Платон. Федон.
Душа и тело с точки зрения познания истины
Симмий: философы на самом деле желают умереть, а стало быть, совершенно ясно, что они заслуживают такой участи. Сократ: смерть есть не что иное, как отделение души от тела, верно? А быть мертвым - это значит, что тело, отделенное от души, существует само по себе и что душа, отделенная от тела, - тоже сама по себе?
Или, быть может, смерть - это что-нибудь иное? Заботы философа обращены не на тело, но почти целиком - насколько возможно отвлечься от собственного тела - на душу? Стало быть, именно в том прежде всего обнаруживает себя философ, что освобождает душу от общения с телом в несравненно большей мере, чем любой другой из людей? - А теперь взглянем, как приобретается способность мышления. Препятствует ли этому тело или нет, если взять его в соучастники философских разысканий?
Я имею в виду вот что. Могут ли люди сколько-нибудь доверять своему слуху и зрению? Ведь даже поэты без конца твердят, что мы ничего не слышим и не видим точно. Но если эти два телесных чувства ни точностью, ни ясностью не отличаются, тем менее надежны остальные, ибо все они, по-моему, слабее и ниже этих двух. Душа лучше всего мыслит, конечно, когда ее не тревожит ничто из того, о чем мы только что говорили, - ни слух, ни зрение, ни боль, ни удовольствие, когда, распростившись с телом, она останется одна или почти одна и устремится к подлинному бытию, прекратив и пресекши, насколько это возможно, общение с телом. Прекрасное и доброе постигается с помощью какого-то иного телесного чувства? Я говорю сейчас о вещах того же рода - о величине, здоровье, силе и так далее - одним словом, о том, что каждая из этих вещей представляет собою по своей сущности. Так как же, самое истинное в них мы обнаруживаем с помощью тела? Или же, напротив, кто из нас всего тщательнее и настойчивее приучит себя размышлять о каждой вещи, которую он исследует, тот всего ближе подойдет к ее истинному познанию?
Четыре доказательства бессмертия души.
Аргумент первый: взаимопереход противоположностей
Сократ: представь себе, например, что существует только засыпание и что пробуждение от сна его не уравновешивает, - ты легко поймешь, что в конце концов сказание об Эндимионе оказалось бы вздором и потеряло всякий смысл, потому что и все остальное также погрузилось бы в сон. И если бы все только соединялось, прекратив разъединяться, очень быстро стало бы по слову Анаксагора: Все вещи были вместе. И точно так же, друг Кебет, если бы все причастное к жизни умирало, а умерев, оставалось бы мертвым и вновь не оживало, - разве не совершенно ясно, что в конце концов все стало бы мертво и жизнь бы исчезла? И если бы даже живое возникало из чего-нибудь иного, а затем все-таки умирало, каким образом можно было бы избегнуть всеобщей смерти и уничтожения? Поистине существуют и оживание, и возникновение живых из мертвых. Существуют и души умерших, и добрым между ними выпадает лучшая доля, а дурным - худшая.
Аргумент второй: знание как припоминание того, что было до рождения человека
Сократ: Мы признаем, что существует нечто, называемое равным, - я говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень камню и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от всего этого, - о равенстве самом по себе. Но откуда мы берем это знание? Видя равные между собою бревна, или камни, или еще что-нибудь, мы через них постигаем иное, отличное от них. Всякий раз, когда вид одной вещи вызывает у тебя мысль о другой, либо сходной с первою, либо несходной, - это припоминание. Прежде чем начать видеть, слышать и вообще чувствовать, мы должны были каким-то образом узнать о равном самом по себе. В сравнении с телом душа ближе к безвидному, а тело в сравнении с душой - к зримому? Когда душа ведет исследование сама по себе, она направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно и неизменно, и так как она близка и сродни всему этому, то всегда оказывается вместе с ним, как только остается наедине с собой и не встречает препятствий. Здесь наступает конец ее блужданиям, и, в непрерывном соприкосновении с постоянным и неизменным, она и сама обнаруживает те же свойства.
