В начале XXI в. все основные количественные показатели террористической активности в мире значительно возросли. Это в первую очередь относится к числу терактов, а также к показателям смертоносности терроризма (числу убитых, росту доли атак с массовыми жертвами и атак, совершенных террористами-смертниками, от общего числа терактов). Так, по одним данным, число терактов за десятилетие с 1999 по 2008 г. возросло более чем в 3,5 раза (рис. 1), а по другим — количество терактов и убитых в них за период с 1998 по 2007 г. увеличилось в 5 раз [39]. При этом события 11 сентября 2001 г. в США не стали пиком террористической активности за десятилетие. Наиболее резкий ее рост пришелся на период с 2003— 2004 гг., т.е. уже в разгар международной кампании по борьбе с терроризмом во главе с США.
Однако количественные параметры терроризма лишь частично отражают реальное значение и динамику этого наиболее асимметричного вида вооруженного насилия, непрямой дестабилизационный эффект которого, как правило, значительно превышает его непосредственный ущерб. Кроме того, количественные параметры
Рис. 1. Число терактов в мире, 1999—2008 гг.
являются лишь проявлением более важных качественных тенденций в области терроризма и вооруженного насилия в целом. За последние два десятилетия эти тенденции в мире носили разнонаправленный характер. Например, сокращение общего числа конфликтов, особенно с участием государств (на 40% с начала 1990-х до середины 2000-х гг.), частично компенсировалось за счет относительного подъема других форм и методов вооруженного насилия, включая терроризм.
Основными направлениями изменений в динамике, структуре и характере организованного вооруженного насилия в конце XX — начале XXI в. стали две противонаправленные, но диалектически взаимосвязанные тенденции — одновременные транснационализация и фрагментация насилия разных видов и на разных уровнях мировой политики.
Например, в условиях, когда даже те вооруженные террористические группировки, цели которых не выходят за рамки локального контекста, все активнее транснационализируют различные аспекты своей деятельности, механическое разграничение между «внутриполитическим» и «международным» терроризмом теряет смысл. Актуальнее говорить о разных уровнях и степени транснационализации терроризма, которые определяются прежде всего масштабом конечных целей группировки — локально-региональным или глобальным [40]. Транснационализацию терроризма на разных уровнях облегчает и распространение сетевых структур среди негосударственных игроков: чем сильнее системы организации террористов отличаются от организационно-структурных моделей их основных противников, тем сложнее государствам и сообществам государств противостоять им.
Одним из основных проявлений фрагментации организованного насилия в мире стал относительный рост роли вооруженных негосударственных игроков разных типов и уровней — от локальных группировок до транснациональных сетей. В отличие от конфликтов с участием государств и между ними (число таких конфликтов сократилось), в динамике вооруженного насилия, которое не инициируется государством или в котором государство напрямую не участвует, т.е. насилия со стороны негосударственных игроков или борьбы между ними, не наблюдалось выраженного спада. С одной стороны, например, вооруженные столкновения между негосударственными игроками менее смертоносны, чем конфликты с участием государств. С другой стороны, объектом террористической деятельности негосударственных акторов все чаще становятся не столько их прямые вооруженные оппоненты (комбатанты), сколько мирные граждане [11].
Эта тенденция особенно ярко выражена в динамике одностороннего насилия против гражданского населения. В отличие от собственно конфликта (военных действий, которые нацелены на противостояние вооруженному оппоненту, хотя могут привести и к ненамеренным, «побочным» гражданским потерям), одностороннее насилие — это намеренное применение вооруженных методов борьбы против гражданского населения — в ходе терактов, этнических чисток, геноцида и т.д. Львиная доля одностороннего насилия — 88% акций такого рода (в том числе терактов) и 99% убитых в них — приходится на страны, втянутые в вооруженные конфликты [37, p. 14; 11, p. 237], однако главная отличительная черта одностороннего насилия состоит в том, что оно сознательно направлено против невооруженных людей, не способных себя защитить.
