Всего в тюрьме шесть камер; шестая, предназначенная для заключенных женского пола, располагается отдельно от прочих прямо в самой резиденции шерифа – примыкает к кухне Майеров.
– Но, – говорит Джози Майер, – это меня не беспокоит. Я люблю компанию. Люблю, когда есть с кем поговорить, пока хлопочешь на кухне. Обычно этих женщин можно только пожалеть. Случайно влипли, бедняжки, и только. Иное дело Хикок и Смит. Насколько я знаю, Перри Смит был первым мужчиной, которого поместили в женскую камеру. Дело в том, что шериф хотел до окончания суда держать их с Хикоком порознь. В тот день, когда их привезли, я готовила шесть пирогов с яблоками и пекла хлеб, а сама все время поглядывала на площадь. Кухонное окно выходит прямо на нее, и все, что там делалось, было видно как на ладони. Я не подсчитывала, но на вид там была толпа в несколько сотен человек. Они все ждали, когда привезут парней, убивших семью Клаттеров. Я ни с кем из Клаттеров не встречалась, но судя по тому, что о них говорят, это были прекрасные люди. То, что с ними произошло, трудно простить, и Вендель опасался, что толпа, увидев Хикока и Смита, что-нибудь над ними учинит. Он боялся, что их попытаются прикончить. Поэтому сердце у меня забилось, когда я увидела, как подъехали машины и разные фоторепортеры с газетчиками засуетились и стали пробиваться вперед; но к тому времени уже было темно, часов шесть вечера, и холодно – больше половины народу сдалось и ушло домой. Те, кто остался, даже слова не проронили. Только глазели.
Позже, когда парней привели наверх, я увидела сначала Хикока. Он был в легких летних штанах и старой байковой рубашке. Удивляюсь, как он в такой мороз не схватил воспаление легких. Но вид у него был болезненный. Он казался белым как привидение. Наверное, это жуткое ощущение – идти сквозь толпу незнакомых людей, которые знают, кто ты такой и что совершил. Потом привели Смита. У меня был готов для них ужин: горячий суп, кофе с бутербродами и пирог. Обычно у нас кормят только два раза в день. Завтрак в семь тридцать, основная еда в четыре тридцать. Но я не хотела, чтобы эти друзья легли спать на голодный желудок; я думаю, они и без того неважно себя чувствовали. Но когда я принесла Смиту на подносе ужин, он сказал, что не хочет есть. Он стоял ко мне спиной и глядел в окно. Из этого окна вид такой же, как и из моего кухонного: деревья, площадь и крыши домов. Я ему говорю: «Вы бы хоть попробовали суп, он овощной, и не из консервов. Я его сама готовила. И пирог тоже». А через час я пришла забрать поднос, и оказалось, что Смит вообще ни к чему не притронулся. Он так и стоял у окна. Как будто даже не шевельнулся с тех пор, как я ушла. Шел снег, и я, помню, сказала, что это первый снег в этом году и что у нас до сих пор была такая прекрасная долгая осень. А вот теперь – снег. Потом я спросила его, что он больше всего любит из еды; если у него есть какое-то любимое блюдо, я постараюсь завтра его приготовить. Он повернулся и посмотрел на меня с подозрением, как будто я над ним насмехаюсь. Потом сказал что-то насчет кино – он говорил очень тихо, почти что шепотом. Спросил, не видела ли я одного фильма. Название я забыла, но все равно я его не видела: я никогда особенно кино не увлекалась. Он сказал, что в этом фильме дело происходит в библейские времена, и там есть сцена, где человека сбрасывают с балкона прямо в толпу мужчин и женщин, и люди разрывают его на части. И он сказал, что когда он увидел толпу на площади, ему как раз представилась эта сцена. Человек, которого рвут на части. Он подумал, что его могут так же точно растерзать. Сказал, что ему стало так страшно, что у него до сих пор живот болит, и поэтому он не может есть. Конечно, это все бредни, и я так ему и сказала – никто ему ничего не сделает, что бы он ни совершил, не такие здесь у нас люди.
