Ночь длиною в жизнь
АННОТАЦИЯ
Страшная правда открывается неожиданно. И с этого дня судьба обрушивает на Фрэнка удары один за другим. Чудовищные события закручиваются в немыслимый узел, затягивая в него родных, друзей и даже обожаемую дочь Фрэнка. И в какой-то момент он становится перед выбором: что для него важнее - долг полицейского или долг мужчины?
Алексу
От автора
Улица Фейтфулплейс исчезла задолго до событий, описываемых в этой книге, и когдато располагалась не в Либертис, а на северном берегу реки Лиффи, в сплетении переулков, образовывавших район красных фонарей Монто. Каждый уголок Либертис пронизан многовековой историей, и мне вовсе не хотелось умалить ее значение, заменив реальное прошлое выдуманными сюжетами и персонажами. Вместо этого я несколько переиначила географию Дублина: возродила Фейтфулплейс, перенесла ее через реку и выбрала временем действия те десятилетия, когда улицы уже не существовало.
Как обычно, все неточности, вольные и невольные, на моей совести.
Пролог
В жизни каждого есть главные мгновения. Обычно к ним не приглядываются – разве что позже, после того как они промелькнут: миг, когда решаешь заговорить с девчонкой, притормозить на слепом повороте, не полениться и достать презерватив… Я везучий, наверное: мне довелось увидеть и распознать такое мгновение зимней ночью на улице Фейтфулплейс, когда я ощутил бурный, затягивающий водоворот жизни.
В девятнадцать лет с готовностью бросаешь вызов миру и не заморачиваешься на мелочах. В ту ночь, как только братья захрапели, я выскользнул из нашей спальни – с рюкзаком за спиной и «Док Мартенсами» в руке. Половицы поскрипывали, в спальне девочек одна из сестер бормотала во сне, но я, великий, сильный и неудержимый, прокрался через жилую комнату в опасной близости к спавшим на диване родителям, а они даже не шевельнулись. Угли в камине едва тлели. Рюкзак вмещал все необходимое: джинсы, футболки, подержанный транзистор, сотню фунтов и свидетельство о рождении – в те времена для переезда в Англию большего не требовалось. Билеты на паром хранились у Рози.
Я ждал ее в конце улицы, в тени, отодвинувшись от туманножелтого круга света под фонарем. В холодном как лед воздухе витал запах горелого хмеля с гиннессовской пивоварни. Надев ботинки на три пары носков, я запихнул руки глубоко в карманы немецкой армейской парки и в последний раз вслушивался в живые звуки моей улицы, плывущие в долгом потоке ночи. Гдето женщина со смехом произнесла «А кто тебе разрешил…» и захлопнула окно. В стене шуршала крыса, кашлянул мужчина, мотоцикл прожужжал за углом; Псих Джонни Мэлоун глухо ворчал, убаюкивая себя в подвале номера четырнадцатого. Гдето развлекалась парочка – приглушенные стоны, возня, ритмичное, размеренное уханье; я вспомнил, как пахнет шея Рози, и улыбнулся небу. Часы на городской башне пробили полночь, отозвались колокола церквей Христа, Святого Патрика, Святого Михаила – громкие округлые звуки падали с небес, словно в праздник, отмечая наш тайный Новый год.
Когда пробило час ночи, я испугался. Послышались тихий шорох и топот по задним дворам, и я с надеждой выпрямился, но Рози не появилась над стеной; видимо, какойто припозднившийся гуляка виновато возвращался домой через окно. В номере семь очередной младенец Салли Хирн плакал тоненько и обиженно, пока она не проснулась и не начала баюкать его, напевая песенку из старого фильма: «Я знаю, куда еду, я знаю, с кем я буду…»
К двум часам я с ужасом сообразил, что перепутал место встречи. Меня словно подбросило через заднюю стену двора номера шестнадцатого – здание приговорили к сносу задолго до моего рождения, но местная детвора наплевала на ужасные запреты и оккупировала дом, заполнив его пивными банками, окурками и утраченными иллюзиями невинности. Я несся по полусгнившей лестнице через четыре ступеньки, не беспокоясь, что ктото услышит, в полной уверенности, что сейчас увижу Рози – растрепанная грива меднорыжих кудрей, руки рассерженно уперты в бока. «И где тебя черти носят?»
Растресканные половицы, облупившаяся штукатурка, мусор, холодные сквозняки – и никого. В жилой комнате наверху я нашел записку на листке, вырванном из школьной тетради, – в бледном свете, льющемся через окно, казалось, что бумажка пролежала на голом полу сотню лет. Тут я и почувствовал, как резко и непреодолимо река моей жизни изменила ход.
Я не взял записку, хотя запомнил ее наизусть – и всю жизнь пытался поверить написанному. Я вышел из дома номер шестнадцать, оставив тетрадный листок на полу, и вернулся в конец улицы, в глубокую тень. Пар моего дыхания врывался в круг света под фонарем. Часы пробили три, потом четыре, потом пять. Ночь сменилась жиденькими серыми сумерками, за углом тележка молочника прогрохотала по булыжникам в сторону фермы, а я все ждал Рози Дейли на Фейтфулплейс.