Аргумент третий: самотождество идеи (эйдоса) души
Душа - это гармония, а гармония, вполне оставаясь самой собою, то есть гармонией, никогда не будет причастна дисгармонии. И душа не будет причастна порочности, поскольку она остается доподлинно душою. Душа, если это гармония, всегда поет в лад с тем, как натянуты, или отпущены, или звучат, или как-то еще размещены и расположены составные части? Разве мы не согласились, что душа следует за ними и никогда не властвует?
Аргумент четвертый: теория души как эйдоса жизни
Если бессмертное неуничтожимо, душа не может погибнуть, когда к ней приблизится смерть: ведь из всего сказанного следует, что она не примет смерти и не будет мертвой! Точно так же, как не будет четным ни три, ни само нечетное, как не будет холодным ни огонь, ни теплота в огне! Что, - однако же, препятствует нечетному, - скажет кто-нибудь, - не становясь четным, когда четное приблизится, - так мы договорились - погибнуть и уступить свое место четному? И мы не были бы вправе решительно настаивать, что нечетное не погибнет, - ведь нечетное не обладает неуничтожимостью. Зато если бы было признано, что оно неуничтожимо, мы без труда отстаивали бы свой взгляд, что под натиском четного нечетное и три спасаются бегством. Поскольку бессмертное неуничтожимо, душа, если она бессмертна, должна быть в то же время и неуничтожимой. И когда к человеку подступает смерть, то смертная его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти.
ПИР
УЧЕНИЕ О ПРЕДЕЛЕ
"Пир" и "Федр" Платона настолько полны всякого литературного, риторического, художественного, философского (и, в частности, логического) содержания, что более или менее полный анализ этих диалогов требует целого большого исследования. В связи с характером настоящего издания мы сможем коснуться только философской стороны этих диалогов, и притом по преимуществу логических конструкций. Общее мнение всех исследователей относительно хронологии этих диалогов сводится к тому, что здесь перед нами выступает зрелый Платон, совершивший уже свою первую сицилийскую поездку, т.е. диалоги относятся приблизительно к середине 80-х годов IV в., когда Платону уже за 40 лет. Эта зрелость сказывается и на логических методах обоих диалогов. Платон, вообще говоря, с большой неохотой пускался в чисто абстрактную логику. Эта последняя всегда таится у него под густым покровом мифолого-поэтических и символических образов. Но, задавая себе вопрос, в чем же заключается основная логическая конструкция "Пира", и стараясь извлечь ее из богатейшей художественной ткани диалога, мы, кажется, не ошибемся, если обратим главное свое внимание на изображаемое здесь восхождение от материального мира к идеальному.
То, что Платон уже давно выдвинул понятие идеи (или эйдоса), – это мы знаем по предыдущим диалогам. Однако в самом содержательном из них – "Федоне", если подойти к нему со всей логической строгостью, Платон в конце концов все еще ограничивается почти только указанием на самый принцип необходимости признать для всякой вещи (в том числе для души и жизни) также и ее идею. Но для характеристики души и жизни, а особенно для учения о бессмертии души, этого было, как мы видели, маловато. Ведь и всякая ничтожная и существующая лишь в течение незначительного времени вещь тоже имеет свою идею, тем не менее такие вещи временны и уничтожить их ничего не стоит. На стадии даже "Федона" Платон далеко еще не использовал всех логических возможностей, которые возникают у философа после того, как он различил вещь и идею вещи.
Что касается "Пира", то Платон использует здесь по крайней мере одну очень важную возможность, а именно толкует идею вещи как предел ее становления. Понятие предела хорошо известно не только нашим теперешним математикам. Оно хорошо было знакомо и Платону. Он знал, что известная последовательность величин, возрастающая по определенному закону, может быть продолжена в бесконечность и может как угодно близко подходить к основному пределу, тем не менее никогда его не достигая. Вот это толкование идеи вещи как ее бесконечного предела и составляет философско-логическое содержание "Пира".
