ Малорус. литер. сборн., 225.

 

 

По свидетельству великорусской сказки, душа неповинно убитой девицы приле­тает к доброму молодцу соловьем и поет про свое несчастие, словно человеческим голосом выговаривает¹. О душах умерших детей рассказывают на Волыни, что вес­ною они слетают с неба, принимая вид ласточки, конопляночки и других певчих пташек, и, садясь по деревьям возле отцовских изб, поют сладкозвучные песни, чтобы утешить своих осиротелых родителей². По немецкой сказке, пасынок, уби­тый мачехою, оборачивается птичкою, прилетает к своему дому и поет: «меня ма­чеха убила, сестра схоронила — и я стал чудесною птичкой!» — слова, одинаковые с теми, которые в русской сказке наигрываются дудкою, сделанною из тростника, что вырос на могиле убитого мальчика³. Вместе с другими подобными свидетель­ствами, касающимися германских племен, Я. Гримм приводит верование, что ког­да тонет разбитый корабль, то души потонувших подымаются из вод и восходят на небо белыми голубями. Романская легенда также представляет душу голубкою⁴. У литовцев есть прекрасное поэтическое предание: певец Дайнас страстно влюбился в красавицу; напрасно он утром и вечером пел перед ее окном пленительные песни: суровая красавица не хотела отвечать его страсти. Дайнас утопился, и боги превра­тили его в соловья. Только тогда почувствовала она к нему любовь, умерла с горе­сти и была превращена в столиственную розу, которая начинает цвести в то время, когда перестает петь соловей. Сущестзует в Литве и другой рассказ о том, как бед­ный земледелец, любивший сопровождать свою трудную работу веселыми песня­ми, был превращен по смерти в жаворонка, который потому и вьется и поет над ко­лосистыми нивами⁵. Литовское предание о Дайнасе напоминает «Цеиска и Гальциону» Овидия: в этом стихотворении поэт сохранил нам подобное же предание древних о превращении в птиц двух любовников, погибших в волнах коварного мо­ря. «Одиссея» души умерших представляет летающими в воздухе стаями и сравни­вает их с летучими мышами⁶. Вот почему птица, влетевшая в комнату (воробей, го­лубь, ласточка), предвещает покойника; ту же примету относят и к нетопырю. Крик ворона, филина и совы, прилёт дятла, желны или кукушки к дому считаются таким же печальным предзнаменованием чьей-либо смерти⁷. Видеть во сне, как улетела со двора кукушка или поднялся с руки сокол, означает: смерть близкого, любимого человека⁸.

Особенно знаменательно представление души в образе кукушки, которое может навести на смысл загадочного обряда, известного на Руси под названием крещения кукушек. В народных малороссийских песнях кукушка прилетает горевать над тру­пами умерших⁹; она — эмблема сильной сердечной печали по милым покойникам:

 

¹ Н. Р. Ск., VII, 29.

² Волын. Г. В. 1859, 18.

³ Сказ. Грим., 47; сравни польскую сказку в сборнике Глинск., II, 236—7. Арабы верили, что из кро­ви убитого зарождается птица, которая летает близ могилы и жалобно кричит, пока не будет отомщено убийство.

⁴ D. Myth., 638, 640, 788.

⁵ Черты литов. нар., 73.

⁶ Песнь XXIV. Египтяне, разделявшие то же воззрение на душу, изображали ее в виде птицы (коп­чика) с человеческой головою. — Zeitsch. für D. M., IV, 245; 0. 3. 1858, VI, 442.

⁷ Иллюстр. 1846, 333; Статист, описание Саратов, губ., 62; Абев., 157; Нар. сл. раз., 164; I т. Поэт. Воззр., 511—2.

⁸ См. народные песни в Вест. Евр. 1818, XXI, 50—52.

⁹ Никто, говорит песня, не погрустит о погибшем на чужбине, только ворон прилетит, сядет на тру­пе, поклюет и перестанет, да «прилетит зозуля дай плаката стане»; к умирающему казаку прилетали ку­кушки, «у головах сидали, як ридны сестры ковали». — Ж. М. Н. П. 1837, т. XIII, 42; Пассека: Путев. Записки, Запорожск. Старина Срезневск., I, кн. 2, 80.

