Информация от Эспады. Чрезвычайно эмоциональное описание главногогаттауха. Я вижу его перед собой как живого -- невообразимо грязный,вонючий, покрытый лишаями старикашка лет двухсот на вид, утверждает, будтоему двадцать один год, все время хрипит, кашляет, отхаркивается исморкается, на коленях постоянно держит магазинную винтовку и время отвремени палит в божий свет поверх головы эспады, на вопросы отвечать нежелает, а все время норовит задавать вопросы сам, причем ответы выслушиваетнарочито невнимательно и каждый второй ответ во всеуслышание объявляетложью... Проспект вливается в очередную площадь. Собственно, это не совсемплощадь -- просто справа располагается полукруглый сквер, за которым желтеетдлинное здание с вогнутым фасадом, уставленным фальшивыми колоннами. Фасаджелтый, и кусты в сквере какието вяло-желтые, словно в канун осени, ипоэтому я не сразу замечаю посередине сквера еще один "стакан". На этот раз он целехонек и блестит как новенький, будто его сегодняутром установили здесь, среди желтых кустов -- цилиндр высотой метра в два иметр в диаметре, из полупрозрачного, похожего на янтарь материала. Он стоитсовершенно вертикально и овальная дверца его плотно закрыта. На борту у вандерхузе вспышка энтузиазма, а Щекн лишний раздемонстрирует свое безразличие и даже презрение ко всем этим предметам, "неинтересным его народу": он немедленно принимается чесаться, повернувшись к"стакану" задом. Я обхожу стакан кругом, потом берусь двумя пальцами за выступ наовальной дверце и заглядываю внутрь. Одного взгляда мне вполне достаточно --заполняя своими чудовищными суставчатыми мослами весь объем "стакана",выставив перед собой шипастые полуметровые клешни, тупо и мрачно глянул наменя двумя рядами мутно-зеленых бельм гигантский ракопаук с пандоры во всейсвоей красе. Не страх во мне сработал, а спасительный рефлекс на абсолютнонепредвиденное. Я и ахнуть не успел, как уже изо всех сил упирался плечом взахлопнутую дверцу, а ногами -- в землю, с головы до ног мокрый от пота, икаждая жилка у меня дрожит. А Щекн уже рядом, готовый к немедленной и решительной схватке, --покачивается на вытянутых напружиненных ногах, выжидательно поводя изстороны в сторону лобастой головой. Ослепительно белые зубы его влажноблестят в уголках пасти. Это длится всего несколько секунд, после чего онсварливо спрашивает: -- В чем дело? Кто тебя обидел? Я нашариваю рукоять скорчера, заставляю себя оторваться от проклятойдверцы и принимаюсь пятиться, держа скорчер наизготовку. Щекн отступаетвместе со мной, все более раздражаясь. -- Я задал тебе вопрос! -- заявляет он с негодованием. -- Ты что же, -- говорю я сквозь зубы, -- до сих пор ничего не чуешь? -- Где? В этой будке? Там ничего нет! Вандерхузе с экспертами взволнованно галдят над ухом. Я их не слушаю. Яи без них знаю, что можно, например, подпереть дверцу бревном -- еслинайдется -- или сжечь ее целиком из скорчера. Я продолжаю пятиться, неспуская глаз с дверцы "стакана". -- В будке ничего нет! -- настойчиво повторяет Щекн. -- и никого нет. Имного лет никого не было. Хочешь, я открою дверцу и покажу тебе, что тамничего нет? -- Нет, -- говорю я, кое-как упраляясь со своими голосовыми связками.-- уйдем отсюда. -- Я только открою дверцу... -- Щекн, -- говорю я. -- ты ошибаешься. -- Мы никогда не ошибаемся. Я иду. Ты увидишь. -- Ты ошибаешься! -- рявкаю я. -- если ты сейчас же не пойдешь за мной,значит, ты мне не друг и тебе на меня наплевать! Я круто поворачиваюсь на каблуках (скорчер в опущенной руке,предохранитель снят, регулятор на непрерывный разряд) и шагаю прочь. Спина уменя огромная, во всю ширину проспекта, и совершенно беззащитная. Щекн с чрезвычайно недовольным видом шлепает лапами слева и позади.Ворчит и задирается. А когда мы отходим шагов на двести и я совсем ужеуспокаиваюсь и принимаюсь искать ходы к примирению, Щекн вдруг исчезает.Только когти шарахнули по асфальту. И вот он уже около будки, и поздно ужекидаться за ним, хватать за задние ноги, волочить дурака прочь, и скорчермой теперь уже совершенно бесполезен, а проклятый голован приоткрываетдверцу и долго, бесконечно долго смотрит внутрь "стакана"... Потом, так и не издав ни единого звука, он снова прикрывает дверцу ивозвращается. Щекн униженный. Щекн уничтоженный. Щекн, безоговорочнопризнающий свою полную непригодность и готовый поэтому претерпеть вдальнейшем любое с ним обращение. Он возвращается к моим ногам и усаживаетсябоком, уныло опустив голову. Мы молчим. Я избегаю глядеть на него. Я гляжуна "стакан", чувствуя, как струйки пота на висках высыхают и