СЕН-ЖЮСТ, БАРЭР, КОЛЛО д’ЭРБУА, БИЙО-ВАРЕНН.
БАРЭР. Что пишет Фукье?
СЕН-ЖЮСТ. Проведен второй допрос. Арестованные требуют вызова на процесс депутатов Конвента и членов Комитета спасения; они апеллируют к народу, жалуясь на то, что трибунал не выслушивает свидетелей. Страсти на площадях накалены до предела. Дантон изображал из себя Юпитера и потрясал гривой.
КОЛЛО. Тем легче будет Сансону ухватиться за нее!
БАРЭР. Но на улицу нам показываться нельзя - торговки и всякие оборванцы могут нас изрядно потрепать.
БИЙО. Парод только и ждет, кто бы его отхлестал - плетью или взглядом, все равно. Наглые физиономии, вроде дантоновской, ему нравятся. Такие лбы опаснее наследственных гербов - на них написано презрение к людям, аристократизм еще более утонченный. И разбивать эти лбы - долг каждого, кого раздражают взгляды свысока.
БАРЭР. Он как роковой Зигфрид - кровь казненных в сентябре сделала его неуязвимым... Что говорит Робеспьер?
СЕН-ЖЮСТ. Делает вид, будто у него есть что сказать... Присяжные должны заявить, что они во всем разобрались, и закрыть судебное разбирательство.
БАРЭР. Невозможно. Это не выйдет.
СЕН-ЖЮСТ. Их надо убрать любой ценой, даже если нам придется задушить их собственными руками. Дерзайте! Зря, что ли, Дантон учил нас этому? Революция не споткнется об их трупы; если же Дантон останется жив, он схватит ее за полу и, вот увидите, в конце концов изнасилует вашу свободу!
СЕН-ЖЮСТА зовут из-за сцены. Он уходит. Входит НАДЗИРАТЕЛЬ.
БАРЭР. Ты слыхал про лечение? Они еще сделают из гильотины лекарство против сифилиса. Ведь они борются вовсе не с умеренными - они борются с пороком!
БИЙО. Пока еще нам с ними по пути.
БАРЭР. Робеспьер хочет сделать из революции школу морали, а из гильотины кафедру.
БИЙО. Или исповедальню.
КОЛЛО. Только ему придется там не сидеть, а лежать.
БАРЭР. Я надеюсь. Мир совсем перевернется, если так называемые честные люди будут вешать так называемых щеголей.
КОЛЛО (Барэру). Когда ты снова будешь в Клиши? БАРЭР. Когда отвяжусь от врача.
КОЛЛО. Над этим святым местом сияет волосатая звезда, верно, Барэр? Ее жгучие лучи иссушают твой костный мозг.
БИЙО. Подождите, нежные пальчики несравненной Димайи еще извлекут у него этот мозг из оболочки и повесят на спину, как косичку.
БАРЭР (пожимает плечами). Тесс! Неподкупный не должен об этом знать. БИЙО. Ох уж этот импотент, возомнивший себя Магометом!
БИЙО и КОЛЛО выходят.
БАРЭР. Звери! "Гражданка, тебе далеко еще не подошла пора желать смерти"! И как не отсохнет язык у того, кто произносит такие слова. А я что? Когда в сентябре толпа ворвалась в тюрьму, один из заключенных схватил нож, смешался с оравой убийц и вонзил его в грудь священника - и так спасся! Кто посмеет осудить его? Смешаюсь ли я с толпой убийц или сяду в Комитет спасения, воспользуюсь ли гильотинным или карманным ножом - все едино, только обстоятельства несколько запутанны; принцип в обоих случаях одинаковый... А если он мог убить одного - мог ли он убить двух, трех, сотню? Где конец? Как с ячменным зерном - получается ли куча из двух, трех или сотни зерен? Иди сюда, моя совесть, иди сюда, цыпленочек, цып-цып-цып, вот тебе зернышки! И все-таки я ведь не был заключенным? Я был под подозрением - это одно и то же. И меня ждала верная смерть. (Уходит.)
КОНСЬЕРЖЕРИ
ЛАКРУА, ДАНТОН, ФИЛИППО, КАМИЛЛ.
ЛАКРУА. Ты здорово защищался, Дантон; пораньше бы тебе начать хлопотать о своей жизни - сейчас все бы выглядело иначе. Что, неприятно, когда смерть подходит вот так вплотную, и смердит, и становится все наглее?
