Тициано Терцани
Еще один круг на карусели
НАЧАЛО ПУТИ
Коротких путей не бывает
Да, такое случается со многими, с любым, но не с тобой, и я тоже всегда так думал. Но когда эта штука и меня настигла, я не был к этому готов и поначалу мне показалось, что речь идет о ком-то другом. «Синьор Терцани, у вас рак», — сказал врач, но говорил он как бы не со мной, так что я действительно ничего не почувствовал — ни отчаяния, ни шока — словно это меня не касалось.
Это безразличие, удивившее меня самого, могло быть просто инстинктивной формой защиты, способом сохранить лицо. Представьте, оно мне помогло. Посмотреть на себя со стороны — всегда на пользу. Этому можно научиться.
Следующая ночь в больнице прошла в размышлениях. Я представил себе череду людей, узнавших здесь подобную новость, и несколько воспрял духом. Происходило это в Болонье. Сюда меня привела цепочка событий, каждое из которых было вроде бы пустяковым, но их совокупность оказалась решающей, как это часто случается в жизни. Бесконечная диарея, начиная еще с Калькутты, несколько обследований в Парижском институте тропических болезней, потом череда анализов в поисках причин непонятной анемии. Наконец один прозорливый итальянский врач ввел в меня свой странный инструмент, нечто вроде резиновой змеи с горящим оком, чтобы она заглянула во все закутки моего нутра. И как только змея в меня внедрилась, врач, специалист с опытом, обнаружил своего старого знакомца. Я благодарен ему за краткость и ясность. Теперь у меня были веские причины для подведения итогов; я мог определить свои приоритеты и принять необходимые решения. Мне вот-вот исполнялось пятьдесят девять; захотелось, подобно восходящему к горной вершине, оглядеться, чтобы с удовлетворением оценить проделанный путь. Какой была моя прежняя жизнь? Да просто чудесной! Приключение за приключением, большая любовь, никаких сожалений, никаких незавершенных дел. Если бы в юности, отправляясь в этот путь, я наметил цель, к которой стремятся многие: «посадить дерево, вырастить сына и написать стихотворение» — можно было теперь признать, что она более или менее достигнута. Причем получилось это почти само собой, без особых усилий, весело, мимоходом.
Ночью в больнице, в тишине, нарушаемой лишь шуршанием машин по мокрому асфальту да шагами сестер в коридоре, передо мной возник образ, не покидающий меня и поныне. Мне представилось, что вся моя жизнь была катанием на карусели: с самого начала я кружился всласть на белой лошадке и никто (только сейчас я это понял), никто ни разу не потребовал предъявить билет. А ведь этого билета у меня вовсе не было. Всю жизнь я раскатывал задаром. И вот пришел контролер, придется платить, что положено, и если повезет, вдруг удастся… сделать еще один круг на карусели.
Новый день начался как любой другой. Ничто вокруг не изменилось, ничто не выдавало бури у меня в голове. В дороге я даже вспомнил, что нужно забрать из прачечной белье. Моя жена Анджела ждала меня, и, вернувшись домой, я предложил ей прогуляться по лесу. После сорока лет, прожитых вместе, нам легко и говорить, и молчать. Я пообещал ей, что постараюсь выстоять. Видимо, это был единственный раз, когда я прослезился.
Надо было без промедлений решать, что делать дальше. Первое инстинктивное желание, как у раненого зверя: ослабев, забиться в нору для восстановления сил. Я решил ничего не сообщать никому, кроме детей и тех друзей, для которых мое исчезновение оказалось бы необъяснимым. Я желал разобраться со своими мыслями и хотел, чтобы никто и ничто меня не отвлекало.