стягивают кожу,как уходит из мышц мучительная дрожь, сменяясь тоскливой тягучей болью, ибольше всего на свете мне хочется сейчас прошипеть: "с-с-скотина!.." И совсего размаха, с рыдающим выдохом залепить оплеуху по этой унылой, дурацкой,упрямой, безмозглой лобастой башке. Но я говорю только: -- Нам повезло. Почему-то они здесь не нападают... Сообщение из штаба. Предполагается что "прямоугольник шекна" являетсявходом в межпространственный тоннель, через который и было выведенонаселение планеты. Предположительно, странниками... Мы идем по непривычно пустому району. Никакой живности, даже комарыкуда-то исчезли. Мне это скорее не нравится, но Щекн не обнаруживает никакихпризнаков беспокойства. -- На этот раз вы опоздали, -- ворчит он. -- Да, похоже на то, -- отзываюсь я с готовностью. После инцидента с ракопауком Щекн заговаривает впервые. Кажется, онсклонен поговорить о постороннем. Склонность эта проявляется у него нечасто. -- Странники, -- ворчит он. -- я много раз слышал: странники,странники... Вы совсем ничего о них не знаете? -- Очень мало. Знаем, что это сверхцивилизация, знаем, что они намногомощнее нас. Предполагаем, что они не гуманоиды. Предполагаем, что ониосвоили всю нашу галактику, причем очень давно. Еще мы предполагаем, что уних нет дома -- в нашем или в вашем понимании этого слова. Поэтому мы иназываем их странниками... -- Вы хотите с ними встретиться? -- Да как тебе сказать... Комов отдал бы за это правую руку. А я бы,например, предпочел, чтобы мы не встретились с ними никогда... -- Ты их боишься? Мне не хочется обсуждать эту проблему. Особенно сейчас. -- Видишь ли, Щекн, -- говорю я, -- это длинный разговор. Ты бывсе-таки поглядывал по сторонам, а то, я смотрю, ты стал какой-торассеянный. -- Я поглядываю. Все спокойно. -- Ты заметил, что здесь вся живность исчезла? -- Это потому, что здесь часто бывают люди, -- говорит Щекн. -- Вот как? -- говорю я. -- ну, ты меня успокоил. -- Сейчас их нет. Почти. Кончается сорок второй квартал, мы подходим к перекрестку. Щекнобъявляет вдруг: -- За углом человек. Один. Это дряхлый старик в длинном черном пальто до пят, в меховой шапке снаушниками, завязанными под взлохмаченной грязной бородой, в перчаткахвеселой ярко-желтой расцветки, в огромных башмаках с матерчатым верхом.Двигается он с огромным трудом, еле ноги волочит. До него метров тридцать,но и на этом расстоянии отчетливо слышно, как он тяжело, с присвистом дышит,а иногда постанывает от напряжения. Он грузит тележку на высоких тонких колесиках, что-то вроде детскойколяски. Убредает в разбитую витрину, надолго исчезает там и так же медленновыбирается обратно, опираясь одной рукой о стену, а другой, скрюченной,прижимает к груди по две, по три банки с яркими этикетками. Каждый раз,подобравшись к своей коляске, он обессиленно опускается на трехногийскладной стульчик, некоторое время сидит неподвижно, отдыхая, а затемпринимается так же медлительно и осторожно перекладывать банки из подскрюченной руки на тележку. Потом снова отдыхает, будто спит сидя, и сноваподнимается на трясущихся ногах и направляется к витрине -- длинный, черный,согнутый почти пополам. Мы стоим на углу, почти не прячась, потому что нам ясно: старик ничегоне видит и не слышит вокруг. По словам Щекна, он здесь совсем один, вокругникого больше нет, разве что очень далеко. У меня нет ни малейшего желаниявступать с ним в контакт, но, по-видимому, придется это сделать -- хотя быдля того, чтобы помочь ему с этими банками. Но я боюсь его испугать. Я прошувандерхузе показать его эспаде, пусть эспада определит, кто это такой --"колдун", "солдат" или "человек". Старик в десятый раз разгрузил свои банки и опять отдыхает, сгорбившисьна трехногом стульчике. Голова его мелко трясется и клонится все ниже нагрудь. Видимо, он засыпает. -- Я ничего подобного не видел, -- объявляет эспада. -- поговорите сним, Лев... -- Уж очень он стар, -- с сомнением говорит вандерхузе. -- Сейчас умрет, -- ворчит Щекн. -- Вот именно, -- говорю я. -- особенно если я появлюсь перед ним вэтом моем радужном балахоне... Я не успеваю договорить. Старик вдруг резко подается вперед и мягковалится боком на мостовую. -- Все, -- говорит Щекн. -- можно подойти посмотреть, если тебеинтересно. Старик мертв, он не дышит, и пульс не прощупывается. Судя по всему, унего обширный инфаркт и полное истощение организма. Но не от голода. Простоон очень, невообразимо дряхл. Я стою на коленях и смотрю в егозеленовато-белое костистое лицо. Первый нормальный человек в этом городе. Имертвый. И я ничего не могу сделать, потому что у меня с собой толькополевая аппаратура. Я вкладываю ему две ампулы микрофага и говорю вандерхузе, чтобы сюдаприслали медиков. Я не собираюсь здесь задерживаться. Это бессмысленно. Онне заговорит. А если и заговорит, то не скоро. Перед тем, как уйти, я еще сминуту стою над ним, смотрю на коляску, наполовину загруженную консервнымибанками, на опрокинутый стульчик и думаю, что старик, наверное, всюду таскалза собой этот стульчик и поминутно присаживался отдохнуть... Около восемнадцати часов начинает смеркаться. По моим расчетам до концамаршрута остается еще часа два ходу, и я предлагаю Щекну отдохнуть и поесть.