Джон Мэн
«Хан Хубилай: От Ксанаду до сверхдержавы»
ОТ РЕДАКЦИИ
Перед вами — не совсем обычная книга. Уже сама попытка европейского автора разработать тему, связанную с монгольской экспансией XIII века, достойна не только интереса, но и как минимум уважения. Ибо в сознании среднего европейца нет никакой принципиальной разницы между Чингис-ханом и Гитлером, а сами монголы официально именуются «tartars» — не просто транслитерация слова «татары», но впрямую исчадия ада. В свое время Л. Н. Гумилев, развенчивая «черную легенду о желтом крестовом походе», дал убедительное обоснование такому взгляду — уже в те времена пиар был огромной силой. Нынешний же обыватель (даже с ученой степенью) не склонен излишне задумываться, в самом ли деле так непреложно то, что он считает прописной истиной («казаки едят свечи» — если вспомнить Флобера).
Однако в представленной вниманию читателя книге деятельность Хубилая, внука великого Чингиса, да и самого Чингиса, описывается в весьма положительном ключе — и не только с интересом, но и с уважением. Тому есть несколько причин, лежащих в совершенно различных плоскостях.
Во-первых, для западной культуры само слово «Ксанаду» — искаженное название столицы Хубилая — является устойчивым культурным концептом. За ним встает мифологема не просто сказочного, но (в отличие, к примеру, от сказок «Тысяча и одной ночи») ирреально сказочного Востока. У нас в России Кольридж известен в основном выпускникам филфака да немногим исследователям англоязычной литературы, поэтому нашему уху название «Ксанаду» почти ничего не говорит. Но для англоязычного мира романтик Кольридж, которому пригрезился этот образ — поэт, входящий в обязательную школьную программу.
И во-вторых, есть слово, которое действует на европейский ум еще более завораживающим образом. Слово это — «прогресс». Всю деятельность и Чингиса, и Хубилая, Джон Мэн пытается рассмотреть именно в контексте прогресса — даруемых миру новых технологий, в том числе социальных и управленческих, а также как первую попытку глобализации — которой, выражаясь современным молодежным сленгом, можно поставить «зачет» (в чем, к примеру, отказано Римской империи). Таким обратом, держава Хубилая с точки зрения Джона Мэна в чем-то парадоксальным образом оказывается сродни нынешней Америке.
Именно с этой позиции и рассматривается вся деятельность Хубилая — что было сделано им для «увеличения суммы человеческого благоденствия», и какие культурные особенности стали препятствием на пути к мировой гегемонии Pax Mongolica…
Люди, знакомые с отечественной фантастикой последних лет, в этом месте понимающе улыбнутся. Действительно, именное преобразований, проводимых династией Юань, и началась Великая Ордусь — союз России и Китая в нашумевшем цикле романов Хольма ван Зайчика «Плохих людей нет». Если два столь по-разному мыслящих автора увидели одну и ту же возможность в одних и тех же исторических событиях, не значит ли, что к этим событиям следует приглядеться повнимательнее?..
Увы, потенциальная возможность получила реализацию лишь в альтернативной истории. Почему же так случилось? Пытаясь ответить на этот вопрос, Джон Мэн приходит к интересной и парадоксальной мысли: монголам было нечего дать этому миру. Иными словами, их культура, их экспансия не содержали элемента наднациональной сверхценности, способной преодолеть культурные разногласия.
Но если вдуматься, таких элементов не было и в культуре китайской. Рациональное управление — еще не все. В поисках сверхценности, которая могла бы стать объединяющей, Джон Мэн касается различных областей культуры — книгопечатания, историей которого давно занимается, литературы, театра… Однако к окончательному ответу так и не приходит.
Между тем, для человека того времени областью сверхценности оставалась исключительно религия, точнее — ее иррациональная составляющая. Китайское конфуцианство, увы, недотягивает до наднациональной сверхценности, ибо тоже касается лишь посюсторонних вещей.
У Европы же имелась такая сверхценность — христианство. И пусть европейцы давно отринули в повседневном бытии почти все его постулаты, но заложенная в него идея мессианства, несения во все углы света некого важного знания, никуда не делась, хоть и исказилась самым чудовищным образом.
Империи Хубилая было, что сказать миру. Не было у нее лишь одного — внутренней убежденности в том, что она обязана это сделать. И об этом у Джона Мэна тоже рассказано очень доходчиво.
Но тогда получается, что именно православная Русь у ван Зайчика и сообщила Ордуси ее устойчивость?