Сперва следовало выбрать, где и, главное, как лечиться. Химиотерапия, радиотерапия, хирургическая операция со всеми их, как говорят, разрушительными последствиями сейчас уже не являются единственными средствами. Более того, сегодня, когда все подвергается сомнению, а все официально признанное потеряло авторитет и любой готов вынести вердикт всему и всем на свете, стало модным осуждать традиционную медицину и нахваливать «альтернативную». Ее варианты звучат привлекательно: аюрведа, пранотерапия, иглоукалывание, йога, гомеопатия, китайские травы, рэйки и — почему бы и нет? — целители (филиппинские и не только). Всегда встретится человек, который что-то где-то слышал и готов пересказать. Вдруг всплывает история, которая выглядит правдоподобней других, и вот ты уже готов поверить в один из этих способов «исцеления», которых множество. Ну нет, я и на миг не принимал все это всерьез. Однако многие из этих методов пришли к нам из Азии, где я прожил тридцать лет, а некоторые уходят корнями в Индию, где теперь у меня дом! Я тоже, бывало, без колебаний прибегал к ним. В Китае я доверил моего сына Фолько, которому тогда было всего одиннадцать, специалисту по иглоукалыванию, и тот избавил его от астмы. А всего за год до возникновения моих нынешних проблем я отвез Леопольда, моего французского друга, к личному врачу Далай-ламы в Медицинско-аюрведический институт (такое вот название) в Дхарамсале. Тот ему прослушал пульс «в семнадцати точках» и прописал черные пилюли, похожие на овечий помет (и видимо, в высшей степени эффективные), чтобы вылечить от гепатита. Кроме того, я сам утверждал, что западный человек, устремившись вперед по автостраде науки, слишком быстро забыл о тропах древней мудрости и сейчас, навязывая Азии свой уклад жизни, рискует стереть с лица земли огромное количество знаний, связанных с местными традициями!
Своего мнения я не изменил, но когда речь зашла о моем выживании, без колебаний решил довериться привычному — науке, западному «рацио». И не только потому, что альтернативные методы действуют (если действуют) через длительное время, которое упускать не хотелось. Дело было и в том, что в глубине души я не вполне им доверял. А вера в лечение — главное в процессе выздоровления.
Везение помогает, а его у меня, вообще-то, всегда было больше, чем полагается среднестатистической личности. Мне и тут повезло. Среди моих коллег-журналистов, старых товарищей по работе в Азии, был корреспондент «Нью-Йорк тайме», дважды награжденный Пулит-церовской премией, у которого за пару лет до этого случилась та же беда, и он выжил. Я навестил его в Дели и попросил совета.
Те, кто его приводил в порядок, были, на его взгляд, лучшими из своего профессионального круга. Я поверил ему. Звонок-другой по телефону, затем один факс, и спустя несколько дней я уже был в Нью-Йорке. Мое имя стояло восемнадцатым в списке ожидающих нового экспериментального лечения на самом передовом рубеже современной западной медицины. Это Memorial Sloan-Kettering Cancer Center, или короче MSKCC, что, кстати, рекомендуется писать в чеках, дабы не афишировать свое пребывание здесь, в Онкологическом центре, даже перед собственным банком.
Когда вышла моя книга «Прорицатель мне поведал…», многие спрашивали, над чем теперь я собираюсь работать, и я отвечал, что книги как дети, что нужно их вынашивать для появления на свет и что после долгих лет, проведенных на Востоке, я бы теперь охотно отправился открывать для себя самый крайний Запад, то есть Соединенные Штаты. Под этим предлогом (якобы отправился в Америку, чтобы «зачать» новую книгу) я получил передышку, обо мне на время забыли.
Я снял жилье у Сентрал Парка и несколько оживил его индонезийскими тканями и китайской бронзовой статуэткой Будды на большом окне. Оно и стало на несколько месяцев моим логовом.
Никто, кроме Анджелы и сотрудников Центра, не знал, где я. Телефон не звонил, никто не стучался в дверь. Единственной связью с миром, которую я сохранил, была электронная почта — эти послания в бутылке, время от времени выносимые волной на кибернетический берег моего компьютера, где бы я ни находился. По-моему, сейчас это лучший способ общения, деликатный и неназойливый, если использовать его не по пустякам, не сбиваться второпях на неряшливый язык и оставлять распечатки хороших писем, чтобы всегда иметь удовольствие их перечитать.
Ситуация была идеальной. Это было именно то, о чем я столько мечтал: целыми днями принадлежать самому себе, безо всяких обязательств. Пришло невообразимое блаженство от возможности разнуздать свое сознание, дать ему побродить на воле. Славно было не мешать этому, не одергивать себя постоянно, не внушать себе (в свое время у меня это было навязчивой идеей), что следовало бы переключиться на что-то другое. После непрестанного грохота я наконец наслаждался тишиной. Год за годом меня занимали войны, революции, наводнения, землетрясения и капитальные перемены в Азии. Я был страстным наблюдателем жизней, подвергающихся опасностям, жизней разрушенных или, еще чаще, сознательно прожигаемых — словом, чужих жизней. Теперь же я наблюдал за единственной жизнью, непосредственно меня касавшейся, за своей собственной.