 

 

у сербов и литовцев есть предание о превращении в кукушку неутешной сестры, ко­торая долго и горько оплакивала смерть своего брата¹. На деревянных могильных крестах в Сербии изображают столько кукушек, сколько родственников и особенно сестер грустят по усопшему, и до сих пор девица, потерявшая брата, не может удер­жаться от слез, как скоро заслышит голос кукушки². На Руси верят, что когда эта птица кукует, то из глаз ее капают на древесную ветку слезы; за эти слезы прини­мают яички насекомых³, облипающие древесную ветку и называемые у немцев вkukuks-speichel, у сербов кукавичjа суза, у нас кукушкины слёзки⁴. К кукушке об­ращаются с вопросами о покойниках; так в одном похоронном причитании над умершим отцом говорится:

 

Мий же ты таточку!

Як будуть садочки цвисты,

И буде зозуленька куковаты,

Я ж буду, мий таточку,

Зозуленьку пытаты:

Чи не бачила-ж ты, зозуленько,

Мого батьку риднаго?

 

В свадебной песне невеста-сирота посылает кукушку за своими умершими род­ственниками, чтоб они пришли с того света благословить ее на новое житье⁵.

Обряд крещения кукушек в разных местах совершается в разное время — на третьей, четвертой, пятой или шестой неделе после Пасхи, но преимущественно в неделю Семицкую, когда поминают усопших. Женщины и девицы собираются в лес, делают из лоскутьев и цветов чучело птицы и сажают на ветку, а под нею при­вешивают шейные кресты; иногда, вместо того, отыскивают траву, называемую ку­кушкою (orchis-latifolia)⁶, и, вырвав ее с корнем, одевают в сорочку, потом кладут на землю и ставят над нею крестообразно две дуги, покрывая их платками и вешая с двух сторон по кресту. В Орловской и Тульской губ. надевают крестик на самое чу­чело кукушки и поют: «кумушки, голубушки! кумитеся, любитеся, даритеся!» Это называется кстить (крестить) кукушку или кумиться. Две девицы, поцеловавшись из-под дуги, меняются крестами и называются кумами. В праздник Семика посе­ляне приходят в рощу, отыскивают две плакучие березы, нагибают и связывают их ветви разноцветными лентами, платками и полотенцами в виде венка; над венком кладут означенную траву или чучело кукушки, а по сторонам привешивают кресты. Две девицы, желающие покумиться, должны обойти вокруг этих берез — одна навстречу другой, потом трижды поцеловаться сквозь венок и сквозь венок же пере­дать друг дружке желтое яйцо. Хоровод поет:

 

Ты, кукушка ряба!

Ты кому-же кума?

Покумимся, кумушки,

Покумимся, голубушки!

 

¹ Срп. pjeчник., 312; Черты литов. нар., 72. Сравни малорусское предание: «зозуля й дятел були перше людьми, а поели Бог так дав, що поробились птицями». — Кулиш, II, 36.

² D. Myth., 1088.

³ Cicada spumaria, ringelspinne.

⁴ D. Myth., 646.

⁵ Ворон. Г. В. 1851, 2; Иллюстр. 1848, № 1, белорус. свадьба.

⁶ Беременные женщины выкапывают эту траву и гадают по ней: если на корне будет два отрост­ка — то родится девочка, а если три — то мальчик (Вест. Р. Г. О. 1853, 1, 59).

 

 

Названные «кумушки» обмениваются крестами и кольцами; а кукушку разделя­ют на части и хранят у себя на память кумовства. Затем следует пиршество, необ­ходимою принадлежностью которого бывает яишница. Те, которые покумились в Семик, ходят на Троицын день развивать венки или бросать их в воду, причем по­ют: раскумимся, кумушки! раскумимся, голубушки! Да ио, ио — Семик да и трои­ца!» Есть игра, указывающая на тот же обряд кумовства; девицы избирают куму и садятся в кружок, кума обходит их и спрашивает: чье это дитя? — Твое и мое. — Ко­му его кстить? — Тебе и мне. После того кума и та, которую она спрашивала, разбе­гаются в разные стороны и, обежав круг три раза, останавливаются. Кто прибежит прежде, та садится, а другая идет спрашивать. Сходная с этою игра известна и в Литве¹.