На этот вопрос ответа нет. Но книга Джона Мэна — лишний повод задуматься о том, знает ли история сослагательное наклонение…
Замечания к написанию имен и названий
Существуют две основные системы транслитерации китайских слов Уэйда-Дайлса и пинь-инь, которые все еще местами противоречат друг другу. Хотя в настоящее время стало стандартным употреблять систему пинь-инь, в каждом конкретном случае я использовал ту систему, которая показалась мне наиболее уместной. Кроме того, я сохранял старые варианты написания в тех случаях, когда они стали традиционными и более привычны для западного читателя, знакомого с ними в широком историческом контексте.
Написание личных имен также имеет множество вариантов — «Кублай» (Kublai), «Хубилай» (Khubilai), «Кубилай» (Qubilai) или «Кубла» (Kubla); Дженгиз (Genghis) и Чингис (Chingis). Для облегчения чтения я предпочел использовать в этой книге наиболее распространенные в литературе формы.
Следуя этим принципам, редакция русского перевода также предпочла использовать более традиционные для отечественной литературы варианты написания имен и названий. К сожалению, в ряде случаев от этого принципа пришлось отступить — так, волшебный город Занаду, воспетый в поэме Кольриджа, пришлось переименовать в Ксанаду — поскольку именно так оно звучит в двух наиболее известных переводах этой поэмы. Написание китайских имен, как правило, дается в соответствии с традицией отечественного востоковедения — фамилия, состоящая из двух иероглифов, пишется через тире.
Благодарности
Я благодарю: Чарльза Бодена, с которого все началось; Энн Куллен, познакомившую меня с Чжао Мен-фу; Чулуун Далая из Монгольской Академии наук; Пола Денни и Джулию Дугласс, открывших для меня мир метательных машин; Юфан Ден из Стоуниброкского университета, Нью-Йорк; Люка Квантена и Лилли Чен из Шанхая; Сидзую Нисимура, почетного профессора из университета Хоси, Токио; Бенджамина Жэня — за гостеприимство в Шань-Ду (Занаду); профессора Яо Да-ли с исторического отделения Фуданского университета в Шанхае; Юан-чу Руби Лам из китайского отделения Уэлсли-колледжа, МА; Игоря де Рашевилца, Школа тихоокеанских и азиатских исследовании Австралийского национального университета, — за жизненную мудрость и маршрут в тумане незнания; Рэндолла Сасаки из Техасского университета — за первый шаг на борт потерянного флота Хубилая, а также Кендзо Хайясиду, который великодушно показал мне остатки Японской стены в Фукуока и продемонстрировал находки, сделанные им и его коллегами в Такасиме; «Уильяма» Шоу (Вей Цзянь) и Шиюн Чен — за путешествие в Ксанаду; Хелен Тан — великолепного учителя китайского; Джека Уитерфорда из Макалистер-колледжа в Миннесоте; Дуга Яна, Симона Торогуда и многих других; Джиллиан Сомерскейл — за великолепную редактуру; и как всегда, Фелисити Брайан и Мишель Топхэм — за всё.
Пролог
ЧИНГИСУ — ВНУК
В 1215 году мир не был единым. И люди, и животные передвигались по нему на своих двоих или четырех. До соседнего города требовалось добираться несколько дней, а чтобы пересечь всю страну — несколько недель. Огромные пространства континентальной суши представляли собой изолированные вселенные, почти ничего не знающие друг о друге. Никто не ездил из Азии в Австралию за исключением немногих обитателей Сулавеси, пересекавших Тиморское море ради сбора морских огурцов — деликатеса, который в те времена, как и сегодня, пользовался большим спросом в Китае. Никто в Евразии не посещал Америк — за исключением немногих инуитов[1], плававших на своих каяках через Берингов пролив. Селения норвежцев в Гренландии процветали в период долгого потепления, на несколько месяцев оставлявшего моря свободными от льда, — но даже эти отчаянные мореплаватели никогда не пытались повторить сделанных их праотцами два века назад недолгих попыток колонизировать американский материк. Корабли плавали, держась берегов, и кроме полинезийских каноэ, кочующих от острова к острову по всему Тихому океану, пока мало кто связывался с открытыми океанами.
Однако уже появлялись признаки если не глобализации, то по меньшей мере регионального объединения. Европа и Азия получили в этом плане некоторую фору, так как были двумя континентами в одном. Связи между ними в свое время были выкованы великими империями и культурами — Римом, Персией, Китаем. Теперь же основной связующей силой стала религия.