А понаблюдать тут было за чем. После новых обследований, после всех этих обычных реплик: «Вот смотрите, тут у вас небольшая подозрительная тень…», «Нужно пройти еще одно обследование», «Приходите через неделю», «Сожалею, но придется сообщить вам плохую новость…» — выяснилось, что опухоль у меня не одна, а целых три, причем каждая со своими свойствами и восприимчивостью к своему виду лечения. Я выбрал химиотерапию, операцию и облучение, ни секунды не раздумывая, правильно ли я поступаю. Более того, с каждым днем во мне росла уверенность в том, что все идет как надо и что выбранный мною вариант — наилучший.
Никогда еще я так остро не ощущал свою материальность, никогда мне не приходилось так пристально следить за собственным телом, учиться контролировать его, быть ему хозяином, не позволять ему диктовать свои требования, угнетать своей болью, своими пульсациями, своими приступами тошноты.
Я осознал, насколько мои биоритмы и настроение, вплоть до приступов хандры, при работе в еженедельнике определялись сроками сдачи материала. Блаженство в субботу и воскресенье, когда пусть рушится мир, а номер уже сделан и добавить нечего. Апатия в понедельник, когда следующий выпуск только планируется; собранность во вторник и среду, когда я обдумывал новый сюжет и набрасывал черновики; предельная напряженка в четверг — день сдачи статьи; неуверенное облегчение в пятницу. А там снова все по кругу, неделя за неделей: репортажи — то с фронта, то из столицы, где произошел государственный переворот, путевые заметки о стране, в душу которой я пытался вникнуть, или история, которая позвала в дорогу, чтобы разобраться в ней. А теперь все дни недели стали одинаковыми, ни взлетов, ни падений: дни текли за днями, похожие, как капли воды, восхитительно одинаковые. И ничто меня не подгоняло.
У каждого времени года свои плоды, и мое журналистское «время года» свои уже принесло. Все чаще я оказывался в привычных ситуациях, сталкивался с избитыми проблемами. Хуже всего было то, что моя писанина становилась неким отголоском историй и фраз, уже писанных мною лет за двадцать до этого. Кроме того, факты, те факты, за которыми я когда-то гонялся со страстью ищейки, уже не будоражили меня, как прежде. С годами я начал понимать, что за фактами есть некий иной уровень реальности, и чувствовал, что не могу ухватить это «нечто». Кроме того, журналистика, особенно нынешняя, совершенно не интересуется подобными вещами. И продолжая заниматься своим ремеслом, я в лучшем случае смог бы повторять самого себя. Рак предоставил мне отличную возможность перестать повторяться.
И эта возможность была не единственной. Постепенно я понял, что рак стал для меня чем-то вроде щита, за которым я укрывался, убежищем от натиска внешнего мира, своего рода бастионом против банальности повседневной жизни, общественных обязательств, необходимости поддерживать беседу. Заболев раком, я завоевал право больше не чувствовать себя обязанным что-либо делать, право не испытывать чувство вины. Наконец-то я был свободен, полностью свободен. Это может показаться странным (да оно и было странным даже для меня), но я был счастлив.
«Неужели заболеть нужно именно раком, чтобы научиться радоваться жизни?» — написал мне давний английский друг. Он услышал о моем исчезновении и тут же отправил мне электронное послание, требуя новостей. Я ответил ему, что, с моей точки зрения, я переживаю хоть и не самый лучший, но, без сомнения, самый захватывающий период моего существования. Путешествия всегда были моим образом жизни, и теперь я рассматривал болезнь как очередное путешествие, в которое я отправился не по своей воле, для которого я не мог запастись географическими картами, к которому я был совсем не готов. Но из всех моих странствий оно оказалось самым значительным, самым ярким и насыщенным, ведь все происходящее напрямую касалось меня. Я предложил английскому другу наслаждаться отсутствием рака, однако попытаться представить себя хоть на день заболевшим и ощутить, что не только жизнь, но окружающие люди и вещи предстанут в совершенно другом свете. Возможно, в истинном свете.
В старину в Китае во многих домах хранили приготовленный заранее гроб, чтобы не забывать о том, что все мы смертны; некоторые даже ложились в этот гроб, когда нужно было принять какое-нибудь важное решение. В гробу они лучше осознавали, насколько все тленно. Так почему бы не представить на мгновение, что ты болен и дни твои сочтены — а ведь они же у всех сочтены! — чтобы осознать ценность каждого дня?
Индийцам напоминает об этом притча о человеке, который, убегая от тигра, срывается в пропасть. Несчастный сумел ухватиться за куст, но и тот начинает поддаваться. Спасенья нет: сверху — тигр, внизу — бездна. И тут, на расстоянии протянутой руки, на приютившемся среди камней кустике земляники человек видит чудесную ягодку — алую, свежую. Он отправляет ее в рот… и понимает, что еще ни одна ягода за всю его жизнь не казалось ему такой сладкой, как эта, последняя.