По мнению моего папаши, настоящий мужчина должен знать, за что он готов умереть. «Если не знаешь, тогда чего ты стоишь? – сказал однажды па. – Ничего. Ты вообще не мужчина». Нормальный разговор между тринадцатилетним подростком и отцом, который на три четверти опустошил бутылку джина «Гордонз»… Насколько помню, папаша готов был умереть, вопервых, за Ирландию, вовторых, за свою матушку, десять лет как покойную, и, втретьих, лишь бы добраться до сволочной Мэгги Тэтчер.
После этой задушевной беседы я всегда мог без заминки ответить, за что готов умереть. Сперва было просто: моя семья, моя девушка, мой дом. Впоследствии все несколько усложнилось, но сейчас встало на свои места, и мне, пожалуй, есть чем гордиться. Я готов умереть (в произвольном порядке) за свой город, за свою работу и за своего ребенка.
Ребенок пока что паинька, город – Дублин, а работа – отдел специальных операций. На первый взгляд ясно, за что у меня больше всего шансов умереть, однако уже много лет самое жуткое в моей работе – чертова уйма писанины. Наша страна невелика, а значит, и рабочий век агента под прикрытием недолог: две операции, от силы – четыре, и риск напороться на знакомого стремительно возрастает. Я сошел со сцены и руковожу изза кулис.
В общемто не важно, участвуешь ты в операциях или нет. Риск нашей работы – совсем иного рода: постоянно создавая иллюзии, начинаешь думать, что управляешь всем. Очень легко поверить, что ты – гипнотизер, творец миражей, крутой перец, знающий, что реально и в чем секрет фокуса, хотя на поверку ты обычный зевака с отвисшей челюстью. Как бы ты ни старался, действительность побеждает – она хитрее, быстрее и беспощаднее. Единственное, что тебе по силам, – крепиться, знать свои слабости и в любой момент ожидать удара исподтишка.
Второй раз жизнь приготовила мне удар исподтишка вечером в пятницу в начале декабря. Я славно потрудился, подправляя очередной мираж: один из моих парней – ох, не найти ему в рождественском чулке подарков от дяди Фрэнка! – крупно влип и по ряду запутанных причин должен был предъявить нескольким мелким наркодилерам пожилую даму в качестве своей бабушки. Теперь я ехал в Долки, к бывшей жене – забрать дочку на выходные. Шикарный дом в фешенебельном пригороде Дублина, подаренный отцом Оливии нам на свадьбу, когдато носил название вместо номера, однако я это быстро исправил. Впрочем, мне уже тогда следовало сообразить, что наш с Оливией брак долго не протянет. Узнай о свадьбе мои родители, ма разорилась бы на свадебный подарок – мягкую мебель в цветочек – и запретила бы снимать защитную пленку.
Оливия заняла оборону точно в середине дверного проема – на случай если мне вдруг захочется войти.
– Холли почти готова, – сказала она.
Положа руку на сердце с гордостью и сожалением заявляю: Оливия – настоящая красотка, высокая, с изящным узким лицом, копной пепельных волос и совершенными формами, которые не сразу замечаешь, зато потом ничего кроме них не видишь. Сегодня Оливия надела дорогое черное платье, тонкие чулки и бабушкино бриллиантовое колье, приберегаемое для особых случаев, – сам папа римский, сняв камилавку, утер бы пот со лба. По части деликатности мне до папы далеко, я только присвистнул.
– Важное свидание?
– Мы идем ужинать.
– «Мы» – значит, опять с Мотти?
Оливия слишком умна, с полоборота ее не заведешь.
– Его зовут Дермот, и – да, снова с ним.
– Гм, четвертое свидание… – заметил я с восхищенным видом. – Значит, сегодня та самая ночь…
Оливия повернулась к лестнице.
– Холли! Папа приехал!
Я улучил момент и проскользнул в холл. «Шанель номер пять» – как и всегда, с момента нашей встречи.
– Папа! Идуидуиду! – раздался голос сверху. – Я только… – И дальше ничего не разобрать – Холли объясняла чтото важное, нимало не заботясь о том, слушают ли ее.
– Не торопись, крошка! – крикнул я и направился в кухню.
Оливия вошла следом и заявила:
– Дермот появится с минуты на минуту.
Я так и не понял – угрожала она или оправдывалась.
– Мне не нравится физиономия этого парня. У него нет подбородка. Никогда не доверял людям без подбородка. – Я распахнул холодильник и заглянул внутрь.
– Ну, к счастью, твои вкусы в отношении мужчин никого не волнуют.
– Волнуют – если ты настроена всерьез, и он будет околачиваться вокруг Холли. Как, говоришь, его фамилия?
