Человек, который тем вечером подсел в нашу машину до Хонсара, был тщательно закутан в темно-синий дождевик, а его шляпа с широкими полями была низко натянута на лоб. Как будто он хотел оградить себя от течения жизни и от общения с людьми. Под мышкой он держал сверток, который мешал его рукам. Уже полчаса, как мы вместе ехали в машине. Он никоим образом не поддерживал беседу с шофером и другими попутчиками. Словом, впечатление он производил тяжелое и тягостное. Всякий раз, когда свет встречных машин или фонари на улице освещали нашу кабину, я украдкой бросал взгляд на его лицо: оно было бледное, у него был маленький прямой нос, а веки были устало опущены. Две глубокие складки пролегли по обе стороны губ, и это придавало ему вид спокойной силы и решительности, как будто голова его была высечена из камня. Лишь иногда он языком облизывал губы и снова погружался в мысли.
Наш автомобиль остановился у городской автостанции в Хонсаре. Хоть мы и договаривались, что будем ехать всю ночь, шофер и все пассажиры вышли. Я бросил взгляд на двери и стены автостанции и кофейни, но ничего подходящего для ночлега не увидел. Затем подошел к автомобилю и для пущей ясности спросил шофера: «Очевидно, мы здесь остановимся на ночь?» - «Да, дорога дрянь. Ночь тут останемся, завтра чуть свет домчим».
Тут я увидел человека, закутанного в дождевик, он подошел ко мне и спокойным хрипловатым голосом сказал: «Здесь никаких удобств, если у вас тут нет местных знакомых, то пойдемте ко мне в дом».
«Спасибо большое, но не хотелось бы Вас беспокоить».
«Терпеть не могу расшаркиваться. Я не знаю, кто Вы, да и знать не хочу, и вовсе не делаю Вам одолжения. С тех пор, как я построил себе комнату по своему вкусу, старая стоит бестолку. Только я все равно думаю, что там будет удобнее, чем в кофейне».
Его простой, без обиняков, но вежливый тон и доводы произвели на меня впечатление, и я понял, что имею дело с не совсем обычным человеком. Я ответил: «Хорошо, я готов», - и без колебания пошел за ним. Он достал из кармана ручной фонарик и включил его, тонкий луч света упал нам под ноги. Мы прошли несколько изрытых переулков среди глиняных стен. Везде было тихо и спокойно. Через все существо проникал покой и оцепенение. Слышалось журчание воды, и свежий ветерок с деревьев касался наших лиц. Вдали мерцали огоньки двух-трех домов. Какое-то время мы шли молча. Чтобы завязать разговор с незнакомым товарищем, я сказал: «Тут, наверное, красивый городок».
Он как будто испугался моего голоса. Немного подумав, он медленно ответил: «Из тех городков, что я видел в Иране, для себя я выбрал Хонсар. Не потому что тут поля и нивы, фруктовые сады и много воды, а больше из-за того, что тут еще остались дух и атмосфера прошлого. Из-за вот этих переулков между глиняными стенами домов, из-за высоких молчаливых деревьев, из-за этого воздуха прошлого, вдыхая который чувствуешь себя желанным гостем. Здесь всё далеко, сама обстановка более поэтичная, что ли, нет этих бедствий нашего века – газет, автомобилей, самолетов, поездов. Особенно автомобилей, с их клаксонами и пылью, с курьерами, которые доезжают до каждой дальней деревни. С ними приходят новые идеи, искаженные и неправильные вкусы, дурацкое подражание навязывается в каждой дыре!»
Он посветил фонариком по окнам домов и сказал: «Нет! Посмотрите на эти резные окна, отдельные дома. Человек здесь чувствует запах земли, запах скошенной люцерны, запах навоза, слышит голоса сверчков и малых птичек. Люди здесь со старыми понятиями, простые или лукавые. Все это похоже на затерянный мир прошлого, и люди из нового шумного и кричащего мира досюда не добираются».
Затем, будто спохватившись, он спросил: «Вы ужинали?»
«Да, мы ужинали в Гольпайегане».