Принципиально новая тенденция начала XXI в., не имевшая аналогов в XX в., — это переход ведущей роли в одностороннем насилии от государств к негосударственным вооруженным игрокам. За последние 20 лет негосударственные игроки составили 70,5% всех акторов одностороннего насилия. Если до 2001 г. большая часть его жертв все еще приходилась на счет государств (в основном благодаря непропорциональному влиянию на общую статистику данных о геноциде со стороны правительственных сил Руанды в 1994 г.), то с 2001 г. ответственность за большинство убитых в результате одностороннего насилия каждый год несли уже негосударственные акторы (рис. 2) [24]. Это соотношение варьирует от региона к региону: если в Африке и Азии в начале XXI в. оно составляет почти 1:1, то в Европе, обеих Америках и на Ближнем и Среднем Востоке негосударственные игроки в одностороннем порядке убивают гораздо больше людей, чем государства [24]. Активизация одностороннего насилия со стороны негосударственных игроков в начале XXI в. и переход к ним лидирующей роли в таком насилии в немалой степени связаны с ростом их террористической активности, ставящей под удар в первую очередь именно мирное население и гражданские объекты.
Терроризм является одной из разновидностей одностороннего насилия против гражданского населения, однако он выходит за эти рамки. Терроризм — это использование акта или угрозы одностороннего насилия как инструмента давления на превосходящего в военной силе вооруженного противника (государство, группу или блок государств). Иными словами, это не прямое вооруженное противостояние более сильному (и более высокому по статусу) противнику, а ведение такого противостояния опосредованно, с помощью непропорционального дестабилизирующего эффекта односторонних ударов по гражданскому населению. Это, с одной стороны, отличает терроризм от конфликта как прямых военных
Рис. 2. Число убитых в результате одностороннего насилия со стороны государств и негосударственных акторов, 1989—2008 гг.
действий между комбатантами (в том числе от партизанских атак по военным объектам противника), а с другой — объясняет, почему терроризм так тесно связан с вооруженными конфликтами и наиболее часто применяется именно в контексте вооруженных конфликтов.
Исходя из уровня и масштаба политико-идеологических целей террористических организаций и их действий в контексте вооруженного конфликта или вне его, можно выделить три типа современного терроризма: (а) терроризм как тактику в локально-региональных конфликтах; (б) «глобальный терроризм» как тактику акторов, преследующих глобальные, неограниченные цели в противостоянии международной системе (например, действия ячеек транснационального движения, вдохновленного «Аль-Каидой»); (в) терроризм леворадикального, правоэкстремистского, экологического и иного толка, не связанный с вооруженными конфликтами («терроризм мирного времени»).
Несмотря на рост международного внимания к «глобальному терроризму» после событий 11 сентября 2001 г. и на то, что данная конкретная статья посвящена эволюции терроризма именно этого типа, следует помнить, что преобладающим контекстным типом террористической активности сегодня остается терроризм как тактика (одна из тактик) вооруженного противостояния в локальнорегиональных конфликтах. При этом если на глобальном уровне на первый план в качестве идеологической базы современного транснационального терроризма в начале XXI в. вышла специфическая разновидность религиозного экстремизма (идеология «глобального джихада»), то на локально-региональном уровне доминирует националистический и смешанный (религиозно-националистический) терроризм. Он служит тактикой в локально-региональных конфликтах в контексте (а) противостояния внешнему вооруженному вмешательству в ослабленных или нефункциональных государствах (Ираке, Афганистане, Сомали и т.д.) и (б) сепаратистской борьбы против функциональных государств (например, Индии, Китая, России, Таиланда, Филиппин). По совокупности показателей террористической активности в начале XXI в. с большим отрывом лидирует Ближний и Средний Восток (в основном благодаря резкому росту террористической активности в Ираке после интервенции США в 2003 г.), за которым следует Южная Азия (в первую очередь из-за террористической активности в Афганистане, Пакистане и Индии). В целом сравнительные показатели терроризма больше всего ухудшились именно в тех странах, которые стали основной мишенью «войны с терроризмом», — Ираке, Афганистане и Пакистане: по некоторым данным, в конце 2000-х гг. на них приходилось 44% всех терактов в мире (рис. 3) [14].
Важно отметить, что любые связи и параллели между террористическими акторами, цели которых ограничены локально-региональным контекстом, и транснациональной сетью с подчерк нуто глобальными целями типа сетевого движения «глобального джи-
Рис. 3. Число терактов в Ираке, Афганистане и Пакистане от общего числа терактов в мире, 2001—2008 гг.