Мы немного поговорили, поначалу он стеснялся, но потом сказал: «Что я действительно люблю, так это рис по-испански». Я ему обещала, что приготовлю это блюдо, и он чуть улыбнулся, так что я решила – что ж, это не самый плохой человек из тех, кого я видела в своей жизни. Когда мы с мужем в ту ночь легли спать, я так ему и сказала. Но Вендель только фыркнул. Он ведь был в числе тех, кто первым осматривал место преступления. Он сказал: жаль, что меня не было, когда обнаружили тела Клаттеров. Тогда бы я уже не судила о том, какой мистер Смит нежный. И дружок его Хикок. Он сказал: они бы вырезали тебе сердце и даже не поморщились. Я не смогла ничего возразить – как-никак четверо убитых. Я лежала с открытыми глазами, и все думала, волнуют ли сейчас еще кого-нибудь эти четыре могилы.
Прошел месяц, потом другой, и каждый день понемногу сыпал снег. Снег забелил пшенично-охряную местность, завалил улицы города и приглушил звуки. Заснеженный вяз стучал своими верхними ветками прямо в окошко женской камеры. На дереве обитали белки, и после продолжительного прикармливания их остатками своего завтрака Перри заманил одну из них на карниз окна, а оттуда и за решетку, в камеру. Это был бельчонок с темно-рыжей шубкой. Перри назвал его Рыжиком, и вскоре Рыжик насовсем переселился в тюрьму, явно настроенный разделить заточение со своим другом. Перри научил его нескольким трюкам: играть с бумажным шариком, просить, взбираться на плечо. Это помогало скоротать время, но все равно оставалось много долгих часов, которые заключенный должен был как-то тратить. Читать газеты ему не позволяли, а журналы, которые давала миссис Майер, ему надоели: старые номера «Домашнего очага» и «Макколза». Но он находил себе занятие: подравнивал ногти пилкой, полировал их до шелковистого розового блеска; расчесывал и расчесывал надушенные, благоухающие волосы; чистил зубы по три-четыре раза на дню; почти с такой же частотой брился и принимал душ. И свою камеру, в которой был туалет, душевая кабинка, кровать, стул и стол, он содержал в такой же чистоте, как и самого себя. Он гордился комплиментом, который ему сделала миссис Майер: «Смотрите-ка! – воскликнула она, показав на его койку. – Посмотрите-ка на одеяло! Да оно так натянуто, что на нем монетка подскочит». Но большую часть времени он, когда не спал, проводил за столом, за ним он принимал пищу, делал наброски портретов Рыжика, рисовал цветы, лицо Иисуса, лица и тела воображаемых женщин; и за этим столом, на дешевых листочках разлинованной бумаги, он записывал то, что с ним происходило.
Четверг, 7 января. Приходил Дьюи. Принес блок сигарет и копии записей моих показаний на подпись. Я не подписал.
«Показания» – документ, занимающий семьдесят восемь страниц, который он надиктовал стенографистке суда округа Финней, – заключали в себе признание. Дьюи, говоря о своем свидании с Перри Смитом в тот конкретный день, вспомнил, что очень удивился, когда Перри отказался подписывать показания:
– Это не имело большого значения: я бы просто засвидетельствовал в суде, что было сделано устное признание. И конечно, Хикок еще в Лас-Вегасе подписал признание, в котором обвинял Смита в совершении всех четырех убийств. Но мне было любопытно. Я спросил Перри, почему он передумал. И он сказал: «В моих показаниях все верно, за исключением двух деталей. Если вы мне позволите исправить эти два пункта, я подпишу». Я догадывался, о каких пунктах идет речь, поскольку единственное серьезное расхождение между его историей и историей Хикока заключалось в том, что Перри отрицал, что убил Клаттеров один. Он до сих пор клялся, что Хикок убил Нэнси и ее мать.