Мы прошли несколько полноводных арыков и, наконец, неподалеку от холма, он открыл дверь в сад, и мы оба вошли. Перед нами было только что законченная постройка. Мы вошли в маленькую комнату, где была раскладушка, стол и два кресла. Он зажег керосиновую лампу и вышел в другую комнату. Через несколько минут он вернулся в розовой, телесного цвета, пижаме, принес еще одну лампу и зажег ее. Потом развернул сверток, который принес с собой. Достал из него красный конический абажур и надел его поверх лампы. Немного подумав, он нерешительно сказал: «Не хотите ли увидеть мою личную комнату?», и поднял лампу с абажуром. Мы прошли по узкой и темной галерее со сводчатым потолком в форме цилиндра. Своды и стены были покрашены в охру, а полы покрыты красным паласом. Он открыл другую дверь, мы вошли в помещение, которое выглядело как комната овальной формы и не имело никаких отверстий наружу, кроме двери в коридор. Оно было построено без углов и геометрических линий, а вся внутренняя поверхность, потолок и пол, были покрыты малиновым бархатом. От тяжелого запаха, витавшего в воздухе, у меня перехватило дыхание. Красную лампу он поставил на стол, а сам сел на кровать, которая стояла посреди комнаты. Он знаком посадил меня на стул рядом со столом. На столе стоял стакан и высокий кувшин с дугом. Я с удивлением рассматривал дверь и стены и подумал, что я, несомненно, попал в ловушку к одному из этих психических больных, что эта комната используется для пыток и сделана в цвете крови, чтобы скрывать следы преступлений, а отверстий наружу нет, чтобы на крики о помощи никто не пришел извне! Я ждал удара дубиной по голове, или, что этот человек закроет дверь и нападет на меня с ножом или дубиной. Но он всё тем же спокойным голосом спросил: «Как Вы находите мою комнату?»
- Комнату? Простите, у меня такое впечатление, что мы сидим в резиновом мешке.
Он, будто не услышав меня, снова сказал: «Я питаюсь молоком, угощайтесь?»
- Спасибо, я поужинал.
- Стакан молока не повредит. Он поставил кувшин и стакан передо мной. Нехотя я налил стакан молока и выпил. Затем он остатки молока вылил в стакан, очень медленно впитал его и облизал языком губы, как будто собирал мысли. Его бледное молодое лицо, гладкий короткий нос, мясистые губы в красном освещении придавали ему чувственный вид. У него был высокий лоб, на котором была видна вздувшаяся синяя вена. Каштановые волосы лежали на плечах. Как будто самому себе, он начал говорить: «Я никогда не разделял удовольствий других людей; меня всегда обуревало тяжелое чувство, чувство несчастья, боли и трудностей жизни. Но самая серьёзная из трудностей – это сталкиваться с людьми, получать вред от прогнившего общества, вред от еды и одежды; всё это постоянно мешает мне пробудить свое настоящее «я»».
«Одно время я стал одним из них, старался делать всё, как делают другие, но лишь выставлял себя на посмешище. Всё, что они называют удовольствием, я попробовал, и увидел, что удовольствия других мне не подходят. Я чувствовал, что всегда и везде я – чужой, и у меня нет никакой связи с другими людьми. Я не мог себя привести в соответствие с жизнью других. Я всегда сам себе говорил: «Однажды я убегу от людей и стану отшельником в какой-нибудь деревушке или глухом месте». От своего затворничества я не хотел славы или дохода. Я не хотел, чтобы меня кто-то осуждал или надо мною насмехался. Наконец, я решил построить комнату, подходящую моим желаниям, место, где я мог бы быть самим собой, место, где мысли мои не рассеивались бы.