Однажды жена – мы как раз начали подумывать о разводе – грохнула дверцей холодильника мне по голове. Сейчас Оливию так и подмывало повторить. Я стоял, нагнувшись, чтобы было удобнее, но она сдержалась.
– А зачем тебе?
– Пробью через компьютер. – Я вытащил пакет апельсинового сока и взболтал. – Что это за дрянь? С каких пор ты перестала покупать приличные продукты?
Оливия поджала губы, покрытые легкой прозрачной помадой.
– Не смей пробивать Дермота через компьютер, Фрэнк.
– У меня нет выбора, – приветливо сообщил я. – Надо же убедиться, что он не педофил!
– Боже мой, Фрэнк! Он не…
– Может, и нет, – согласился я. – Кто знает? Наверняка разве скажешь, а, Лив? Лучше перепроверить, чем потом горевать.
Я открыл пакет и отпил большой глоток.
– Холли! – Оливия повысила голос. – Поторопись!
– Я не могу найти лошадку! – Над головой раздался топот.
– Они выбирают одиноких мамочек с милыми детишками, – объяснил я Оливии. – Как ни странно, среди них масса типов без подбородка. Никогда не замечала?
– Нет, Фрэнк, не замечала. Ты не имеешь права пользоваться служебным положением и запугивать…
– Вот в следующий раз покажут педофилов по телевизору, обрати внимание: белый фургон – и никакого подбородка, честное слово. На чем ездит Мотти?
– Холли!
Я еще глотнул сока, вытер горлышко рукавом и убрал пакет в холодильник.
– На вкус – кошачья моча. Давай я увеличу алименты, купи приличный сок, а?
– Твои алименты даже если утроить, все равно на пакет в неделю не хватит, – ласково и холодно ответила Оливия, взглянув на часы.
Если тянуть кошку за хвост слишком долго, она покажет коготки.
Холли разрядила обстановку, выскочив из комнаты с криком: «Папапапапапа!» Я оказался у подножия лестницы как раз вовремя: Холли скатилась по ступенькам вертящейся петардой – золотая паутина волос, розовые искры, – повисла у меня на шее, обвив талию ногами, и хлопнула по спине школьным портфелем и плюшевой лошадкой по имени Клара, видавшей лучшие времена.
– Привет, игрунка, – сказал я, целуя дочь в макушку. Холли была легкой, как фея. – Как прошла неделя?
– Куча дел, и я не игрунка, – строго сказала Холли, нос к носу. – Что такое игрунка?
Холли девять, у нее тонкая кость и нежная кожа – точная копия родственников по маминой линии; мы, Мэки, – крепкие, толстокожие и густоволосые, скроенные для тяжелой работы в дублинском климате; только глаза у нас особые. Когда я впервые увидел Холли, она взглянула на меня моими же глазами – огромными распахнутыми голубыми озерами, сразившими меня как удар электрошока, и мое сердце до сих пор каждый раз екает. Пускай Оливия сменит мою фамилию, как старую почтовую бирку, пусть набьет холодильник противным соком, пусть приглашает педофила Мотти на мою половину кровати, но ей никогда не справиться с этими глазами.
– Это волшебная феяобезьянка, которая живет в заколдованном лесу, – ответил я Холли.
Во взгляде дочери одновременно читалось и «ух ты», и «да ладно».
– Так чем ты занята, игрунка?
Она соскользнула с меня и со стуком приземлилась на пол.
– Мы с Хлоей и Сарой хотим сделать группу. Я нарисовала тебе картинку в школе, потому что мы придумали танец, и можно мне белые сапожки? А Сара написала песню, а… – Мы с Оливией чуть не улыбнулись друг другу через голову Холли, но Оливия спохватилась и снова взглянула на часы.
Перед домом мы столкнулись с моим другом Мотти – заурядным, безупречно законопослушным парнем; это я знаю точно, поскольку пробил его номерной знак в их самое первое свидание. Дермот даже ни разу не припарковал свою «ауди» в неположенном месте и не виноват, что выглядит так, будто вотвот рыгнет.
– Добрый вечер, – сказал он мне, дернув головой, как на электрическом стуле. – Привет, Холли.
– Как ты его зовешь? – спросил я Холли, пристегивая ее к детскому сиденью.
На пороге Оливия – вылитая Грейс Келли – целовала Мотти в щечку.
Холли пригладила гриву Клары и пожала плечами.
– Мама хочет, чтобы я говорила «дядя Дермот».
– А ты?
– Heа. Вслух никак не зову. Про себя называю Осьминог. – Холли зыркнула в зеркало заднего вида, проверяя, не влетит ли ей за прозвище, и заранее упрямо выставила подбородок.
– Замечательно! Узнаю родную кровь! – Я рассмеялся и резко развернул машину. Взвизгнули тормоза, и Оливия с Осьминогом подпрыгнули от неожиданности.