Обряд крещения кукушек получит для нас более осязательное значение, если мы сблизим его с поверьями о русалках и мавках, в образе которых (по народному поверью) являются души младенцев мертворожденных или умерших без креще­ния². В течение семи лет, до превращения своего в русалок, души эти (преимущест­венно на Зеленые Святки) летают по воздуху и жалобно просят, чтоб их окрестили; кто заслышит их грустный, умоляющий голос, тот должен сказать: «крещаю тебя, Иван да Марья, во имя Отца и Сына и Святого Духа!» После этих слов они возно­сятся на небо, как бы воспринявшие крещение. О русалках и мавках рассказывают, что накануне Троицына дня они бегают по колосистым нивам, хлопают в ладоши и приговаривают: «ух-ух, соломяный дух! мене маты породыла, не крещену положи­ла (или: схоронила)³. Любопытно, что в Черниговской губ. обряд завивания семиц­ких венков называется встречею русалок, а развиванье венков (на Петров день) — проводами русалок. Если неокрещенные души, летая по воздуху, испрашивают себе крещения; если самое появление их совпадает со временем совершения обряда, из­вестного под именем «крещения кукушек»; если, наконец, душа олицетворялась в образе птицы и кукушка принималась эмблемою сиротства, — то, кажется, позво­лительна будет догадка, что под «крещением кукушек» должно понимать символи­ческий обряд крещения младенцев, умерших без этого таинства и потому осужден­ных блуждать по свету. Дети народному уму представляются чистыми, невинны­ми, безгрешными; но умирая без крещения — они не могут войти в царство бла­женных. Сострадая их безотрадной судьбе, простолюдин создал обряд посмертного крещения, чтобы таким образом открыть душам младенцев верный путь в небес­ные обители⁴. Очевидно, что подобное воззрение могло родиться только в эпоху христианскую, но тем не менее оно перешло в обряд под сильным влиянием язы­ческих представлений, и по всему вероятию, описанное нами «кумовство» есть не более как видоизмененная форма древнего «подбратимства» или «дружичала». За это свидетельствует сербский обычай: на второй день Пасхи поселяне идут на клад­бище, раздают милостину и поминают усопших, а потом дружатся между собою («дpyжичajy се») — парни с парнями, а девицы с девицами, т. е. плетут из вербы венки, целуются сквозь них и меняются красными яйцами и самыми венками; по-

 

¹ Сахаров., I, 72—73; II, 86; Рус. прост. праздн., I, 183; III, 96—98; Вест. Евр. 1821, II, 195; Терещ., V, 42; VI, 165, 191—2; Саратов. Г. В. 1844, 6. У румынов на Троицкой неделе совершается праздник куку­шек. — Телескоп 1833, VIII, 501—2.

² Терещ., VI, 124, 176, 181; Рус. прост. праздн., III, 98; IV, 10; Вест. Евр. 1821, II, 195.

³ Терещ., VI, 125, 129; Рус. прост. праздн., IV, 10.

⁴ Припомним летописное свидетельство (под 1044 годом), что при Ярославе «выгребоша два кня­зя Ярополки и Ольга, сына Святославля, и крестиша кости ею, и положища я в церкви святыя Богоро­дица». — П СР. Л., 1, 67.

 

 

сле того, в продолжение целого года, мужчины называются побратими, а девицы — друге¹. Представлением души в образе птицы легко объясняется, почему между на­шими крестьянами доныне соблюдается обыкновение: в продолжение шести не­дель по смерти родственника «кормить птицу небесную»; для этого каждое утро осыпают могилу хлебными зернами². В Астраханской губ., посещая на праздник Пасхи кладбище, крошат на могилах для птиц яйца; в других местах крошат для них на могилы печеный хлеб, а в Москве уцелел трогательный обычай кормить в известные дни года голубей, что совершается какою-нибудь старухою на перекрест­ках улиц и площадях, деньги на корм собираются с прохожих. Обычай этот соблю­дается и у западных народов. Я. Гримм сообщает любопытное указание: «man entsinnt sich dabei des vermachtnisses für die vögel auf Walthers von der vogelweide grabstein, dessen name schon pasua avium ausdrückt»³.