хада» не означают их слияния. На разных уровнях мировой политики параллельно развиваются различные типы терроризма, демонстрирующие разные сочетания транснационализации и фрагментации. Эти виды терроризма могут быть взаимосвязаны, но при этом каждый из них демонстрирует собственную, автономную динамику. Таким образом, речь идет не о противостоянии некоей единой всемирной террористической сети, интегрированной от глобального до локального уровня, а о гораздо более сложной задаче — необходимости противодействия терроризму разных типов, практикуемому вооруженными акторами различной политико-идеологической ориентации, которые преследуют цели разного уровня.
«Аль-Каида» и движение «глобального джихада»
Многочисленные интерпретации так называемого джихадистского терроризма аль-каидовского типа, распространившиеся в экспертно-аналитической среде и политических кругах за десятилетие после событий 11 сентября 2001 г., можно подразделить на три основных подхода: (а) повальную «аль-каидаизацию» любого терроризма с исламистским уклоном, (б) упор на трансформацию «Аль-Каиды» в направлении ее регионализации и дифференциацию между ее различными сегментами и (в) так называемый посткаидовский подход.
«Аль-каидаизация»
После событий 11 сентября 2001 г. «аль-каидаизация» терроризма разных типов на уровнях от локального до глобального на некоторое время стала преобладающим подходом как на Западе, так и во многих незападных странах, по крайней мере в политических кругах и на уровне неакадемических комментаторов и расплодившихся «экспертов» в области безопасности. Суть этого подхода — в упоре на вездесущность «Аль-Каиды» и абсолютизации представляемой ею террористической угрозы; в оценке транснационального «супертерроризма» аль-каидовского толка как доминирующего типа современного терроризма, который «пришел на смену» или вот-вот сменит другие его типы; в изображении «Аль-Каиды» как головы некоего спрута, руководящего и направляющего террористическую активность по всему миру, а буквально всех локально-региональных вооруженных группировок исламистского толка — как ее «передовых отрядов» и т.п.
Стоит ли говорить о том, что степень политизации в рамках этого подхода зашкаливала, даже по меркам традиционно политизированной аналитики в области терроризма. Этот подход отличали также спекулятивность и крайне слабая эмпирическая база. С научной точки зрения «аль-каидаизация» вообще не заслуживала бы серьезного обсуждения и изучения, если бы не послужила аналитической основой и информационно-пропагандистским обоснованием ряда далеко идущих мер и действий в области внутренней и внешней политики безопасности, предпринятых под флагом «борьбы с терроризмом» США, их западными союзниками и рядом других ведущих стран мира. Эти действия имели не только пагубные последствия для международной и региональной безопасности (особенно на Среднем Востоке и в Южной Азии), но и, как было отмечено ранее, вполне конкретный и хорошо поддающийся исчислению контрпродуктивный эффект в области собственно борьбы с терроризмом. Примерами могут служить беспочвенные попытки Вашингтона связать «Аль-Каиду» с правившим в Ираке режимом С. Хусейна, ставшие одним из обоснований вооруженной интервенции во главе с США и последующей оккупации Ирака, а также систематическое преувеличение роли транснациональных «джихадистов» в локальной повстанческо-террористической активности многочисленных группировок смешанного исламистсконационалистического (как несепаратистского, так и сепаратистского) толка в разных регионах мира, особенно в Азии.
