– Попасемся, – повеселев, выкрикнул Гриша Дорофеев. – Переходим на подножный корм.
Обобрав ягоды с ближайших кустиков, мы переползали к следующим… Около получаса лакомились черникой. А когда поднялись и посмотрели друг на друга, не могли не рассмеяться. Руки, губы и язык окрасились в синий цвет, как будто их чернилами облили.
– Кончай пастись! – подал команду Вершигора, вытряхивая из бороды застрявшие ягоды и листья.
Только теперь заметили, что там, где мы проползли, остались лишь зеленые полосы, которые стрелами вонзались в голубое поле ягодника.
Пошли веселее. Одолели подъем, вошли в лес и напали на тропу. Эта тропа к вечеру привела нас в урочище Буковину, где располагался штаб.
Нас встретили с радостью. Еще бы! Ведь три боевые роты возвратились в строй. Нашей же радости не было границ. Старшина Зяблицкий торжествовал.
– Я знал, что разведчики не пропадут! – возбужденно говорил он, обнимая товарищей. – Завтрак приготовил – вас нет, обед приготовил – тоже нет. Придут, думаю! Трижды подогревал. Зато теперь ужин получится на славу. Первое суп, второе галушки, третье – чай. Даже лепешки испекли наши девушки…
Вася так расхваливал блюда, что казалось, мы попали в первоклассный ресторан. Но начали есть и возвратились к действительности. Галушки представляли собой кусок теста, который приходилось резать ножом. Суп – мучная болтушка. Однако мы настолько изголодались, что прямо набросились на еду, и котелки быстро опорожнились. Подкрепившись, завалились спать. Теперь уже ничто не страшно. Мы со своими!
НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ
Неудача в бою за Поляницу заставила не только командиров, но и всех партизан задуматься над создавшимся положением, мобилизовать все свои силы, которые неимоверно быстро таяли в непрерывных боях. Над соединением нависла смертельная опасность.
|
|
Гитлеровцы, окрыленные тем, что сумели преградить партизанам путь на юго‑восток, активизировали свои действия, захватили командные высоты и закрыли нам все выходы из гор. С юга нас подпирала венгерская дивизия, с юго‑востока и востока – 273‑й горно‑стрелковый и 32‑й эсэсовский полки. С севера и запада – 6‑й и 26‑й полки. Авиация группами от двух до десяти самолетов наносила непрерывные удары по колонне, а также по району сосредоточения. Кольцо окружения сжималось с поразительной быстротой.
Немцы считали разгром партизан решенным делом. Горы, полонины, ущелья пестрели фашистскими листовками. В них сообщалось, что мы окружены, и «любезно» предлагалось «прекратить бесполезное сопротивление и сдаться в плен». Всем, кто добровольно сдастся, гитлеровское командование обещало чуть ли не райскую жизнь. «У вас иного выбора нет: голодная смерть или сытая жизнь в плену», – говорилось в листовках. Тем, кто выдаст Ковпака и Руднева, предлагалась высокая денежная награда. Голова Ковпака первоначально была оценена в пятьдесят тысяч польских злотых или немецких марок, по выбору предателя. Но проходили дни ожесточенных боев, и цена на голову партизанского вожака выросла до ста тысяч.
Партизаны предпочли голод и смерть в бою!
Утром двадцать девятого июля командиры батальонов и рот собрались в штабе соединения, чтобы обсудить создавшееся положение. Ковпак открыл совещание и предоставил слово комиссару.
|
|
Так уж повелось, что командир первое слово давал Рудневу, а затем внимательно, терпеливо выслушивал остальных командиров и в конце давал указания.
Руднев похудел, но, как всегда, был гладко выбрит и аккуратно одет. Он говорил спокойным голосом:
– Вам хорошо известна обстановка, которая сложилась на сегодня. Скрывать не буду. Создалось весьма серьезное положение… Затяжные бои не в нашу пользу. Каждый бой вырывает из наших рядов десятки бойцов. Мы и так имеем около сотни раненых. Кормить партизан нечем. Боеприпасов пока достаточно. Но их хватит максимум на десять дней таких боев, какие нам приходится вести. Радиосвязь с Большой землей неустойчивая…
– Забрались к черту на кулички, – вставил Кульбака.