В Европе христианские ученые из Ирландии и даже из Исландии общались на латыни со своими римскими коллегами, а архитекторы от Ассизи до Йорка соперничали во славе, возводя арочные контрфорсы и украшая церкви ажурными работами; в Реймсе они вот уже пятый год создавали один из величайших готических соборов Франции. Церковь обрела новую силу после того, как обратила в руины изрядную часть южной Франции, устроив жестокий крестовый поход ради истребления еретиков-альбигойцев. В том же году папа проклял этих еретиков на Четвертом Латеранском соборе (который отлучил от церкви английских баронов, совсем недавно вынудивших короля Джона несколько поступиться своим божественным правом, подписав Великую Хартию Вольностей).
Понемногу Европа протягивала руки и за пределы своих границ. Некий Альберт фон Буксхеведен из северной Германии, неся христианство в Прибалтику, только что основал Ригу — где с целью обращения местных жителей поставил мистерию на библейские мотивы. Это была первая пьеса, когда-либо виденная латышами. Когда на сцене Гидеон напал на филистимлян, латыши подумали, что все это взаправду, и разбежались, спасая свои жизни. А тот же церковный собор, который осудил альбигойцев, устремил свой взгляд на юго-восток, в страну, которая всегда заботила европейских христиан — ибо там мусульмане удерживали контроль над тем, что христиане называли Святой Землей. Туда следовало направить еще один крестовый поход.
Крестоносцы свыше века формировали довольно неустойчивую связь между христианской Европой и исламским Ближним Востоком, создавая христианские анклавы на территории современных Сирии, Ливана и Израиля. Однако их действия были направлены не только против «язычников». Девятью годами ранее воины Четвертого крестового похода, поначалу отправлявшиеся в Египет, проявили особый цинизм, отобрав Константинополь у его православных правителей. В 1215 году они все еще удерживали его, тем самым подрывая любые надежды на объединение христиан.
А вот ислам был теперь более чем равновелик христианству. Мусульманские ученые и торговцы свободно путешествовали из Испании через северную Африку и Ближний Восток в Центральную Азию. Вот уже 500 лет исламскую религиозную общину прочно связывали воедино «язык Бога» (арабский), Коран и торговля — как рабами, так и золотом; и то, и другое везли из лежащих за Сахарой районов Африки. Мусульманский купец мог отправиться из Тимбукту в Дели и быть уверенным в том, что найдет там торговца, мыслящего одинаково с ним. Если же он ехал через Багдад — как чаще и бывало, поскольку тот был сердцем ислама, — там ему могли встретиться иудеи, зороастрийцы, манихеи и христиане множества толков — несториане, монофизиты, гностики и православные. Арабские капитаны считали выгодным год или два плыть вдоль берегов до самого Китая за грузом шелка и фарфора.
Что же касается сухопутных связей между Востоком и Западом, то прежде они были куда прочнее благодаря торговому маршруту, известному как Великий шелковый путь. Но теперь по этому маршруту между исламским миром и Китаем, путешествие по которому длилось полгода, шло куда меньше верблюжьих караванов. Не так давно монголы под предводительством Чингис-хана напали на буддийское государство Си-Ся, расположенное к северу от Тибета, на территории современной китайской провинции Синьцзян, и занимающее ключевую позицию на этом пути, и мало кто верил, что караваны пройдут невредимыми.
Прежние связи заметно ослабли. Но благодаря двум событиям, случившимся в том самом году, этим столь отдаленным друг от друга в пространстве и времени краям и культурам предстояло оказаться соединенными.
* * *
Первым из этих событий стало великое нашествие на главный город северного Китая, современный Пекин (по-китайски Бэйцзин — Северная столица). Город осадили монголы во главе с Чингис-ханом.
Этот человек поднялся не то чтобы из низов, а вообще из ниоткуда и из ничего — фактически из преследуемых изгоев. И теперь, основав государство, он стремился исполнить то, что предначертано ему судьбой. Много раз оказавшись на волосок от гибели в юности, Чингис в конце концов убедился, что Небо избрало его для того, чтобы править. Чем и кем? Несомненно, своими монголами. Но потом, когда последовало одно завоевание за другим, он понял, что владения, отведенные ему божественной волей, куда шире. Насколько же они широки? Северный Китай? Вероятно. Весь Китай, хотя такое никогда не удавалось ни одной из кочевых держав? Возможно.