С тех пор как Оливия взялась за ум и вышвырнула меня, я живу на набережной, в большом многоквартирном доме, который в девяностые годы построили, видимо, по проекту, родившемуся в воспаленном воображении Дэвида Линча. Пушистые ковры совершенно заглушают шаги в коридоре, однако даже глухой ночью со всех сторон раздается гудение пяти сотен мозгов: жильцы мечтают, надеются, строят планы, нервничают, размышляют. Я вырос в муниципальной многоквартирной хибаре и вроде бы должен привыкнуть к жизни в улье, но тут другое: соседи мне не знакомы, мы с ними не видимся, я понятия не имею, когда они уходят, как приходят. Может быть, они вообще не уходят, а забаррикадировались в квартирах – и думают. Во сне я вполуха прислушиваюсь к гудению их мозгов: вдруг да придется вскакивать с постели и защищать свою территорию…
Мой уголок «ТвинПикса» обставлен в стиле «шик разведенного»; вот уже четыре года квартира выглядит так, будто перевозка мебели застряла в пути. Исключение – комната Холли, где собраны все светлые пушистые предметы, известные человечеству. Мы с дочуркой поехали выбирать мебель как раз в тот день, когда я выцарапал у Оливии разрешение на то, чтобы Холли проводила со мной одни выходные в месяц, хотя морально подготовился к тому, что дочку никогда больше не увижу. На радостях я решил скупить для Холли все три этажа торгового центра.
Мы с дочкой шли по тихому коридору.
– Что завтра делаем? – спросила она, волоча Клару за ногу. Грива лошадки подметала пушистый ковер. Прошлый раз Холли завопила бы «Караул!» от одной мысли, что игрушка коснется пола. Мигнул – проморгал эпоху.
– Помнишь, я тебе воздушного змея купил? Вот сделаешь уроки – пойдем запустим его в парке, если дождя не будет.
– А Сара с нами пойдет?
– После обеда позвоним ее маме.
Родители подружек Холли от меня без ума. Верх родительской ответственности – отправить ребенка в парк под присмотром детектива.
– А на обед купим пиццу?
– Конечно, – ответил я. Оливия проповедует здоровый образ жизни – никаких добавок, только экологически чистые продукты и клетчатка; если не уравновешивать, дочка вырастет вдвое здоровее своих подружек и станет изгоем.
Я отпер дверь и получил первый намек на то, что нам с Холли не видать сегодня пиццы.
Красный огонек на телефоне мигал как ненормальный: пять сообщений в голосовой почте. По работе мне звонят на мобильный, агенты и информаторы – на другой мобильный, приятели знают, что всегда застанут меня в пабе, а Оливия присылает текстовые сообщения. Остаются родственники, то есть моя младшая сестра Джеки – последние двадцать лет только с ней я и разговаривал. Пять сообщений – неужели ктото из родителей при смерти?
– Так, – сказал я, протягивая Холли свой ноутбук. – Возьми в комнату и пообщайся с приятелями. Я подойду через несколько минут.
Холли, прекрасно зная, что ей запрещено самостоятельно выходить в Интернет до двадцати одного года, посмотрела на меня скептически.
– Папа, если хочешь покурить, – заявила она взрослым голосом, – выходи на балкон. Я знаю, что ты куришь.
– Да ну? С чего это ты взяла?
Я приобнял дочурку за плечи и подтолкнул ее в комнату. В любое другое время я бы всерьез удивился: при Холли я никогда не курил, да и Оливия меня бы не выдала. Мы вырастили дочку – и каждый раз оторопь берет: откуда в ее голове взялось то, чего мы не вкладывали?
Холли с гордым видом швырнула Клару и портфель на кровать.
– Вот знаю! – Ох, быть ребенку детективом. – Курить вредно. Сестра Мария Тереза говорит, от этого внутренности чернеют.
– Сестра Мария Тереза совершенно права. Умная женщина. – Я включил ноутбук и вышел в Интернет. – Держи, только не покупай бриллианты в интернетмагазине. Мне нужно позвонить.
– Подружке? – поинтересовалась Холли.
Маленькая, не по годам мудрая, в белом пуховичке, чуть прикрывающем острые коленки, Холли смотрела на меня, старательно пряча испуг в широко распахнутых глазах.
– Нет, – ответил я, – нет, солнышко. У меня нет подружки.
– Честно?
– Честнопречестно. В ближайшее время никого заводить не собираюсь. Подожду, пока ты мне когонибудь подберешь.
– Я хочу, чтобы твоей подружкой была мама.
– Ага, знаю, – ответил я и погладил дочкины волосы, нежные, как цветочные лепестки.
Закрыв за собой дверь, я вернулся в гостиную – выяснять, кто же умер.
Сообщения и в самом деле были от Джеки, и она тараторила со скоростью курьерского поезда. Плохой знак; Джеки не спешит с хорошими известиями («Ой, ну ты ни за что не угадаешь, что случилось. Ну давай, давай, угадай, попробуй»), а с плохими – давит педаль в пол. Сейчас я имел дело с «Формулой1».