КАМИЛЛ. О, если б она хоть терзала и силой вырывала жизнь из теплых, еще трепещущих членов! Но чтобы вот так, с соблюдением всех формальностей - как в брачную ночь со старухой! Подписываются документы, приглашаются свидетели, раздается "аминь!", одеяло поднимается - и она медленно заползает к тебе и прижимается холодными телесами!
ДАНТОН. Да, если бы это хоть была драка, когда вцепляются друг в друга когтями и зубами! А тут такое чувство, будто ты попал под мельничные жернова и грубая механическая сила медленно, хладнокровно выворачивает все твои конечности! Тебя умерщвляют механически!
КАМИЛЛ. А потом лежать одному во влажных испарениях гнили, холодному, застывшему, а смерть будет медленно высасывать из тебя жизнь... Может быть, ты будешь гнить еще в полном сознании!
ФИЛИППО. Успокойтесь, друзья! Мы как безвременники, семена которых вызревают только к весне. И отличаемся мы от цветов только тем, что при пересадке будем несколько припахивать. Так ли уж это грустно?
ДАНТОН. А так ли уж это приятно? С одной навозной кучи на другую! О божественные линнеевские классы! Из одного класса в другой, из другого в третий и так далее? Мне надоели парты; я, как обезьяна, насидел из-за них мозоли на заднице.
ФИЛИППО. Ну а чего ты хочешь?
ДАНТОН. Покоя.
ФИЛИППО. Покой ты найдешь только в раю.
ДАНТОН. В небытии. Что может быть безмятежнее небытия? И если безмятежный покой есть рай, то, может быть, небытие и есть рай? Впрочем, я атеист. Проклятый закон: материя не может обратиться в ничто! А я и есть эта самая несчастная материя!.. Творец не поленился все заполнить, нигде не оставил пустого места, всюду толкотня. Небытие убило себя, творение - его разверстая рана, мы - капли его кропи, мир - могила, в которой оно гниет... Я спятил, да? Но, согласитесь, разве я так уж неправ?
КАМИЛЛ. Мир - Вечный Жид, небытие - смерть, но смерть невозможна. Как это там говорится?.. "О, почему умереть не могу я!"
ДАНТОН. Мы все погребены заживо, похоронены, как короли, в двойных, тройных саркофагах: под небесами, в наших домах, в наших камзолах и наших рубахах... В течение пятидесяти лет мы царапаем крышку гроба. Да, поверить бы в небытие - стало бы намного легче! Но на смерть нет надежды. Смерть -только более простая, а жизнь - более сложная, более организованная форма гниения - вот и вся разница! И вся беда, что к этому способу гнить я привык; дьявол знает, привыкну ли я к другому. О Жюли! Если б я мог уйти один! Если б ты отпустила меня одного!.. И тогда распадись я совсем, превратись в горстку ничтожного праха - каждый мой атом все равно нашел бы у тебя отдохновение. Нет, я не могу, не могу умереть! Мы должны кричать; пускай они силой вытягивают из нас каждую каплю жизни.
КОМНАТА ВО ДВОРЦЕ ПРАВОСУДИЯ
ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ, АМАР, ВУЛАН.
ФУКЬЕ. Я уже просто не знаю, что им отвечать; они требуют создания комиссии. АМАР. Эти мерзавцы у нас в руках. Вот то, что ты хотел. {Передает Фукъе бумагу^) ВУЛАН. Это их сразу успокоит. ФУКЬЕ. Да, это то, что нам нужно. АМАР. Ну, теперь давай. Поскорей развяжемся - и нам и им будет легче.
РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТРИБУНАЛ
ДАНТОН. Республика в опасности, а у него нет инструкции! Мы обращаемся к народу. Мой голос еще достаточно силен, чтобы прочесть надгробную речь децемвирам... Я повторяю - мы требуем создания комиссии; в нашем распоряжении есть важные факты, и мы хотим их обнародовать. Я отступаю в цитадель благоразумия, но оттуда я уничтожу своих врагов сокрушительным залпом истины.
Аплодисменты. Входят ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ, АМАР и ВУЛАН.
ФУКЬЕ. Именем Республики - тише! Мы требуем уважения к закону! Конвент постановляет: "Ввиду того, что в тюрьмах, обнаружены приготовления к бунту; ввиду того, что жены Дантона и Камилла пытаются подкупить народ деньгами, а генерал Диллон собирается бежать из тюрьмы и возглавить бунтовщиков, чтобы освободить обвиняемых; ввиду того, наконец, что последние сами пытались спровоцировать волнения и оскорбляли судей, - трибуналу дается право вести процесс без перерывов и удалять из зала суда любого обвиняемого, не проявляющего должного уважения к закону".