– Помощи ждать неоткуда, – продолжал Руднев. – Принять самолеты в горах не представляется возможным. Надо пробиваться из окружения и выходить в более выгодный район. Предлагаю выход осуществить в северном направлении… Но прежде, чем идти на прорыв, необходимо избавиться от обоза и… тяжелого оружия, – закончил комиссар.
Последние слова комиссара подействовали на присутствующих ошеломляюще. Ковпак бросил настороженный взгляд на командиров подразделений и начал не спеша завертывать цигарку. Первым не выдержал командир артиллерийской батареи. Он подскочил, как ужаленный, и закричал:
– Ни за что! Это, это знаете…
– Садитесь, товарищ майор, – строго приказал Ковпак.
Майор сел, и его глаза растерянно забегали, ища сочувствия и поддержки товарищей. Все опустили головы и подавленно молчали. Партизанские командиры не решались смотреть друг другу в глаза. Мыслимое ли дело, уничтожить орудия и минометы, ударную силу соединения! То, что создавалось годами, завоевывалось кровью, жизнями многих товарищей!
|
|
Длительное молчание вдруг прорвалось. Заговорило сразу несколько человек.
– Нельзя уничтожать тяжелое оружие, – кричали одни.
– А как с ним совершать переходы по бездорожью? – спрашивали другие.
– Комиссар дело говорит!
– На руках пушки понесем, – доказывал Анисимов.
– Где людей взять?
– Все силы мобилизуем, а понесем…
– Кто же будет воевать, если все будут нести орудия и минометы? Надо в первую очередь думать о людях. Для переноски раненых полтыщи человек потребуется, – сказал молчавший до сих пор Базыма…
Ковпак, стараясь скрыть волнение, курил и внимательно прислушивался к перепалке. Когда пыл командиров остыл, он спросил:
– Кто хочет высказать свое мнение?
Поднялся коренастый, неторопливый и спокойный командир третьего батальона Федот Данилович Матюшенко.
– Криком делу не поможешь, – начал он. – Пытаю вас, дорогие товарищи, что главное: люди или орудия? Люди! Люди добывали это оружие и еще добудут. Жаль бросать? Не спорю. Но пока мы будем тягать по горам пушки и минометы, нас перебьют, и никому они не будут нужны. К тому же рано ли поздно бросать все равно придется… Поддерживаю предложение комиссара.
К нему присоединилось большинство командиров. В результате обсуждения был издан приказ. В нем говорилось: для повышения маневренности обоз перевести на вьюки, орудия и батальонные минометы, после того как будут израсходованы снаряды и мины, взорвать, легкораненых посадить верхом на лошадей, для тяжелораненых приспособить носилки, все запасы патронов раздать партизанам. Все работы должны быть закончены к шести часам вечера.
Командиры подразделений расходились подавленные.
– Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, – бубнил себе под нос помпохоз…
В то время как артиллеристы и минометчики сокрушали врага, расходуя остатки боеприпасов, а в ротах мастерили вьюки и носилки, разведчики разыскивали пути для движения соединения и слабые места противника. Но их старания были безуспешны. Все дороги, тропы и вершины успели занять немцы.
Выслушав доклад разведчиков, Ковпак долго рассматривал карту, а затем уверенно сказал:
– Дорога должна быть! В первую мировую я сам ее строил. Идем шукать.
Сидор Артемович шел впереди с длинной суковатой палкой. Он легко скользил по склону горы и молодцевато пробирался сквозь кустарники. Мы еле поспевали за ним. Временами командир останавливался, посматривал по сторонам, сверялся с картой. Казалось, и на этот раз поиски бесполезны. Но вот Ковпак остановился, внимательно осмотрелся и, сняв шапку, бахнул ее о землю.