– И я был прав! – он хотел сделать признание, что Хикок говорил правду и что он, Перри Смит, один стрелял и один убил всю семью. Он сказал, что лгал, чтобы «наказать Дика за его проклятую трусость. За то, что у него так легко развязался язык». Но показания он решил изменить не оттого, что внезапно почувствовал прилив любви к Хикоку. По словам Перри, он это сделал из уважения к родителям Дика – сказал, что ему жалко его мать: «Она действительно очень славная. Может быть, у нее станет немного легче на душе, если она узнает, что Дик не нажимал на спусковой крючок. Разумеется, если бы не он, ничего этого вообще бы не случилось, но факт остается фактом – убил их именно я». Но я не особенно поверил его словам. Во всяком случае, не настолько, чтобы разрешить ему изменить показания, ведь, как я уже сказал, мы и без подписи Смита могли доказать любой пункт этого дела. Нам хватало фактов на десять смертных приговоров.
В числе событий, способствовавших тому, что Дьюи стал больше доверять Смиту, было возвращение радиоприемника и бинокля, которые убийцы украли из дома Клаттеров и впоследствии продали в Мехико (где агент Канзасского бюро расследований Гарольд Най проследил вещи до ломбарда). Кроме того, Смит, диктуя свои показания, назвал местонахождение другой важной улики.
– Мы вырулили на шоссе и двинули на восток, – сообщил он, описывая, что они с Хикоком делали, покинув место преступления. – Неслись так, словно за нами черти гнались, машину вел Дик. Я думаю, мы были как пьяные. Я-то уж точно. Веселились и в то же время чувствовали облегчение. Никак не могли перестать смеяться, ни я, ни он; ни с того ни с сего нам все это стало казаться очень забавным – не знаю почему, только это правда. Но ружье было забрызгано кровью, и моя одежда вся была в пятнах; даже в волосах у меня была кровь. Поэтому мы свернули на проселочную дорогу и проехали примерно миль восемь, пока не оказались посреди прерий. Слышно было, как где-то воют койоты. Мы курили одну сигарету на двоих, и Дик все шутил по поводу того, что с нами случилось. Я вышел из машины, слил из радиатора немного воды и отмыл ружье от крови. Потом я выкопал в земле ямку охотничьим ножом Дика, которым я перерезал горло мистеру Клаттеру, и закопал гильзы и весь оставшийся моток веревки и лейкопластыря. Потом мы выбрались на шоссе номер восемьдесят три и поехали на восток в сторону Канзас-Сити и Олата. Перед рассветом Дик остановился на поляне для пикника – в одном из тех мест, которые называются зонами отдыха и где стоят жаровни. Мы сложили костер и сожгли все оставшиеся улики: наши перчатки и мою рубашку. Дик сказал: эх, жалко, что мы не можем зажарить на костре быка; он зверски хотел жрать. В Олат мы добрались только к полудню. Дик высадил меня у гостиницы, а сам поехал домой на воскресный обед в кругу семьи. Да, нож он забрал с собой. И ружье тоже.
Агенты Бюро, обыскав дом Хикока, нашли в ящичке с рыболовными принадлежностями нож, а ружье стояло, небрежно прислоненное к стене в кухне. (Отец Хикока отказывался верить, что «его мальчик» замешан в таком «чудовищном преступлении», уверял, что ружье не покидало дома с начала ноября и, следовательно, не может быть орудием убийства.) Что касается пустых гильз, веревки и пластыря, то они были найдены с помощью Вирджила Питца, дорожного рабочего, который прочесал своим грейдером каждый дюйм в указанном Смитом районе и наконец обнаружил закопанные улики. Таким образом, у Бюро наконец сошлись концы с концами. Теперь в деле не осталось неясных мест, поскольку экспертиза установила, что гильзы были выпущены из ружья Хикока, а остатки шнура и пластыря были частью тех, с помощью которых преступники связали жертв и залепили им рты.
Понедельник, 11 января. Мне дали адвоката. Мистер Флеминг. Старикан в красном галстуке.