ДАНТОН. Я спрашиваю присутствующих: оскорблял ли хоть кто-нибудь из нас трибунал, народ или Национальный Конвент?
ГОЛОСА из ЗАЛА. Нет! Нет!
КАМИЛЛ. Изуверы! Они хотят убить мою Люсиль!
ДАНТОН. Когда-нибудь истина откроется. Я уже вижу, как на Францию надвигается огромная беда -диктатура; она сорвала с себя маску и подняла голову, она шагает по нашим трупам. (Указывая на Амара и Булана.) Вот они, трусливые убийцы, черные вороны из Комитета спасения! Я обвиняю Робеспьера, Сен-Жюста и их приспешников в государственной измене... Они хотят задушить Республику в крови. Колеи гильотинных повозок - это маршруты, по которым интервенты рвутся к сердцу отечества. Долго ли еще свобода будет шагать по трупам? Вы хотите хлеба, а вам швыряют головы! Вы умираете от жажды, а вас заставляют слизывать кровь со ступеней гильотины!
Волнение в зале, гул одобрения. ГОЛОСА из ЗАЛА. Да здравствует Дантон! Долой децемвиров!
Заключенных силой выводят из зала.
ПЛОЩАДЬ перед ДВОРЦОМ ПРАВОСУДИЯ
Толпа народа.
ГОЛОСА. Да здравствует Дантон! Долой децемвиров! ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Верно он говорил! Головы вместо хлеба, кровь вместо вина!
НЕСКОЛЬКО ЖЕНЩИН. Гильотина муки не намелет!
- Сансон не годится в пекари!
- Мы хотим хлеба!
- Хлеба!
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. А куда делся ваш хлеб? Дантон и сожрал! Его голова опять даст вам хлеб, что верно, то верно.
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Дантон был с нами десятого августа. Дантон был с нами в сентябре. А где были те, кто его обвиняет?
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. Ну и что? Лафайет был с вами в Версале и все равно оказался предателем.
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Кто сказал, что Дантон предатель?
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. Робеспьер!
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Твой Робеспьер сам предатель!
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. Кто это тебе сказал?
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Дантон!
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. У Дантона роскошные наряды, у Дантона роскошный дом, у Дантона красавица жена, он купается в бургундском, ест дичь с серебряных тарелок и спит с вашими женами и дочерьми, когда напьется... Дантон был такая же голытьба, как и вы. Откуда у него все взялось? Король подарил - чтобы он спас его корону. Герцог Орлеанский подарил - чтобы он украл для него корону. Интервенты подарили -чтобы он всех вас предал... А что есть у Робеспьера? У добродетельного Робеспьера! Вы же все его знаете.
ВСЕ. Да здравствует Робеспьер!
- Долой Дантона!
- Смерть предателю!
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
КОМНАТА в ДОМЕ ДАНТОНА
ЖЮЛИ, МАЛЬЧИК.
ЖЮЛИ. Все кончено. Они перед ним дрожали. Они убьют его из страха. Иди! Я видела его в последний раз; скажи ему, что другим я не смогу его видеть (Дает мальчику локон.) На, отнеси ему и скажи, что он пойдет не один он поймет. И сразу возвращайся, я хочу прочесть в твоих глазах его последний взгляд.
УЛИЦА
ДЮМА и ОДИН из ГРАЖДАН. ГРАЖДАНИН. Как же можно бьшо после такого допроса приговорить к смерти стольких невиновных?
ДЮМА. Действительно, это случай необычный. Но вожди революции обладают чутьем, которого нет у других людей. Оно никогда их не обманывает.
ГРАЖДАНИН. Чутье тигра! У тебя ведь тоже есть жена!
ДЮМА. Скоро я скажу: была.
ГРАЖДАНИН. Ты это серьезно?
ДЮМА. Революционный трибунал разведет нас. Гильотина разрубит пополам наше ложе.
ГРАЖДАНИН. Ты... ты просто зверь!
ДЮМА. Глупец! Ты ведь восхищаешься Брутом?
ГРАЖДАНИН. От всего сердца.