– Шоб я вмер, она! – сказал он, повеселев.
Мы удивленно смотрели на улыбающегося старика. Дороги не было.
– А где же дорога, Сидор Артемович? – спросил Черемушкин.
– Ось вона, – притопнул Ковпак. – Я на ней стою. Эх вы, разведчики, смотрите туда!
Мы подняли головы и посмотрели в том направлении, куда указывал командир. Вверху среди вековых грабов угадывалась просека.
– Почти двадцать пять рокив минуло, как мы проложили этот путь, – пояснил Ковпак. – Дорога заросла молодняком, а эти деревья не подвели меня, старика.
Присмотревшись внимательно, мы увидели на откосе горы карниз давно заброшенной и заросшей кустарником дороги.
– Этой тропы ни на одной карте нет. Не знают о ней и немцы. Здесь пойдем, – сказал Сидор Артемович…
Взорвав орудия и минометы и освободившись от обоза, облегченная колонна выступила на марш. Пробирались по тропе, которую разыскал Ковпак. На каждом шагу приходилось пускать в ход топоры и прокладывать дорогу для лошадей. А в это время авиация продолжала бомбить урочище Буковину, где мы оставили двуколки.
Тропка петляла и привела к горе 1598. Ее занимало до роты немцев. Начался бой.
– Иван Иванович, отвлекай фашистов с фронта, а я им по затылку стукну, – предложил Карпенко.
Разведчики усилили огонь, демонстрируя наступление на высоту. Тем временем третья рота по‑за кустарником обошла гору и навалилась на противника с тыла… Гриша Дорофеев действовал, как настоящий циркач. Даст очередь из автомата, упадет, перевернется и вновь стреляет уже с другого места. Он захватил вражеский миномет, развернул его и начал обстреливать позиции противника.
Черемушкин, Гапоненко, Остроухов, Журов и Стрелюк бросились на врага, увлекая за собой разведчиков.
Зажатые с двух сторон, гитлеровцы отчаянно сопротивлялись, однако не выдержали напора партизан и бежали, преследуемые пулеметным и минометным огнем. На высоте осталось двадцать шесть трупов, восемнадцать винтовок, пулемет и батальонный миномет.
Расстреляв запас мин, Гриша последнюю опустил головкой вниз и укрылся за деревом. Мина взорвалась, и миномет разнесло.
Двое суток подразделения шли в горах, без дорог, уничтожая заслоны немцев на своем пути. А надо сказать, противник был обучен действиям в горах, умело использовал для засады глубокие ущелья и перевалы. Нам все время приходилось быть настороже.
Совершая очередной переход днем, отряды подошли к ущелью и были встречены огнем двух немецких пулеметов. Гитлеровцы засели на горе за каменными глыбами и держали под обстрелом тропу. Обойти это место нельзя. Справа и слева громоздились каменистые скалы. С тыла наседал фашистский полк. Попытались прорваться вперед, но сразу же потеряли несколько человек.
– Эх, черт, откуда они взялись? – нервничал комиссар. – Время терять нельзя.
И тут взгляд Руднева упал на Павлика Лучинского, невысокого, тихого и скромного архангельского паренька.
– Ну‑ка, Павлуша, выручай, – сказал комиссар и улыбнулся, чтобы подбодрить Лучинского.
Павлик посмотрел в сторону немецких пулеметов, а затем на отвесную скалу, соображая, как на нее взобраться. Внизу скала почти гладкая, и лишь на высоте четырех‑пяти метров выступают острые камни. За них можно уцепиться.
На помощь подоспели товарищи. Федя Мычко встал у стены и широко расставил ноги.
– Живую лестницу, – сказал он, подставив могучую спину.
На него взобрался Стрелюк и протянул руку Лучинскому.