Северный Китай, источник богатства и власти, всегда манил воинов-кочевников из-за пустыни Гоби и всегда изо всех сил старался защитить себя от них — стенами, армиями, взятками, дипломатией и браками. Северный Китай был традиционным врагом, ключом к обширной империи, а Пекин, региональный центр цзиньских правителей, был ключом к северному Китаю. Он должен был пасть еще в прошлом году, после серии длительных кампаний, в ходе которых Чингис нейтрализовал тангутское государство Си-Ся, вторгся в империю Цзинь, опустошив изрядную часть страны к северу от Желтой реки (Хуанхэ), и осаждал город, пока цзиньский император не капитулировал. В 1214 году Чингис оставил Пекин невзятым и неразграбленным, будучи уверен, что приобрел нового вассала — но когда монгольские армии отошли в степь, обнаружилось, что цзиньский император удрал, перебравшись вместе с имуществом на 3000 верблюдов и 30 000 телег в древнюю китайскую столицу Кайфын, расположенную значительно южнее Желтой реки.
Чингис пришел в ярость. «Алтан-хан (то есть цзиньский император) не верит моему слову! — бушевал он. — Он воспользовался миром, чтобы обмануть меня!»
И монголы вернулись, на этот раз не собираясь уходить, пока не падет Пекин и вся империя Цзинь не станет монгольской. Монгольская армия держала город в осаде всю зиму 1214–1215 годов. Никакого прямого штурма не предполагалось, так как Пекин представлял собой слишком сильную крепость — с пятнадцатью километрами стен, девятью сотнями сторожевых башен, катапультами, способными метать огромные камни и зажигательные бомбы, и огромными осадными луками (аркбаллистами), заряженными огненными стрелами величиной с телеграфный столб. Вынудить эту крепость к сдаче мог только голод.
Так и случилось. 31 мая Пекин открыл ворота. В последовавшей за этим резне погибло много тысяч жителей, а пожары бушевали целый месяц. Год спустя на пепелище все еще лежали тела погибших, а болезни косили тех, кто уцелел. Мусульманский посланник доносил, что земля остается промасленной от человеческого жира.
Падение Пекина в 1215 году запустило серию событий, изменивших ход евразийской истории. Но это был еще не конец северного Китая, так как Чингиса отвлекли от наступления события, произошедшие западнее. Спустя четыре года после падения Пекина торговая делегация, отправленная в новое исламское государство Хорезм, была полностью вырезана. Теперь, нейтрализовав северный Китай, Чингис молниеносно обрушился с местью на западных соседей, начав опустошение беспрецедентных масштабов и стерев с лица земли такие старые города Великого Шелкового пути, как Бухара, Самарканд, Мерв и Ургенч. Затем он санкционировал необыкновенный поход, в целях разведки прошедший через Грузию и Украину — первый шаг к двухсотлетнему монгольскому владычеству в южной Руси. Лишь тогда, когда его батыры вернулись из этого великого авантюрного похода, Чингис снова обратился к землям за Гоби. Однако летом 1227 года, распространив свою кампанию на горы к югу от Желтой реки, он умер.
Его великая задача осталась незавершенной. Изрядная часть исламского мира, включая сам Багдад, по-прежнему осталась непокоренной, так же как и российские степи, и отдельные очаги сопротивления в северном Китае, и весь южный Китай — отдельное государство, в котором правила династия Сун. Не говоря уже о народах, живущих еще дальше, которые тоже неизбежно должны были признать главенство Чингиса: народы на восточной окраине монгольской империи (Корея и Япония), народы на юге (современные Камбоджа, Вьетнам и Бирма) и все те, которые проживали на богатых островах Индонезии — в то время как на западе венгерская пушта наверняка могла послужить отличной дорогой в христианскую Европу. Такова была предначертанная Небом судьба монголов. Почему так должно быть, ни Чингис, ни его наследники никогда не выясняли — они просто приняли это как данность.
Таким образом, дело оставалось во многом не законченным, однако к моменту смерти Чингис уже изрядно преобразил мир вокруг себя. Никогда раньше Восток и Запад не были так прочно связаны. Теперь монгольские полководцы во всех тонкостях знали о междоусобной вражде русских князей и о том, как можно еще больше разделить их, когда придет время. Гонцы, проделывающие галопом примерно по 150 км в день и часто меняющие лошадей, могли, проскакав за шесть недель свыше 4000 км, доставить сообщение из Пекина в Афганистан — действие, ставшее возможным лишь благодаря монгольскому контролю над всеми землями между ними.