ДЮМА. Неужели непременно надо быть римским консулом и накинуть тогу на главу, если хочешь принести в жертву отечеству самое дорогое, что у тебя есть? Разница лишь в том, что я осушу слезы рукавом своего красного сюртука - и все.
ГРАЖДАНИН. Но это же ужасно! ДЮМА. Ах, тебе этого не понять!
Уходят.
КОНСЬЕРЖЕРИ
ЛАКРУА и ЭРО-СЕШЕЛЬ - на одной кровати, ДАНТОН и КАМИЛЛ - на другой. ЛАКРУА. Как тут быстро отрастают волосы и ногти - смотреть стыдно! ЭРО. Кстати, будьте, пожалуйста, осторожней, а то вы как чихнете, так прямо пыль в лицо! ЛАКРУА. А вы не наступайте мне на ноги, любезный, у меня мозоли! ЭРО. У вас к тому же, кажется, есть насекомые! ЛАКРУА. Не до насекомых, мне бы от глистов отделаться!
ЭРО. Ну, спокойной ночи! Постараемся ужиться, хоть места у нас мало... Только вы не царапайтесь во сне своими ногтями! И не стаскивайте с меня одеяло - снизу дует!
ДАНТОН. Да, Камилл, завтра мы будем всего лишь стоптанными башмаками и нас швырнут в подол нищенке земле.
КАМИЛЛ. Платон говорил, что ангелы делают себе сандалии из воловьей кожи и гуляют в них по земле. Вот на это мы и годимся... О Люсиль!
ДАНТОН. Успокойся, мой мальчик!
КАМИЛЛ. Ты думаешь, я могу, Дантон? Думаешь, могу? Нет, они не дерзнут ее тронуть! Свет красоты, излучаемый ее божественным телом, неугасим. Дантон, сама земля не дерзнет ее засыпать; она изогнется над ней сводом, могильные испарения будут сверкать на ее ресницах, как роса, и вокруг нее, как цветы, образуются кристаллы, и прозрачные родники будут убаюкивать ее.
ДАНТОН. Спи, мой мальчик, постарайся заснуть!
КАМИЛЛ. Послушай, Дантон, надо признать, что умирать - это так мерзко! И толку никакого! Нет, я еще хочу поймать украдкой несколько взглядов из прекрасных глаз жизни, не хочу спать, пускай мои глаза будут открыты.
ДАНТОН. Ты их и так не закроешь - Сансон убивает людей зрячими. Сон милосерден. Спи, мой мальчик, спи!
КАМИЛЛ. Люсиль, мои губы грезят о твоих поцелуях! Каждый поцелуй - это сон, и мои ресницы смыкаются и держат его крепко-крепко.
ДАНТОН. Неужели часам не хочется отдохнуть? С каждым тиканьем они как будто сдвигают стены вокруг, пока не станет тесно, как в гробу... Когда-то в детстве я читал такую сказку - у меня волосы вставали дыбом. Да-а, в детстве... Стоило ли отъедаться до таких размеров, остерегаться простуды? Чтобы только доставить лишние хлопоты гробовщику! Мне кажется, я уже начал смердить. Дорогое мое тело, я зажму себе нос и воображу, что ты - вспотевшая от танца женщина, и буду говорить тебе комплименты. Мы так весело проводили с тобой время. Завтра ты будешь всего лишь сломанной волынкой: песня сыграна до конца. Завтра ты будешь порожней бутылкой: вино выпито до дна, но я совсем не пьян и улягусь спать трезвым... Блажен, кто еще может пьянеть... Завтра ты будешь изношенной парой штанов - тебя швырнут в гардероб на съедение моли, и тогда воняй чем хочешь. Ах, от болтовни не легче! Да, ты прав: умирать - мерзко! Смерть кривляется, передразнивая рождение; в смерти мы так же наги и беззащитны, как новорожденные дети. Только вместо пеленок - саван. Ничем не лучше. Что в колыбели, что в могиле - все мы скулим. Камилл!.. Заснул... {Наклоняется к нему.) Сладкий сон приютился у ресниц, не бойся - я не смахну с них эту золотую росу. (Встает и подходит к окну.) Я уйду не один. Спасибо тебе, Жюли! И все-таки я хотел бы умереть иначе- легко и бесшумно, как падает звезда, как замирает звук, сам себя зацеловывая до смерти, как тонет солнечный луч в прозрачном потоке... Звезды рассеяны в ночи, как блестки слезинок; какая же боль должна быть в глазах, их обронивших!