Что такая позиция гораздо богаче "Федона", это совершенно ясно. И что Платон своим "Пиром" сделал значительный вклад в историю логики, в этом не может быть никакого сомнения. Но, будучи поэтом и мифологом, будучи ритором и драматургом, Платон облек это вечное стремление вещи к ее пределу в то, что из всех бытовых областей больше всего отличается бесконечным стремлением, и стремлением максимально напряженным, а именно отнес его к области любовных отношений: любовь ведь тоже есть вечное стремление и тоже всегда имеет определенную цель, хотя и достигает ее весьма редко и ненадолго.
Попробуем представить себе в ясной форме композиционную структуру "Пира", так, чтобы отдать должное и художественно-мифологическому творчеству Платона, и кроющейся здесь весьма интенсивной логике предела.
КОМПОЗИЦИЯ ДИАЛОГА
В отличие от прочих произведений Платона композиция "Пира" весьма легко поддается анализу ввиду того, что между небольшим вступлением и таким же заключением в нем содержится семь речей на одну и ту же тему.
I. Вступление
(172а – 178а)
- Встреча некоего Аполлодора из Фалера с неким Главконом (не тем, который изображен в "Государстве" в качестве брата Платона), просьба последнего рассказать о пире в доме Агафона и согласие Аполлодора сделать это, со слов некоего Аристодема из Кидафин, лично присутствовавшего на этом пире (172а – 173е).
- Рассказ Аристодема об обстоятельствах, предшествовавших пиру: встреча Аристодема с Сократом, приглашение его этим последним на пир, опоздание Сократа на пир (Сократ, как известно, часто прерывал разговор ради молчаливого раздумья), любезная встреча Аристодема в доме Агафона и предложение Павсания не просто заниматься пиршеством, но каждому из его главных участников произнести похвальную речь Эроту (Эросу), богу любви (174а – 178а).
II. Речь Федра
(178а – 180b)
Древнейшее происхождение Эрота (178bс); величайший моральный авторитет и ни с чем не сравнимая жизненная сила бога любви (178с – 179b): "любящий божественнее любимого, потому что вдохновлен богом", а любимый благороден своей преданностью любящему (179с – 180b).
III. Речь Павсания
(180с – 185с)
Так как ничто само по себе ни прекрасно, ни безобразно (181а, 183d), то критерием прекрасного Эрота служит происхождение его от Афродиты Небесной в отличие от вульгарного Эрота, сына Афродиты Пошлой (180d). Небесная любовь есть любовь к мужчине, который прекраснее, умнее женщины (181cd), т.е. достойная и благородная любовь к юноше (181е – 182а). Влюбленному все позволено (182d – 183с), но только в сфере души и ума, бескорыстно, ради мудрости и совершенства, а не ради тела (183е – 185с).
IV. Речь Эриксимаха
(185е – 188е)
После эпизода с икотой Аристофана (185с-e) Эриксимах говорит о наличии Эрота не только в человеке, но и во всей природе, во всем бытии (185е – 186d). Разделение двух Эротов должно подчиняться необходимости для них быть в постоянной взаимной гармонии, и это касается не только медицины (186е), но и гимнастики и музыки (187а-e). Благодетельность двух Эротов возможна только при условии их гармонии также и в смысле правильного чередования времени года и полезного для человека состояния атмосферы (188ab). Наконец, жертвоприношения и гадания тоже являются актами любовно-гармонического единения людей и богов (188с-e).
V. Речь Аристофана
(189с – 193d)
После шутливого пререкания с Эриксимахом (189ab) Аристофан сочиняет миф о первобытном существовании людей одновременно в виде мужчин и женщин, или в виде андрогинов (189d – 190b). Поскольку люди в этом виде были очень сильны и злоумышляли против Зевса, последний рассекает каждого андрогина на две половины, разбрасывает их по всему миру и заставляет их вечно искать друг друга для восстановления их прежней полноты и могущества (190с – 192е). Поэтому Эрот есть стремление рассеченных человеческих половин одна к другой ради восстановления целостности, что, однако, возможно при условии почитания богов, которые в случае нашего нечестия могут рассечь нас на еще более мелкие части (193а-d).