Если считать, что я оказался на месте этого бедняги, то ягода этих дней, недель и месяцев уединения и покоя оказалась восхитительно сладкой. Но я не смирился и не собирался падать. Более того, я искал любого способа помочь себе. Но как? Мог ли я, с помощью своего сознания или чего-нибудь еще, сделать так, чтобы куст, за который я уцепился, выдержал? И если я сам причина того, что мое тело оказалось в таком критическом положении, то как это изменить? У врачей, которым я задавал эти вопросы между обследованиями, ответов не было. Некоторые, правда, понимали, что ответы эти стоит поискать, но, тем не менее, никто не попытался этого сделать.
Как и журналисты, мои врачи основывались лишь на фактах, а то неуловимое, что за этими фактами могло таиться, их не интересовало. Я был телом: больным телом, которое следовало вылечить. Но ведь я — еще и сознание, а может быть, еще и дух. По крайней мере, никто не станет отрицать, что я — целый ворох опыта, чувств, мыслей, с которыми, возможно, моя болезнь очень даже связана! Казалось, никто здесь не желал или не мог принять это во внимание. В таком же ключе шло и лечение. Атаке здесь подвергался рак как таковой, рак из учебников со статистическими данными о выживаемости и рецидивах, рак вообще. Но не мой.
Научный, рациональный подход, который я выбрал, состоял в том, что моя болезнь воспринималась врачами примерно так же, как автослесарь воспринимает поломку в автомобиле (хоть чини, хоть под пресс — без разницы), а вовсе не как беда живого человека, который сознательно и напряженно стремится к тому, чтобы его «отремонтировали» и поставили на ноги.
И вот этому человеку многоопытные «ремонтники»-лекари не задавали практически никаких вопросов. Им хватало и того, что мое тело доставлялось к ним в назначенное время, чтобы они могли подвергнуть его очередной «процедуре».
Известно ли, по крайней мере, что именно заставляет клетку буйствовать? Что толкает эту клетку на то, чтобы перестать заниматься своим делом и превратиться в такую угрозу для жизни?
Я пошел посоветоваться с молодым руководителем отдела исследований Онкологического центра. Я читал, что он не только нашел ответ на этот вопрос, но и стоит на пороге важного открытия. У него в руках якобы был ключ к коду, управляющему этим механизмом: щелчок «переключателя» — здоровая клетка становится больной и наоборот.
— Мы на правильном пути, но дойти до цели — посложнее, чем отправить человека на Луну, — сказал он мне.
То, что мне удалось понять, меня завораживало. Так совпало, что этот молодой человек специализировался именно на моей разновидности болезни, но чем больше я его слушал, тем больше понимал, что его работа исследователя таинства жизни завела его совершенно в противоположную сторону от меня — «человека-как-целого». Впрочем, и от «меня-тела» он тоже был очень и очень далеко. Он, неустанно двигаясь от частного к частному, от малого к еще более малому, проник внутрь одного из миллионов кодов, содержащихся в ДНК миллиардов клеток тела. Но, а я, где же здесь я? Возможно, есть и моя роль в том, что «переключатель» сработал не так?
— Нет, абсолютно никакой роли. Все уже содержалось в вашем коде, и вскоре мы сможем перепрограммировать то, что у вас в организме дало сбой, — сказал он.
Вывод был утешительный, но у меня возникло впечатление, что он и его коллеги обольщаются. Как только они отыщут ключ от этой двери, окажется, что за ней таится следующая, потом еще, и еще, и еще и для каждой нужен особый ключ, потому что в сущности то, что мои дорогие ученые пытались найти, было на самом деле ключом ключей, комбинацией комбинаций. Речь шла о «коде Бога». Так как же они могли всерьез рассчитывать, что им удастся раскрыть эту тайну?
Нет, я никогда не терял веры во врачей, на которых полагался. Но чем ближе я их узнавал, тем острее ощущал, что они как скрипка, у которой не хватает струны, и что они сами увязли в своем сугубо механистическом видении проблемы и ее возможного решения. Некоторые из них понимали мою растерянность, отдельные мои замечания их забавляли. К примеру, такое: почему бы не отказаться от милитаристского лексикона, которым все пользуются? Возможно, это помогло бы, говорил я. Поразмыслите: у вас рак — это непременно «враг», с которым нужно «сражаться»; терапия — «оружие»; каждая фаза лечения — «битва». Болезнь постоянно рассматривается как нечто чуждое, проникшее в нас, чтобы натворить там бед; следовательно, ее следует разрушить, изничтожить, изгнать. Уже после первых нескольких недель общения с моей болезнью подобный подход мне не нравился, он меня больше не удовлетворял.