Поскольку ответчики сообщили, что не имеют средств для того, чтобы нанять платного юриста, суд в лице судьи Роланда X. Тэйта назначил защитниками двоих местных адвокатов, мистера Артура Флеминга и мистера Гаррисона Смита. Семидесятилетний Флеминг, в прошлом мэр Гарден-Сити, невысокий мужчина, который свою непримечательную внешность оживлял крайне броским галстуком, сопротивлялся назначению. «Я не желаю вести это дело, – сказал он судье. – Но если суд считает нужным назначить меня, то, само собой, у меня нет выбора». Защитник Хикока, сорокалетний Гаррисон Смит, шести футов ростом, любитель гольфа, ярый «Лось», принял назначение с покорной любезностью: «Кто-то же должен это делать. И я сделаю все, что смогу. Хотя сомневаюсь, что это поднимет мою популярность в этих краях».
Пятница, 15 января. Миссис Майер слушала на кухне радио, и я слышал, как кто-то говорил, что окружной прокурор будет требовать смертной казни. «Богатых никогда не вешают. Только бедных и одиноких».
Сделав свое заявление, прокурор округа Дуэйн Уэст, честолюбивый полный молодой человек двадцати восьми лет, который выглядел на сорок, а порой на все пятьдесят, сказал корреспондентам:
– Если дело будет рассматривать суд присяжных, то после вынесения вердикта я буду требовать от жюри приговорить преступников к смертной казни. Если ответчики откажутся от права на суд присяжных и будут просить о снисхождении судью, я буду требовать, чтобы судья приговорил их к смертной казни. Я знал, что мне придется решать этот вопрос, и поверьте, решение далось мне нелегко. Я считаю, что за жестокость преступления и явную безжалостность к жертвам ответчики должны быть преданы казни. Это единственный способ оградить от подобных преступников наше общество. Особенно важно это потому, что в Канзасе нет такого наказания, как пожизненное заключение без возможности досрочного освобождения. Те, кого приговорили к пожизненному заключению, фактически отбывают наказание в среднем меньше пятнадцати лет.
Среда, 20 января. Просили пройти проверку на детекторе лжи в связи с делом Уокера.
Случаи, подобные делу Клаттеров, преступления такого масштаба пробуждают интерес представителей закона по всей стране. Особенно тех следователей, которые бьются над разгадкой похожих преступлений, потому что всегда существует вероятность, что решение одной загадки поможет решению другой. Среди тех, кого сильно заинтриговали события в Гарден-Сити, был шериф округа Сарасота во Флориде, где находится городок Оспрей, рыбацкое поселение недалеко от Тампы, в котором спустя месяц после трагедии с Клаттерами произошло такое же убийство четверых человек на уединенном ранчо, о котором Смит прочел в газете на Рождество. Жертвами были члены одной семьи: молодая чета, мистер и миссис Клиффорд Уокер, и их дети, мальчик и девочка. Все они были убиты из винтовки выстрелом в голову. Так как убийцы Клаттеров провели ночь с 19 на 20 декабря, ночь убийства, в гостинице Таллахасси, шериф Оспрея, у которого не было ни единой зацепки, вполне резонно стремился допросить этих людей и произвести полиграфическую экспертизу. Хикок согласился на испытание, Смит тоже, но при этом он сказал канзасским властям: «Я еще тогда сказал Дику: держу пари, это сделал какой-нибудь псих, который прочитал о том, что произошло в Канзасе». Результаты испытания, к огорчению оспрейского шерифа и Элвина Дьюи, не верившего в совпадения, были определенно отрицательные. Убийца Уокеров так и остался неизвестен.
Воскресенье, 31 января. Папаша Дика пришел навестить сына. Я с ним поздоровался, когда он шел мимо [дверей камеры], но он даже не посмотрел в мою сторону. Может быть, он просто не услышал. Из слов миссис М. [Майер] я понял, что миссис X.[Хикок] не приехала, потому что плохо себя чувствует. Снега нападало до чертовой матери. Вчера приснилось, что я на Аляске с папой, – проснулся в луже холодной мочи!!!