Чего же тогда возможно достичь, учитывая протяженность этой империи? Торговцы смогут привозить богатства Востока и Запада, художники и ремесленники станут толпами стекаться служить Повелителю Мира и Потрясателю Вселенной, служителями всех религий принесут свою мудрость, ученые соберут и переведут книги из самых великих библиотек, а от правителей Востока и Запада будут прибывать посольства, спешащие выразить свою покорность властителю. Мир под одним Небом будет единым, и в нем воцарится мир. Такие видения наполняли умы наследников Чингиса.
Как покажет время, все это, разумеется, было безнадежной мечтой. Подобно всем империям, эта тоже достигнет своих пределов, разделится в себе самой и распадется.
* * *
Но 23 сентября 1215 года, почти через четыре месяца после падения Пекина, в самой сердцевине монгольской земли родился ребенок ханской крови, который, однажды став Великим Ханом, примет вызов невозможной мечты-видения Чингиса и сделает для ее претворения в действительность больше, чем любой другой правитель. Пользуясь властью, простирающейся, хотя и непрочно, от Тихого океана до южной России, он станет самым могущественным человеком, какой когда-либо жил на свете до появления современный сверхдержав. Он будет обладать номинальной властью над одной пятой населенной суши, наверное, над половиной всего человечества. Его имя разнесется далеко за пределы завоеванных стран, его узнают в Европе, в Японии, во Вьетнаме, в Индонезии; возможно, даже те самые собиратели морских огурцов, добывающие свои деликатесы у берегов северной Австралии, услышат о его попытке вторгнуться в 1292 году на Яву. Именно легенда о его богатстве через два века после его смерти вдохновит Колумба отправиться на запад, в плавание, закончившееся не освоением нового маршрута в древнюю землю, а новым открытием давно забытой. Не будь его, не будь монгольской империи в Китае — интересно, кто бы тогда вновь открыл Америку?
Наследием Великого Хана стал увеличившийся и объединенный Китай в его современных границах (плюс-минус несколько незначительных кусочков по окружности). По странной иронии судьбы, одним из этих кусочков является сама Монголия — страна, в которой родился Великий Хан. В Китае очень неохотно признают правду, что своим представлением о себе как о географической единице — с пыльным севером, пышным югом, огромными западными пустынями, высотной твердыней Тибета — современная сверхдержава обязана монгольскому ребенку, родившемуся в год уничтожения Пекина.
Этот мальчик был внуком Чингиса Хубилаем.
Часть первая
ВЕСНА
Глава 1
ЛЬВИЦА И ЕЕ ВЫВОДОК
В Монголии сразу замечаешь одну вещь: женщины там требуют внимания к себе. В сельской местности старухи с морщинистыми лицами пронзают тебя прямыми взглядами уверенных в себе людей, а крепкие краснощекие девушки держатся в седле как мастера верховой езды. В ее столице Улан-Баторе нельзя пройти от главной площади до торгового центра (он там только один), не повстречав красавицу, так и лучащуюся элегантностью и гордящуюся ею. Монголки обладают осанкой и уверенностью, какие встретишь скорее в Нью-Йорке, чем в Пекине. Разумеется, это можно сказать не обо всех, поскольку Монголии тоже перепала своя доля нищеты. Но кочевые пастушеские традиции Монголии веками гарантировали, что женщины не уступают мужчинам по части умения полагаться только на себя. Даже сегодня сельские жительницы не только готовят еду, шьют и растят детей — они, если надо, охотятся и пасут стада. Один из законов Чингис-хана находит свое отражение в повседневной действительности: «Сопровождающие войска женщины выполняют работу и обязанности мужчин, когда те воюют». Некоторые из них тоже сражались. В 1220 году дочь Чингиса возглавила заключительный штурм персидского города Нишапур, перебив «всех уцелевших, кроме четырехсот человек, отобранных за владение ремеслами».[2]
И в семейной жизни, и в политике монгольские женщины всегда были силой, с которой подобает считаться. Наследование шло по мужской линии, но вдовы — то есть вдовы, принадлежащие к высшему классу, — могли взять на себя управление владениями покойных мужей, благодаря чему некоторые из них делались богатыми, могущественными и отчаянно-независимыми. Странно, но факт: величайшая сухопутная империя в мире, самое воплощение мужского господства, своим существованием и ростом обязана необыкновенным женщинам.