VI. Речь Агафона
(194е – 197е)
После небольшой интермедии (193е – 194d) Агафон в отличие от предыдущих ораторов перечисляет отдельные существенные свойства Эрота: красоту, вечную молодость, нежность, гибкость тела (195а – 196а), совершенство, непризнание им никакого насилия, справедливость, рассудительность и храбрость (196b-d), мудрость как в мусических искусствах (196de), так и в порождении всего живого (197а), во всех искусствах и ремеслах (197ab) и в упорядочении всех дел богов (197b). Перечисляются и разные другие прекрасные и совершенные свойства Эрота (197с-е).
VII. Речь Сократа
(199с – 212с)
- Пролог речи (199с – 201с). Поскольку всякое стремление есть стремление к чему-нибудь, чем не обладаешь, а Эрот есть стремление к красоте и благу, то Эрот сам по себе еще не есть красота или благо.
- Срединная природа Эрота как сына небесного Пороса – Богатства и земной Пении – Бедности (201d – 204d).
- Вытекающая отсюда цель Эрота: овладение благом, но не каким-нибудь отдельным, а всяким благом и вечное обладание им (204d – 206а).
- А так как вечностью нельзя овладеть сразу, то люди овладевают ею постепенно, т.е. зачиная и порождая вместо себя другое. Значит, Эрот есть любовь к вечному порождению в красоте ради бессмертия, к порождению как телесному, так и духовному (206b – 207а), включая любовь к поэтическому творчеству и общественно-государственному законодательству (207b – 209е).
- Учение об эротической иерархии: от одного прекрасного тела ко всем прекрасным телам, отсюда – к прекрасным душам, от душ – к наукам и от отдельных наук – к пределу всех наук, к идее прекрасного, которая уже не подвержена никаким изменениям, но существует вечно и неизменно (210а – 212а).
- Заключение. О необходимости почитать Эрота (212bс).
VIII. Речь Алкивиада
(215а – 222b)
Инцидент с Алкивиадом, который ворвался на пир Агафона в пьяном виде и в окружении буйной ватаги (212d – 215а).
- Сравнение Сократа с силенами и сатиром Марсием (215b). Сократ пользуется для завораживания слушателей не флейтой, а речами, заставляя жить людей по-новому и стыдиться своих неблаговидных поступков (215с – 216с).
- Характеристика иронии Сократа не только в его речах, но и в его личных отношениях с Алкивиадом (216d – 219е).
- Небывалая физическая выносливость Сократа и его героическое поведение на войне (219е – 221с).
- Заключение. О ни с чем не сравнимой индивидуальности Сократа и снова о его иронии (221с – 222b).
IX. Заключительная сцена
(222с – 223d)
КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ К ДИАЛОГУ
- Прежде всего обращает на себя внимание необычайная логическая последовательность как в пределах каждой из семи речей, так и в соотношении всех речей. Но эта логическая последовательность легко может представиться читателю "Пира" мнимой, если он не учтет множества разного рода недоказанных предпосылок, малопонятных в настоящее время, но вполне очевидных во времена Платона.
Первая речь, а именно речь Федра, пока еще лишена аналитической силы и выставляет только самые общие свойства Эрота, о которых все тогда говорили, начиная с времен безраздельного господства мифологии. Так как объективный мир представлялся в древности максимально конкретным и максимально чувственным, то нисколько не удивительно, что все движения в мире мыслились в виде результата любовного влечения. Говорим же мы о всемирном тяготении, которое представлялось очевидным и в те времена, но только как тяготение любовное. Поэтому неудивительно, что Эрот трактуется в речи Федра как принцип и максимально древний, и максимально могущественный. Стоит только учесть мифологическую природу древнего мышления, как вся речь Федра представляется нам и логичной, и последовательной, и самоочевидной.
- Ясно, однако, что даже с тогдашней точки зрения подобная теория Эрота представлялась слишком уж общей и чуждой всякого анализа. Естественнее всего было различить в Эроте высшее и низшее начало. Мифология подсказывала, что высшее есть нечто пространственно высшее, т.е. небесное; а традиционное для античного мира учение о превосходстве мужского над женским (для нас это сейчас только остаток эпохи патриархата) подсказывало, что высшее – это обязательно мужское. Значит, ясно, что высший Эрот – это любовь между мужчинами. А так как ко времени Платона уже давно научились отличать психическое от телесного и ценить первое выше второго, то мужская любовь и оказалась в речи Павсания любовью максимально духовной. Историк философии прекрасно понимает всю неизбежную логичность речи Павсания, формулирующей нам непонятное уже теперь тождество небесного, мужского и духовного.