Мистер Хикок провел с сыном три часа. Потом он сквозь метель побрел на станцию – сгорбленный старик в рабочей одежде, исхудавший от рака, который уже через несколько месяцев должен был его доконать. В ожидании поезда он разговорился с репортером:
– Я повидался с Диком, вот как. Мы долго разговаривали. И я вам скажу точно – все было не так, как говорят или пишут в газете. Эти мальчики не собирались никого убивать. Мой, во всяком случае. Может, у него есть свои дурные стороны, но таким плохим он никогда не был. Это все Смитти. Дик мне сказал, что он даже не знал, когда Смитти напал на того человека [мистера Клаттера] и перерезал ему горло. Дика даже в комнате тогда не было. Он вбежал туда, когда услышал шум борьбы. У Дика в руках было ружье, и вот что он мне рассказал: «Смитти взял у меня ружье и просто про стрелял тому человеку голову». И еще сказал: «Папа, я должен был отнять у Смитти ружье и застрелить его. Убить, пока он не ухлопал всех остальных. Если бы я это сделал, сейчас я был бы в лучшем положении». Наверное, в лучшем. А теперь, по всему видать, нет у него никакого шанса. Повесят их обоих. – Глаза его от усталости и безнадежности казались остекленевшими. – Нет ничего хуже, чем знать, что твоего мальчика повесят.
Ни отец, ни сестра Перри Смита не написали ему и не приехали его повидать. Текс Джон Смит, очевидно, искал золото где-то на Аляске – и хотя представители закона прилагали все усилия, чтобы его найти, им это не удалось. Сестра сказала следователям, что боится своего брата, и попросила их не давать ему ее нынешний адрес. (Когда Смиту сообщили об этом, он слегка улыбнулся и сказал: «Жаль, что в ту ночь ее не было в этом доме. Какая была бы чудная встреча!»)
Кроме бельчонка, кроме Майеров и, временами, адвоката, мистера Флеминга, Перри никого не видел. Он тосковал по Дику. Много думаю о Дике, написал он как-то раз в дневнике. С тех пор, как их арестовали, им не позволяли общаться, и, не считая свободы, самой заветной мечтой Перри было поговорить с Диком, снова быть с ним рядом. Дик был совсем не таким «кремнем», каким когда-то представлялся Перри, совсем не таким «практичным», «зрелым», «стальным»; он показал себя «слабым и мелким», «трусливым». Однако в тот момент во всем мире у Перри не было человека ближе него, ибо они по крайней мере были одной породы, братья из племени Каинова; в разлуке с Диком Перри был «совсем один. Словно прокаженный, с которым стал бы общаться только полный идиот».
Но как-то утром в середине февраля Перри получил письмо. На нем стоял штемпель Ридинга, штат Массачусетс. Вот что было в письме:
«Дорогой Перри, с грустью узнал о том, в какуюбеду ты попал, и решил написать тебе и сказать,что я тебя помню и хочу помочь всем, чем сумею.На случай, если имя Дон Калливен ты уже успелзабыть, я прилагаю фотокарточку приблизительнотого времени, когда мы с тобой познакомились. Когда я впервые прочел о тебе в газете, я был поражен, а потом стал вспоминать те дни, когда мы были знакомы.