Павлик повесил автомат на шею, проверил гранаты, висевшие на ремне, и залез на спину Феди. Мы не успели опомниться, как он уже стоял на плечах Стрелюка и тянулся к каменному выступу. Взялся за камень, попробовал. Держится крепко. Начал подтягиваться на руках. Ноги повисли в воздухе. Казалось, вот‑вот сорвется. В это время Костя уперся грудью в скалу, поднял руки вверх, поймал ноги Павлика и начал подталкивать его.
Все облегченно вздохнули, когда Лучинский дотянулся руками до следующего выступа и уперся обеими ногами о каменные валуны в расщелине.
– Огонь! – скомандовал я разведчикам.
Застрочили пулеметы и автоматы. Пули рикошетили от камней, не причиняя вреда немецким пулеметчикам. Но нам удалось приковать к себе их внимание.
Этим воспользовался Лучинский. Он вскарабкался на скалу и увидел неподалеку человек пять гитлеровцев с двумя пулеметами. Они укрылись за камнями и, не подозревая об опасности с тыла, вели огонь по партизанам.
Павлик ногами и одной рукой уперся в расщелине, второй рукой снял автомат с груди, положил его на камень, прицелился и дал очередь. Выстрелы автомата слились с рокотом немецких пулеметов. Ближайший пулеметчик уткнулся лицом в землю. Убитого заменил другой солдат. Его постигла такая же участь. Второй пулеметчик скрывался за большим камнем, стрелять по нему было неудобно. Лучинский выбрался из расщелины, подполз ближе и бросил одну за другой две гранаты. Замолчал и этот пулемет. Разведчик считал, что с врагом покончено и хотел подняться, но в последний миг увидел гитлеровца, который полз ему навстречу. Не раздумывая, Павлик дал очередь из автомата…
Установилась тишина. Павлик осмотрелся: вблизи никого не было. Он подошел к обрыву, столкнул вниз пулеметы и махнул кепкой: «Путь свободен!»
Радостный и возбужденный Лучинский догнал нас на марше.
– Спасибо, Павлик, – сказал я, пожимая руку отважного разведчика.
– Что вы, товарищ капитан, – покраснев от смущения, ответил Павлик.
– За такой подвиг я бы тебя, Паша, представил к Герою, – сказал Стрелюк.
– Для меня самая большая награда – это благодарность комиссара, – ответил довольный Павлик. – Знаете, Семен Васильевич ждал, пока я спустился со скалы. Подошел веселый, таким я его давно не видел, обнял меня и говорит: «Спасибо, Павлуша!»
Казалось бы, разведчики видывали всякие примеры героизма, но тем не менее восхищались Павликом Лучинским и радовались, что он живой и невредимый шагал с ними. Но через несколько часов произошло событие, которое омрачило нашу радость.
Солнце клонилось к закату. Авиация потеряла нас из вида. Партизаны пробирались тропками. На пути попался небольшой горный ручей. Остановились, чтобы наполнить фляги водой, передохнуть и дать возможность колонне подтянуться.
– Товарищ капитан, разрешите я пройду вперед? – обратился ко мне Черемушкин.
– Отдохните, потом пойдете, – посоветовал я.
– Да мы только спустимся в долину Зеленицы, посмотрим, есть ли там дорога, – поддержал Черемушкина Семен Рыбальченко.
– Будьте осторожны, – предупредил я на всякий случай, хотя знал, что Митя в разведке всегда осторожен.
С Черемушкиным ушли трое разведчиков. Перескакивая с камня на камень, дозорные продвигались вдоль ручья. Вскоре они спустились к реке, в которую впадал ручей, свернули влево и скрылись за скалой. Прошло несколько минут, и вдруг тишину нарушил шквал пулеметного и автоматного огня.
Послышались взрывы мин. Бой шел в ущелье, куда ушли разведчики.
– За мной! – подал я команду и побежал на выстрелы.
Слух улавливает очереди наших автоматов… Что такое? Лишь один наш автомат отвечает на стрельбу десятка немецких пулемётов. Где же остальные? Неужели погибли! Сердце подсказывало – случилось что‑то непоправимое.