КАМИЛЛ выпрямляется и судорожно ощупывает одеяло. Что ты, Камилл? КАМИЛЛ. О, о!
ДАНТОН (трясет его). Ты что, хочешь разодрать одеяло? КАМИЛЛ. Ах, это ты... ты... Не отпускай меня! Скажи что-нибудь! ДАНТОН. Ты весь дрожишь, на лбу пот.
КАМИЛЛ. Это ты, а это я... ах да! Вот моя рука! Да, да... Кажется, я понемногу прихожу в себя. О Дантон, как это было ужасно!
ДАНТОН. Что ужасно?
КАМИЛЛ. Я уже почти стал засыпать... И вдруг потолок исчез, и в комнату спустился месяц, совсем низко, и я схватил его рукой. Тогда опустился небосвод со всеми светилами, я чувствовал его повсюду, ощупывал звезды и, как утопающий, барахтался под ледяной кромкой. Это было так ужасно, Дантон!
ДАНТОН. Просто ты увидел круг от лампы на потолке.
КАМИЛЛ. Может, и круг! Много ли надо, чтобы потерять рассудок, - его уж и так почти не осталось. Это само безумие подкралось ко мне! (Приподнимается.) Но хочу больше спать! Не хочу сходить с ума! (Хватает книгу.)
ДАНТОН. Что это? КАМИЛЛ. "Ночные думы".
ДАНТОН. Ты, верно, хочешь помереть еще до смерти? Нет, я лучше возьму "Орлеанскую девственницу". Уж если уползать из жизни, то не как из исповедальни, а как из постели монахини. Жизнь - шлюха: она блудит со всем миром.
ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД КОНСЬЕРЖЕРИ
НАДЗИРАТЕЛЬ, ДВА ВОЗЧИКА с упряжками, ЖЕНЩИНЫ. НАДЗИРАТЕЛЬ. Вас звали обоих?
ПЕРВЫЙ ВОЗЧИК. Никто меня "Обоих" не звал, что это за имя такое чудное? НАДЗИРАТЕЛЬ. Болван, вам обоим дали распоряжение?
ПЕРВЫЙ ВОЗЧИК. Да уж, дадут тебе снаряжение! Хоть бы по десять су за каждую голову дали, и то хорошо.
ВТОРОЙ ВОЗЧИК. Этот проныра жрет мой хлеб.
ПЕРВЫЙ ВОЗЧИК. Это там-то твой хлеб? {Показывает на тюремные окна.) Там пожива для червей.
ВТОРОЙ ВОЗЧИК. Мои дети тоже черви и тоже требуют свою долю. Да, плохо иметь такую работу, хоть мы и лучшие возчики.
ПЕРВЫЙ ВОЗЧИК. Почему это лучшие?
ВТОРОЙ ВОЗЧИК. Ну, кто считается лучшим возчиком?
ПЕРВЫЙ ВОЗЧИК. Кто едет быстрее всех и дальше всех.
ВТОРОЙ ВОЗЧИК. Ну так поразмысли, осел, - куда уж дальше ехать, как с бела света долой, и куда уж быстрее, как за четверть часа? Ведь отсюда до площади Революции ехать ровно четверть часа.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Ну, поживей, бездельники! Ближе к воротам! Расступись, девицы! Дайте дорогу!
ПЕРВЫЙ ВОЗЧИК. Да, пошире дорожку! А то ведь мы девиц не привыкли объезжать - мы прямо сразу в середку!
ВТОРОЙ ВОЗЧИК. Ишь, бойкий какой. Ну попробуй, попробуй- дорога там езженая, прямо с повозкой и с кобылой влезешь; только как вылезешь, как бы карантин на тебя не наложили. (Подъезжает к воротам тюрьмы. Женщинам?) Ну, что уставились?
ОДНА из ЖЕНЩИН. Поджидаем старых клиентов.
ВТОРОЙ ВОЗЧИК. Вы что, думаете, моя повозка вам бордель? У меня приличная повозка, я на ней самого короля и всех благородных господ на последнюю пирушку отвозил.
Появляется ЛЮСИЛЬ. Она садится на камень под тюремными окнами. ЛЮСИЛЬ. Камилл! Камилл!
КАМИЛЛ показывается в окне.
Ой, Камилл, какой ты смешной в этом каменном камзоле и с железной маской на лице! Ты разве не можешь ко мне нагнуться? Где твои руки?.. А вот, птичка, я тебя сейчас заманю! (Поет.)