7. Понимая душу как пламя и ветер, арийское племя должно было сроднить ее с стихийными существами, населяющими небо и воздух. Такое родство засвиде­тельствовано языком: душа и дyx = geist (от gîsan — дуть, веять), anima и άνεμος. По индийским верованиям, толпы стихийных духов, олицетворяющих небесные лучи, молнии и ветры (ribhus, bhrigus, angirasen, maruts), ничем не различались от pitris = patres, отцов, предков, т. е. от усопших, называемых у славян родителями и дедами. Ведаическая религия признает небо и воздушный мир за две отдельные об­ласти. В беспредельных пространствах неба пребывает свет, как вечная, творческая сила; между этою страною света и землею простирается царство воздуха, в котором плавают облака и тучи, носящие живую воду дождей и преграждающие путь лучам солнца. Души отцов населяют и ту, и другую области, и отсюда позднее, когда ста­ли рассуждать о загробном возмездии за земную жизнь человека, развилось веро­вание о двойственной судьбе усопших: о душах блаженных, наследующих царство небесное, и отверженных, осужденных блуждать по воздуху и вращаться в пекле грозовых туч. Любопытно, что в наших старинных рукописях греч. παράδεισος (рай) переводится словом: по-рода, a γεέννα (ад) словами: род и родст­во⁴. Высоко, по ту сторону облачных вод, лежит блестящее небо (svarga), с которого солнце, луна и звезды посылают свой свет на землю; там-то, на отдаленной грани­це вселенной, живут отшедшие из земной юдоли предки под властию Варуны, на­слаждаясь вечным блаженством и блистая очам смертных яркими звездами. Но чтобы достигнуть этих райских селений, они должны шествовать через воздушный океан, странствовать посреди дождевых потоков и грозового пламени и принимать участие в их животворной или разрушительной деятельности. По свидетельству гимнов, отцы носятся в тучах, сверкают в молниях, извлекают из облаков дождь и проливают его на поля своих потомков; они полагают в ночи тьму, а утром находят сокрытый свет и призывают к пробуждению прекрасную Зорю, т. е., нагоняя чер­ные тучи, омрачают небо ночеподобными покровами, а рассеивая их в грозе, выво­дят из мрака светозарное солнце. Таким образом, отжившие предки смешивались и отождествлялись с бурными и грозовыми духами. Сонм ветров (марут), по мне­нию индусов, постоянно пополнялся душами усопших. Духи рибу (ribhus), стихий­ная природа которых проявляется в блеске солнечных лучей и сверкающих мол-

 

¹ Срп. pjeчник, 142.

² Этн. Сб., V, о быте курск. крестьян, 82.

³ D. Myth., 635.

⁴ Описание славян, рукописей моск. синодал. библ., отдел. 2-ое, I, 12; II, 24, 27, 57, 114, 149, 261, 397-8, 428.

 

 