«О Господи, Фрэнсис, да возьми ты этот чертов телефон, мне надо поговорить, я же не ради смеха звоню, возьми! Только не пугайся – это не мама, Боже упаси, она в порядке, конечно, она в шоке, да и мы все тоже, у нее, правда, сердцебиение началось, но она посидела, а Кармела ей налила бренди, и она в порядке – да, мам? Слава Богу, Кармела была тут, она обычно приходит по пятницам после магазинов, она позвонила мне и Кевину, чтобы мы пришли. Шай сказал, что не надо тебе звонить – говорит, с какой стати, но я велела ему не лезть, и правильно, и если ты дома, возьми трубку! Фрэнсис! Богом клянусь…» – Сигнал известил, что место для сообщения закончилось.
Кармела, Кевин, Шай… Господи! Похоже, вся семья слетелась в родительский дом. Значит, па; ну, к этому все шло…
– Папа! – позвала Холли из своей комнаты. – Сколько сигарет ты выкуриваешь в день?
Вкрадчивый электронный голос велел мне нажать кнопку для прослушивания следующей записи; я повиновался.
– А кто говорит, что я курю?
– Мне надо знать! Двадцать?
Для начала.
– Наверное.
Снова Джеки.
«Чертовы аппараты, я еще не закончила! Слушай, еще надо сразу сказать – это не па, он как обычно; и никто не умер, не пострадал и ничего такого – мы все в порядке. Кевин немного нервничает, но это он просто переживает, как ты воспримешь, он ужасно тебя любит, ты ведь знаешь. А может, все ерунда, Фрэнсис, только ты не дергайся, правда, – вдруг это шутка, чьето баловство, мы ведь так сперва и подумали, хотя, конечно, ни хрена себе шуточки, извини за выражение…»
– Папа! Сколько ты занимаешься физкультурой?
Что за черт?
– Я секретный балерун.
– Не, ну сколько?
– Недостаточно.
«…И никто понятия не имеет, что теперь с этим делать, так что позвони, как только сможешь, ладно? Пожалуйста, Фрэнсис. Мобильный все время при мне».
Щелчок, гудок, крошка из голосовой почты. Вспоминая тот день, я удивляюсь, что к тому моменту ничего не сообразил – хотя бы в общих чертах.
– Папа! Сколько фруктов и овощей ты ешь?
– Полные самосвалы.
– Нееет!
– Не много.
В следующих трех сообщениях – с получасовыми интервалами – содержалось практически то же самое. К последнему Джеки достигла такого ультразвука, что ее могли слышать только маленькие собачки.
– Папа!
– Секундочку, милая.
Я вышел с мобильником на балкон – над темной рекой, мутнооранжевыми фонарями и ревущими дорожными пробками – и позвонил Джеки. Она ответила после первого гудка.
– Фрэнсис? Иисус, Мария и Иосиф, я думала, свихнусь! Где ты был?
Она притормозила примерно до восьмидесяти миль в час.
– Забирал Холли. Что случилось, Джеки?
Фоновый шум: язвительный тон Шая нисколько не изменился за все эти годы, а от звука материнского голоса у меня перехватило горло.
– Господи, Фрэнсис… Ты присядь, ладно, или налей себе бренди, ну или чегонибудь…
– Джеки, говори уже, что происходит, не то приеду и придушу тебя!
– Тише, не гони… – Звук закрывшейся двери. – Слушай, – продолжила Джеки, неожиданно убавив громкость. – Помнишь, я рассказывала, что на три дома в конце Фейтфулплейс покупатель нашелся? Хотел их перестроить в шикарные квартиры.
– Помню.
– Так вот, он передумал их на квартиры делить – ты знаешь, что творится с ценами на недвижимость. Он послал строителей вытащить камины, лепнину и прочее на продажу – представляешь, за эту фигню прилично платят… Вот психи, а? Сегодня начали разбирать дом на углу, ну помнишь, заброшенный?
– Номер шестнадцать.
– Точно. Разобрали камины, и в одном нашли чемоданчик.
Театральная пауза.
Наркотики? Оружие? Наличные? Джимми Хоффа?
– Не тяни, Джеки. Что там?
– Ох, Фрэнсис… Это чемоданчик Рози Дейли.
Все звуки дорожной пробки исчезли. Оранжевое свечение на небе вспыхнуло яростно и беспощадно, неукротимое, как лесной пожар.
– Не может быть, – сказал я. – С чего ты взяла? Чушь какая!
– Фрэнсис…
Ее голос был пропитан заботой и сочувствием. Окажись она рядом, я бы врезал ей от души.
– И не дави на меня! Вы с ма разводите истерику на пустом месте, и ты хочешь, чтобы я принял участие…
– Послушай, я знаю, что ты…
– Тебе не терпится меня к вам затащить, угадал? Планируешь устроить воссоединение семьи? Предупреждаю, Джеки, тут тебе не дурацкий канал «Холлмарк», со мной эти игры не проходят…
– Заткнись, придурок! – взорвалась Джеки. – Ты кем меня считаешь? В чемоданчике блузка – сиреневая, в «огурцах». Кармела говорит…
Я сто раз видел эту блузку на Рози, мои пальцы помнили каждую пуговку.