В отдыхе Щекн не нуждается, но как всегда не упускает случая лишний разперекусить. Мы устраиваемся на краю обширного высохшего фонтана под сенью какого-томифологического каменного чудовища с крыльями, и я вскрываюпродовольственные пакеты. Вокруг мутно светлеют стены мертвых домов, стоитмертвая тишина, и приятно думать, что на десятках километров пройденногомаршрута уже нет мертвой пустоты, а работают люди. Во время еды Щекн никогда не разговаривает, однако, насытившись, любитпоболтать. -- Этот старик, -- произносит он, тщательно вылизывая лапу, -- егодействительно оживили? -- Да. -- Он снова живой, ходит, говорит? -- Вряд ли он говорит и тем более ходит, но он живой. -- Жаль, -- ворчит Щекн. -- Жаль? -- Да. Жаль, что он не говорит. Интересно было бы узнать, что "там"... -- Где? -- Там, где он был, когда стал мертвым. Я усмехаюсь. -- Ты думаешь, там что-нибудь есть? -- Должно быть. Должен же я куда-то деваться, когда меня не станет. -- Куда девается электрический ток, когда его выключают? -- спрашиваюя. -- Этого я никогда не мог понять, -- признается Щекн. -- но тырассуждаешь неточно. Да, я не знаю, куда девается электрический ток, когдаего выключают. Но я также не знаю, откуда он берется, когда его включают. Авот откуда взялся я -- это мне известно и понятно. -- И где же ты был, когда тебя еще не было? -- коварно спрашиваю я. Но для Щекна это не проблема. -- Я был в крови своих родителей. А до этого -- в крови родителей своихродителей. -- Значит, когда тебя не будет, ты будешь в крови своих детей... -- А если у меня не будет детей? -- Тогда ты будешь в земле, в траве, в деревьях... -- Это не так! В траве и деревьях будет мое тело. А вот где буду я сам? -- В крови твоих родителей тоже был не ты сам, а твое тело. Ты ведь непомнишь, каково тебе было в крови твоих родителей... -- Как это -- не помню? -- удивляется Щекн. -- очень многое помню! -- Да, действительно... -- бормочу я, сраженный. -- у вас жегенетическая память... -- Называть это можно как угодно, -- ворчит Щекн. -- но я действительноне понимаю, куда я денусь, если сейчас умру. Ведь у меня нет детей... Я принимаю решение прекратить этот спор. Мне ясно: я никогда не сумеюдоказать Щекну, что "там" ничего нет. Поэтому я молча сворачиваюпродовольственный пакет, укладываю его в заплечный мешок и усаживаюсьпоудобнее, вытянув ноги. Щекн тщательно вылизал вторую лапу, привел в идеальный порядок шерсткуна щеках и снова заводит разговор. -- Ты меня удивляешь, Лев, -- объявляет он. -- и все вы меня удивляете.Неужели вам здесь не надоело? Зачем работать без всякого смысла? -- Почему же -- без смысла? Ты же видишь, сколько мы узнали всего заодин день. -- Вот я и спрашиваю: зачем вам узнавать то, что не имеет смысла? Чтовы будете с этим делать? Вы все узнаете и узнаете и ничего не делаете с тем,что узнаете. -- Ну, например? -- спрашиваю я. Щекн -- великий спорщик. Он только что одержал одну победу и теперьявно рвется одержать вторую. -- Например, яма без дна, которую я нашел. Кому и зачем можетпонадобиться яма без дна? -- Это не совсем яма, -- говорю я. -- это скорее дверь в другой мир -- Вы можете пройти в эту дверь? -- осведомляется Щекн. -- Нет, -- признаюсь я. -- не можем. -- Зачем же вам дверь, в которую вы все равно не можете пройти? -- Сегодня не можем, а завтра сможем. -- Завтра? -- В широком смысле. Послезавтра. Через год... -- Другой мир, другой мир... -- ворчит Щекн. -- разве вам тесно в этом? -- Как тебе сказать... Тесно должно быть нашему воображению. -- Еще бы! -- ядовито произносит шекн. -- ведь стоит вам попасть вдругой мир, как вы сейчас же начинаете переделывать его на подобие вашегособственного. И, конечно же, вашему воображению снова становится тесно, итогда вы ищете еще какойнибудь мир и опять принимаетесь переделывать его. Он вдруг резко обрывает свою филиппику, и в то же мгновение я ощущаюприсутствие постороннего. Здесь. Рядом. В двух шагах. Возле постамента смифологическим чудищем. Это совершенно нормальный абориген -- судя по всему, из категории"человеков" -- крепкий статный мужчина в брезентовых штанах и брезентовойкуртке на голое тело, с магазинной винтовкой, висящей на ремне через шею.