Выскочив на гору, мы открыли огонь из автоматов и пулеметов по противнику. Почти одновременно с нами заговорили пулеметы и ротный миномет. третьей роты. Перед нами открылась неутешительная картина. Обращенные к нам скаты высоты, расположенной на западном берегу реки, погрузились в сумерки. По всему склону мигают вспышки выстрелов. Внизу под нами на ровной площадке за камнем лежит Митя Черемушкин и стреляет короткими очередями. Вокруг него, высекая искры из камня, мечется рой пуль. Рвутся мины, и град мелких осколков обрушивается на разведчика. Вблизи никого нет. Где же остальные?
– Митя, отползай! – прокричал я вниз. Но он не обратил внимания. На мгновение перестал стрелять, приподнялся на локти и посмотрел вправо.
– В речку! Под водой уходите! – выкрикнул он хриплым голосом, опустился за камень и возобновил стрельбу.
Только теперь мы заметили троих разведчиков, барахтавшихся в реке. Они то ныряли и плыли под водой, то переползали через перекаты. Рядом с ними взвивались султанчики воды, взбиваемые пулями. Наконец им удалось добраться до изгиба ущелья и укрыться за скалой.
– Черемушкин, Митя, отходи! Ребята спаслись! – кричали хором разведчики.
– Прощайте, товарищи! – донеслось снизу.
– Отползай! Приказываю! – прокричал я, не узнавая своего голоса.
На этот раз подействовало. Черемушкин оттолкнулся от камня и начал ползти. Движения его рук были неуверенны, а ноги безжизненно волочились по земле.
– Да он ранен в ноги, – с ужасом заметил Гапоненко. – Я помогу…
Но помогать не пришлось. Рядом с Черемушкиным взорвалась мина. Когда развеялись пыль и дым, мы увидели опрокинутое навзничь, распростертое, безжизненное тело отважного разведчика…
За боем не заметили, как опустились сумерки. Колонна продолжала движение. Вершигора приказал нам с Карпенко оставаться на месте до утра, чтобы противник не смог организовать преследование.
Всю ночь напролет гитлеровцы освещали ущелье ракетами и обстреливали из пулеметов. Все же Гапоненко с двумя разведчиками удалось вынести тело Черемушкина. Оно все было искромсано пулевыми и осколочными ранами. Обе ноги ниже колен пересечены пулеметной очередью, в груди сквозное пулевое ранение, а голова, лицо и руки иссечены десятками осколков.
Смерть Черемушкина потрясла нас. Разведчики с обнаженными головами молча стояли возле тела друга. Молчание нарушил Рыбальченко.
– Когда мы вышли к реке, то ничего подозрительного не заметили, – говорил он сквозь слезы. – Прошли метров тридцать. Митя ушел вперед. В это время противник открыл огонь. Митя упал, отполз за камень и начал отстреливаться. Мы тоже бросились на землю. Лежим на ровной площадке у самой скалы. Даже укрыться негде. «Отходите», – крикнул Черемушкин. Леша Бородулин ему в ответ: «Ползи сюда. Вместе будем отходить». А Митя кричит: «Нас здесь по одному перебьют. Отходите! Это мой приказ. Потом прикроете мой отход». Начали отползать, меня щелкнуло в руку. Пули воют, не поднять головы… Выход подсказал Митя. Спустились в воду…
Я слушал Рыбальченко и все больше убеждался, что Черемушкин был ранен в ноги в самом начале боя. И раненым он думал не о себе, а о товарищах. Про ранение умолчал, зная, что раненого его товарищи не оставили бы. А это грозило смертью для всех.