- Дальнейшее будет только углублять сказанное Павсанием. Во-первых, нужно было уточнить положение о противоположностях у Эрота, переводя его с языка мифологии на язык гораздо более развитого мышления, а именно на язык натурфилософии, по примеру противоположностей холодного и теплого, влажного и сухого и др. Тем самым Эрот с характерными для него противоположностями получал уже космическое значение, чему и посвящена речь Эриксимаха. Во-вторых, намеченные здесь космические противоположности нельзя было мыслить дуалистически, а нужно было уравновесить их при помощи теории гармонического единства высшего и низшего, показав к тому же всю неизбежность этого гармонического принципа Эрота и страстную устремленность к нему тех, кто оказался во власти Эрота. Обе мысли талантливо выражены в речи Аристофана с его учением о первобытных андрогинах, об их рассечении пополам и о страстном стремлении людей найти принадлежащую им искони половину.
Таким образом, общий итог первых четырех речей сводится к тому, что Эрот есть исконная мировая цельность, зовущая к единению любящие пары на основе их неодолимого взаимного влечения и искания всеобщей и блаженной безмятежности.
- Дальнейшее развитие этой позиции, достигнутой первыми четырьмя речами, требовало прежде всего конкретизации Эрота как чисто жизненного человеческого стремления, а во-вторых, толкования его при помощи общефилософского метода, не ограниченного даже и натурфилософией. Речь Агафона, пятая по порядку, с большим блеском рисует нам все отдельные свойства Эрота как с эстетической, так и с этической точки зрения. Но чем более дробно рассматривались такие диковинные свойства Эрота, тем больше возникала потребность дать их в синтетическом виде, так, чтобы все они вытекали из единого и непреложного принципа. Этим как раз и занимается Сократ, речь которого вооружена гораздо более сложным методом, чем натурфилософия, а именно методом трансцендентальной диалектики.
- Речь Сократа об Эроте также удивляет нас своей неопровержимой логичностью. Но здесь необходимо еще больше, чем в других случаях, уяснить себе точку зрения Платона, чтобы отчетливо представить себе все недоказанные для нас, но для тогдашних времен очевиднейшие предпосылки, при наличии которых только и можно уловить всю логическую последовательность концепции Сократа. Эти предпосылки сводятся в основном к античному созерцательному, но в то же самое время и вещественному онтологизму, который, будучи применяем к самым невинным логическим конструкциям, тотчас же превращает их в мифологию, какая бы строгая логическая последовательность ни была свойственна им как таковым.
Первый шаг этой диалектики заключается в том, что всякое стремление (а значит, и Эрот) имеет свой предмет. И далее, если что-нибудь к чему-нибудь стремится, то оно его отчасти уже имеет (а именно в виде цели), отчасти еще не имеет. Без этого обладания и необладания не может существовать вообще никакого стремления. Значит, Эрот еще не есть сама красота, но есть нечто промежуточное между красотой и безобразием, между блаженной полнотой и вечно ищущей бедностью. Тут у Платона, правда, сразу же рождается миф о Поросе и Пении. Миф этот бесконечно далек от наивности первобытного мышления и, с нашей точки зрения, является только поэтической иллюстрацией того диалектического единства противоположностей, без которого невозможен сам Эрот как стремление. Однако, несомненно, миф о Поросе и Пении свидетельствует о созерцательно-вещественном онтологизме.
Далее у Платона следует самая простая концепция. Все живое, пока оно живо, стремится порождать, так как оно смертно, а ему хочется утвердить себя навсегда. Но Платон, конечно, не может остаться на почве такого простого и абстрактного умозаключения. Если любовь всегда стремится порождать, значит, рассуждает он, существует вечность, ради воплощения которой только и существуют все порождения любви, физические и нефизические. Здесь опять в самой наглядной форме проявляет себя античный созерцательно вещественный онтологизм.
