ПАСХАЛЬНЫЕ ЯЙЦА ФАБЕРЖЕ КАК ВЫСКАЗЫВАНИЕ
*
Семиотический подход в данном случае вполне оправдан: Карл Фаберже жил и творил в эпоху, которая отличалась повышенной семиотичностью. В истории известны приливы и отливы знаковости. Высоко семиотичные эпохи периодически повторяются. Наиболее яркий пример такой эпохи – Средние века. Для средневекового мировоззрения мир - воплощенное слово божье, поэтому ни один его фрагмент не случаен. Любой осколок реальности рассматривается как знак высшего божественного смысла, отсюда происходит тотальный символизм средневековой культуры.
Эпоха, которую окрестили Серебряным веком, сродни Средневековью в том плане, что господствующим миропониманием становится символизм, который проникает в различные сферы жизни – в философию, в искусство и в быт. Как видно из дневников и мемуаров, все охвачены чтением знаков, во всем видят символы и предзнаменования. Ф.Сологуб писал: «Все предметы становятся знаками некоторых всеобщих отношений ».
Не удивительно, что в процесс интенсивного семиозиса, характерного для эпохи, вовлекается ювелир Карл Фаберже, который отличался необыкновенной чуткостью и восприимчивостью, недаром его называли «культурной губкой». Существует мнение, что каждая эпоха имеет не только своего мыслителя, который наиболее полно передает ее дух, но и свой наркотик. Если для полноты картины добавить ювелира, то формула Серебряного века – Соловьев, морфий и Фаберже.
Владимир Соловьев в 1884 году в работе «На пути к истинной философии» отмечал, что идеализм и материализм при всех различиях имеют общий грех: в них нет места самому человеку с его душой. Идеализм уничтожает человека в абстракциях, материализм – вчастицах. Финальная реплика «Вишневого сада» - «Человека забыли», ее произносит лакей Фирс, по сути, последователь Соловьева. Задача истинной философии, по мнению Соловьева, в том, чтобы вспомнить о человеке.
Крайне любопытно проследить, как на призыв философа откликается ювелир. В том же 1884 году Карл Фаберже приступает к работе над первым пасхальным яйцом для Марии Федоровны. Конечно, это случайность, но если мы встанем на точку зрения эпохи, то случайных совпадений не бывает. Правда, первые пять яиц, сделанные фирмой Фаберже, полностью соответствовали европейской традиции драгоценного пасхального подарка, которая известна в Европе, по крайней мере, с 18 века. Традиционное пасхальное яйцо представляет собой сочетание крайне абстрактного с крайне материальным: догмат о воскресении Христа получает в нем предельно материальное выражение в виде изделия, которое весомо, объемно, зримо. При этом между метафизикой и физикой яйца нет места человеку.
И вот, при изготовлении шестого по счету яйца «Датские дворцы» Карл Фаберже обращается к человеку: он помещает в яйцо изображения дворцов, которые играли важную роль в жизни Марии Федоровны и Александра Третьего. В 1890 году концепция пасхального подарка полностью переосмысляется как в плане формы, так и в плане содержания, и складывается канон императорского яйца от Фаберже. В плане формы тут впервые встречаются и эмаль-гильоше, и накладной орнамент, «тонкий, как пальчики феи», по выражению журналистов, и живописная миниатюра – все те элементы, которые станут отличительной чертой яиц Фаберже. В плане содержания мастера осеняет идея придать яйцу биографичность, связать не только с традиционной пасхальной символикой, но и с личностью хозяйки. Фаберже начинает наполнять изделия персональным смыслом и актуальным содержанием.
В результате в 1890 году ювелир превращается в летописца и рождается уникальное явление, аналогов которому нет в мировой истории: ювелирная летопись в яйцах. Ю.М. Лотман отмечал, что множественность систем описания действительности компенсирует неполноту каждой из них благодаря стереоскопичности. Карл Фаберже усилил стереоскопический эффект культуры тем, что придал ювелирному искусству функцию описания действительности, а сам выступил в качестве субъекта текстуальной, по сути, деятельности.
