А весной Орлик даже выручил людей, страдавших от тяжелого авитаминоза. Медики делали зеленую, отвратительную на вкус настойку из хвои, личный состав особым приказом обязали ее пить, но она мало помогала. А где было взять другие витамины?
Как-то в начале апреля батальонный врач Беляев стоял возле своей землянки, греясь на весеннем солнышке. Увидел бегущего мимо Орлика и позвал — просто так, без особой цели, захотелось потрепать славного пса по спине. Орлик не подходил. Медиков и ветеринаров он узнавал издалека по особому запаху лекарств и относился к ним настороженно. Ему ведь не раз делали уколы и другие малоприятные процедуры.
— Эх ты, невежливая собака, — проворчал военврач и вдруг заметил, что из угла рта Орлика, недоверчиво остановившегося поодаль, торчит какой-то зеленый листик. Это заинтересовало Беляева. Он достал кусочек сухаря и поманил им собаку. Так состоялся обмен. Орлик получил черный сухарь, а военврач — небольшую травинку, снятую с собачьей губы. Но откуда она была? Снег только сходил.
Военврач промыл, прополоскал свою находку, рассмотрел и попробовал на вкус. Сомнений не оставалось — пес разыскал где-то щавель. Это были так необходимые людям витамины.
Теперь за Орликом установили наблюдение. Как говорили медики, «вели разведку на Орлика». Она увенчалась успехом. По соседству с расположением части раньше был совхоз. Из-под снега начали вытаивать грядки. На некоторых из них в прошлом году выращивали щавель, а щавель — растение многолетнее, и хотя с осени грядки не обработали, его корни перезимовали в земле. Уже появились первые побеги. Умный пес находил их и с аппетитом поедал кисленькие корни и травку.
Врач прибежал к командиру. Надо воспользоваться открытием Орлика! Ждать, пока щавель сам вырастет на грядках, долго, но ведь дело можно ускорить.
В тот же день бойцы получили неожиданную работу — сколачивали неглубокие деревянные ящики. Ящики наполнили землей, посадили в них корни щавеля и поставили в каждую землянку — в тепло. Днем ящики вытаскивали на солнышко. Все это было довольно хлопотно, зато щавель быстро и дружно пошел в рост. Скоро бойцы получили лекарство посильнее и приятнее хвойной настойки.
Самая важная роль досталась Орлику, когда стали готовить ездовых собак. Это было осенью 1942 года. В штабе фронта еще только начинали обдумывать новую операцию, получившую потом кодовое название «Искра». В отдельном инженерном батальоне о ней, конечно, ничего пока не знали, но мысль о предстоящем наступлении зрела. Обучение упряжных собак было маленьким звеном общей подготовки к будущему наступлению.
При движении по глубокому снегу, без дорог такие упряжки могли оказаться добрым подспорьем для наступающих. Как они надежны, было хорошо известно по опыту Крайнего Севера. Но там и животные самой природой приспособлены для такой службы, а тут были собаки, собранные из городских квартир, хорошие, породистые, и похуже, дворняги, — все, что удалось сохранить после блокадной зимы. Они многое могли — бросаться под танки, нести службу связи и охраны, но к постромкам совсем не были приучены, за исключением Орлика.
И Орлик сделался их «учителем». Его ставили вожаком упряжки, он по-своему помогал инструкторам: когда примером, который сам показывал, а когда и зубами — учил непонятливых, непослушных и нерадивых. В общем, у старшины Петрова были основания считать, что именно благодаря Орлику удалось так быстро подготовить три десятка упряжек.
В начале зимы работу собачьих упряжек смотрело фронтовое начальство. Это было на Коркинском озере, вблизи временного пункта управления фронта, созданного для предстоящего наступления. Ни одна машина не прошла бы по глубокому снегу, покрывавшему довольно слабый еще лед, а нарты летели, перегоняя друг друга. Две девушки на лыжах бежали с каждой упряжкой: одна — впереди, прокладывая путь, другая — следом, подгоняя собак. Легкие камчатские нарты были сильно нагружены, тяжесть груза в несколько раз превышала собственный вес собак, но они бежали легко, широкие полозья нарт хорошо скользили по рыхлому снегу.
Фронтовые начальники не скрывали восхищения. Маленькая, хрупкая Нина Бутыркина смущенно топталась перед полковником из штаба инженерных войск, вручавшим ей подарок — ее упряжка преодолела озеро быстрее всех. Встретив требовательный взгляд старшины Петрова, Нина быстро подтянулась:
— Служу Советскому Союзу!