"Зажглись две звездочки на небе,
Сверкают месяца светлей.
Одна - перед окошком милой,
Другая - перед дверью к ней".
Иди сюда, милый, иди! Тихонечко по лестнице - все уже спят. А я тут все жду и жду; спасибо, хоть месяц помогает. Ах, но тебе же нельзя за ворота, ты так смешно одет! Ну пошутил, и хватит, сколько можно! Почему ты не двигаешься? Почему ничего не говоришь? Мне страшно! Послушай, что люди-то говорят! Говорят, что ты должен умереть, и такие лица серьезные делают. Умереть! Ну глянь, какие лица-то смешные! Умереть! Что это за слово такое? Ты можешь мне сказать, Камилл? Умереть! Подожди, подожди, я подумаю. Да-да, конечно. Я сейчас его догоню; иди, дружочек, помоги мне его поймать. Иди, иди! (Убегает.)
КАМИЛЛ (кричит ей вслед). Люсиль! Люсиль!
КОНСЬЕРЖЕРИ
ДАНТОН у окошка, выходящего в соседнюю камеру. КАМИЛЛ, ФИЛИППО, ЛАКРУА, ЭРО-
СЕШЕЛЬ.
ДАНТОН. Вот ты и успокоился, Фабр. ГОЛОС (из другой камеры). Умираю, Дантон. ДАНТОН. А ты понял, что мы будем делать? ГОЛОС. Что?
ДАНТОН. Что ты делал всю свою жизнь - разыгрывать представление. Только не на подмостках, а на помосте.
КАМИЛЛ (про себя). В ее глазах было безумие! Много людей уже сходило с ума - такова жизнь. Что с этим можно поделать? Мы умываем руки. Так даже лучше.
ДАНТОН. Я оставляю все дела в ужасном запустении. Управлять никто не умеет. Если б я еще оставил Робеспьеру своих девок, а Кутону - свои ляжки, может, у них бы что-нибудь и вышло.
ЛАКРУА. Тогда бы мы самое Свободу превратили в шлюху!
ДАНТОН. Ну и что из того? Свобода и шлюха - космополитки. Теперь наша Свобода будет предаваться добродетельной проституции в супружеской постели с аррасским адвокатом. Только я думаю, она обернется для него Клитемнестрой. Я не дам ему и полгода срока - я еще раньше утяну его за собой.
КАМИЛЛ (про себя). Да ниспошлет ей небо безумие полегче! Обычное безумие, называемое здравым смыслом, невыносимо скучно. Счастливейшим человеком был тот, кто вообразил себя Отцом, Сыном и Святым Духом сразу!
ЛАКРУА. Эти ослы будут кричать "Да здравствует Республика", когда нас повезут.
ДАНТОН. Ну и что такого? Всемирный потоп революции может выбросить наши трупы где захочет все равно нашими окаменелыми костями еще можно будет размозжить головы королям.
ЭРО. Да, если отыщется Самсон на наши челюсти. ДАНТОН. Каиново отродье!
ЛАКРУА. Ну разве Робеспьер не Нерон? Уже одно то, что он никогда не был с Камиллом ласковей, чем за два дня до ареста! Правда ведь, Камилл?
КАМИЛЛ. Может, и правда - что мне за дело? (Про себя) Какое трогательное безумие родилось в ее головке! И почему я именно теперь должен уйти? Мы бы забавлялись с ним, ласкали и баюкали его, как ребенка.
ДАНТОН. Если когда-нибудь история откроет свои склепы, деспотизм все еще сможет задохнуться от благовония наших трупов.
ЭРО. Ах, мы уже изрядно смердим при жизни... Это все громкие фразы для потомков, Дантон. Нас они, собственно говоря, уже не касаются.
КАМИЛЛ. Он делает такое лицо, будто сейчас окаменеет, чтобы потомки раскопали его, как античную статую. Можно, конечно, напустить на себя важный вид, нарумяниться и говорить хорошо поставленным голосом. Но если бы мы вздумали хоть раз снять с себя маски, мы бы, как в комнате с зеркалами, увидели повсюду одних только бесчисленных, неистребимых, бессмертных баранов - ни больше ни меньше. Различия ничтожны - все мы мерзавцы и ангелы, болваны и гении, и, главное, все это в одном человеке: для четырех этих качеств вполне хватает одного тела, они не так велики, как принято думать. Спать, переваривать пишу, делать детей - все этим занимаются; остальное - только вариации в разных тональностях на одну и ту же тему. Чего уж тут тянуться на цыпочки и важничать, чего уж ломаться друг перед другом! Мы все обожрались за одним и тем же столом и получили расстройство желудка; так к чему салфетки? Рыгайте, скулите сколько хотите! Только не стройте добродетельных, остроумных, героических или гениальных физиономий - мы же так хорошо знаем друг друга, зачем стараться!