При отборе событий для этого ювелирно-летописного текста руководствовались принципом, который сформулировал главный дизайнер фирмы Франц Бирбаум: политических событий старались избегать, предпочтение отдавалось событиям семейным. Но, если речь идет об императорской семье, грань между личным и публичным провести крайне сложно. Вдвойне сложно это сделать, если речь идет о семье Николая Второго, когда истерика Александры Федоровны оборачивалась политическими последствиями. Свое кредо Николай Второй объявил Столыпину: «Лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы». Таким образом, женское истерическое поведение трансформировалось в мужское историческое. Это еще одна особенность рассматриваемой эпохи – повышенная истеричность, наряду с повышенной семиотичностью.
При создании пасхальной серии большим подспорьем Карлу Фаберже служила его исключительная информированность о делах и настроениях двора. О степени его осведомленности позволяет судить такой факт. Первыми в Петербурге о самоназначении Николая Второго верховным главнокомандующим узнали два человека: информатор английской разведки Берти Стопфорд и Карл Фаберже. 5 сентября 1915 года оба они были приглашены к великой княгине Марии Павловне на обед. Пока ехали в авто до Царского Села, Мария Павловна поведала своим спутникам о причине своего дурного настроения. Нет оснований полагать, что это единственный случай, когда Фаберже узнал важные столичные новости одним из первых.
*
Для рассмотрения всех эпизодов созданного ювелиром исторического сериала потребуется не один час, поэтому мы остановимся на двух яйцах, зато таких, которые отразили ключевой конфликт эпохи. Это яйцо «Петр Великий» (другое название «Медный всадник») и яйцо «Московский кремль» (другое название «Успенский собор»). Оба яйца предназначались для Александры Федоровны.
Поводом для создания яйца «Петр Великий» стал двухсотлетний юбилей Петербурга, который отмечался в 1903 году. Сам Фаберже любил Петербург и прекрасно его знал, у него была коллекция из 400 старинных карт Петербурга. Фаберже не мог не отметить юбилей любимого города специальным яйцом, хотя это шло вразрез с настроениями Николая, о которых Фаберже, конечно, был осведомлен, тем более, что тот не делал из них секрета.
Император юбилей своей столицы практически полностью проигнорировал. Празднования продолжались в течение недели. Николай с Александрой Федоровной и Марией Федоровной приняли участие только в церемонии открытия Троицкого моста 3 мая и в последовавшем молебне у подножия «Медного всадника». Показательно то, что празднования проходили не под эгидой императорской семьи, а под эгидой Городской думы и Дворянского собрания, а также то, что в дневнике императора нет ни одного упоминания о юбилее Петербурга. Можно подумать, что безупречный такт изменил Фаберже – либо любовь к Петербургу оказалась превыше такта.
И, словно желая искупить допущенную дерзость, вслед за яйцом, посвященным Петербургу, Фаберже делает к Пасхе следующего 1904 года яйцо «Московский Кремль» с Успенским собором в центре. После коронации, отмеченной трагедией Ходынки, Николай Второй с Александрой Федоровной совершили в 1900 году поистине историческую поездку в Москву на Пасху. Императорская семья впервые покидала столицу на Пасху после 1848 года, когда такое паломничество совершил Николай Первый. Второй раз Николай Второй с императрицей посетили Москву на Пасху 1903 года. Они оба раза участвовали в праздничных богослужениях в Успенском соборе и крестных ходах. Эти пасхальные поездки послужили поводом для создания яйца к 1904 году, но из-за Русско-японской войны оно было передано Николаю Второму в 1906 году.
Таков событийный ряд, который стоит за этими 2 яйцами. Однако они, как любой символ, «многосмысленны» и подлежат интерпретации на аллегорическом, этическом и мистическом или анагогическом уровнях в контексте противопоставления двух столиц.