В международной экспертно-политической среде «аль-каидаизация» ассоциировалась не только с неоконсервативными идеологами республиканской администрации Дж. Буша-мл., но даже с такими известными исследовательскими центрами, как Международный институт стратегических исследований в Лондоне. Реакция на этот вульгарный подход со стороны менее политизированной и более профессиональной части экспертно-академического сообщества развивалась по двум направлениям. Во-первых, с самого начала было ясно, что повальная и однозначная «аль-каидаизация» всей сложной и многообразной мозаики вооруженных группировок исламистского толка, действующих в разных локально-региональных контекстах и на разных уровнях мировой политики, в значительной мере искусственна. Сомнения вызывали и попытки любой ценой найти или «изобрести» свидетельства прямого стратегического руководства со стороны лидеров «Аль-Каид ы» действиями всех вооруженных исламистов (в том числе исламизированных сепаратистов), финансирования этих действий «АльКаидой» и т.д. В качестве альтернативы — даже в анализе транснационального терроризма исламистского толка, ассоциирующего себя с «Аль-Каидой», использующего ее «бренд» и вдохновленного ее подчеркнуто транснациональной идеологией (так называемого движения «глобального джихада») — все чаще выдвигали подходы, основанные на более серьезном эмпирическом анализе (например, в работах М. Сэджмана [29; 31]), большем внимании к региональной специфике и дифференциации в рамках движения «глобального джихада» (например, эволюция взглядов Б. Хоффмана [17]), а также разграничении между этим движением и локальными группировками исламистского или смешанного исламистско-националистического толка. Во-вторых, после событий 11 сентября террористические сети под «брендом» «Аль-Каиды» развивались настолько динамично, что аналитика зачастую просто не поспевала за темпами их трансформации. К концу 2000-х гг. уже вряд ли у кого-то остались сомнения в том, что они сильно отличаются от «Аль-Каиды» образца 11 сентября 2001 г.
На этом фоне к началу нового десятилетия элементы примитивной «аль-каидаизации» сохранялись лишь на уровне некоторых таблоидных СМИ, псевдоэкспертной публицистики и отчасти политической риторики, особенно в ряде незападных стран (от Израиля до Индии). Несмотря на академическую и политическую дискредитацию этого подхода, он и по сей день просматривается в работах и комментариях отдельных известных авторов, например Рохана Гунаратны [15]. Недавним примером может служить поспешная, но почти автоматическая оценка экспертом в области терроризма М. Рансторпом масштабного теракта в Норвегии, совершенного правым экстремистом А. Брейвиком в июле 2011 г., как «дела рук “Аль-Каиды”» [33]. В целом же в области анализа основных форм современного транснационального терроризма на смену «аль-каидаизации» пришли подходы, ставящие во главу угла дифференциацию и трансформацию «Аль-Каиды».
Регионализация
Подходы, изучающие трансформацию и дифференциацию терроризма как тактики движения «глобального джихада», катализатором которого стала «Аль-Каида», в целом отличает более нюансированный и контекстный характер. В последнее время именно такие подходы стали доминировать в экспертной среде и политических кругах Запада (особенно после прихода к власти в США администрации Б. Обамы и пересмотра американской антитеррористической стратегии именно в этом направлении) и получают все большее распространение в международно-политическом сообществе, по крайней мере на уровне ООН.
В изучении трансформации и дифференциации основной формы современного терроризма «глобалистского» толка, которой пока остается движение «глобального джихада», можно выделить два направления — умеренное и радикальное.
Согласно умеренным интерпретациям, которые более широко распространены, трансформация первоначальной «Аль-Каиды» в основном пошла по пути регионализации — вплоть до того, что на данном этапе не столько «центральное» руководство «Аль-Каиды», сколько тесно аффилированные с ней группировки, базирующиеся, например, в Йемене или Сомали, стали основными «центрами силы» в рамках движения «глобального джихада».
Согласно второму, более радикальному направлению пересмотра роли и места «Аль-Каиды» в современном транснациональном терроризме, сама по себе «Аль-Каида» уже давно сыграла свою роль, и рассматривать ее как конкретную организацию следует, скорее, в прошедшем времени, тогда как в настоящем речь должна идти о сетевом «посткаидовском движении ». Его основными ячейками являются не столько устойчивые организованные группировки «региональных филиалов» (будь то в Магрибе или в районе Африканского Рога), с головой погруженные в свои локально-региональные контексты, сколько небольшие полу- или полностью автономные «авангардные» ячейки радикальных исламистов с подчеркнуто глобальной повесткой дня, чаще всего возникающие в самих западных странах. Вторая, «посткаидовская» интерпретация менее распространена, однако это не мешает автору данной статьи придерживаться ее и активно продвигать [35; 3]. Тем не менее начнем с доминирующего подхода, ставящего во главу угла регионализацию «Аль-Каиды».