В детстве юный Чингис — тогда еще Тэмучжин — был нищим бродягой, о котором заботилась его овдовевшая мать Оэлун, обобранная и отвергнутая родным племенем покойного мужа и доведенная до лазанья по горным склонам в поисках ягод. Именно Оэлун показала ему, что требуется для выживания — как восстановить семейные связи, как воззвать к старым друзьям и завести новых, как создавать союзы и вознаграждать преданных, никогда не стремясь к личной выгоде, всегда заботясь о простых людях и их семьях. Если он поступал неверно, она кричала на него, пока он не осознавал ошибочность своего поведения. Когда он подростком убил сводного брата, тем самым гарантировав, что впоследствии станет неоспоримым главой семьи, она ругала его на чем свет стоит. Основополагающий документ — «Тайная история монголов»[3]— доносит до нас ее слова в стихотворной форме. «Душегубец», — кричит она и уподобляет его разным зверям, творящим нечто злобное и глупое. Как он мог совершить такое, когда на их стороне нет ничего, кроме единства семьи? В такое время, когда
«У нас нет друзей, кроме наших теней,
Нет хлыста, кроме скотьего хвоста».
Чингис усвоил урок и очень желал, чтобы другие тоже усвоили его, поскольку наверняка именно он в зрелые годы поощрил своих сказителей превратить эту историю в песню. Став великим ханом, Чингис чтил мать — а некоторые говорят, что боялся ее — всю ее долгую жизнь.
Жена, которую Чингис дал своему сыну Толую, была еще одной женщиной из того же теста. Звали ее Соргахтани-беки, и именно о ней в основном пойдет речь в этой главе, поскольку в 1215 году она, даже не подозревая об этом, держала в своих руках будущее — и не только из-за новорожденного Хубилая. Из пяти ее детей двое стали великими ханами, а третий правил Персией. Если бы не ее честолюбие, предусмотрительность, здравый смысл и вмешательство в некоторые критические моменты, империя Чингиса могла бы распасться в ходе внутрисемейной грызни через двадцать с небольшим лет после своего создания, а Хубилай никогда не получил бы своего наследия.
Соргахтани даже не была монголкой. Она была кераиткой, и воспитание, полученное ею среди этого тюркоязычного племени[4], которое на момент рождения Чингиса доминировало в центральной Монголии, научило ее хорошо разбираться в политике Центральной Азии. Кераитский хан Тогрул, что по-тюркски означает «сокол», приходился Соргахтани дядей. Он был ведущим правителем среди множества глав племен, пасших свои стада в степи за Великой стеной, и обладал хорошими связями на западе и юге. Народ Тогрула уже лет двести назад[5]обратили в христианство несторианские миссионеры, последователи византийского еретика Нестория, утверждавшего, что Христос родился в равной мере богом и человеком, двумя лицами в одном, а не единым в трех лицах Словом-Ставшим-Плотью ортодоксального христианства. Но Тогрул также поддерживал отношения с северным Китаем и позже за помощь чжурчженьскому отряду был вознагражден китайским титулом «ван» — царь, став более известен историкам под именем Ван-хан. Он сыграл критическую роль в успехах отца Чингиса Есугей-багатура, который несколько раз приходил на помощь Тогрулу и стал его побратимом-андой. При Чингисе же отношения между ними сначала складывались хорошо, но потом испортились, и два хана в конечном итоге вступили в противоборство, победителем в котором вышел Чингис.
У Тогрула был младший брат Чжаха, история которого отражает сложности и опасности переменчивых альянсов степных племен Срединной Азии. Чжаха вырос среди тангутов в Си-Ся, поднялся у них в чинах до звания командира — по-тангутски гамбу, — и это звание стало частью его имени, Чжаха-Гамбу. В Монголию он вернулся уже военачальником с собственной небольшой армией и присоединился к Чингису в то время, когда монголы еще дружили с кераитами — и, в отличие от Тогрула, остался верен ему, когда между монголами и кераитами начался раздор. В затянувшейся на десятилетие межплеменной войне за национальное единство кераиты сражались на обеих сторонах. Когда примерно в 1200 году основная масса кераитов была разбита, Чингис слил племена воедино с помощью браков. У Чжахи было две дочери. Старшую, Ибаху, Чингис взял в жены сам — изрядная честь для ее гордого и преданного отца, — но впоследствии отдал одному из своих полководцев. Младшую же, Соргахтани, он выдал замуж за самого младшего из своих сыновей, юного Толуя, в самом начале его выдающейся военной карьеры. За годы брака, перемежаемого долгими отлучками мужа, участвовавшего в кампаниях в Китае и мусульманских землях, она произвела на свет четырех сыновей, приобретя таким образом и мотив, и средства для завоевания друзей и влияния.