– Эх, Митя, Митя, вологодский паренек, отважный партизан и лучший среди разведчиков, – шептал я, прощаясь с другом. – Знай же, боевой друг, что ты уносишь с собою и частицу моего сердца. Ты ушел из жизни с чистой совестью. Мы не забудем тебя, а за смерть отомстим врагу…
Всю ночь третья и разведывательная роты сдерживали натиск фашистов, которые наступали из долины. Не один десяток их нашли смерть в Зеленице. И лишь на рассвете мы сняли оборону и пошли догонять главные силы. Надо было торопиться. За ночь колонна могла уйти далеко, а в горах нагнать ее не так‑то просто.
– Ничего, поднажмем и догоним, – успокаивал Федя Карпенко. – Они понесли раненых, а мы налегке.
Не прошли и километра, как дозорные остановились.
– Смотрите, – указал Гапоненко на камень, на котором мелом нарисована стрела в сторону движения колонны.
– Значит, идем правильно, – обрадовался Юра Корольков.
По‑моему мнению, радоваться было нечему. Я думал: «Как мог появиться этот знак? Не может быть, чтобы Ковпак или кто иной из командиров распорядился обозначать для нас путь движения главных сил». Такого еще не было в нашей практике. Мы знали маршрут. Да если бы и не знали, то разыскали бы своих по следу. Правда, обоза сейчас не было и след иногда исчезал, но скоро мы его находили.
– Стереть знак и продолжать движение, – распорядился я. – Гапоненко, будьте внимательны.
Когда же на пути начали попадаться повешенные на деревья листки бумаги с такими же стрелами, стало очевидным, что это проделка фашистских лазутчиков.
– Быть всем начеку. Знаки уничтожать. Двигаться без остановки, – сказал я товарищам.
Карпенко ушел вперед со взводом. Вскоре там послышалась стрельба. Когда мы подошли, то увидели трупы двух гитлеровцев.
– Это их работа, – сказал Федя, указывая автоматом на трупы.
Но он ошибся. Знаки продолжали попадаться и дальше. Видимо, кто‑то шел вслед за колонной или же в наши ряды проник предатель. Надо было быстрее нагнать колонну и предупредить командование. Легко сказать «быстрее», а как это сделать, если люди уже сутки, кроме воды, ничего во рту не держали, а в вещевых мешках только автоматные патроны и ни крошки съестного. У меня самого начали мельтешить желтые круги перед глазами. Идешь, а ноги подкашиваются.
Выйдя на перевал, разведчики увидели колонну, растянувшуюся тонкой змейкой у подножия горы. Над ней коршунами кружились самолеты. Доносились глухие раскаты взрывов.
Между нами и главными силами обширная делянка вырубленного леса. Решили не петлять по горам, а идти наперерез колонне. Первые двести‑триста метров прошли сравнительно легко. Этот участок был очищен от леса и изобиловал ягодами. Хлопцы набросились на лесную малину и землянику. На ходу срывали ягоды и подкреплялись.
Чем дальше углублялись на делянку, тем труднее было идти. Сухие ветки и сваленные деревья загромождали склон горы. Наконец перед нами оказались сплошные лесные завалы. Что делать? Дальше идти тяжело, но как посмотришь назад – волосы дыбом становятся.
– Будь что будет, пойдем вперед, – решили мы единодушно.
Теперь уже никто не наклонялся за ягодами. Берегли силы.
Немало усилий пришлось положить, чтобы выбраться из ловушки, в которой мы оказались по собственной неосмотрительности… Колонну догнали лишь перед обедом. Она переправлялась через мелкую быструю речку и прямой тропой поднималась в гору.
На месте переправы нас встретили Сидор Артемович и Семен Васильевич.
– Потери есть? – нетерпеливо спросил Ковпак, когда мы с Карпенко перешли речку.
– Убит Черемушкин, легко ранен Рыбальченко, – ответил я.
– Об этом уже знаю… Жаль Черемушкина, – сказал Ковпак, провожая взглядом уставших партизан разведывательной и третьей рот. – Как это произошло?
Я подробно рассказал о засаде противника и бое.
– Могло быть хуже, если бы противник имел покрепче нервы и пропустил разведку, а удар нанес по главным силам, половины не досчитались бы, – сказал Ковпак, выслушав меня.