ний, признавались и за души блаженных; они стояли в таком же близком отноше­нии к Индре, как и маруты: участвовали в полетах грозы, пели бурную песню, низ­водили с неба потоки, помогали земному плодородию и славились, как искусные кузнецы. То же двоякое значение стихийных духов и усопших предков принадле­жит и ангирасам, которые только тем отличаются от молниеносных рибу, что со­путствуют богу Агни и вся деятельность их ограничивается стихией огня; но мы знаем, что Агни первоначально был богом грозового пламени. Ангирасы признаны предками на тех же основаниях, на каких у всех индоевропейских народов домовые пенаты были вместе и представителями очага, и обожествленными дедами (см. II, 41—44). У германцев марутам соответствуют духи неистового воинства и мары (mâren), a ribhus — буквально то же, что (светлые) эльфы (см. II, 363). Маруты и мары (моры, марухи) — названия одного корня!; последние равно известны и не­мцам и славянам; с одной стороны, они принимались за темных или ночных эль­фов, а с другой — за души усопших (II, 54—55; III, 43). Подымая ветры, маруты нагоняют на небесный свод мрачные тучи и сбивают их кудрями и космами; от этих сгущенных и клубящихся облаков отец марут Рудра назывался косматым, что напоминает нам спутанные волоса мар — mârenlocke². Отсюда понятно, почему эльфы, мары и цверги смешиваются народными преданиями с тенями умерших и почему души представлялись немецко-славянским племенем летающими малют­ками, эльфоподобными карлами. Эльфов считают в народе за выходцев с того све­та; тело у них — не то, какое у живых людей: его нельзя ни схватить, ни осязать! они всюду проникают, не нуждаясь в дверях и отверстиях, и так же быстро исчеза­ют, как дуновение ветра. В ночные часы эльфы собираются на церковных дворах и кладбищах и пляшут на свежих могилах, с радостью и весельем встречая новую ду­шу, пришедшую к ним из мира живущих. Усопшие поступают в круг эльфов, и по­тому смерть человека празднуется ими, словно свадьба или прибытие дорогого гос­тя, музыкой и танцами. Финны верят, что, когда совершается погребальная цере­мония, на кладбище и по дороге к нему летают и кружатся маленькие духи (keijungaiset), похожие на белые снежинки, блестящие лучи и куколки бабочек; они появляются в доме, где есть покойник, и наполняют комнаты трупным запахом. Как существа, некогда сами причастные людской жизни, эльфы стоят в близкой, родственной связи с семьями их потомков, продолжающих населять землю. Вся­кий род, всякая семья имеет своих собственных эльфов и питает к ним уважение и преданность, как к домовым охранительным божествам (пенатам), и в свой черёд пользуется от них помощью и защитою в нужде. Различные партии эльфов враж­дуют и сражаются между собой в ночное время на перекрестках, и только дневной рассвет прекращает их борьбу; битвы эти часто вызываются спором, какой стороне должна принадлежать душа усопшего — эльфам его отца или эльфам его матери, и на каком церковном дворе должно быть совершено погребение³. Таким образом, битвы стихийных духов, созерцаемые древними племенами в грозе, под влиянием смешения эльфических существ с душами человеческими, получили характер ро­довых усобиц за обладание новоусопшими членами. Как с олицетворением души, с эльфом тесно сочетался ее поэтический образ бабочки: эльфы являются в виде лег-

 

¹ Маннгардт указывает на санскр. корень mr, mar — раздроблять, разбивать; мы же сближаем эти названия с словами мрак (морок) и мор (смерть) и видим в них: во-1-х, бурных духов, омрачающих небо тучами, и во-2-х, усопших (= души, как дыхание тех же ветров).

² German. Mythen, 41-47, 709, 721-733; Die Götterwelt, 51.

³ Irische elfenmärch., XII—XIII; D. Myth., 798; Вест. Евр. 1828, XIII (Некот. обычаи, поверья и обря­ды финляндцев), 8—9.

 

 

кокрылого мотылька, шмеля или гусеницы, садятся на стебли и цветы растений и пьют росу; названия schrätteli и nachttoggeli прилагаются и к марам, и к бабочкам. Люди, у которых срослись брови, могут в случае гнева посылать на своих врагов эльфа (alp), который вылетает из-под их бровей в виде маленькой белой бабочки, садится на грудь спящей жертвы и начинает давить ее. Этот эльф — первоначально: разящая молния или тот сверкающий взор, который устремляется из-под густых, нависших бровей облака (I, 88—89), и потом, в применении к человеку: душа, восп­ламененная гневом; в Ааргау бабочку называют donnerkeil. Такое выпускание эль­фа-бабочки преимущественно приписывается колдунам и ведьмам, ради тесной связи их с грозовыми явлениями природы¹. То же верование распространено и между славянами: когда спит ведьма, из нее (по мнению сербов и черногорцев) ис­ходит злой дух в образе бабочки, летает по избам, садится на сонных людей и пора­жает их смертельно в левую грудь. На прибрежьях Адриатического моря такие эльфические духи называются вjедогоњa (jедогоњa) и признаются за души, обитаю­щие в телах людей и животных, и в то же время за домовых гениев, оберегающих родовое имущество и жилище. Каждый человек имеет своего ведогоня; когда он спит, ведогонь выходит из тела и охраняет принадлежащее ему имущество от во­ров, а его самого от нападения других ведогоней и от волшебных чар. Доселе не по­забыто их стихийное значение: срывает ли ветер древесные листья и они, колеб­лясь, несутся по воздуху — это (говорят) дерутся ведогони; в полете разрушитель­ной бури ведогони отторгают от гор большие камни, вырывают в лесах деревья и бьются ими между собою, как враждующие рати. Адриатические славяне уверены, что к ним прилетают ведогони с итальянского берега и сражаются с туземными, и которые одолеют — те уносят летние плоды (урожай) на свою землю (т. е. собствен­но перегоняют дождевые тучи из одного края в другой). Если ведогонь будет убит в драке, то человек или животное, которому он принадлежал, немедленно умирает во сне. Поэтому если случится воину умереть во сне, то рассказывают, будто ведогонь его дрался с ведогонями врагов и был убит ими². По чешскому поверью, můra — душа злой чародейки; в полночь, покидая тело, она бросается на сонных людей, да­вит их и сосет из груди горячую кровь (сравни с упырями — гл. XXVI). У кого срос­лись брови, в том обитает mura. У немцев существуют подобные же рассказы о марах, обитающих в людях: если мар выйдет из тела и не воротится назад, то человек непременно умирает³. Отождествляя эльфов с душами, народная фантазия надели­ла их и высшими духовными способностями: хитрым умом, изобретательностию и предведением.