*
Противопоставление Москвы и Петербурга имеет давние корни. Восприятие двух столиц художниками, писателями, мыслителями и просто современниками отложилось в так называемые московский текст и петербургский текст. В них Москва и Петербург осмысляются на основе ряда оппозиций: женское – мужское, иррациональное – рациональное, естественное – искусственное, растительно-запутанное – геометрически-линейное, домашнее – официальное, теплое – холодное, душевное – бездушное и т.д.
Москва мыслится как город женский, иррациональный, естественный, запутанный, домашний, теплый. Петербург – противоположный полюс: мужской, рациональный, искусственный, линейный, официальный, холодный. Ролан Барт называл текст, который адресован иррациональному началу, текстом-наслаждением, а текст, который обращен к рациональному началу, – текстом-удовольствием. В этой терминологии Москва выступает как типичный текст-наслаждение, а Петербург – как текст-удовольствие.
Приведу несколько примеров. В. Даль: «Москва – женского рода, Петербург – мужского ». Н.Гогольназывает Москву невестой, а Петербург женихом и развивает тему: « Москва – старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете». Петербург, по Гоголю , « разбитной малый, никогда не сидит дома и всегда охорашивается перед Европой». Выразительное описание двух столиц дал Петр Боборыкин: «Славное житье в этой пузатой и сочной Москве! Есть художественная красота в этом скопище азиатских и европейских зданий, улиц, закоулков, перекрестков. В Петербурге физически невозможно так себя чувствовать. Глаз притупляется. Везде линия – прямая, тягучая и тоскливая. Едешь – везде те же дома, тот же прешпект».
В яйцах Фаберже представлена аллегория петербургского и московского текстов. В яйце «Петр Великий» содержится бронзовая модель Медного всадника. Миниатюры на корпусе яйца условно изображают эволюцию города – от деревянного домика Петра Первого до блистательного великолепия Зимнего дворца. Это художественное решение воспринимается как каноническое и не вызывает протеста. Иначе обстоит с яйцом «Московский Кремль».
Марина Лопато в своей книге «Ювелиры старого Петербурга», обвиняя Фаберже в киче, пишет: «В связи с этим нельзя не упомянуть и некоторые пасхальные яйца. Прежде всего, это яйцо "Московский Кремль". Яйцо - собор производит впечатление чего-то абсурдного». При этом Марина Николаевна не дает определения китча, которых существует множество.
Мне наиболее убедительным представляется подход Игоря Смирнова, согласно которому: китч – это то, что не предназначено для интерпретации и не подлежит ей. Я бы уточнила: китч – это то, что не подлежит интерпретации в рамках семантики, но, конечно, подлежит осмыслению в рамках прагматики, в терминах потребности, которую он удовлетворяет. Пример китча – яйца Ананова, в которые он по непонятным причинам закладывает различные храмы России и, в конце концов, мусульманскую мечеть. Перед нами абсурд, говоря словами Марины Лопато. Здесь нет семантики, мы сразу перескакиваем в сферу прагматики и переходим к разговору о моде на Фаберже, которая накрыла постсоветскую Россию вместе с малиновыми пиджаками и бандитскими разборками. Яйца же Фаберже, как видим, подлежат интерпретации в терминах семантики, и, следовательно, они не китч.
В яйце «Московский Кремль» оживает московский текст, возникает, говоря словами П.Боборыкина, «скопище» кремлевских стен, башен и соборов. Из этого нагромождения архитектурных форм рождается образ «пузатой и сочной Москвы». Линейной перспективы в дебрях Москвы нет, но есть множество ракурсов, которые открывают «феноменологическую множественность места». Взаимодействие с этим яйцом воспроизводит опыт общения с городом: с разных ракурсов один и тот же объект открывается по-разному.
*
Однако аллегорической трактовкой как метафор московского и петербургского текстов содержание этих яиц не исчерпывается. В эпоху последних Романовых традиционное противопоставление двух столиц приобрело особую остроту и политическую актуальность. И Александр Третий, и его сын Николай Второй отвергали основы послепетровской государственности, символизируемые Петербургом, и возрождали идеал исконной допетровской Руси, символизируемый Москвой.