– Не уберегли такого человека. Коротенькая была его жизнь, но чистая, как родниковая вода. Жил честно, сражался отважно и погиб как герой, – с чувством сказал комиссар.
Руднев замолчал. Мимо нас проходили голодные, измученные непрерывными переходами и боями партизаны. Они настолько устали, что при налете вражеской авиации не рассыпались по лесу и не маскировались, а только ложились рядом с дорогой. В настроение людей закрадывалось безразличие.
– Безразличие – опасная болезнь, – сказал комиссар. – Это от голода… Надо убивать лошадей и кормить людей. Мы не можем допустить их духовной слабости… Вы сами‑то ели сегодня? – неожиданно спросил Семен Васильевич, обращаясь ко мне и Феде.
– Ели… ягоды, – ответил Карпенко.
– На ягодах далеко не уедешь, – сказал комиссар, пошарил по карманам и вынул три кусочка сахару. – Это вам по одному, а третий Радику.
– Спасибо, товарищ комиссар, пусть все будут Радику. Мы не голодны, – отказывались мы с Федей. – Сами, небось, ничего не ели.
– Я сыт, – твердо ответил Руднев, держа на ладони крохотные кусочки сахара.
– Товарищ комиссар, – начал было я, но Ковпак не дал докончить.
– Як шо Семен Васильевич дает, так берите, не тяните за душу, – сказал Сидор Артемович, часто заморгал и отвернулся.
Протянув руку, я взял сахар и почувствовал, как к горлу подкатывается непрошеный комок. Чтобы скрыть свое волнение, я отвернулся и стал нарочито внимательно рассматривать растянувшуюся колонну партизан, над которой свирепствовали немецкие самолеты.
Разве можно об этом забыть! Эх, разве я взял бы последний сахар, если бы знал, что Семен Васильевич уже больше суток не имел во рту ни крохи и берег эти кусочки сахара для сына…
Справившись с минутной слабостью, я повернулся к Рудневу и сказал:
– Товарищ комиссар, в отряде, наверное, сволочь завелась.
– Что ты имеешь в виду? – насторожился комиссар.
– Путь соединения отмечен стрелками на камнях и листах бумаги, – сказал я и вынул из кармана листок, подобранный на перевале.
Семен Васильевич взял его и долго вертел в руках.
– Нет, не верю, чтобы среди наших партизан нашлись такие, – сказал он твердо. – Наши люди проверены в боях. Мусор от нас отсеивается быстро. К тому же за последнее время в отряд новичков не принимали… Уверен, это дело рук фашистских агентов, шатающихся по горам. Обратите внимание на бумагу. Вряд ли у кого из партизан есть такая… Хорошо, что сказали. Во избежание паники, никому об этом не говорите и предупредите своих хлопцев. Во всяком случае надо повысить бдительность…
Разведчиков я разыскал почти на самой вершине горы 1713, в районе которой сосредоточивалось соединение. Большинство из них поснимали сапоги, проветривали ноги и сушили изопревшие портянки. Костя Стрелюк лежал на спине, подложив под голову руки. Он глядел в небо и что‑то бормотал. Я подошел ближе и разобрал слова:
И где мне смерть пошлёт судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
– Пушкиным увлекаешься? Но почему ты выбрал такую печальную тему? – спросил я. – Это на тебя не похоже.
– Веселиться не отчего, – ответил задумчиво Костя, – Что‑то за последнее время у гитлеровцев вкус к нашим разведчикам появился. На границе четверых убили, в Полянице ранили одного, в ущелье Зеленицы остался Черемушкин. Сегодня Чусовитин погиб.
– Вася Чусовитин? Когда? – почти крикнул я.
– Только что. Прямое попадание бомбы… На куски.
Эта весть для меня была неожиданной. Чусовитин, как Черемушкин и Мычко, считался лучшим разведчиком. Все они первыми в соединении были награждены орденами Ленина. И вот двоих уже нет.