Что души у славян представлялись существами эльфическими, карликами, наи­более важное тому свидетельство предлагает древнерусское навь, навье. От снкр. паç — умирать произошли лат. пех — смерть, греч. νέχυς, готск. naus (множ. naveis), navis — мертвый, navistr — могила, сканд. па — мертвое тело, труп, латыш. nahwe — смерть, nahwigs — смертельный, ядовитый, nahweht — убивать; в древнечешском языке unawiti значило: загубить, умертвить («mlatem čvrtého unavi»), a naw, nawa — смерть, могила, жилище усопших: «Krok ide do nawi». В старинных русских памят­никах, как и в современных областных говорах, навье — мертвец: «приведе Янка митрополита Иоанна скопьчину, его же видевше людье вси рекоша: се навье (по другому списку: мертвец) пришел; от года бо до года пребыв умре» (Лаврент. ле-

 

¹ Irische elfenmärch., CVIII; D. Myth., 431; German. Mythen, 372, 715.

² Cpп. pjeчник, 66—67, 251; Путешест. в Черногорию, 220—1.

³ Громанн, 23—25; Beiträge zur D. Myth., II, 268.

 

 

топ.); «яко и навь из гроба исходящи»: (Иоанн, экзарх болгарск.); «в нави зрети» — ожидать смерти (Житие муромск. князя Петра и Февронии); в древних переводах библейских книг навь употребляется в смысле ада, тартара, как царства мертвых; наконец, Радуница (вторник Фоминой недели), когда совершаются поминки по усопшим, называется в народе навий (= мертвецкий) день и навьи проводы. Слово навь, навье стоит в сродстве с скандин. nâr (nâir, nâinn) — мрачный карлик, цверг¹. Летописец, рассказывая о явлении в 1092 году незримых духов, которые рыскали на конях и поражали смертию полочан (см. выше стр. 43), прибавляет, что в то вре­мя говорили: «яко навье бьют полочаны», т. е. мертвецы карают народ чумными стрелами (= молниями). В переяславском списке находим любопытный вариант: «они ж (люди) реша: из навеи дети нас емлют»². По мнению украинцев, младенцы, умершие некрещеными, являются в летний полдень в глухих чащах лесов и около озер, играют на солнце и прячутся вместе с его закатом. Они такие «малюсинькие», что четверо могут усесться на крыле мухи³. Белорусы блуждающие огоньки, при­знаваемые за души усопших, представляют себе одноглазыми малютками. В ста­ринной иконной живописи душа изображается в виде младенца, который исходит из уст покойника, вместе с его последним дыханием, и улетает на небо или возно­сится туда ангелами. Подобные изображения встречаем и в миниатюрах, украшаю­щих древние рукописи⁴, и в печатном издании Патерика Печерского, и на лубоч­ных картинах⁵. Замечательно, что в Полтавской и других южных губерниях мерт­ворожденных детей закапывают под порогом избы — там, где народное предание полагает обиталище эльфов; теперь крестьяне объясняют этот обычай в христиан­ском духе: они говорят, что священник, идя со крестом, переступает порог и тем са­мым сообщает освящение душе некрещеного младенца. Для того, чтобы благосло­вение умершего почило над жилищем его родичей, чехи, при выносе покойника, трижды — во имя св. Троицы — прикасаются гробом о домашний порог⁶. Народ­ные поверья доселе связывают с душами усопших атмосферные явления, ука­зывая тем самым на их стихийный характер. Когда зимою, после трескучих морозов, станет вдруг оттепель, русские поселяне выражаются об этом так: ро­дители вздохнули, т. е. мертвые повеяли (дохнули) теплым ветром. По мне­нию полешуков, усопшие родители в день свадьбы своих детей сходят на зем­лю дождевой тучею, чтобы благословить молодую чету; вот что гласит свадеб­ная песня:

 

Матинька перед Богом стоит,

У Бога ся просит

Спусти мене, Боже,

Над село хмарою,

У село дробным дождичком,

Ясным сонцем-оконцем;

Нехай же я ся подывлю.

Чи красно дитя убрано?

 

¹ О влиян. христ. на сл. яз., 63—64; Мысли об истор. рус. яз., 147—8; Матер. для истории письмен, стат. Буслаев., 55; Архив ист.-юрид. свед., II, полов. 2, 102; Иричек в Часописи 1863, I, 16; Обл. Сл., 120.

² Летописец Переясл., 51.

³ Степные сказки Данилевского, 125—6.

⁴ См. рисунки в Истор. очерках Буслаева, I, 435; II, 153.

⁵ Таковы картины: «Смерть грешника», «Молитва св. Сидору блаженному» и др.

⁶ Громанн, 189.

 

 

В белорусской песне усопшая мать просится у Бога поглядеть на свадьбу своей дочери в следующих выражениях:

 

Боже, Боже!

Пусци мяне з неба даловь

Дробным дождчем,

У поли мыглицою (мглою),

У траве расицою (росою)¹.

 

Болгары думают, что Илья-пророк заставляет умерших цыган делать из снегу град и пускать его летом на поля и нивы грешников*. Илья-пророк заменяет здесь Перуна, а умершие цыганы — темных эльфов, злых мар. Налагая на старинные предания этнографические и бытовые черты, фантазия, под влиянием народной неприязни к цыганам и ради их смуглого цвета, сочетала с этим племенем пред­ставления, относимые некогда к демоническим силам природы. В народных сказ­ках — там, где в более древних редакциях выводится злая ведьма, в позднейших пе­ределках уже стоит цыганка. Литовцы верят, что души усопших носятся верхом на конях, с копьями в руках, около своего прежнего жилища; по их словам, если по­строить дом на той дороге, которою привыкли ездить мертвецы, то в нем — не житье: постоянно будет слышаться шум, ветер станет срывать кровлю, и дом скоро разрушится³.

Немецким эльфам соответствуют у славян вилы и русалки — облачные, грозо­вые девы, в которых, сверх того, видят и существа загробного мира. Таким обра­зом, душа, согласно с грамматическим родом этого слова (чеш. duše, литов. duszia, греч. ψυχή, лат. и итал. anima, фран. âmен, исп. alma, нем. seele), олицетворялась по преимуществу в женском поле, и это было до такой степени сильно, что у литовцев находим следующее предание: в 1279 году были замучены крестоносцами два упорных язычника; одного из них они разорвали с помощию дерева, а другого при­вязали к коню и размыкали по полю. Душа первого прилетела потом птичкою, а душа последнего являлась в образе девы, восседающей на коне⁴. Колляр указывает на поверье (in Trentsiner comitat, in der gegend von Sillein = Zilina), что души невест, умерших после помолвки, блуждают по ночам, водят хороводы, поют песни и на­зываются вилами (wily)⁵. Поверье это наводит на связь слова вила с литов. wélĕs — души умерших и с латышcк. wels — бог усопших и потом черт, властитель ада⁶. От­сюда объясняется, почему в некоторых местностях вилы, несмотря на свою незем­ную красоту, представляются безносыми⁷: черта, сближающая их с могильными привидениями и самою Смертию, изображаемыми в виде скелетов (см. выше стр. 25—26). Как у нас уцелело предание о душах трех ведьм, которые горят на небе «де­вичьими зорями» (= звездами), так у хорватов есть подобное же предание о созвез­дии Плеяд (Blašiće, Волосожары, Бабье созвездие): там, говорят, обитают семь вил; давно, при начале света, ходили эти вилы по земле, пели и водили хороводы, а по­том покинули земной мир и водворились на звездах Плеяд, где и доныне каждую