Так и возникла в платоновском "Пире" знаменитая иерархия красоты, ставшая популярной на целые тысячелетия. Сначала нам нравятся физические тела. Однако говорить о данном теле можно только тогда, когда имеется представление о теле вообще. Физическое тело, взятое само по себе, с точки зрения Платона, инертно и неподвижно, но, поскольку все тела активны и подвижны, должно существовать то начало, которое ими движет; и начало это уже нетелесное, нефизическое. Для Платона, как и для всей античности, таким самодвижущим началом было то, чтó называлось душой. Без этой предпосылки тогдашние мыслители вообще не допускали жизни и бытия, хотя сущность души понимается по-разному. Значит, переход от одного прекрасного тела к другим прекрасным телам и к прекрасному телу вообще, а отсюда переход от прекрасных тел к прекрасным душам и прекрасной душе вообще, – этот переход для Платона вполне необходим и вполне логичен. Но ведь душа движется и движет все другое. Существует и нечто неподвижное, подобно тому (добавим от себя) как белый цвет предполагает черный, верх предполагает низ и т.д. Но вот оказывается, что это неподвижное в душе есть не что иное, как науки, а все науки тоже предполагают для себя такой же вечный и неподвижный предмет, который они и призваны осознавать. Все это, по крайней мере в известном отношении, может представляться вполне логичным. Однако созерцательно-вещественный онтологизм заставляет Платона и здесь учить о пределе всех наук как о вечной и неподвижной идее красоты. Этим самым Платон снова соскальзывает с чисто логического пути на путь мифологии, и его предельная идея красоты, доказанная им с полной логической безупречностью, вдруг предстает перед нами в таком виде, на который нас одно лишь логическое умозаключение вовсе не уполномочивало. Появляется учение о вечном и идеальном царстве красоты, с которым согласится не всякий логик и которое не может обойтись без пусть недоказанной, но зато для Платона аксиоматической мифологии красоты, возникающей на почве безудержного созерцательно-субстанциального онтологизма.
Так приходится отделять у Платона логически безупречное доказательство от внелогической мифологии, хотя в этом учении Платона о вечной идее красоты вовсе нет такого разделения логики и мифологии. Да и на самом деле здесь, конечно, не просто мифология. Это такая мифология, которая не является наивной и дорефлективной, но которая уже конструирована логически, диалектически, трансцендентально. Ведь кантонский трансцендентализм ставил своей целью формулировать условия возможности мыслить те или иные предметы. У Платона так и получается: чтобы мыслить тело, надо уже иметь понятие тела, чтобы мыслить понятие тела, уже надо иметь понятие души; чтобы мыслить душу, уже надо иметь идею души, и чтобы мыслить идею души, необходимо мыслить идею самое по себе. Это есть самый настоящий трансцендентализм, и, если угодно, диалектический трансцендентализм, но только у Канта предельные идеи суть порождения субъективного разума, а у Платона они объективны. У Канта – субъективный априоризм идей разума, у Платона же – объективный априоризм идей разума в самом бытии, в природе. Платон отличается от Канта тем, что у него мыслится некоторая априорная идеальная природа, делающая у него впервые возможной и апостериорную чувственную природу. На то мы и говорим, что платонизм – это объективный идеализм.