Хотя мы с тобой никогда не дружили близко, япомню тебя намного отчетливее, чем большинстворебят, с которыми служил в армии. Кажется, этобыло осенью 1951 года. Тебя назначили механиком легкой техники в 761-ю роту в Форт-Льюисе, Вашингтон. Ты был маленького роста (я не намного выше), крепко сбитый, смуглый и черноволосый, и слица у тебя не сходила усмешка. Ты приехал с Аляски, и многие ребята тебя называли Эскимосом. Одноиз первых воспоминаний о тебе у меня связано сосмотром роты, когда все должны были открытьсвои сундучки. Помню, все сундучки были в порядке,твой тоже, только у твоего сундучка вся крышкаизнутри была оклеена картинками с девочками. Все говорили, что тебя ждут неприятности. Но проверяющий сделал вид, что ничего не видит, и тебе ничего не было, и тогда я подумал, что тебя всесчитают нервным парнем, не хотят связываться.Я помню, что ты довольно неплохо играл в пул, иотчетливо представляю себе, как ты стоишь за бильярдным столом в нашей дневной комнате. Ты былчуть ли не лучшим водителем в отряде. Помнишьармейские полевые задания? Один раз, это было зимой, нас всех для выполнения задания распределилипо грузовикам. На наших машинах печек не было, ив кабине стоял зверский холод. Я помню, как ты вырезал в настиле своего грузовика дыру, чтобы в кабину шло тепло от двигателя. Я потому так хорошо запомнил, что это на меня произвело сильноевпечатление. Ведь „порча" армейского имуществасчитается преступлением, и за него тебя моглистрого наказать. Конечно, в армии я был еще совсем зеленый, небось боялся нарушить устав даже самуюмалость, но помню, как ты усмехался (сидя в тепле), а я переживал (и мерз). Я помню, ты купил мотоцикл, и какие-то у тебя были из-за него неприятности – то ли полиция за тобой гналась, то ли поломка какая-то произошла. Не помню уж что, ноименно тогда я в первый раз почувствовал, что втебе есть что-то бешеное. Может быть, я не все правильно помню: было-то это больше восьми летназад и знакомы мы были всего восемь месяцев. Но насколько я помню, мы с тобой были в хороших отношениях и ты мне очень нравился. Ты всегда казался веселым и держим, хорошо знал свое дело, и я немогу вспомнить, чтобы ты когда-нибудь скулил илибрюзжал. Конечно, видно было, что ты бешеный, ноэто особенно не проявлялось. Теперь ты серьезновлип. Я пытаюсь представить себе, каким ты стал. О чем ты думаешь. Когда я прочитал о тебе в первый раз, я был просто ошарашен. Честное слово. Нопотом отложил газету и занялся какими-то своими делами. Однако я никак не мог выбросить из головымысли о тебе. Мне недостаточно было просто тебя забыть. Я человек религиозный (или пытаюсь им быть). Католик. Я не всегда был таким. Долгое время я плыл по течению и не слишком задумывалсянад тем, что действительно важно. Я никогда не думал о смерти и о том, что за ней тоже может быть жизнь. Слишком многое меня привязывало к жизни: машина, колледж, свидания и т. д. Но у меня умер братишка от лейкемии, ему было всего семнадцать лет. Он знал, что скоро умрет, и после того, как это случилось, я часто спрашивал себя, о чем он думал. И сейчас я думаю о тебе и задаю себе вопрос,о чем ты думаешь. Я не знал, что говорить братув последние недели перед смертью. Но я знаю, чтобы я сказал теперь. И поэтому я тебе пишу: потомучто Бог создал тебя так же, как меня, и Он любиттебя так же, как Он любит меня, и то, что случилось с тобой, могло случиться со мной, ибо никто не знает Его воли.
Твой друг Дон Калливен».
Имя ему ничего не говорило, но Перри сразу узнал лицо на фотографии: молодой солдат со стриженными ежиком волосами и круглыми очень серьезными глазами. Он перечитал письмо много раз; хотя религиозные мотивы ему показались неубедительными («я пытался поверить, но у меня не получается, я не могу, и притворяться бесполезно»), письмо его взволновало. Появился человек, который предлагает ему свою помощь, нормальный и добропорядочный человек, который его когда-то знал и любил, человек, который подписался словом «друг». Исполненный благодарности, он поспешил начать ответ: «Дорогой Дон. Черт, еще бы мне непомнить Дона Калливена…»
В камере Хикока окон не было; ему приходилось смотреть на широкий коридор и двери других камер. Но Дик не был изолирован, ему было с кем поговорить – обширная аудитория алкоголиков, мошенников, истязателей жен и мексиканских бродяг; и беззаботный «аферистский» жаргон Дика, его скабрезные анекдоты и сальные шуточки пришлись по душе его сокамерникам (хотя один все равно не желал иметь с ним дела – старик, который шипел на Дика: «Убийца! Убийца!», а однажды окатил его грязной водой из ведра).