Основная идея в рамках этого подхода состоит именно в смещении центра активности «Аль-Каиды» от ее исторического/идеологического «ядра» в сторону нескольких региональных филиалов, однако термин «регионализация» не исчерпывает всей сути данного подхода. Обычно в его рамках выделяют три организационно-оперативных уровня движения: (a) собственно «Аль-Каиду» («ядро» «АльКаиды»); (б) ее региональные филиалы — несколько вооруженных группировок в разных регионах прежде всего мусульманского мира, открыто и напрямую ассоциирующих себя с «Аль-Каидой», и (в) микроячейки и активных сторонников, организующих теракты, в том числе в индивидуальном порядке, во имя целей «Аль-Каиды» и вдохновленных ее идеологией, но, как правило, не связанных с ней организационно [5; 21].
«Ядро » «Аль-Каиды ». Одна из особенностей данного подхода — в признании им за историческим «ядром» «Аль-Каиды» не только важного символического идеологического значения, но и, даже спустя 10 лет после терактов 11 сентября, определенной оперативно-стратегической и прямой руководящей роли. Под историческим «ядром» «Аль-Каиды» понимают ее руководство времен рубежа веков, остатки которого ныне в основном базируются в районах вдоль афгано-пакистанской границы. Это «ядро» сложилось в результате формирования Усамой бен Ладеном и Абдуллой Аззамом сети боевиков-добровольцев, в основном из арабских, а также других мусульманских и прочих, в том числе западных, стран для участия в антисоветском «джихаде» в Афганистане. К концу 1980-х гг. эта сеть насчитывала от 10 до 20 тысяч джихадистов. После окончания афганской эпопеи и гибели в 1989 г. палестинца А. Аззама, крупного теоретика и практика массового повстанческого движения за освобождение «мусульманских земель», контроль над координацией этой постепенно расползавшейся по домам транснациональной сети остался за «финансистом» бен Ладеном — сторонником более амбициозной, глобальной и радикальной повестки дня («глобального джихада»), которая требовала настолько же радикальных методов, а также гибкой и сегментированной структуры. К началу XXI в. руководящее «ядро», или «базу» (араб. — «аль-каиду »), этой структуры, сохранявшей определенные элементы централизации, составляли ветераны афганского «джихада», среди которых доминировали египтяне и саудиты [5].
Сегодня ни у кого нет сомнений в том, что это «ядро», эта «АльКаида» «образца 2001 г.» за 10 лет претерпела серьезные изменения. Оценки ее нынешнего состояния могут варьировать даже среди сторонников «регионализации». Одни эксперты говорят о ее ослаблении и упадке вследствие международных антитеррористических усилий, гибели и ареста значительного числа бывших лидеров, а также идеологических вызовов, в том числе внутри мусульманского мира [8; 32]. Другие аналитики подчеркивают организационную и идеологическую стойкость «ядра» «Аль-Каиды» и способность к выживанию и трансформации даже под очень сильным внешним давлением. Однако вне зависимости от оценки все эти эксперты продолжают считать, что «центральная» «Аль-Каида» все еще реально существует как организованная группа [16; 17], которая сохраняет основные оперативные характеристики конкретной повстанческо-террористической организации непосредственно в районе основного базирования вдоль афгано-пакистанской границы (только в Пакистане насчитывая более 300 боевиков [23]) и, более того, оттуда продолжает напрямую направлять часть транснациональной террористической активности «джихадистского» толка, в частности, на территории самих западных стран (по некоторым оценкам, в 38% случаев крупных террористических инцидентов и раскрытых планов терактов в западных странах с 2004 г. [18]).