Копна нечесаных волос спадает ему на глаза, а щеки и подбородок выскобленыдо гладкости. Он стоит у постамента совершенно неподвижно, и только глазаего неторопливо перемещаются с меня на Щекна и обратно. Судя по всему, втемноте он видит не хуже нас. Мне непонятно, как он ухитрился так бесшумно инезаметно подобраться к нам. Я осторожно завожу руку за спину и включаю линган транслятора. -- Подходи и садись, мы друзья, -- одними губами говорю я. Из лингана с полусекундным замедлением несутся гортанные, не лишенныеприятности звуки. Незнакомец вздрагивает и отступает на шаг. -- Не бойся, -- говорю я. -- как тебя зовут? Меня зовут Лев, его зовутЩекн. Мы не враги. Мы хотим с тобой поговорить. Нет, ничего не получается. Незнакомец отступает еще на шаг и наполовинуукрывается за постаментом. Лицо его по-прежнему ничего не выражает, и неясно даже, понимает ли он, что ему говорят. -- У нас вкусная еда, -- не сдаюсь я. -- может быть, ты голоден илихочешь пить? Садись с нами, и я с удовольствием тебя угощу... Мне вдруг приходит в голову, что аборигену должно быть довольно страшнослышать это "мы" и "с нами", и я торопливо перехожу на единственное число.Но это не помогает. Абориген совсем скрывается за постаментом, и теперь егоне видно и не слышно. -- Уходит, -- ворчит Щекн. И я тут же снова вижу аборигена -- он длинным, скользящим, совершеннобесшумным шагом пересекает улицу, ступает на противоположный тротуар и, такни разу и не оглянувшись, скрывается в подворотне.
2 июня 78 года.
Лев Абалкин воочию.
Около 18.00 Ко мне ввалились (без предупреждения) андрей и сандро. Яспрятал папку в стол и сразу же строго сказал им, что не потерплю никакихделовых разговоров, поскольку теперь они подчинены не мне, а клавдию. Крометого я занят. Они принялись жалобно ныть, что пришли вовсе не по делам, чтососкучились и что нельзя же так. Что-что, а ныть они умеют. Я смягчился. Былоткрыт бар, и некоторое время мы с удовольствием говорили о моих кактусах.Потом я вдруг совершенно случайно обнаружил, что говорим мы уже не столько окактусах, сколько о клавдии, и это еще было как-то оправдано, посколькуклавдий своей шишковатостью и колючестью мне самому напоминал кактус, но я иахнуть не успел, как эти юные провокаторы чрезвычайно ловко и естественносъехали на дело о биореакторах и о капитане немо. Не подавая виду, я дал им войти в раж, а затем, в самый кульминационныймомент, когда они уже решили, что их начальник вполне готов, предложил имубираться вон. И я бы их выгнал, потому что здорово разозлился и на них, ина себя, но тут (опять же без предупреждения) заявилась алена. Это судьба,подумал я и отправился на кухню. Все равно было уже время ужинать, а дажеюным провокаторам известно, что при посторонних о наших делах разговариватьне полагается. Получился очень милый ужин. Провокаторы, забыв обо всем на свете,распускали хвосты перед аленой.когда Она их срезала, распускал хвост я --просто для того, чтобы не давать супу остыть в горшке. Кончился этот парадпетухов великим спором: куда теперь пойти. Сандро требовал идти на"октопусов" и притом немедленно, потому что лучшие вещи у них бывают вначале. Андрей горячился, как самый настоящий музыкальный критик, его выпадыпротив "октопусов" были страстны и поразительно бессодержательны, его теориясовременной музыки поражала своей свежестью и сводилась к тому, что нынченочью самое время опробовать под парусом его новую яхту "любомудр". Я стоялза шарады, или, в крайнем случае, факты. Алена же, смекнувшая, что я сегодняникуда не пойду и вообще занят, расстроилась и принялась хулиганить."октопусов" -- в реку! -- требовала она. -- по бим-бом-брамселям! Давайтешуметь!" И так далее. В самый разгар этой дискусии, в 19.33, Закурлыкал видеофон. Андрей,сидевший ближе всех к аппарату, ткнул пальцем в клавишу. Экран осветился, ноизображения на нем не было. И слышно не было ничего, потому что сандро вопилво всю мочь: "острова, острова, острова!..", Совершая нелепые телодвижения впопытках подражать неподражаемому б.