– Ну да, такие были у всех девчонок в восьмидесятые. Кармела скажет, что Элвиса на Графтонстрит встретила, ей бы только языком чесать! Я думал, у тебя есть мозги, но…
– …а в нее завернуто свидетельство о рождении Рози Бернадетты Дейли.
Конец первого акта. Я нашел сигареты, уперся локтем в перила и затянулся как никогда в жизни.
– Прости, что накричала, – смягчилась Джеки. – Фрэнсис!
– Что?
– Ты как?
– Нормально. Слушай, Джеки, Дейли уже знают?
– Нет. Нора пару лет назад переехала кудато в Бланчардстаун; мистер и миссис Дейли навещают ее по пятницам, внука нянчить. Мама говорит, у нее их номер записан, а…
– В полицию звонили?
– Нет, только тебе.
– Кто еще знает?
– Строители, два молодых поляка, а больше никто. Они закончили работу и пошли в номер пятнадцатый – спросить, кому вернуть чемоданчик, а в пятнадцатом студенты живут, они поляков к нам отправили.
– И ма не растрепала на всю улицу?!
– Ой, Фрэнсис, Фейтфулплейс теперь совсем не та: половину домов занимают или студенты, или яппи; мы даже не знаем, как их зовут. Каллены еще тут, и Ноланы, и коекто из Хирнов, только мама не хотела им говорить, пока не сообщит Дейли. Так ведь неправильно.
– Ладно… Чемоданчик где?
– У нас, в гостиной. А что, не надо было трогать? Понимаешь, строители…
– Ничего страшного, главное – не лапайте его больше. Я скоро приеду.
Секунда молчания.
– Фрэнсис, не дай Бог, конечно, но… А вдруг Рози…
– Спокойно, пока ничего не известно. Ни с кем не разговаривайте и ждите меня.
Я нажал кнопку отбоя и обернулся посмотреть в квартиру. Дверь комнаты Холли была попрежнему закрыта. Я докурил сигарету одной марафонской затяжкой, отшвырнул окурок, закурил новую и позвонил Оливии.
Она даже не поздоровалась.
– Фрэнк, не сейчас. Ни в коем случае.
– Оливия, у меня нет выбора.
– Ты просил каждые выходные. Ты умолял. Если тебе не надо…
– Надо. Но сейчас – особый случай.
– У тебя все особые. Отдел протянет без тебя пару дней, Фрэнк. Не такой уж ты незаменимый.
Для любого со стороны ее голос показался бы легким и естественным, но Оливия была в ярости. Звон ножей и вилок, дружные взрывы смеха; чтото похожее, прости Господи, на фонтан.
– Это не работа, – сказал я. – Это семейное.
– Ну конечно. И разумеется, никакого отношения к тому, что у меня четвертое свидание с Дермотом?
– Лив, я с огромным удовольствием испорчу твое четвертое свидание с Дермотом, но ни на что не променяю время с Холли. Ты же меня знаешь!
Короткая подозрительная пауза.
– А что за семейный переполох?
– Понятия не имею. Позвонила Джеки, вся в истерике, она у родителей, толком ничего не рассказывает. Мне срочно надо туда.
Снова пауза.
– Ладно. Мы в «Котери». Привози ее сюда, – с усталым вздохом произнесла Оливия.
Шефповар «Котери» ведет собственное телешоу, и все воскресные газеты поют ему дифирамбы. Давно пора выжечь это поганое гнездо.
– Спасибо, Оливия. Я заберу ее позже: вечером или завтра утром. Созвонимся.
– А это уж как у тебя получится, – ответила Оливия и отключилась.
Я выбросил сигарету и пошел в квартиру – продолжать бесить женщин моей жизни.
Холли сидела скрестив ноги на моей кровати, с компьютером на коленях и с озабоченным видом.
– Солнышко, – начал я, – у нас проблема.
Она ткнула пальцем в ноутбук.
– Папа, посмотри.
На экране большими лиловыми буквами в окружении множества прыгающих картинок было написано: «ВЫУМРЕТЕ В 52 ГОДА». Похоже, ребенок расстроился всерьез. Я сел на кровать и забрал дочку вместе с компьютером к себе на колени.
– Это еще что?
– Сара нашла онлайнопросник, а я заполнила на тебя, и вот. Тебе сорок один.
Господи, только не сейчас.
– Птичка, это же Интернет. Каждый может написать все, что угодно.
– Но вот же! Они все подсчитали!
Вряд ли Оливия будет в восторге, если я привезу зареванную Холли.