При поверхностном знакомстве Хикок всем без исключения казался на удивление спокойным молодым человеком. Когда он не общался ни с кем и не спал, он лежал на койке с сигаретой или жевательной резинкой и читал журналы о спорте или дешевые ужастики. А часто просто валялся и насвистывал старые шлягеры («Должно быть, ты была красивой крошкой», «Тащусь я в Баффало»), глядя на лампочку без плафона, которая день и ночь горела под потолком. Он ненавидел монотонное созерцание лампочки; она мешала ему спать и, что гораздо важнее, ставила под угрозу срыва его прожект – бегство. Ибо заключенный был далеко не таким беззаботным, каким казался: он был готов на любой шаг, лишь бы «не качаться на Больших Качелях». Не сомневаясь в том, что именно таким будет исход суда, во всяком случае если заседания будут происходить в Канзасе, – он решил «сбежать, стырить тачку и поднять пылищу». Но прежде ему нужно было разжиться оружием; и в течение нескольких недель он делал «заточку» – инструмент, очень напоминающий нож для колки льда, – которая прекрасно могла бы вписаться в промежуток между лопатками заместителя шерифа. Детали оружия: кусок дерева и обрезок жесткой проволоки – когда-то были частью туалетного ершика, который он прибрал, разломал и спрятал под матрацем. Поздно ночью, когда тишину нарушали лишь храп и кашель да жалобные протяжные гудки поезда, грохочущего по магистрали через темный город, он затачивал проволоку о цементный пол камеры. И за работой обдумывал план побега.
Однажды, в первую зиму после того, как он закончил среднюю школу, Хикок проехал автостопом через Канзас и Колорадо:
– Я тогда искал работу. Ну, значит, еду я на грузовике, и из-за чего-то мы с водителем повздорили, из-за ерунды какой-то, и он мне врезал, а потом вытолкал из кабины. Просто оставил на дороге. Черт-те где в Скалистых горах. Шел мокрый снег, я тащился пешком, из носа у меня текла кровища, словно пятнадцать свиней зарезали. И вот добрался я до кучки домишек на лесистом склоне. Летние домики, все пустые, все заперты – не сезон. И я вломился в один из них. Там были дрова и всякие консервы, даже виски нашлось. Я залег там на недельку, и это было чуть ли не лучшее время в моей жизни. Хоть и нос у меня болел, и под глазами желтые с зеленым фонари. А когда снег прекратился, вышло солнце. Вы такого неба никогда не видели. Как в Мексике. Если бы в Мексике был климат похолоднее. Я пошарил в других домишках и нашел несколько копченых окороков, радиоприемник и винтовку. Вот это был класс! Целый день бродишь с винтовкой по лесу. Солнце в лицо. Черт, как мне было клево. Я чувствовал себя Тарзаном. И каждый вечер я ел бобы, жарил окорок, заворачивался в одеяло и засыпал у огня под музыку по радио. Никто туда не забредал. Держу пари, я мог бы там жить до самой весны.
Если бы побег удался, Дик отправился бы в горы Колорадо и нашел там домик, где можно было бы скрыться до весны (одному, конечно; будущее Перри его не волновало). Перспектива столь идиллического пристанища и вдохновенная хитрость, с которой он точил свою проволоку, довели его оружие до остроты и гибкости стилета.
Четверг, 10 марта. Шериф устроил шмон. Перерыли все камеры и нашли под матрацем у Д. заточку. Интересно, что у него было на уме (ха-ха).
Вообще-то Перри считал, что ничего смешного тут нет, поскольку Дик одним взмахом своего опасного оружия мог сыграть решающую роль в планах самого Перри. За это время он хорошо узнал жизнь на площади у здания суда, ее обитателей и их повадки. Взять, к примеру, котов: двух тощих серых котяр, которые каждый день в сумерках появлялись на площади и обходили ее, останавливаясь возле припаркованных автомобилей, – такое их поведение ставило Перри в тупик, пока миссис Майер ему не объяснила, что коты ищут мертвых птиц, попавших в решетки машин. После этого наблюдать за ними ему было больно: «Большую часть своей жизни я занимался тем же, чем они. Один к одному».