туарегу, Между тем как алена, закусивудила, противостояла ему "песней без слов" глиэра (а может быть, и неглиэра). -- Ша! -- гаркнул я, пробираясь к видеофону. Стало несколько тише, но аппарат по-прежнему молчал, мерцая пустымэкраном. Вряд ли это был Экселенц, и я успокоился. -- Подождите, я перетащу аппарат, -- сказал я в голубоватое мерцание. В кабинете я поставил видеофон на стол, повалился в кресло и сказал: -- Ну вот, здесь потише... Только имейте в виду, я вас не вижу. -- Простите, я забыл... -- произнес низкий мужской голос, и на экранепоявилось лицо -- узкое, иссиня-бледное, с глубокими складками от крыльевноса к подбородку. Низкий широкий лоб, глубоко запавшие большие глаза,черные прямые волосы до плеч. Любопытно, что я сразу узнал его, но не сразу понял, что это он. -- Здравствуйте, мак, -- сказал он. -- вы меня узнаете? Мне нужно было несколько секунд, чтобы привести себя в порядок. Я былсовершенно не готов. -- Позвольте, позвольте... -- затянул я, лихорадочно соображая, как мнеследует себя вести. -- Лев Абалкин, -- напомнил он. -- помните? Саракш, голубая змея... -- Господи! -- вскричал журналист Каммерер, в прошлом мак сим, резидентземли на планете Саракш. -- Лева! А мне сказали, что вас на земле нет инеизвестно, когда будете... Или вы еще там? Он улыбался. -- Нет, я уже здесь... Но я вам помешал, кажется? -- Вы мне никак не можете помешать! -- проникновенно сказал журналистКаммерер. Не тот журналист Каммерер, который навещал майю глумову, а скореетот, который навещал учителя. -- вы мне нужны! Ведь я пишу книгу оголованах!.. -- Да, я знаю, -- перебил он. -- поэтому я вам и звоню. Но, мак, я ведьуже давно не имею дела с голованами. -- Это как раз неважно, -- возразил журналист Каммерер. -- важно, чтовы были первым, кто имел с ними дело. -- Положим, первым были вы. -- Нет. Я их просто обнаружил, вот и все. И вообще, о себе я уженаписал. И о самых последних работах комова материал у меня подобран. Каквидите, пролог и эпилог есть, не хватает пустячка -- основного содержания...Послушайте, Лева, нам надо обязательно встретиться. Вы надолго на землю? -- Не очень, -- сказал он. -- но встретимся мы обязательно. Правда,сегодня я не хотел бы... -- Положим, сегодня и мне было бы не совсем удобно, -- быстро подхватилжурналист Каммерер. -- а вот как насчет завтрашнего дня? Какое-то время он молча всматривался в меня. Я вдруг сообразил, чтоникак не могу определить цвет его глаз -- уж очень глубоко они сидели поднависшими бровями. -- Поразительно, -- проговорил он. -- вы совсем не изменились. А я? -- Честно? -- спросил журналист Каммерер, чтобы что-нибудь сказать. Лев Абалкин снова улыбнулся. -- Да, -- сказал он. -- двадцать лет прошло. И, вы знаете, мак, явспоминаю о тех временах как о самых счастливых. Все было впереди, все ещетолько начиналось... И, вы знаете, я вот сейчас вспоминаю эти времена идумаю: до чего же мне чертовски повезло, что начинал я с такимируководителями, как комов и как вы, мак... -- Ну-ну, Лев, не преувеличивайте, -- сказал журналист Каммерер. -- причем здесь я? -- То есть как это -- при чем здесь вы? Комов руководил, раулингсон и ябыли на подхвате, а ведь всю координацию осуществляли вы! Журналист Каммерер вытаращил глаза. Я -- тоже, но я вдобавок еще инасторожился. -- Ну, Лев, -- сказал журналист Каммерер, -- вы, брат, по молодости летни черта, видно, не поняли в тогдашней субординации. Единственно, что ятогда для вас делал, это обеспечивал безопасность, транспорт ипродовольствие... Да и то... -- И поставляли идеи! -- вставил Лев Абалкин. -- Какие идеи? -- Идея экспедиции на голубую змею -- ваша? -- Ну, в той мере, что я сообщ... -- Так! Это раз. Идея о том, что с голованами должны работатьпрогрессоры, а не зоопсихологи, -- это два! -- Погодите, Лев! Это комова идея! Да мне вообще было на вас всехнаплевать! У меня в это время было восстание в пандее! Первый массовыйдесант океанской империи! Вы-то должны понимать, что такое... Господи! Даесли говорить честно, я о вас и думать тогда забыл! Зеф вами тогдазанимался, зеф, а не я! Помните рыжего аборигена?.. Лев Абалкин смеялся, обнажая ровные белые зубы. -- И нечего оскаливаться! -- сказал журналист Каммерер сердито. -- выже ставите меня в дурацкое положение. Вздор какой! Не-ет, голубчики, видно явовремя взялся за эту книгу. Надо же, какими идиотскими легендами все этообросло!.. -- Ладно-ладно, я больше не буду, -- сказал Абалкин. -- мы продолжимэтот спор при личной встрече... -- Вот именно, -- сказал журналист Каммерер. -- только спора никакогоне будет. Не о чем здесь спорить. Давайте так... Журналист Каммерер поиграл кнопками настольного блокнота. -- Завтра в десять ноль-ноль у меня... Или, может быть, вам удобнее... -- Давайте у меня, -- сказал Лев Абалкин. -- Тогда диктуйте адрес, -- скомандовал журналист Каммерер. Он еще неостыл. -- Курорт "осинушка", -- сказал Лев Абалкин. -- коттедж номер шесть.