Подчеркнем, что важно понимать соответствующую политическую конъюнктуру и контекст такой точки зрения. В рамках этого контекста маловероятно, что большая часть экспертов, по крайней мере американских и западных, признала бы любую более смелую интерпретацию, например то, что «фактор “Аль-Каиды”» в основном свелся к роли политико-идеологического катализатора террористической активности определенного типа, что эту роль она уже давно и успешно сыграла, а ныне сохраняет больше символическое значение. Такая интерпретация, во-первых, лишила бы всякого оправдания военное присутствие США в Афганистане на протяжении большей части последних 10 лет (публично мотивируемого сохранением первостепенной опасности, представляемой именно «центральной» «Аль-Каидой»); во-вторых, не позволила бы списать на «фактор “Аль-Каиды”» и на ее «козни» с пакистанской территории все более очевидный провал или, мягко говоря, отсутствие серьезных и стабильных противоповстанческих и антитеррористических успехов США и их союзников в Афганистане к концу 2000-х гг. Неразрывная, хотя и не обязательно осознанная связь значительной части экспертных оценок, особенно со стороны аналитиков, близких к американской администрации, с подобной политической конъюнктурой особенно ярко проявилась по мере укрепления администрации Б. Обамы в трудном, но необходимом для США решении постепенно, но в обозримой перспективе вывести войска из Афганистана, минимизировав при этом неизбежные политические и информационно-пропагандистские издержки. На этом фоне, несмотря на отсутствие какого-либо прогресса и даже на обострение ситуации в самой зоне конфликта, в экспертной среде как-то само собой распространилось мнение, с одной стороны, о внезапной деградации и упадке активности «Аль-Каиды» собственно в Афганистане (естественно, в результате «успешных» действий США и антитеррористической коалиции), а с другой — о смещении источника прямой террористической угрозы США со стороны «центральной» «Аль-Каиды» из Афганистана в сторону «ядра» «Аль-Каиды» в Пакистане [5, p. 1, 11, 13].
Примерно эта же логика стоит в целом и за концепцией регионализации «Аль-Каиды». Этот процесс в основном объясняют тем, что в условиях сильного давления США и их союзников по антитеррористической коалиции на «центральную» «Аль-Каиду» в Афганистане и Пакистане фокус значительной части террористической активности связанных с «Аль-Каидой» сетей сместился в сторону периферии, в первую очередь в ее региональные филиалы, ассоциирующие себя с «Аль-Каидой», но организационно автономные от ее афгано-пакистанского «ядра». Кроме того, согласно этой версии, данная активность стала также (хотя и в меньшей степени) принимать форму терактов со стороны мини-ячеек или индивидуальных «доморощенных джихадистов» в самих США и европейских странах [21, p. 1]. Таким образом, при сохранении определенного внимания к «ядру» в последнее время в терминологии преобладают, по крайней мере в США, не столько «Аль-Каида» и «терроризм со стороны “Аль-Каиды”», сколько угрозы и группировки, «связанные с “Аль-Каидой”» [21, p. 1, 3].
Региональные филиалы. По мнению сторонников регионализации, к концу 2000-х гг. основная стратегическая и оперативная активность «Аль-Каиды» переместилась на уровень ее так называемых региональных филиалов в регионах с преобладающим или значительным мусульманским населением. Обычно выделяют пять таких «филиалов» — в Северной Африке (странах Магриба), на Аравийском полуострове, в Ираке, Восточной Африке (странах Африканского Рога) и Юго-Восточной Азии.
Бесспорная заслуга данного подхода, особенно по сравнению с примитивной «аль-каидаизацией», состоит в четком разграничении между, с одной стороны, этими «региональными филиалами» «Аль-Каиды» и, с другой стороны, остальными, не имеющими отношения к «Аль-Каиде», локально-региональными группировками исламистского или смешанного, исламистско-националистического, толка (например, палестинским движением ХАМАС, ливанским движением «Хезболла» или разнообразными вооруженными исламистами сепаратистского толка, десятилетиями ведущими вооруженную борьбу, в том числе с применением террористических методов, против самых разных государств — Индии, Китая, России, Таиланда, Филиппин и т.д.).
Однако главной проблемой этого подхода остается крайне расплывчатое представление о характере и масштабе связей таких «региональных филиалов» с «ядром». Даже ярые приверженцы идеи переноса центра тяжести в деятельности «Аль-Каиды» на региональный уровень вынуждены признать, что связь филиалов с «центральной» «Аль-Каидой», базирующейся в афгано-пакистанском ареале, в основном имеет символическую форму абстрактных «деклараций идеологической лояльности» и/или взаимных заявлений о поддержке общих целей. В то же время какие-либо сведения о совместном стратегическом планировании, конкретном сотрудничестве в области финансирования операций или, например, направления «центральным ядром» технических экспертов в распоряжение филиалов всплывают лишь изредка и не поддаются независимой проверке [25, p. 5].