Вместе взятые, ее мальчики будут 50 лет господствовать над изрядной частью Азии и определять ход ее истории. Но ей понадобилось долго ждать, когда волчок судьбы повернется в благоприятное для нее положение.
* * *
Первый шанс, если его можно так назвать, появился у Соргахтани в 1227 году, когда умер Чингис. Перед смертью тот распорядился, чтобы его верховную власть унаследовал третий сын Угэдэй со своими четырьмя сыновьями, осуществлявшими личную власть в собственных улусах. Джучи, самый старший из братьев, получил территорию, которая сегодня является частью России, от середины Сибири до Черного моря. Он умер незадолго до смерти Чингиса, и этот улус унаследовали его сыновья Орда и Бату (в традиционном русском написании — Батый). Центральная Азия от Аральского моря до Тибета отошла к Чагатаю. Личным владением Угэдэя стало бывшее государство Си-Ся (в основном большая часть западного Китая) и северный Китай. Толуй же, самый младший, как требовала традиция, наследовал земли отцовского «юрта», что в данном случае означало всю Монголию. Именно это и дало Соргахтани в должное время точку опоры.
Подобное разделение было в немалой степени прожектерством, поскольку границы владений оставались довольно зыбкими и все еще сильно оспаривались местными народами. Северный Китай был завоеван лишь наполовину, Хорезм требовал умиротворения, русские князья, побитые один раз, не собирались быть битыми и впредь. Самое прочное положение было у Толуя, так как он получил власть над сердцем страны с уже готовым корпусом государственных служащих. Вдобавок, поскольку все пастухи были также воинами, теоретически он мог иметь и некоторый контроль над армией. Однако он не пожелал воспользоваться этой возможностью, поскольку был не просто подданным Угэдэя, но вполне доволен своим положением: эти двое братьев очень любили друг друга. Толуй ни в коем случае не стал бы бросать вызов своему брату, поэтому у Соргахтани не было пока никаких оснований мечтать о славе для своих сыновей.
Угэдэй начал свое царствование с бурной военной активности ради осуществления отцовской мечты, затеяв четыре огромные и независимые друг от друга кампании. Одна из них восстановила власть монголов в Иране, вырвав его из рук сельджукских правителей. Вторжение в Корею стало началом завоевания, которое завершится только к 1260 году. А в 1231 году началось возвращение в северный Китай, который был непосредственной целью Чингиса, когда тот умер. Монгольские войска наступали тремя крыльями, которыми командовали соответственно величайший из полководцев Чингиса одноглазый Субудай, сам Угэдэй и Толуй, который покорил несколько городов при первом вторжении 20 лет назад.
Следующий шанс Соргахтани выпал, когда в начале кампании по покорению северного Китая умер ее муж Толуй. «Тайная история монголов» рассказывает о его смерти в хорошо выстроенном драматическом повествовании, призванном подчеркнуть преданность младшего брата старшему, полководца — хану. В 1231 году, вскоре после начала кампании, Угэдэй заболел. В нем бушевали «духи земли и воды» — вероятно, белая горячка, результат многолетнего злоупотребления алкогольными напитками. Шаманы собрались на консилиум с целью определить причину болезни. Исследовав внутренности убитых животных, они заявили, что нужно совершить жертвоприношение. Но прежде, чем шаманы успели собрать необходимых для жертвоприношения пленников, золото, серебро и еду, Угэдэю стало еще хуже. Что же делать? Встает вопрос: а не может ли послужить заменой какой-либо член ханской семьи? Толуй, присутствовший на консилиуме, добровольно вызвался принять на себя болезнь Угэдэя. Как это сделать? Снова шаманский консилиум и новый совет: Толую надо выпить некий алкогольный напиток, который привлечет к нему болезнь Угэдэя. Толуй согласен: «Читайте, шаманы, свои заклинания, заговаривайте воду!» Однако он не знал, что Угэдэй страдает не просто от болезни, а от предсмертной агонии. Вот это-то бремя он, сам того не ведая, и принял на свои плечи. Напиток быстро оказал воздействие — у Толуя хватило времени лишь на то, чтобы препоручить свою семью заботам Угэдэя, прежде чем он потерял способность говорить. «Все, что хотел сказать, я сказал, — бормочет он заплетающимся языком. — Опьянел я!» Затем он теряет сознание и так больше и не приходит в себя. Как отрывисто сказано в «Тайной истории», «так вот и умер Толуй». Возможно, он умер просто оттого, что слишком много пил. Угэдэй же, обезумевший от горя из-за потери брата, так и не выздоровел до конца. Горе стало предлогом пить еще больше, но, несмотря на это, он протянул еще десять лет.