Сказать по правде, я был создан лентяем. Тяжелый труд – удел пустых людей, они таким образом пытаются заполнить свою пустоту; это удел низких голодных попрошаек. Так вот, мои предки, которые были пустыми внутри, много работали и хлопотали, много размышляли; видели они и много праздных минут. Они заполнили эту пустоту внутри, а всю лень передали мне в наследство. У меня нет почтения к предкам, кроме того, в этой стране не существует сословий, как в других местах. Если поизучать происхождение нашей знати или даже монаршей семьи, то у всякого из них пару поколений назад предком был вор, разбойник, придворный шут или же меняла, причем если еще дальше следовать по родословной, то, в конце концов, мы дойдем до предков всех людей – горилл и шимпанзе. Но вот, что я чувствую: я не был создан для работы. Только современные нувориши могут здесь «представить себя лицом», как они сами выражаются. В обществе, которое они устроили в соответствии со своим вкусом, алчностью и похотью, решать любые мелкие жизненные вопросы можно, только проглотив пилюлю послушания им и их насильственным законам! Этот рабство, которое называется работой, и право на собственную жизнь каждому приходится выпрашивать у них! В этой среде только кучка воров, наглых и больных дураков имеют право на жизнь, а если кто не низкий вор и не льстец, то говорят – он не достоин жить! Они не способны понять ту боль, то унаследованное бремя, под которым я сгибаюсь! Изнеможение моих предков осталось во мне, и я чувствовал ностальгию по тому прошлому. Мне хотелось забраться в нору, погрузиться в свою темноту и сконцентрироваться в себе, как зверь в зимней спячке. Потому что эта тонкая и скрытая субстанция в человеке, совсем как фотография, которая проявляется на стекле в темной комнате, подавляется и умирает в жизненной суете, крике и шуме, и только в темноте и тишине в человеке показывает себя. Моё «я» и была эта темнота, и я напрасно пытался от нее избавиться. Я теперь сожалею о том, сколько времени я потратил зря, подражая другим. Теперь я осознал, что наиболее значимыми в моей участи и были эта самая темнота и эта самая тишина. Эта темнота в природе всего живого, только в уединении и возвращении к себе самим, когда мы отдаляемся от внешнего мира, она проявляется в нас. Однако люди всегда стараются избегать темноты и затворничества, затыкают уши, чтобы не слышать голоса смерти, губят собственное «я» в шуме и гаме жизни. Я не хочу, чтобы, как говорили суфии, «свет истины воссиял во мне», наоборот, я жду прихода дьявола. Так я хочу пробудить свои чувства. Мне претят блестящие пустые фразы интеллектуалов, и я не хочу терять свое «я» в угоду грязным потребностям этой жизни, устроенной по прихоти воров, контрабандистов и сребролюбивых тварей.
Лишь в этой комнате я могу жить для себя и не тратить силы понапрасну. Мне нужна эта темнота и красный свет, я не смог бы находиться в комнате с окнами за спиной; это как будто рассеивает мои мысли, и я не люблю свет. Днем под солнцем всё становится обычным и банальным. Страх и темнота – вот источник красоты: все кошки серы при дневном свете, ночью же глаза их загораются, шерсть блестит, движения становятся загадочными. Розовый куст, днем немощный и покрытый паутиной, ночью же как будто распространяет вокруг себя дурманящие волны и становится таким особенным. Дневной свет делает всё живое бдительными и осторожными, ночью же в темноте все обычные живые существа становятся загадочными, все забытые страхи просыпаются. В темноте человек спит, но слышит; его настоящее «я» просыпается, и тут начинается настоящая жизнь. Человек уходит от низких устремлений обеспеченной жизни к духовным мирам; те вещи, о которых он никогда бы не догадался, приходят ему в голову».
После этой пространной речи он вдруг замолчал. Как будто целью всех его слов было оправдаться. Был ли он уставшим и избитым жизнью аристократическим отпрыском или же он болел странной болезнью? В любом случае, он не думал, как думают обычные люди. Я не знал, что ему ответить; его лицо приобрело какое-то особенное выражение: борозды под губами стали еще глубже и тяжелее, синяя вена на лбу набухла. Когда он говорил, крылья носа его дрожали, его бледность под красным светом придавала ему уставший и горестный вид. Казалось, будто он сделан из воска; он выглядел совсем по-другому, нежели мне показалось в машине. На его губах застыла мимолетная улыбка; затем он, как будто вдруг заметив меня, посмотрел на меня тяжелым насмешливым взглядом, которого я раньше не замечал, и сказал: «Вы гость, и Вы устали, а я тут Вам о себе рассказываю!»