Со временем я свыкся с этим незваным пришельцем и мне стало казаться, что он стал частью меня — как руки, ноги или голова (на которой из-за химиотерапии не осталось ни волоска). Мне уже хотелось не атаковать этот рак в его разных воплощениях, а признать его, заключить мир. По крайней мере, я понял, что как ни крути, он останется во мне — пусть в дремлющем состоянии, но все равно оставшийся отрезок пути мы пройдем вместе.
— Утром, поднявшись с постели, улыбнитесь своему сердцу, своему желудку, своим легким, своей печени. От них многое зависит, — говорил Тич Нхат Хань, знаменитый вьетнамский монах-буддист, который однажды приехал в Дели, чтобы рассказать о медитации. Тогда я еще не знал, насколько мне пригодится этот совет. Теперь я каждый день улыбался и незваному гостю внутри себя.
Чем дольше я оставался на стороне науки и разума, тем больший интерес вызывали во мне такие вещи, как магия или безумные «альтернативные» методы, то есть то, что я поначалу отверг. Не то чтобы я думал, что по ошибке выбрал не ту дорогу (напротив, я бы посоветовал всем, оказавшимся в моем положении, первым делом довериться именно возможностям науки). Просто я чувствовал, что если эта дорога и лучшая, ее возможности не беспредельны, а на других направлениях может отыскаться что-нибудь еще, необязательно «альтернативное», но, вполне возможно, дополнительное.
Поэтому, как только нью-йоркские врачи-«ремонтники» сказали, что их работы на этом этапе завершены и они не хотят меня видеть в ближайшие три месяца (целых три месяца, тогда этот срок казался мне вечностью), я отправился на поиски именно иных путей.
После всех нокаутов, которые получил мой организм, нужно было дать ему немного отдохнуть. Следовало вывести все яды, которыми его пичкали, пытаясь вылечить, и, главное, надо было привести в порядок мое сознание, которое уже свыклось с одиночеством. Мне хотелось, чтобы оно вернулось к гармонии с миром. Путешествие для меня было самым естественным способом достижения этой цели, и я собрался в дорогу, желая познакомиться с другими видами целительства, испробовать все лечебные средства и повидать все чудеса — все, что могло бы пригодиться для моего случая.
Первое, что я сделал, — вернулся в Индию, где жизнь протекает более естественно, где человеческое общество наиболее разнообразно, где время течет неторопливо, где старое уживается с новым, где вопросами жизни и смерти занимались много раньше, чем в любом другом месте на земле. Меня не было в Дели почти год. Когда я вошел в лавочку своего хорошего знакомого, старого ювелира из Сундар-Нагара (тот как раз занимался подарком для статуи Кришны — гирляндой из дивно пахнущего жасмина), он спросил, что со мной случилось.
— Я кочевал по больницам. У меня рак, — вырвалось у меня; никому другому я бы не сознался в этом.
— Наверное, в этот период вы приблизились к Богу, — спокойно сказал он.
Да, так оно и было, но как же он об этом догадался?
— Знаете притчу про мусульманина, которого вышвырнули из дверей мечети и спустили с лестницы?
— Нет, не знаю.
— Всякий раз, ударяясь об очередную ступеньку, он от боли взывал к Аллаху. Но докатившись донизу, он уже досадовал, что лестнице конец и не будет больше ступенек. Я думаю, что с вами произошло то же самое.
Вообще-то я зашел к нему в лавку, чтобы купить кошелек взамен утерянного. Я и подумать не мог, что мне так повезет. Не представляю себе лучшего напутствия для того, кто собирается в путь на поиски, сам не зная, чего именно?
Скитаясь затем по свету, но раз в три месяца навещая Нью-Йорк для проверок, я постоянно был в движении, каждый раз следуя за какой-то нитью, утоляя свое любопытство или проверяя правдивость услышанных историй.
Я провел почти неделю в отдаленном уголке Индии у границы, в старом и очень скромно оборудованном аюрведическом центре, которым руководил молодой врач, знающий наизусть все священные тексты древнего врачевания. Он научился им у своего деда, а тот — от своего отца и так далее. Место было удивительно красивое, окруженное рисовыми полями, рядом — руины древнего храма; по легенде, его основал сам Рама по пути на Шри-Ланку в поисках похищенной жены.