– Давай покажу. – Я протянул руки через Холли, стер свой смертный приговор, открыл окно в «Ворде» и напечатал: «ТЫКОСМИЧЕСКИЙ ПРИШЕЛЕЦ. ТЫЧИТАЕШЬ ЭТО СООБЩЕНИЕ НА ПЛАНЕТЕ БОНГО». – Ну? Это правда?
Холли легонько хихикнула.
– Нет, конечно.
Я раскрасил текст лиловым и выбрал причудливый шрифт.
– А теперь?
Помотала головой.
– А если бы компьютер сначала задал тебе много вопросов, а потом выдал бы это? Тогда была бы правда?
Мне показалось, что я победил, но худенькие плечики снова напряглись.
– Ты сказал «проблема».
– Да. Придется немного поменять планы.
– Я еду обратно к маме, – сообщила Холли ноутбуку. – Так?
– Да, солнышко. Прости меня, пожалуйста. Я приеду за тобой, как только освобожусь.
– Работа, да?
Меня скрутило всепоглощающее чувство вины – такого не добилась бы и Оливия.
– Нет, – ответил я, откинувшись, чтобы видеть лицо Холли. – Работа ни при чем. Пусть катится колбаской, правда?
Я заслужил слабую улыбку.
– Знаешь тетю Джеки? У нее большая проблема, и она хочет, чтобы я прямо сейчас этим занялся.
– А можно мне с тобой?
И Джеки, и Оливия время от времени подкатывали с намеками, что Холли стоило бы встретиться с папиной семьей. Нет уж, только через мой труп ступит Холли в безумную атмосферу семейства Мэки. А тут еще зловещий чемоданчик…
– В другой раз. Вот я со всем разберусь, и мы позовем тетю Джеки поесть гденибудь мороженого, ладно? Для поднятия духа?
– Ага, – ответила Холли, устало вздохнув, совсем как Оливия. – Будет здорово… – Она высвободилась из моих объятий и начала запихивать вещи в портфель.
В машине Холли продолжала тихонько беседовать с Кларой – я не расслышал ни слова. На каждом светофоре я смотрел на дочку в зеркало заднего вида и клялся себе, что сделаю ради нее все: разыщу номер телефона Дейли, брошу чертов чемоданчик у них на крыльце и заберу Холли баиньки в свой ДэвидЛинчевский муравейник. Впрочем, я прекрасно понимал, что ничего этого не будет – Фейтфулплейс и чемоданчик слишком долго ждали моего возвращения, и знакомство с приготовленными для меня сюрпризами займет немало времени.
В прощальном послании, лишенном девичьего мелодраматизма, Рози написала:
«Пожалуйста, не надо на меня сердиться. Конечно, это неприятный сюрприз, но я не нарочно. Я все тщательно обдумала, это мой единственный шанс прожить жизнь так, как я хочу. Очень жаль, если мое решение принесет боль, расстроит и разочарует. Так хотелось бы услышать пожелания удачи в новой жизни в Англии! Впрочем, возможно, я прошу слишком много. Обещаю, что когданибудь вернусь. До встречи, с бесконечной любовью, Рози».
Между минутой, когда она оставила записку на полу в номере шестнадцатом – в комнате, где мы впервые поцеловались, – и минутой, когда она собиралась перекинуть чемоданчик через стену и дать стрекача, чтото произошло.
Фейтфулплейс без посторонней помощи не отыщешь: район Либертис веками застраивался как попало, без всякого вмешательства со стороны градостроителей, а Фейтфулплейс – тесный тупичок, зажатый в самой середке, словно ложный ход в лабиринте. Улица расположена в десяти минутах ходьбы от Тринитиколледжа и шикарных магазинов на Графтонстрит, но в те дни в Тринити мы не совались, а типчики из Тринити не ходили по нашей улице: район считался не опасным, но обособленным – заводские рабочие, каменщики, пекари, бедняги на пособии да редкие счастливчики с гиннессовской пивоварни, с медицинской страховкой и вечерними курсами. Либертис – «Свободы» – получили свое имя сотни лет назад, поскольку тут существовала своя жизнь и действовали свои правила. Правила нашей улицы гласили: как бы ты ни страдал от безденежья, в пабе проставляешься в очередь; если приятель ввязался в потасовку, вытаскивай его, как только нос раскровавят, – тогда никто не уронит достоинства; героин только для совсем пропащих; по воскресеньям церковь не пропускай, будь ты хоть самый отчаянный анархистпанкрокер; и ни в коем случае ни на кого не стучи.
Я припарковал машину подальше и пошел к дому пешком – незачем родне знать, на чем я езжу, и незачем им видеть детское сиденье. Ночной воздух в Либертис остался прежним, теплым и беспокойным, ветер играл пакетами от чипсов и автобусными билетами, из пабов доносился неясный гул. Наркоманы, околачивающиеся на перекрестках, теперь щеголяли цацками в дополнение к спортивным костюмам – новое слово в моде. Двое, заметив меня, взяли курс на сближение, но передумали, едва я одарил их акульей улыбкой.