2 июня 78 года.
Кое-какие догадки о намерениях Льва Абалкина.
Сандро и андрею я приказал быть свободными. Совершенно официально.Пришлось сделать официальное лицо и говорить официальным тоном, что,впрочем, удалось мне без всякого труда, потому что я хотел остаться один икак следует подумать. Мгновенно поняв мое настроение, алена притихла и беспрекословносогласилась не заходить в кабинет и вообще беречь мой покой. Насколько язнаю, она абсолютно неправильно представляет себе мою работу. Например, онаубеждена, что моя работа опасна. Но некоторые азы она усвоила прочно. Вчастности, если я вдруг оказываюсь занят, то это не означает, что на менянакатило вдохновение или что меня вдруг осенила ослепительная идея, -- этоозначает просто, что возникла какая-то срочная задача, которую нужнодействительно срочно решить. Я дернул ее за ухо и затворился в кабинете, оставив ее прибирать вгостиной. Откуда он узнал мой номер? Это просто. Номер я оставлял учителю. Крометого, ему могла рассказать обо мне Майя Глумова. Значит, либо он еще разобщался с майей тойвовной, либо решил все-таки повидаться с учителем.Несмотря ни на что. Двадцать лет не давал о себе знать, а сейчас вот вдругрешил повидаться. Зачем? С какой целью он мне звонил? Например, из сентиментальных побуждений.Воспоминания о первой настоящей работе. Молодость, самое счастливое время вжизни. Гм. Сомнительно... Альтруистическое желание помочь журналисту(первооткрывателю возлюбленных голованов) в его работе, сдобренное, скажем,здоровым честолюбием. Чушь. Зачем он в этом случае дает мне фальшивый адрес?А может быть, не фальшивый? Но если не фальшивый, значит, он не скрывается,значит, Экселенц что-то путает... В самом деле, откуда следует, что ЛевАбалкин скрывается? Я быстренько вызвал информаторий, узнал номер и позвонил в "осинушку",коттедж номер шесть. Никто не отозвался. Как и следовало ожидать. Ладно, оставим пока это. Далее. Что было главным в нашем разговоре?Кстати, один раз я чуть на проболтался. Язык себе за это откусить мало."вы-то должны понимать, что такое десант группы флотов "ц"!" "интересно,откуда вы знаете, мак, о группе флотов "ц" и, главное, почему вы,собственно, решили, что я об этом что-нибудь знаю?" Разумеется, ничего этогоон бы не сказал, но он бы подумал и все понял. И после такого позорногопрокола мне оставалось бы только в самом деле уйти в журналистику... Ладно,будем надеяться, что он ничего не заметил. У него тоже было не так уж многовремени, чтобы анализировать и оценивать каждое мое слово. Он явно добивалсякакой-то своей цели, а все прочее, к цели не относящееся, надо думать,пропускал мимо ушей... Но чего же он добивался? Зачем это он попытался приписать мне своизаслуги и заслуги комова вдобавок? И главное, вот так, в лоб, едва успевпоздороваться... Можно подумать, что я действительно распространяю легенды освоем приоритете, будто бы именно мне принадлежат все фундаментальные идеиотносительно голованов, что я все это себе присвоил, а он об этом узнал идает мне понять, что я -- дерьмо. Во всяком случае усмешка у него быладвусмысленная... Но это же вздор! О том, что именно я открыл голованов,знают сейчас только самые узкие специалисты, да и те, наверное, забыли обэтом за ненадобностью... Чушь и ерунда, конечно. Но факт остается фактом: мне только чтопозвонил Лев Абалкин и сообщил, что, по его мнению, основоположником икорифеем современной науки о голованах являюсь я, журналист Каммерер. Большенаш разговор не содержал ничего существенного. Все остальное -- светскаяшелуха. Ну, правда, еще фальшивый (скорее всего) адрес в конце... Конечно, напрашивается еще одна версия. Ему было все равно, о чемговорить. Он мог позволить себе говорить любую чушь, потому что он позвонилтолько для того, чтобы увидеть меня. Учитель или Майя Глумова говорят ему:тобой интересуется некий Максим Каммерер. "вот как? -- думает скрывающийсяЛев. -- очень странно! Стоило мне прибыть на землю, как мною интересуетсяМаксим Каммерер. А ведь я знавал Максима Каммерера. Что это? Совпадение? ЛевАбалкин не верит в совпадения. Дай-ка я позвоню этому человеку и посмотрю,точно ли это Максим Каммерер, в прошлом мак сим... А если это действительноон, то посмотрим, как он будет себя вести..." Я почувствовал, что попал в точку. Он звонит и на всякий случайотключает изображение. На тот самый случай, если я не Максим Каммерер. Онвидит меня. Не без удивления, наверное, но зато с явным облегчением. Этосамый обыкновенный Максим Каммерер, у него вечеринка, развеселое шумство,абсолютно ничего подозрительного. Что ж, можно обменяться десятком ничего незначащих фраз, назначить свидание и сгинуть... Но! Это не вся правда и не только правда. Есть здесь две шероховатости.