Там же, в Индии, я обучился рэйки и получил диплом. В Таиланде я голодал семь дней в оздоровительном центре, специализирующемся на очень модной процедуре — колонотерапии.
На севере Филиппин я стал первым, кто испытал на себе перед открытием «Международного центра здоровья» воздействие «Пирамиды Азии»; возведенной по заказу самого известного из местных хилеров-целителей, который вдобавок накануне меня «прооперировал».
Несколько дней подряд в Центральной Индии я находился в обществе «мага-целителя», который готовил для меня из трав и коры свои вонючие зелья. Еще несколько дней я провел в знаменитой традиционной больнице в Керале, где невозможно было спать, так как по ночам во дворе трубил слон и беспрерывно играли музыканты в честь божества, покровительствующего аюрведе.
Я ездил в Бостон, где прослушал курс о «морских снадобьях» у молодого итальянца, бывшего хирурга, ставшего гомеопатом и живущего в забытой Богом долине в старой, переделанной под жилье сыроварне. Он силится подвести научную базу под свой метод, в котором, по его признанию, присутствуют элементы магии. Кстати, я испытал его снадобье на себе — и с отменным результатом!
Потом я отправился в Гонконг, чтобы встретиться со старым китайцем, миллиардером и филантропом. Он хотел, прежде чем умереть, оставить человечеству в дар лекарство от рака, поэтому вложил часть состояния в изучение и производство экстракта из гриба, который в китайской традиции всегда считался «чудодейственным».
На севере Таиланда я разыскал своего старого друга Дэна Рида, специалиста по даосизму и гимнастике цигун, и каждое утро под его руководством проделывал древние китайские упражнения, чтобы «вобрать космическую энергию» — ту самую, о которой он написал книгу.
Я побывал в Калифорнии, где с высокого берега открывается изумительный, переполняющий душу вид на беспредельный океан. Там, на семи ветрах, в уединенном селении из нескольких старых зданий я участвовал в семинаре для больных раком. Нас было девять, и о каждом из моих товарищей у меня сохранились воспоминания забавные и трогательные. Сразу после этого я «прибился» к двум индийцам, выдающемуся учителю йоги и музыканту. Они организовали особый курс, основная идея которого была в том, что при выполнении асан «каналы» в человеке «открываются» и музыка проникает в ткани и клетки тела, стимулируя жизненную силу. Не знаю как, но и это мне помогло! И музыка говорила непосредственно с сердцем.
В Индии я попытался увидеться с Саи Бабой, «святым», который считается чудотворцем, но я его не застал и принял это, как знак того, что эта встреча нежелательна.
По дороге я посетил буддистские святыни. Не один день я провел в Бенаресе, куда индийцы приезжают умирать, чтобы получить гарантию, что им не придется воплощаться снова и снова.
Но, как бывает, ищешь одно, а находишь другое, и вот к моей обширной коллекции лекарей, специалистов и целителей добавились блаженные аскеты, живущие подаянием, старый иезуит, психолог и гипнотизер, монах, с отроческих лет влюбленный в статую, и другие необычные и чудесные люди.
Повсюду, даже испытывая на себе некоторые из «лекарств», я собирал истории чудесных исцелений благодаря хитрому снадобью или мудреному лечению, а также многочисленные рассказы о людях, которые, отказавшись от обычной западной терапии, лечились альтернативными методами и выжили.
Если для излечения от болезни, порожденной, как я считал, прежним образом жизни, мне следовало жить по-новому, то я выбрал верный путь. Я теперь общался с совершенно другими людьми, решал совершенно другие проблемы, мысли у меня теперь были совершенно другими, и сам я стал другим. Теперь оставалось сделать только один шаг, переступить еще один порог. Причем порог этот был сугубо индийским.
И вот я решил провести три месяца в ашраме, подучить немного санскрит и поразмыслить над серьезным, исключительно важным вопросом, которым издревле задавался человек, центральным вопросом священной Веданты: «Кто я?» Но ответ: «Я — корреспондент такой-то газеты, автор такой-то книги, больной, страдающий от такой-то болезни» — явно не подходил, и я попытался, хотя бы формально, перестать быть собой, отречься от своего имени и стать «Анамом», то есть «Безымянным». Остаться без имени — неплохой, как мне показалось, способ подвести черту под прежней жизнью, потраченной на то, чтобы это имя создать!
Это странный эксперимент — отказ от привычного «я». Ведь обычно полагается представиться, познакомиться, назвать себя, завязать элементарные социальные связи… Теперь же ты отрешен от того, кем был, что делал, где родился или кого знаешь. Попытайтесь-ка сами, хотя бы во время отпуска!