И был еще человек, которого Перри особенно хорошо изучил: здоровый, прямо держащий спину джентльмен с серебристыми сединами, напоминающими формой тюбетейку; его полное лицо с твердым подбородком в состоянии покоя имело несколько сварливое выражение, уголки губ опускались вниз, глаза затуманивались, словно от безотрадных грез, – зрелище беспощадной суровости. И все же, по крайней мере отчасти, это было неверное впечатление, потому что то и дело заключенный видел в окошко, как он останавливается, чтобы поговорить с людьми, пошутить с ними, посмеяться, и тогда он казался беззаботным, веселым, щедрым: «человек, который повидал людей» – важная характеристика, ибо этим человеком был Роланд X. Тэйт, судья 32-го судебного округа, юрист, который должен был председательствовать на судебном процессе «Штат Канзас против Смита и Хикока». Тэйт, как вскоре узнал Перри, была давно известная и грозная фамилия в западном Канзасе. Судья был богат, он разводил лошадей, владел большим участком земли, и считалось, что жена у него просто красавица. Он был отцом двух сыновей, но младший умер, и эта трагедия сильно повлияла на родителей и заставила их усыновить маленького бездомного мальчика. Перри как-то раз сказал миссис Майер: «Мне он кажется человеком добрым. Может быть, он даст нам шанс».
Но на самом деле Перри в это не верил; он верил в то, о чем написал Дону Калливену, с которым переписывался теперь регулярно: его преступление «непростительно», и он не сомневается, что ему придется «подняться на все тринадцать ступенек». Однако он не окончательно утратил надежду, поскольку тоже замышлял побег. Замысел его родился благодаря двоим молодым людям, которые часто за ним наблюдали. Один был рыжий, другой шатен. Иногда, встав на площади под деревом, которое касалось окна камеры, они улыбались и подавали ему знаки – во всяком случае, так ему казалось. Они ничего не говорили и всегда, постояв минуту, отходили подальше. Но заключенный убедил самого себя в том, что молодые люди, вероятно, жаждая приключений, хотят помочь ему бежать. Исходя из этого он начертил карту площади, указав точки, в которых лучше всего поставить машину. Внизу, под рисунком, он написал: «Мне нужна пятидюймовая ножовка. Больше ничего. Но понимаете ли вы, что вас ждет, если вы попадетесь (если да, то кивните)? Это может стоить вам длительного тюремного заключения. А вдруг вас убьют при задержании? И все ради человека, которого вы не знаете. ОБДУМАЙТЕ ВСЕ ХОРОШЕНЬКО! Серьезно! Кроме того, как я узнаю, что вам можно доверять? Как я узнаю, что это не ловушка и что вы не хотите меня выманить и застрелить? Как быть с Хикоком? Он тоже должен быть освобожден».
Перри хранил этот документ на столе свернутым в тугую трубочку и собирался выбросить его из окна, когда молодые люди появятся в следующий раз. Но следующего раза не было; больше он их никогда не видел. Дошло до того, что он подумал, не привиделись ли они ему (мысль о том, что он, должно быть, «сумасшедший, во всяком случае ненормальный», беспокоила его еще с тех пор, когда он был маленьким, и сестры смеялись над ним, потому что он «любил лунный свет. Прятался в тени и смотрел на луну»). Так и не разобравшись, фантомы то были или нет, он перестал думать о молодых людях. В его мыслях возник другой способ побега – самоубийство; и несмотря на предосторожности тюремщика (никаких зеркал, никаких ремней, галстуков и даже шнурков), он придумал способ покончить с собой. Поскольку у него тоже была под потолком вечно горящая лампочка и у него в камере, в отличие от камеры Хикока, была швабра, то, прижав щетку к лампочке, он мог ее вывинтить. Однажды ночью ему снилось, что он выкрутил лампочку, разбил ее и осколком стекла перерезал себе вены на запястьях и лодыжках. «Я чувствовал, как дыхание и свет меня покидают, говорил он, описывая впоследствии свои ощущения. – Стены камеры рухнули, небо опустилось, и я увидел большую желтую птицу».