Смерть Толуя открыла для Соргахтани новую главу в ее жизни — в качестве его вдовы, в сердце расширяющейся империи. В монгольском обществе вдова богатого человека по традиции управляла владениями мужа, пока ее старший сын не вырастет достаточно, чтобы принять это бремя на себя. В данном случае ее старшему сыну Мункэ был уже 21 год, но Угэдэй все же предоставил Соргахтани длительные полномочия на управление наследием Толуя — своей семьей, армией, секретариатом и местным населением. «Все должно быть подвластно ей, вправе она приказывать и запрещать, связывать и развязывать, и никто не должен отворачивать голов, не слушая ее приказа». По существу, Соргахтани стала царицей Монголии, хотя и осталась подданной своего хана. Судьба сделала ее независимой, и она, женщина сорока с лишним лет, оказалась достаточно сообразительной и честолюбивой, чтобы удержаться в этом статусе. Когда Угэдэй предложил ей выйти замуж за его сына (и ее племянника по мужу) Гуюка — такой брачный союз связал бы две главные ветви семьи, — она вежливо отклонила предложение, сказав, что главная ответственность, лежащая на ней, это ее долг по отношению к родным сыновьям. Она больше не вышла замуж и отлично правила последующие 15 лет, заслужив своей мудростью и твердостью такую славу, с которой никто не мог соперничать. Все отзывы сторонних наблюдателей тут сходятся. «Эта госпожа пользовалась среди всех татар наибольшим уважением, за исключением матери императора», — писал один из посланников папы римского, Джованни Плано Карпини.[6]«Крайне умная и способная», — отозвался о ней Рашид ад-Дин, расхваливая ее «большие способности, совершеннейшую мудрость, сообразительность и умение обдумывать последствия». «Все царевичи дивились ее умению править, — заявил врач-иудей Бар-Гебрей и добавил стихотворную цитату: — Увидь я средь женщин другую такую, сказал бы, что женщины намного превосходят мужчин».
Ее здравый смысл хорошо проявился в том, как она воспитывала своих четырех мальчиков. Она позаботилась, чтобы они хорошо знали традиционные монгольские обычаи и отлично усвоили ясу Чингиса. Но империя была широка, и в ней существовало много вер. Она — кераитка и христианка, вышедшая замуж за монгола-шаманиста[7]— по собственному опыту знала, как важно не оттолкнуть от себя союзников и подданных. Поэтому у ее сыновей были учителя, преподававшие им основы буддизма, несторианства и конфуцианства, а позже жены, избранные по образу и подобию самой Соргахтани — напористые, динамичные, умные, гибкие и в высшей степени независимые, благодаря чему сохранялась та веротерпимость, которая была одной из наиболее удивительных черт правления Чингиса. Мункэ, старший сын, предпочел придерживаться традиционных монгольских верований, но был женат на несторианке; Хулагу, ставший впоследствии правителем исламской Персии, тоже женился на несторианке. Хубилай женился несколько раз, но спутницей на всю жизнь ему стала вторая жена Чаби, знаменитая красавица и истовая буддистка.
А империя тем временем все росла и росла, и в страну отовсюду стекалось богатство. В мае 1233 года пала цзиньская столица Кайфын, вынудив цзиньского императора спасаться бегством (он будет окружен неподалеку от границы с империей Южная Сун и покончит с собой). Через двадцать лет после первого вторжения Чингиса весь северный Китай оказался в руках монголов. Западная кампания между 1233 и 1242 годами распространила монгольскую власть через русские степи на Польшу и Венгрию. А дома Угэдэй продолжал начатый Чингисом процесс построения прочной базы имперской администрации с писаными законами, переписями населения и притоком доходов от налогов.
Угэдэй теперь понял то, что давно понимал Чингис: столь сложной империей нельзя управлять из военного лагеря. Ему требовалась столица взамен старого монгольского стойбища Аураха на реке Керулен. Это место, которое все еще ждет тщательных археологических раскопок, расположено на южном краю изначального сердца Монголии, там, где горы Хэнтэй сменяются степями. К северу расположены горы, леса и безопасность; к югу — пастб