И вот так постепенно, иронизируя над собой и над тем, что со мной происходило, я перешел от лечения рака «меня-тела» в одной из лучших больниц мира к лечению и «того, другого-который-как-мне-кажется-кроется-за-ним». Я жил в ашраме с аскетическим укладом, учил классические индуистские тексты, распевал ведические гимны и, сидя на земле, ел руками из металлической плошки. Причем не диетическую пищу, которую я так тщательно выискивал в Нью-Йорке, а то, что давали, главным образом отварной турецкий горох, иначе — нут.
— Ну что, ты беседовал с Богом? — спросил меня старый друг, когда я, оказавшись проездом в Париже, зашел его навестить.
— Для этого нужно сперва его найти, — ответил я, чтобы уклониться от ответа. Возможно, он посчитал, что, пробыв столько времени в Индии, я в каком-то смысле сбился с курса. Нисколько. Я не стал ни индуистом, ни буддистом, не прибился ни к одному из гуру. Не вернулся я и к религии предков, хоть и открыл для себя вновь эту давно забытую радость — молча посидеть в старой прекрасной церкви, где все дышит древней верой, например, во флорентийской церкви Сан Миниато аль Монте.
Подобно многим, я просто человек ищущий. Особых предрассудков у меня нет, новизна меня не настораживает, быть смешным я не боюсь. Нашел ли я идеальное лекарство от своего рака? Нет, не нашел, но зато я, по крайней мере, уверен, что такого лекарства не существует, потому что в мире вообще не существует коротких и легких путей. Коротким путем не придешь ни к здоровью, ни к счастью, ни к мудрости. Все это такие вещи, которых мгновенно не добьешься. И посоветовать тут нечего, каждый должен идти своим путем, потому что одно и то же место может открыться разным путникам с совершенно разных сторон. То, что для одного — лекарство, другому бесполезно, а еще для кого-то окажется ядом. В особенности, если покидаешь надежное, привычное пространство науки, чтобы ринуться в неизведанное, где в наши дни и не протолкнуться сквозь сутолоку пестрого люда — торгашей, шарлатанов и прохиндеев от «альтернативной медицины».
Вот я и вернулся из странствий к началу своего пути. Означает ли это, что я вновь уверовал лишь в науку и разум? Считаю ли я, что западный подход к решению проблем — лучший? Вовсе нет. Сейчас более чем когда-либо я знаю, что ничего нельзя отметать a priori, что всегда можно найти нечто ценное при самых неожиданных обстоятельствах. Чудеса? Конечно же, они существуют, но я уверен, что каждый должен творить собственное чудо. И главное, я убежден, что наши знания о мире и о нас самих так ограничены, что за осязаемыми фактами есть ускользающая истина, которую не поймать в сети, сотканные из наших ощущений, критериев нашей науки и нашего так называемого здравого смысла.
Конечно, Запад добился больших успехов в изучении человеческого тела. Но, честно говоря, меня всегда обескураживает то, что наша медицина базируется на анатомии, на расчленении трупов, и я порой спрашиваю себя, можно ли понять тайну жизни, изучая мертвецов? Но Запад совершенно не продвинулся вперед, скорее даже отступил в познании незримого, неосязаемого, невесомого. Того, что поддерживает жизнь в теле, связывая его с остальными формами существования, и делает его частью природы. Психоанализ и психология еще только скользят по поверхности этого «незримого», словно робея перед великой тайной, к которой ни одна наука — именно в силу своей природы — никогда не сможет подступиться.
Поэтому у медицинских научных исследований нет другого пути, кроме как, пренебрегая целым, пытаться проникнуть в частное, переходя от малого к еще меньшему. Но почему бы не представить себе другое исследование, необязательно строго научное, которое бы двигалось наоборот: от малого к большому?
Не оттого ли, что неосознанно я хотел видеть в своей болезни нечто большее, чем просто проблему с осатаневшими клетками, или потому, что мне хотелось найти какое-то решение, не связанное с «испорченным переключателем» моей ДНК, я оказался в Гималаях, в хижине, сложенной из камней, обмазанных глиной. И там с легким сердцем, без желаний, без честолюбивых стремлений, пребывая в мире с самим собой, я увидел, как в небе забрезжили первые солнечные лучи нового тысячелетия. Я глядел на этот рассвет, будто в первый день Творения, а тем временем самые высокие в мире вершины выплывали из вселенской тьмы, чтобы вспыхнуть розовым огнем и одарить меня надеждой в этом вечном чередовании рождения и смерти.