- Однако тот, кто хотел бы свести учение Платона к абстрактно-понятийному объективному идеализму, будет весьма разочарован после прочтения седьмой речи в "Пире", а именно речи Алкивиада. Философская концепция Алкивиада заключается в том, что кроме обычного совпадения внутреннего и внешнего, субъективного и объективного, идеального и реального жизнь заставляет признать еще и их необычайно разнообразную и жизненно-красочную противоречивость. Сократ, казалось бы, есть идеальный мудрец, который только и знает, что конструирует разного рода логические категории объективного идеализма. В значительной мере Сократ таковым и является как исторически, так и в изображении Алкивиада. И тем не менее вся эта сократо-платоновская трансцендентальная диалектика и мифология дана в форме чрезвычайно глубокой и острой общежизненной иронии, прекрасно доказывающей нам, что Платон не просто объективный идеалист в логическом смысле этого слова, но и очень страстная, противоречивая, вечно ищущая натура. Объективный идеализм, как он дан в "Пире", кроме трансцендентально-диалектического учения об идеях пронизан от начала до конца мучительно сладостным ощущением жизни, в которой идеальное и материальное безнадежно спутано и перемешано – иной раз даже до полной неразличимости. Это подтверждается еще и тем как бы случайно брошенным замечанием Сократа о том, что истинный создатель трагедии должен быть создателем также истинной комедии (223d), что, с нашей точки зрения, представляет собой не просто случайный афоризм Платона, но является подлинным итогом всей философии идей в "Пире".
- Все же с логической точки зрения наиболее оригинален текст об иерархии Эрота, которая кончается вечной идеей красоты (210а – 212а). Отвлекаясь от платоновской поэзии, мифологии, риторики и драматургии, чтобы формулировать основное логическое содержание "Пира", мы обнаруживаем то, чего не имели в предыдущих диалогах или что имели в зачаточной форме. Именно идея вещи представлена здесь как предел становления вещи. А против понятия предела уже не сможет возразить никакой современный нам математик и никакой философ. Следовательно, здесь одно из огромных достижений Платона, которое не умрет никогда, в какие бы мифолого-поэтические, символические и риторико-драматургические одеяния оно ни было фактически облечено в конкретном тексте платоновских диалогов.
В отличие от формы монолога, с которого начинали и которым заканчивали свои устные тексты прежние выступающие, Сократ прибегает к своему излюбленному трюку — диалогу.
Путём вопросов к Агафону, который словесной логикой вынужден во всём соглашаться с философом, Сократ заключает, что Эрот — это любовь, направленная на кого-то или на что-то, а её предмет — «то, в чём испытываешь нужду». Более того, так как Эрот есть любовь к красоте, то самой красоты Эрот лишён и, что ещё парадоксальнее, нуждается в ней. А раз Эрот далёко не прекрасен, то он не может быть и добр. Таким образом, Сократ полностью опровергает Агафона.
«Я, — сказал Агафон, — не в силах спорить с тобой, Сократ. Пусть будет по твоему». — «Нет, милый мой Агафон, ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое».
Отталкиваясь от этих заключений, Сократ далее уже в форме монолога пересказывает слова некоей мантинеянки Диотимы. Во-первых, Эрот беспрекрасен, однако это отнюдь не говорит прямо о том, что он безобразен и зол. Эрот «находится где то посредине между этими крайностями». Дальше — больше. Признавая право на наименование богом прекрасных, добрых, красивых, Диотима ставит под сомнение божественность Эрота и его смертность и говорит, что он «нечто среднее между бессмертным и смертным». Эрот — великий гений, «ведь все гении представляют собой нечто среднее между богом и смертным».
Тогда поднимается резонно вопрос о назначении Эрота в мире. И Диотима говорит:
Быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознаграждения за жертвы. Пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими, так что Вселенная связана внутренней связью. Благодаря им возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству. Не соприкасаясь с людьми, боги общаются и беседуют с ними только черед посредство гениев — и наяву и во сне. И кто сведущ в подобных делах, тот человек божественный, а сведущий во всем прочем, будь то какое либо искусство или ремесло, просто ремесленник. Гении эти многочисленны и разнообразны, и Эрот — один из них.
Следует за этим рассказ о родителях Эрота. Он был зачат в саду Зевса на дне рождения Афродиты двумя богами — нищей богиней Пенией и опьяневшим от нектара и заснувшим богом Паросом. Поэтому Эрот всегда спутник и слуга Афродиты, влюблённый во всё красивое. Сам же Эрот беден, некрасив, груб, не обут, бездомен, однако он тянется к прекрасному и совершенному, он храбрый, смелый, всю жизнь занимается философией, он искусный колдун, чародей и софист. «По природе своей он ни бессмертен, ни смертен». «Он находится также посредине между мудростью и невежеством». Но почему? Потому что боги итак мудры, им не пристало заниматься философией, а невежды не испытывают в этом нужды. Философ занимает промежуточное положение между мудрецом и невеждой, а Эрот — философ, который любит прекрасное благо на свете — мудрость, потому что тянется к прекрасному.