Более того, по мнению автора этой статьи, из всех наиболее часто упоминаемых «региональных филиалов» «Аль-Каиды» реально на эту роль может претендовать только один. Это организация «АльКаида в странах Аравийского полуострова», в основном базирующаяся в Йемене — государстве, где центральная власть, как и, например, в Пакистане, не контролирует значительную часть территории страны и вынуждена сочетать военное давление на местные племенные группы с учетом их интересов. Об этой организации можно говорить с января 2009 г., когда йеменские сторонники «Аль-Каиды» (где эта традиция не прерывалась со времен возвращения домой йеменских ветеранов антисоветского «джихада» в Афганистане) объявили о ее создании в результате присоединения к ним ряда радикальных саудовских исламистов, жестко преследуемых у себя на родине. Активность группировки не ограничивается осуществлением и планированием терактов в странах Аравийского полуострова (особенно против руководства/правящей династии Саудовской Аравии, объектов критической, прежде всего нефтяной, инфраструктуры королевства, а также американских и западных объектов в Йемене) и финансовой поддержкой террористических организаций за пределами региона. Из всех «региональных филиалов» лишь этот не только имеет прямую историческую (генетическую) связь с «ядром» «Аль-Каиды» (через йеменских и саудовских ветеранов-джихадистов), но и представляет собой прямую внерегиональную террористическую угрозу, в том числе США на их территории. Эта угроза имеет форму как идеологической индоктринации (влияние проповедей связанного с группировкой Анвара аль-Авлаки или ее онлайнового англоязычного журнал «Inspire» на потенциальных американских джихадистов), так и непосредственного планирования и подготовки терактов. Группировка последовательно пропагандирует «стратегию тысячи порезов, или ударов» (т.е. небольших по масштабу, но более частых атак) как оптимально подходящую для царящего, по мнению ее сторонников, состояния фобии в области безопасности и противодействия террористическим угрозам в США и на Западе [5, p. 14—17; 21, p. 13—14]. В этом контексте вполне понятен высокий и продолжающий расти интерес спецслужб США к Йемену (особенно в условиях дальнейшего ослабления государства в ходе массовых кампаний социально-политического протеста), выражающийся среди прочего в значительном усилении кадрового состава ЦРУ в Йемене, отправке, по некоторым данным, около 100 инструкторов для местного спецназа и усиленном мониторинге ситуации в стране и регионе средствами спутниковой и электронной разведки [41].
За исключением «Аль-Каиды в странах Аравийского полуострова» остальные так называемые региональные филиалы (в Ираке, странах Магриба, Африканского Рога и Юго-Восточной Азии) выросли на местной почве, хотя порой и в результате реакции на внешние факторы (как, например, в ходе вооруженного сопротивления американской интервенции и оккупации в Ираке), и по сути являются автохтонными движениями. Их реальная повестка дня и ареал активности не выходят за локально-региональные рамки, а связь с «Аль-Каидой» носит больше декларативный и символический характер.
Так, «Движение Аль-Каиды в Месопотамии» (или «Аль-Каида в Ираке») сформировалось исключительно в контексте развернувшейся с конца 2003 г. партизанской войны против оккупационных сил США и их союзников и стало одной из крупнейших иракских повстанческих организаций, в идеологии которой радикальный исламизм сочетался с национально-освободительными мотивами. К 2006 г. эта группировка стала ядром Совета (меджлисашуры) моджахедов — повстанческой коалиции исламистского толка, которая позднее провозгласила целью «образование исламского государства» в Ираке [2]. Отдельные заявления о поддержке «АльКаиды» со стороны первого лидера группировки — иорданца со связями в «джихадистских» кругах Абу Мусаба аз-Заркауи, убитого в июне 2006 г., и особо активное использование ею террористических методов дали США и другим странам-интервентам удобный повод для спекуляций по поводу прямого участия «центральной» «Аль-Каиды» в иракском конфликте. Главная цель таких спекуляций носила пропагандистский характер и состояла в дискредитации вооруженного сопротивления иностранным войскам в Ираке путем попыток его прямого отождествления с «Аль-Каидой». Ссылка на последнюю в названии этой группировки не отражала ее реальной сути и состава: ее основной целью оставалось освобождение Ирака и установление там исламского государства вместо западного протектората, подавляющее число экстремистов и руководящего состава были иракцами, а доля иностранных боевиков не превышала 4—10%, как и в целом в составе иракского сопротивления [6]. Таким образом, влияние транснациональных террористических сетей на динамику вооруженного насилия в Ираке было сильно преувеличено.