ЭРО. Да, да, Камилл. Сядем рядом и будем орать; самое глупое - стискивать зубы, когда тебе больно. Греки и боги кричали, римляне и стоики корчили героические рожи.
ДАНТОН. И те и другие были эпикурейцами. Создавали сами себе приятное самочувствие. Разве не приятно задрапироваться в тогу и, оглянувшись, убедиться, что отбрасываешь длинную тень? А чего нам грызться друг с другом? Какая разница, прикроем ли мы срамное место лавром, четками, виноградным листом или будем носить этот мерзкий отросток неприкрытый, чтобы собаки лизали его?
ФИЛИППО. Друзья мои, вовсе не обязательно воспарять над землей, чтобы уйти от всей этой сутолоки и суеты и сохранить во взоре своем лишь несколько стройных, божественных линий! И ведь существует где-то там, наверху, слух, для которого весь наш гам, вся эта свара, оглушающая нас, - одно великое море гармонии.
ДАНТОН. Но мы-то всего лишь жалкие шарманщики, а наши тела - инструменты. Неужели все эти визгливые звуки выпиливаются на нас только для того, чтобы где-то там, в вышине, тихим, сладостным дуновением дойти до божественного слуха и, отзвучав, умереть?
ЭРО. Неужели мы просто поросята, которых забивают палками до смерти, чтобы было вкуснее мясо для царских пиров?
ДАНТОН. Неужели мы дети, которых сжигает этот огненный Молох - мир и щекочет своими лучами, чтобы от их смеха было веселое богам?
КАМИЛЛ. А эфир с его солнцем и звездами - неужели он всего лишь миска с зеркальными карпами, стоящая на столе у бессмертных богов?.. Вечно смеются бессмертные боги, и вечно умирают рыбы, и вечно наслаждаются боги красочными переливами их предсмертных судорог.
ДАНТОН. Мир - хаос. Он в муках рождает бога - Пресвятое Ничто.
Входит НАДЗИРАТЕЛЬ. НАДЗИРАТЕЛЬ. Господа, можете выезжать, повозки у ворот.
ФИЛИППО. Спокойной ночи, друзья! Накроемся великим пологом, останавливающим все сердца и закрывающим все глаза.
Обнимаются.
ЭРО {берет Камилла за руку). Радуйся, Камилл, нас ждет такая прекрасная ночь. Облака висят в тихом вечернем небе, как догоревший Олимп с тускнеющими, тающими богами!
Уходят.
КОМНАТА В ДОМЕ ДАНТОНА
ЖЮЛИ. Народ валил по улице, а сейчас все тихо. Не хочу, чтобы он ждал хоть секунду. {Берет кубок.) Вот и ты, мой пресвятый отче... Скажи мне "аминь" перед отходом ко сну. {Встает у окна.) Как приятно прощаться. Осталось только затворить за собой дверь. {Пьет.) Так бы и стояла вечно... Солнце зашло, очертания земли были такими резкими в его лучах, а сейчас ее лик тих и серьезен, как у умирающего... Как красиво играет вечерний свет у нее на лбу, на ланитах... Она становится все бледней и бледней, и, как труп, уплывает вдаль в потоках эфира. Какая рука ухватит ее за золотые локоны, вытащит из воды и похоронит? Я уйду тихо-тихо. И не буду целовать ее, чтобы случайный вздох не нарушил ее покоя... Усни, усни! {Умирает.)
ПЛОЩАДЬ РЕВОЛЮЦИИ
Подъезжают повозки и останавливаются около гильотины. Мужчины и женщины поют и пляшут "Карманьолу", Осужденные запевают "Марсельезу".
ЖЕНЩИНА с ДЕТЬМИ. Дайте пройти! Дайте пройти! Ребятишки орут, есть хотят. Пусть они посмотрят -может, успокоятся. Дайте пройти!
ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА. Эй, Дантон, теперь ты можешь там блудить с червями! ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА. Эро, я сделаю себе парик из твоих красивых кудрей. ЭРО. У меня не хватит растительности для такой облыселой венериной горы. КАМИЛЛ. Будьте прокляты, колдуньи! Вы еще взмолитесь: "Падите на нас, горы!" ОДНА из ЖЕНЩИН. А гора-то пала на вас! Или вы с нее упали. ДАНТОН. Успокойся, мой мальчик. Ты совсем охрип.
КАМИЛЛ {дает деньги возчику). На, старый Харон, твоя повозка сойдет за пиршественный поднос. Господа, я хочу себя сервировать по всем правилам вкуса. Это - классическая трапеза; каждый возлежит на своем ложе и пускает немножко крови в жертву богам. Прощай, Дантон! {Поднимается на помост, за ним -другие осужденные.) Дантон всходит последним.
ЛАКРУА (народу). Вы убиваете нас в день, когда вы утратили разум; вы убьете их в день, когда обретете его снова.
ГОЛОСА из ТОЛПЫ. Это мы уже слыхали! - Довольно!
ЛАКРУА. Тираны сломают себе шеи на наших могилах.
ЭРО {Дантону). Он, кажется, считает свой труп удобрением для нив Свободы.
ФИЛИППО (с эшафота). Я прощаю вас; да будет ваш смертный час не горше моего.
ЭРО. Так я и думал! Сейчас сорвет с себя рубаху и покажет людям, что у него чистое белье.
ФАБР. Прощай, Дантон! Я умираю вдвойне.
ДАНТОН. Прощай, друг! Гильотина - лучший лекарь.
ЭРО {бросается в объятия к Дантону). Ах, Дантон, мне уже больше не приходит в голову ни одна острота. Пора.
Один из палачей оттаскивает его.
ДАНТОН {палачу). Ты что, хочешь быть бессердечнее смерти? Да можешь ли ты помешать тому, чтобы наши головы слились в поцелуе на дне корзины?
УЛИЦА
ЛЮСИЛЬ. А может, это и вправду серьезно? Ах, я должна подумать. Кажется, я начинаю что-то понимать. Умереть... Умереть!.. Все может жить дальше, все - вот эта маленькая мошка, вон та птичка. А почему ему нельзя? Поток жизни должен остановиться, если прольется хоть одна капля. Земле нанесут рану этим ударом. Все живет - идут часы, звонят колокола, бегут люди, течет вода, все течет, все уплывает... Нет, как же так можно? Нет! Я сяду на землю и закричу, и все остановится в ужасе, все остановится и не сможет двигаться дальше. (Садится на землю, закрывает глаза руками и кричит. Через секунду встает.) Не помогает... Все - как было: дома, улицы, ветер дует, облака бегут... Значит, надо терпеть?
По улице проходят несколько женщин. ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА. А красивый этот Эро!
ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА. А вспомни, - когда он стоял у Триумфальной арки на празднике Конституции, я тогда сразу подумала: вот ему пойдет стоять на гильотине. Прямо как предчувствие какое было.
ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА. Да, людей надо видеть во всяких условиях. Хорошо, что казнить стали публично.
Проходят.
ЛЮСИЛЬ. Мой Камилл! Где мне теперь тебя искать?
ПЛОЩАДЬ РЕВОЛЮЦИИ
ДВА ПАЛАЧА, орудующих у гильотины.
ПЕРВЫЙ ПАЛАЧ (стоит на гильотине и поет).
"А когда иду домой,
Светит месяц золотой…"
ВТОРОЙ ПАЛАЧ. Эй, скоро ты там?
ПЕРВЫЙ ПАЛАЧ. Сейчас, сейчас!
"Светит прямо к матушке в окошко
Ах, еще бы погулять немножко..."
Так. Давай сюда куртку!
Уходят и поют вместе:
"А когда иду домой,
Светит месяц золотой".
Появляется ЛЮСИЛЬ и садится на ступени гильотины.
ЛЮСИЛЬ. Я сяду к тебе на колени, тихий ангел смерти. (Поет.) "Смертью зовется этот косец, Дал ему силу бог, наш отец".
Милая колыбель, ты убаюкала моего Камилла, задушила его своими розами. Колокол смерти, ты спел ему сладкую отходную. (Поет.)
"Сотнями, сотнями косит людей,
Косит людей косою своей".
ГРАЖДАНИН. Эй, кто тут?
ЛЮСИЛЬ (напряженно думает и вдруг, как бы приняв решение, кричит). Да здравствует король!
ГРАЖДАНИН. Именем Республики!
Стража окружает ее и уводит.