Целыми неделями, когда сияло весеннее солнце или метровым слоем снега заваливало вход, а дубы и рододендроны стояли как ледяные гиганты, я наслаждался гостеприимством восьмидесятилетнего мудрого индийца, который был поглощен единственным — размышлением о смысле жизни. Когда-то он был знаком со всеми великими учителями своего времени, а теперь живет там в одиночестве, будучи убежденным, что истинный великий Учитель внутри каждого из нас. По ночам, когда тишина становится такой осязаемой, что можно услышать ее таинственный гул, он встает, зажигает свечу и садится перед ней. Так он проводит час-другой. Чем же он занят в это время?
— Пытаюсь быть самим собой, — ответил он мне. — Расслышать мелодию.
Время от времени после прогулки по лесу по следу леопарда, который как-то ночью съел его сторожевую собаку, он поднимался ко мне по деревянным ступенькам, и я на маленькой газовой плитке кипятил воду из ближайшего родника, чтобы заварить две чашки китайского чая, запасы которого у меня всегда с собой.
— Силы видимые и невидимые, осязаемые и неосязаемые, мужские и женские, темные и светлые — словом, все силы Вселенной сообща устроили так, чтобы мы с тобой в этот час могли сидеть здесь у огня и пить чай, — говорил он посмеиваясь, и смех этот сам по себе уже дарил радость. То и дело цитируя Плотина и Боэция, Упанишады, строку из «Бхагавадгиты», Вильяма Блейка или какого-нибудь суфийского мистика, он углублялся в одну из своих оригинальнейших теорий об искусстве и музыке или признавался в своем «первородном грехе»: в том, что для него «быть» всегда было куда важнее, чем «делать».
— А мелодия? — спросил я его однажды.
— Это непросто. Нужно всегда быть наготове, и временами ты сможешь ее услышать. Это мелодия внутренней жизни, той, что в основе всех жизней, той, в которой всему есть свое место, где все есть часть единого целого — добро и зло, здоровье и болезнь; той самой внутренней жизни, в которой нет ни рождения, ни смерти.
Прошли дни, и, глядя на эти великолепные горы, неизменные, незыблемые — истинное воплощение постоянства, но в сущности такие же изменчивые и эфемерные, как и все в этом мире, радуясь общению с моим другом, с этой прекрасной старой душой, встреченной на моем пути совершенно случайно, я почувствовал, что мое долгое и непростое путешествие, которое началось в болонской больнице, близко к завершению.
Я приступаю к описанию своих поисков, главным образом потому, что знаю, насколько опыт странника, преодолевшего часть трудного пути, придаст смелость тому, кто только-только к нему готовится. И еще потому, что вскорости путешествие мое обернулось поисками средства не столько от моего рака, сколько от болезни, которой подвержены мы все, — от смерти.
Но болезнь ли это — наша обреченность на умирание? Стоит ли этого бояться, считая неким «злом», которого следует сторониться? Возможно, что нет.
— Представь себе, каким безумным был бы мир, если бы все были бессмертны и нам бы пришлось толкаться тут вечно среди всех, кто жили прежде! — сказал однажды один мой старый товарищ, когда мы с ним гуляли по лесу. — Главное понять: жизнь и смерть — две стороны одного целого.
Прийти к этому выводу, видимо, и есть единственная цель путешествия, в которое все мы отправляемся, когда рождаемся на свет, того путешествия, о котором сам я не так уж много знаю. Одно могу теперь сказать убежденно: в этом путешествии стремиться надо извне вовнутрь, от малого к большому.
Последующие главы — это повествование о том, как неуверенно, шаг за шагом я двигался в этом направлении.
НЬЮ-ЙОРК
Образина в зеркале
Все происходило словно в аквариуме. И рыбой в нем был я. Выпучив глаза, хватая воздух разинутым ртом, в тишине, защищенный от непогоды, напичканный антибиотиками — мне даже прививку сделали, чтобы уберечь от простуды, которая для меня могла быть роковой, — в одиночестве, в безопасности в своем сосуде, я наблюдал, иногда часами не двигаясь с места, мир, который едва колыхался там, за стеклянной стеной. Это был Нью-Йорк.
Квартира находилась на пятом этаже: достаточно низко, чтобы видеть улицу, где без остановки шел спектакль под названием «жизнь», но и достаточно высоко, чтобы в большом окне, обращенном на север, были видны деревья Сентрал Парка, а за ними контуры небоскребов.
Я, подобно настоящей рыбе, воспринимал этот