«Кто угодно может говорить что угодно, при этом он говорит за себя. Для каждого существует лишь его собственная реальность. Все мы невольно говорим за себя, высказываем свои собственные чувства и наблюдения даже на посторонние темы, говоря на языке других. Труднее всего выразить эту твою собственную реальность такой, какая она есть».
Я пожалел о своем ответе. Потому что он был весьма бессмысленным и неуместным. Было непонятно, что я хотел этим сказать. Как будто целью моей было скрыто польстить моему хозяину. Однако он не обращал внимания на мои слова, на несколько секунд он задержал на мне свой печальный взгляд и прикрыл веки. Он облизывал губы языком, как будто совсем меня не замечал и находился где-то в другом измерении. Он продолжил: «Мне всегда очень хотелось найти спокойное место по моему вкусу и желанию. Наконец я понял, что дома и комнаты, которые строят другие, мне не подходят. Я хотел быть в себе и для себя. Для этого я обратил свое имущество в деньги, приехал в эту местность и построил себе эту комнату по своему вкусу. Весь этот бархат я привез сам. Я продумал все мелочи в этой комнате. Только про красный абажур забыл. Наконец, я передал эскиз и размеры в Тегеран, где мне его изготовили, а сегодня я его получил. А иначе у меня нет никакого желания выходить из комнаты наружу и с кем-то общаться. Даже в еде я ограничиваюсь молоком, чтобы в любом состоянии, лежа или сидя, я мог его пить, и не нужно было бы готовить еду. Но я дал себе обет, что в тот день, когда мой кошелек станет пуст, или мне кто-то станет нужен, я сведу счеты с жизнью. Сегодня первая ночь, когда я буду спать в своей комнате. Я – счастливый человек, который исполнил свою мечту. Счастливый человек, настолько, что трудно себе представить; я бы никогда не смог себе этого представить, но я сейчас счастливый человек!» Он опять замолчал, я же, чтобы снять неловкость, сказал: «То состояние, которое Вы ищете, - это состояние эмбриона в утробе матери. Там нет суеты, хлопот и подхалимства. Внутри красных стенок тепло, спокойно и приятно свернуться калачиком, медленно сосать материнскую кровь, а все желания и потребности сами собой исполняются. Это всё та же ностальгия по потерянному раю, что живет в глубине души всякого сущего человека. Человек же, живущий в себе и для себя, имеет право выбрать и такую смерть». Он как будто не ожидал, что кто-то вмешается в его монологи; насмешливо на меня посмотрел и сказал: «Вы гость и Вы устали, ложитесь спать!», - взял лампу, проводил меня по коридору и показал дверь в комнату, в которую мы вошли сначала. Было уже за полночь. Я полной грудью вдохнул свежий свободный воздух, как будто вышел наружу из затхлого подвала. Вверху на небе светили звезды. Я сказал себе: «Кто же он, мнительный сумасшедший или неординарный человек?»
Назавтра я проснулся за два часа до полудня. Чтобы попрощаться с моим хозяином я, как ни в чем не бывало, вышел на порог этого скита отшельника, медленно прошел по коридору и осторожно постучал в дверь. В коридоре было темно и тихо. Я осторожно вошел в эту особенную комнату, на столе горела лампа. Я увидел моего хозяина в той же розовой пижаме, руки были прижаты к лицу, ноги подобраны к груди. Он лежал на кровати в позе эмбриона в утробе своей матери. Я подошел, взял его за плечи и потряс, однако он будто застыл в своей позе. В испуге я вышел из комнаты и направился к автостанции. Мне не хотелось упустить машину. Пришел ли срок исполнить обет, потому что опустел его кошелек? Или же он боялся того одиночества, которому воздавал хвалу, и хотел, чтобы хотя бы кто-то был рядом в последнюю ночь? После всего того, что он сказал, он был теперь поистине счастливый человек и попытался навсегда сохранить для себя это счастье. Его комната была для этого самым подходящим местом!
© перевод с персидского языка В.Ю.Сковородников, 2016