И возникает впечатление, что Фаберже создает подряд два яйца «Медный всадник» и «Московский Кремль», осознавая, что Москва и Петербург образуют дуальную пару, нераздельную и неслиянную, единство противоположностей. Именно соположение этих двух яиц отражает основной конфликт русской истории и порождает законченное высказывание, причем это высказывание несет как этический смысл, так и анагогический смысл.
С этической точки зрения для Николая Второго Петербург представляет град греховный, с которым император не желает иметь ничего и прах которого отряхнет со своих ног в 1904, переселившись в Царское село. Москва же – град истины, на которую он уповает и которая открывается в мистическом экстазе.
Будущее России Николай видит в прошлом. Он отвергает наследие Петра и обращается к его отцу, Алексею Михайловичу. Даже наследника отваживается назвать в его честь, хотя после расправы над Алексеем Петровичем это имя у Романовых под запретом. На вопрос А.Мосолова Николай прямо заявляет, что любит Петра меньше, чем других предков, за его «увлечение западной культурой и попрание всех чисто русских обычаев».
Как писали в старинных трактатах: «Твои устремления открывает анагогия».С анагогической точки зрения яйцо «Московский Кремль» открывает устремления Николая Второго, его утопический проект – вернуться во времена Московии, в эпоху, не оскверненную Петром.
Развивая теорию вещи, Владимир Николаевич Топоров указал, что слово «вещь» восходит к латинскому корню «vox», голос, и имеет тот же корень, что слово «вещий». Назначение вещи – вещать. И яйца, сделанные Фаберже, вещают и даже предвещают. Ч.Г.Бейнбридж отметил, что яйца носят симптоматический характер: предвещают, куда дует ветер в голове императора. В ветер дул в прошлое.
Свое путешествие назад, в прошлое Николай начинает именно в том году, когда наступает новый 21-й век. В 1900 году он отправляется на празднование Пасхи в Москву. Уже в поезде, который увозит его из Петербурга, Николай испытывает облегчение: «Как приятно находиться в вагоне вдали от всяких министров ». Далее отношения с московским текстом у императора развиваются точь-в-точь по Барту: по прибытии в Москву императора охватывает наслаждение: «Как упоительно причастие в Кремле, вблизи святынь ». Наслаждение после пасхальной службы в Успенском соборе переходит в религиозный экстаз, Николай признается матери: «Я никогда не думал, что могу быть в таком религиозном экстазе » и поясняет: «В молитвенном единении со своим народом я черпаю новые силы на служение России ». Эта поездка широко освещалась в прессе, были выпущены даже специальные листовки, которые запечатлели экстаз императора, пережитый при взаимодействии с сакральным московским текстом.
После поездки воскрешение Московии продолжилось в Петербурге при содействии Сипягина, а 7 и 11 февраля 1903 года состоялся знаменитый русский бал в Зимнем дворце, после которого изображения Николая в костюме Алексея Михайловича и АФ в костюме Марии Милославской начинают тиражироваться наряду с официальными портретами. Маскарадный, по сути, образ превращается в политическую декларацию: царь заявляет о себе как о реинкарнации Алексея Михайловича, что означает разрыв с петровской традицией.
После русских балов, на Пасху 1903 года, Николай второй раз совершает паломничество в Москву, опять переживает религиозный экстаз и сетует, что приходится «покидать милую Москву». Яйцо «Московский Кремль» создает и образ «милой Москвы», и образ заветных упований императора.
Как видим, яйца Фаберже содержат не только сюрпризы, но и веру, надежду, любовь, с которыми в христианской экзегезе соотносятся аллегорический, мистический и этический аспекты символа. Этим объясняется та заряженность, которую эти ювелирные изделия излучают.
И.Климовицкая
Мемориальный фонд Фаберже