Каждый день преподносил неожиданные сюрпризы.
Стараясь отвлечь себя и Костю от тягостных мыслей, я сказал:
– Война без жертв не бывает. Нечего нос вешать.
– Да вы не подумайте, что я боюсь смерти. Конечно, смерть неприятная вещь, но в наших условиях лучше смерть, чем тяжелое ранение. В мои годы калекой остаться…
– Ты о смерти не думай. За жизнь драться надо. Помнишь, как у Джека Лондона описана борьба за жизнь. Да ведь ты же сам и рассказывал… Вырвемся из гор на простор, тогда сполна рассчитаемся с фашистами.
– Вы правы, товарищ капитан, я ведь еще и маму не разыскал. А у нее, кроме меня, никого нет. Как говорится, я у нее самый любимый сын, – сказал Стрелюк, переходя на иронический тон.
НА СИНИЧКЕ
Последний день июля. Солнце перевалило за полдень. Погода стоит жаркая, тихая. Небо чистое, ни облачка. Парит, даже в лесу душно.
Самолеты ни на минуту не прекращают бомбежку, изматывают нервы. Одно звено бомбардировщиков сменяется другим. Над лесом стоит сплошной рев моторов, трескотня пулеметов и грохот бомб. Кажется, не будет конца этой адской молотилке.
Во второй половине дня где‑то за каменной грядой прогремел гром, который мы сначала приняли за грохот взрывов. Раскаты повторились более отчетливо, как будто великан стучал в ворота, пробивая себе дорогу в горы. Повеял легкий ветерок. Зашелестели листья на деревьях. Из‑за гребня гор появилась черная туча. Она клубилась и быстро заволакивала вершины гор, надвигаясь на нас. Видя приближение грозы, фашистские бомбардировщики, как нашкодившие псы, поспешили скрыться.
Над нами еще жарко светило солнце, а дальние вершины скрылись за свинцово‑серыми потоками дождя. Вдруг резкий порыв свежего ветра нагнул деревья, посыпались листья, зашуршала трава. Послышался нарастающий шум. Разводами сверкнули ослепительные молнии, и с грозным треском грянул гром, заставивший партизан присесть. Заржали перепуганные кони. В эту же секунду водопадом обрушился дождь и, как из ушата, окатил нас холодной водой. Водяные потоки хлынули с гор в долины. А гроза раз за разом повторяла ошеломляющие удары. Казалось, горы ходили ходуном.
– Такая сила электроэнергии пропадет даром! – прокричал сидевший рядом со мною Гапоненко. – Вот бы запрячь этого коника. Сколько бы он эшелонов потянул!
Гроза так же быстро прошла, как и налетела. Но ливень сменился обильным градом. Тут уж было не до шуток. Отшлифованные льдинки величиной с голубиное яйцо сыпались сплошными полосами. Люди прятались под деревья, защищали головы вещмешками, полевыми сумками, плащ‑палатками и всем, что попадало под руки. Больше всего доставалось лошадям. Они жалобно ржали, обрывали поводья и метались между деревьями, пытаясь спастись от беспощадных ударов града. Но все напрасно.
Наконец белая полоса ледяного дождя, измолотив нас, насадив синяков и шишек, начала удаляться на северо‑восток, продолжая сокрушать листья деревьев и посевы. Над нами вновь засверкало солнце и осветило землю, покрытую толстым слоем льдинок. Партизаны наполняли ими котелки, ждали, пока они растают, и пили холодную, чистую воду.
Продрогшие люди выходили на полянки, подставляли спины под теплые лучи солнца, снимали и выкручивали промокшую до нитки одежду. Полчаса назад мы изнывали от жары, а теперь радовались теплу.
Ездовые и кавалеристы бегали по лесу, разыскивали сорвавшихся лошадей.
– Ну и душ. Никогда не думал, что в июле можно так замерзнуть, – лязгая зубами, проговорил Юра Корольков.