Не менее проблематичны и попытки выдать за полноценный «региональный филиал» «Аль-Каиды» вооруженных исламистов в
Восточной Африке, прежде всего сомалийскую группировку «АшШабаб», устойчиво контролирующую ряд районов страны [21, p. 14]. С одной стороны, на рубеже веков Восточная Африка стала свидетелем двух крупных терактов, организованных непосредственно «центральной» «Аль-Каидой», подчеркнуто направленных против иностранных (американских и израильских) целей и не имевших отношения к местным политическим проблемам (взрывы американских посольств в Кении и Танзании в 1998 г., приведшие к гибели 229 человек и ранению более 5000, и взрыв находящегося в собственности израильтян отеля «Парадиз» и израильских туристов в Момбасе, Кения, в 2002 г.). С другой стороны, в Сомали продолжается фрагментированный вооруженный конфликт, в котором уже многие годы череде сменяющих друг друга малофункциональных «переходных правительств», поддерживаемых «на плаву» в основном соседними странами и международным сообществом, довольно успешно противостоят местные повстанцыисламисты разной степени радикализации. В 2003 г. после раскола одной из таких группировок ее более радикальные молодые члены сформировали «Движение молодых моджахедов», впоследствии известное как «Аш-Шабаб» (араб. — «молодежь »). В 2006 г. ведущей исламистской организации — «Движению исламских судов» — временно удалось установить контроль и обеспечить стабильность в столице страны г. Могадишо, однако в результате военной интервенции со стороны Эфиопии, поддержанной США, режим исламских судов был разгромлен, а лидеры этого умеренно-исламистского движения эмигрировали в Эритрею. В этих условиях ведущая роль в сопротивлении перешла к группировке «Аш-Шабаб». При всем своем радикализме вооруженные, в том числе террористические, операции «Аш-Шабаб» сосредоточены на мишенях внутри Сомали, особенно связанных с правительством и миротворческим контингентом Африканского союза (АМИСОМ). Самым крупным терактом «Аш-Шабаб» за пределами Сомали стала серия взрывов в г. Кампала (в соседней Уганде) в июле 2010 г., в результате которых погибли 76 человек, однако цель этих терактов — «призыв к Уганде и Бурунди вывести свои контингенты в составе АМИСОМ из Сомали» — также не вышла за рамки сомалийского конфликта [5, p. 24—26].
В отличие от иракских и сомалийских исламистов, «Аль-Каида в землях Исламского Магриба» не привязана к контексту определенного локально-регионального конфликта и явно демонстрирует региональные амбиции (хотя и имеет корни в гражданской войне в Алжире). Это новое название известной алжирской Салафитской группы призыва и борьбы, которая еще в 1998 г. откололась от Вооруженной исламской группы — основной повстанческой группировки во внутриалжирском конфликте. В 2003 г. руководство Салафитской группы заявило о поддержке «Аль-Каиды», а в 2006 г. — о «лояльности» и «единении» с ней, а также о смене названия на «АльКаиду в землях Исламского Магриба». В конце 2000-х гг. она сочетала теракты (среди мишеней которых были здания правительственного комплекса и Конституционного совета Алжира, офис ООН и полицейская академия) с вооруженными засадами и другими операциями против сил полиции и безопасности, а также с нападениями на военные конвои [5, p. 20]. В последние годы эта организация, в том числе под давлением со стороны алжирских сил безопасности, перенесла свою основную активность из столицы Алжира в шесть провинций алжирской Сахары и страны Сахеля (граничащие с Сахарой) с новым районом базирования на севере Мали. Данная группировка причастна к ряду похищений граждан западных стран (в основном за выкуп или в целях обмена на своих плененных соратников), однако ее оперативная активность не выходит за пределы территории Алжира и стран Сахеля [21, p. 16]. Более того, несмотря на «декларацию верности