Во-первых.зачем Ему вообще понадобилось тогда вступать в разговор? Посмотрелбы, послушал, убедился, что я есть я, и благополучно отключился бы.Ошибочное совпадение, кто-то не туда попал. И все. А во-вторых, я ведь тоже не вчера родился. Я же видел, что он не просторазговаривает со мной. Он еще и наблюдает за моей реакцией. Он хотелубедиться, что я есть я и что я определенным образом отреагирую на какие-тоего слова. Он говорит заведомо чушь и внимательно следит, как я на эту чушьреагирую... Опятьтаки странно. На заведомую чушь все люди реагируютодинаково. Следовательно, либо я рассуждаю неправильно, либо... Либо, сточки зрения Абалкина, эта чушь вовсе не чушь.например, По каким-тосовершенно неведомым мне причинам Абалкин действительно допускает, что мояроль в исследовании голованов чрезвычайно велика. Он звонит мне, чтобыпроверить это допущение, и по моей реакции убеждается, что это допущениеневерно. Вполне логично, но как-то странно. Причем здесь голованы? Вообще-тоговоря, в жизни льва Абалкина голованы сыграли роль, прямо скажем,фундаментальную. Стоп! Если бы мне сейчас предложили изложить вкратце самую суть биографииэтого человека, я бы, наверное, сказал так: ему нравилось работать сголованами, он больше всего на свете хотел работать с голованами, он ужевесьма успешно работал с голованами, но работать с голованами ему почему-тоне дали... Черт побери, а что тут было бы удивительного, если бы у негонаконец лопнуло бы терпение и он плюнул на этот свой штаб "ц", на комкон, надисциплину, плюнул на все и вернулся на землю, чтобы, черт возьми, раз инавсегда выяснить, почему ему не дают заниматься любимым делом, кто --персонально -- мешает ему всю жизнь, с кого он может спросить за крушениевзлелеянных планов, за горькое свое непонимание происходящего, за пятнадцатьлет, потраченных на безмерно тяжкую и нелюбимую работу... Вот он и вернулся! Вернулся и сразу наткнулся на мое имя. И вспомнил, что я был, по сути,куратором его первой работы с голованами, и захотелось ему знать, непринимал ли я участия в этом беспрецедентном отчуждении человека от любимогодела, и он узнал (с помощью нехитрого приема), что нет, не участвовал --занимался, оказывается, отражением десантов и вообще был не в курсе. Вот как, например, можно было бы объяснить давешний разговор. Но толькоэтот разговор и ничего больше. Ни темную историю с тристаном, ни темнуюисторию с майей глумовой, ни, тем более, причину, по которой льву Абалкинупонадобилось скрываться, объяснить этой гипотезой было нельзя. Да,елки-палки, если бы эта моя гипотеза была правильной, Лев Абалкин должен былбы сейчас ходить по комкону и лупить своих обидчиков направо и налево какчеловек несдержанный и с артистической нервной организацией... Впрочем,что-то здравое в этой моей гипотезе всетаки было, и возникали кое-какиепрактические вопросы. Я решил задать их Экселенцу, но сначала следовалопозвонить сергею павловичу федосееву. Я взглянул на часы: 21.51. Будем надеяться, что старик еще не лег. Действительно, оказалось, что старик еще не лег. С некоторымнедоумением, словно бы не узнавая, он смотрел с экрана на журналистаКаммерера. Журналист Каммерер рассыпался в извинениях за неурочный звонок.Извинения были приняты, однако выражение недоумения не исчезло. -- У меня к вам буквально один-два вопроса. Сергей павлович, -- сказалжурналист Каммерер озабоченно. -- вы ведь встречались с Абалкиным? -- Да. Я дал ему ваш номер. -- Вы меня простите, сергей павлович... Он только что позвонил мне... Ион разговаривал со мною как-то странно... -- журналист Каммерер с трудомподбирал слова. -- у меня возникло впечатление... Я понимаю, что это, скореевсего, ерунда, но ведь всякое может случиться... В конце концов он мог васнеправильно понять... Старик насторожился. -- В чем дело? -- спросил он. -- Вы ведь рассказали ему обо мне... Н-ну, о нашем с вами разговоре... -- Естественно. Я не понимаю вас. Разве я не должен был рассказывать? -- Да нет, дело не в этом. Видимо, он все-таки неверно вас понял.Представьте себе, мы не виделись с ним пятнадцать лет. И вот, едвапоздоровавшись, он с каким-то болезненным сарказмом принимается восхвалятьменя за то... Короче говоря, он фактически обвинил меня в том, что япретендую на его приоритет в работе с голованами! Уверяю вас, без всяких,без малейших на то оснований... Поймите, я в этом вопросе выступаю толькокак журналист, как популяризатор, и никак не более того... -- Позвольте, позвольте, молодой человек! -- старик поднял руку. --успокойтесь, пожалуйста. Разумеется, ничего подобного я ему не говорил. Хотябы уже просто потому, что я в этом совсем не разбираюсь... -- Ну... Может быть... Вы как-то недостаточно точно сформулировали... -- Позвольте, я вообще ему ничего такого не формулировал! Я ему сказал,что некий журналист Каммерер пишет о нем книгу и обратился ко мне заматериалом. Номер у журналиста такой-то. Позвони ему. Все. Вот все, что яему сказал. -- Ну тогда я не понимаю, -- сказал журналист Каммерер почти вотчаянии. -- я поначалу решил, что он как-то неверно вас понял, но если этоне так... Тогда я не знаю... Тогда это что-то болезненное. Мания какая-то.