Фейтфулплейс – это два ряда по восемь кирпичных домов, у каждой входной двери – крыльцо. В восьмидесятые каждый дом населяло тричетыре семьи, а то и больше. Под «семьей» подразумевали и Психа Джонни Мэлоуна, который воевал еще в Первую мировую и при случае хвастал татуировкой из Ипра, и Салли Хирн, не то чтобы гулящую, но ведь многочисленный выводок надо както содержать… Доходягам на пособии доставался подвал и дефицит витамина D; регулярный заработок обеспечивал часть первого этажа; семьям, которые жили в доме несколько поколений, полагался верхний этаж, где над головами никто не топал.
Считается, что родные места после долгого отсутствия словно мельчают, однако моя улица попрежнему осталась шизоидной. Парочку домов отремонтировали – вставили двойные оконные рамы, выкрасили стены в пастельный цвет «под старину», – к остальным даже не притрагивались. Номер шестнадцатый, похоже, дышал на ладан: продырявленная крыша, на ступеньках штабель кирпичей и разбитая тележка, на двери следы давнего поджога. В окне первого этажа дома номер восемь горел свет: золотой, уютный – и чертовски опасный.
В первые три года после того, как родители сыграли свадьбу, на свет с предсказуемой периодичностью появились Кармела, Шай и я – чего еще ожидать в стране контрабандных презервативов? Потом наступила пятилетняя передышка, которая закончилась рождением Кевина, а еще пять лет спустя родилась Джеки – видимо, в какойто миг взаимная ненависть родителей приугасла. Мы занимали четыре комнаты на первом этаже дома номер восемь: комната девочек, комната мальчиков, кухня, гостиная – и туалет во дворе за домом. Мылись все в жестяной ванне на кухне. Сейчас родители живут в квартире вдвоем.
Мы с Джеки видимся примерно раз месяц, и она «держит меня в курсе», считая, что мне позарез нужны мельчайшие подробности жизни каждого, хотя для меня главное – вовремя узнавать о смертях в благородном семействе. Я знал, что у Кармелы четверо детей и задница как у автобуса, Шай живет этажом выше родителей и работает все в том же велосипедном магазине, изза которого ушел из школы, Кевин продает телевизоры с плоским экраном и каждый месяц меняет подружку, па спину повредил, а ма – все та же ма. Ну и завершает эпическое полотно сама Джеки – парикмахер, живет со своим Гэвином, за которого собирается замуж. Если верить Джеки – что не слишком разумно, – мои родственнички ничегошеньки обо мне не знают.
Входную дверь и дверь в квартиру оставили открытой, хотя в наше время в Дублине двери запирают, и не на один замок. Джеки постаралась, устроила так, чтобы я сам смог пройти. Из гостиной доносились голоса: короткие фразы, длинные паузы.
– Приветики, – сказал я с порога.
Звон чашек стих, головы повернулись. На меня уставились мамины черные глаза и пять пар голубых – точно таких, как у меня.
– Прячьте героин, – сказал Шай. Он прислонился к подоконнику, засунув руки в карманы; смотрел, как я иду по улице. – Легавые пришли.
Домовладелец всетаки разорился на ковролин – зеленый, в розовый цветочек. Комната, как и прежде, пахла поджаренным хлебом, сыростью, политурой и еще чемто неопределенно затхлым. На столе красовался устланный салфеточками поднос с дешевым печеньем. Па и Кевин сидели в креслах, ма – на диване, между Кармелой и Джеки, как военачальник, хвастающийся военнопленными.
Ма – классическая дублинская мамаша: ровно пять футов высоты, волосы в бигудях, бочкообразная фигура фасона «лучше не лезь» и бесконечный запас неодобрения. Приветствие блудному сыну звучит так:
– Фрэнсис! – Ма откинулась на спинку дивана, сложив руки там, где должна быть талия, и оглядела меня с головы до ног. – Неужели трудно хотя бы надеть приличную рубашку?
– Привет, ма, – ответил я.
– Не «ма», а «мамочка». На кого ты похож? Соседи подумают, что я воспитала беспризорника.
Гдето на жизненном пути я сменил армейскую парку на кожаную куртку, но в остальном мои вкусы в одежде мало изменились с того дня, как я покинул дом. Надень я костюм, ма отчитала бы меня, что я много о себе воображаю. С моей ма надеяться на выигрыш бесполезно.
– Джеки говорила так, будто дело срочное, – сказал я. – Привет, па!
Па выглядел лучше, чем я ожидал. Когдато я был похож на него больше, чем остальные – те же густые каштановые волосы, те же резкие черты лица, – но сходство с годами сошло на нет, чему я очень рад. Па постарел, поседел, штаны не достают до щиколоток, но мышцы попрежнему в порядке, так что наезжать на него – себе дороже. С виду трезв как стеклышко, хотя с ним никогда не поймешь наверняка.
– Глядика, кто оказал нам честь! Ух ты, наглая морда! – хрипл