Эрот приносит людям много пользы. Он стремится к прекрасному постоянно. А тот, кто хочет прекрасного, хочет блага, через которое способен прийти к счастью. Таким образом, Эрот способен привести нас к счастью. Любовь — это не стремление к прекрасному, по Диотиме; это любовь к вечному обладанию благом и к бессмертию (путь к последнему — деторождение или увековечивание в истории своего имени).
Так Сократ заканчивает свою речь. «Вдруг в наружную дверь застучали так громко, словно явилась целая ватага гуляк, и послышались звуки флейты». Это был пьяный Алкивиад. Его пригласили за стол. Он присел между Агафоном и Сократом, не узнав сперва последнего. Опознав философа, он пребывает в изумлении, что от него никак нельзя избавиться. Сократ же, говоря, что боится влюблённости в него Алкивиада, просит Агафона защитить от вероятных глупых действий того. Алкивиад предлагает безудержно пить, но Эриксимах поясняет, что на этой встрече собравшиеся договорились воздавать похвальное слово Эроту, и ему надо сделать то же. Но Алкивиад, признавая речи Сократа логически неоспоримыми, отказывается. Тогда, говорит Эриксимах, воздавай хвалу Сократу.
Платон
Государство возникает потому, что человек как индивид не может обеспечить удовлетворение своих главных потребностей. Он строит теорию идеального государства, которое в большей или меньшей степени являлось бы логическим следствием его системы объективного идеализма. Идеальное государство возникает как общество трех социальных групп: правители (философы), стратеги (воины) и производители (земледельцы и ремесленники). У философов преобладает разумная часть души, у воинов - воля и благородная страсть, у производителей - чувственность и влечения, которые должны быть управляемыми, умеренными. Мудрость является добродетелью правителей и философов, храбрость - добродетель воинов, а умеренность - добродетель народа. Четвертая добродетель - справедливость - не относится к отдельным сословиям. Платон классифицирует существующие государственные формы на две большие группы: приемлемые государственные формы и регрессивные - упадочные. Первое место занимает его идеальное государство. Ближе всего к нему стоит аристократическая республика.
К упадочным он относит тимократию (власть нескольких личностей, основанная на военной силе). Существенно ниже тимократии стоит олигархия (власть нескольких личностей, опирающаяся на торговлю, ростовщичество, тесно связаные с чувственной частью души). Главным предметом раздражения Платона являются демократия, в которой он видит власть толпы, и тирания, которая представляет диктатуру, направленную против аристократии.
Платон подчеркивает значение набожности и почитание богов. Система воспитания Платона (воспитание стражей и политиков). Социальная проблематика Платона. Первая коммунистическая утопия. Платон: нужно создать идеальную систему, и эту систему связать с душой. Части души: мудрая (золото), воинствующая (пылкая), вожделеющая (железо и медь). У каждого человека есть все три части, но в разных пропорциях. Hадо разделить общество на три слоя: мудрецы - правление, стражники - защита государства, ремесленники, обслуживающие первых и вторых (низшие). Можно переходить из одного слоя в другой - тест, испытание. Хотя в целом слои достаточно сильно разграничены. Евгеника - браки только со своими. Коммунистическое распределение женщин и мужчин. Моногамия - все женщины слоя принадлежат всем мужчинам этого слоя. Правители могут проводить браки вроде бы по жребию, а на самом деле передергивать. Все система подчинена интересам государства. Дети не должны знать своих родителей. Воспитание - ориентация на защиту целостности государства. Цензура на искусство - оставлять лишь стихи, воспевающие героев и тому подобное. Идея доносительства. Платон: деградация начинается тогда, когда заканчивается монархия. Демократия - олигархия богатых, тимократия (военных) и далее - тирания. Модель тоталитарного государства. Система абсолютного подавления личности.