Вообще эти прогрессоры, может быть, и ведут себя вполне достойно у себя наработе, но на земле они иногда совершенно распускаются... Нервы у них сдают,что ли... Старик завесил глаза бровями. -- Н-ну, знаете ли... В конце концов не исключено, что Левадействительно меня недопонял... А точнее сказать, недослышал... Разговор унас получился мимолетный, я спешил, был сильный ветер, очень шумели сосны, авспомнил я о вас в самый последний момент... -- Да нет, я ничего такого не хочу сказать... -- попятился журналистКаммерер. -- возможно, что это именно я недопонял льва... Меня, знаете ли,кроме прочего, потряс его вид... Он сильно изменился, сделался каким-тонедобрым... Вам не показалось, сергей павлович? Да, сергею павловичу это тоже показалось. Понуждаемый и подталкиваемыйне слишком скрываемой обидой простодушно-общительного журналиста Каммерера,он постепенно и очень сбивчиво, стыдясь за своего ученика и за какие-то своимысли, рассказал, как это все у них произошло. Примерно в 17.00 С.п. Федосеев покинул на глайдере свою усадьбу"комарики" и взял курс на свердловск, где у него было назначено некоезаседание некоего клуба. Через пятнадцать минут его буквально атаковал изаставил приземлиться в диком сосновом бору невесть откуда взявшийсяглайдер, водителем которого оказался Лев Абалкин. На поляне, среди шумящихсосен, между ними состоялся краткий разговор, построенный львом Абалкиным поуже известной мне схеме. Едва поздоровавшись, фактически не давши старому учителю раскрыть рта ине тратя времени на объятия, он обрушился на старика с саркастическимиблагодарностями. Он язвительно благодарил несчастного сергея павловича за тенеимоверные усилия, которые тот якобы приложил, чтобы убедить комиссию пораспределению направить абитуриента Абалкина не в институт зоопсихологии,куда абитуриент по глупости и неопытности намеревался поступить, а в школупрогрессоров, каковые усилия увенчались блистательным успехом и сделали всюдальнейшую жизнь льва Абалкина столь безмятежной и счастливой. Потрясенный старик за столь наглое извращение истины закатил,естественно, своему бывшему ученику оплеуху. Приведя его таким образом вподобающее состояние молчания и внимания, он спокойно объяснил ему, что насамом деле все было наоборот. Именно он, с.п. Федосеев, прочил льва Абалкинав зоопсихологи, уже договорился относительно него в институте и представилкомиссии соответствующие рекомендации. Именно он, с.п. Федосеев, узнав онелепом, с его точки зрения, решении комиссии, устно и письменно протестовалвплоть до регионального совета просвещения. И именно он, с.п. Федосеев, былв конце концов вызван в евразийский сектор и высечен там как мальчишка запопытку недостаточно квалифицированной дезавуации решения комиссии пораспределению. ("мне предъявили там заключение четырех экспертов и какдважды два доказали, что я -- старый дурак, а прав, оказывается,председатель комиссии по распределению доктор серафимович...") Дойдя до этого пункта, старик замолчал. -- И что же он? -- осмелился спросить журналист Каммерер. Старик горестно пожевал губами. -- Этот дурачок поцеловал мне руку и бросился к своему глайдеру. Мы помолчали. Потом старик добавил: -- Вот тут-то я и вспомнил про вас... Откровенно говоря, мнепоказалось, что он не обратил на это внимания... Может быть, следовалорассказать ему о вас поподробнее, но мне было не до того... Мне показалосьпочему-то, что я больше никогда его не увижу...
2 июня 78 года.
Короткий разговор.
Экселенц был дома. Облаченный в строгое черное кимоно, он восседал зарабочим столом и занимался любимым делом: рассматривал в лупу какую-тоуродливую коллекционную статуэтку. -- Экселенц, -- сказал я, -- мне надо знать, вступал ли Лев Абалкин наземле в контакт с кем-нибудь еще? -- Вступал, -- сказал Экселенц и посмотрел на меня, как мне показалось,с интересом. -- Могу я узнать, с кем? -- Можешь. Со мной. Я осекся. Экселенц подождал немного и приказал: -- Докладывай. Я доложил. Оба разговора -- дословно, выводы свои -- вкратце, а в концедобавил, что, по моему мнению, следует ожидать, что Абалкин должен вближайшее в