А полковник твердил:
— Молодцы, молодцы, не ожидал…
Офицеры из штаба инженерных войск вступили в спор с начальством фронтовой санитарной службы. И те и другие хотели получить собачий транспорт, у тех и других были весьма резонные доводы.
— Надо возить на собаках инженерное имущество. Сразу, как только пехота проскочит Неву, можно будет перебросить ей для закрепления на новых рубежах колючую проволоку, мины, бронированные щитки.
— Упряжки будут незаменимы при эвакуации раненых. Когда-то еще через Неву пойдут машины, а людей, теряющих кровь, нельзя оставлять на морозе, — приводили свои доводы представители санитарной службы.
Хорошо, что эти заявки можно было совместить. Инженерное имущество надо было везти из тыла на передовую, а раненых эвакуировать с поля боя в ближний тыл. Девушкам предстояла двойная работа.
За несколько дней до начала наступления девичью команду вместе с ездовыми собаками перевели на правый берег Невы, в негустой лес у деревни Манушкино. До того стояли возле Средней Рогатки. Землянки там были сырые, но все же в них можно было обогреться возле железных печурок. В лесу у Манушкино землянок не рыли — разместились в шалашах. Дни были морозные, а жечь костры не разрешалось. Девушки спали на подстилке из хвойных лап, тесно прижавшись друг к другу — так было все же теплее. Случалось, волосы примерзали к вещевому мешку, заменявшему подушку. Спали в ватных брюках и валенках. Не всегда получали вовремя горячую пищу. И все же в шалашах звучал заливистый девичий смех. Рассказывали веселые истории, задиристо подшучивали друг над другом. Всеми владело ожидание — взволнованное и радостное, потому что цель предстоящих боев была известна — разорвать блокадную петлю.
Наступление началось 12 января 1943 года. В 9 часов 30 минут ударили сразу тысячи орудий и минометов. Два с половиной часа земля ходуном ходила от артиллерийского грома. Девушки, слушая, как все кругом гудит, воет и грохочет, ждали приказа.
Их время настало, когда цепи пехоты пронеслись через замерзшую, заснеженную реку. Бой уже шел в немецких траншеях на левом берегу, когда девичья команда выдвинулась на самый край правого берега. И вот первые упряжки помчались по снежному простору Невы. Переправ еще не навели, ни тяжелые танки, ни автомобили пока не могли форсировать реку, а девушки с собачьими упряжками устремились в гущу боя.
Немецкая артиллерия опомнилась после полученных ударов и стала яростно обстреливать Неву. Визжали осколки, тяжелые черные фонтаны воды взмывали вверх из-под разбитого льда. Для многих девушек это было боевое крещение. Старшина Петров размашисто бежал на лыжах вместе с ними и торопил — важно было скорее проскочить открытое, пристрелянное вражеской артиллерией пространство реки.
— Глядите на полыньи! — бросал он на ходу.
Снаряды дробили и дробили лед.
— Передовая-то скоро, товарищ старшина?
— Далеко еще! — кричал Петров. — Гоните! — Его поражало это доходившее до наивности бесстрашие девушек, не понимавших, что тут уже и есть передовая, может быть, даже самое жаркое место боя.
Первые грузы еще сбрасывались на левом берегу в только что отбитых у противника траншеях: стальные щитки, за которыми могли укрыться пехотинцы, проволочные пакеты МЗП (малозаметных препятствий), мотки колючей проволоки, противопехотные и противотанковые мины, заряды взрывчатки, предназначенные для подрыва вражеских укреплений. А девушки уже поднимали, перевязывали раненых и укладывали на удобные носилки, установленные на нартах.
Обратный рейс через простреливаемое насквозь пространство реки — и снова туда, на левый берег!
Первая вражеская траншея, разбитая, исковерканная огнем орудий, была захвачена быстро, с ходу, дальше бой становился все упорнее и тяжелее. Потери росли. Старшина уже не слышал задиристых шуток — девушки перевязывали раненых торопливо, молча. По разгоряченным лицам бежали, смешиваясь, струйки пота и слез. Столько пережившие ленинградские девушки плакали от острой жалости к искалеченным, терявшим кровь и силы людям, бойцам, которых они подбирали в снегу.
Носилки на нартах были одиночные, и класть на них полагалось по одному раненому. Но пока сделаешь рейс через реку, пока вернешься назад… Лиза Самойлович огляделась вокруг и крикнула напарнице:
— Клади второго!
— Не поднимут на берег, — с сомнением ответила та, взглянув на собак, но уже через минуту тащила еще одного раненого к нартам.
— Поможем, — Лиза скинула полушубок, накрыла им бойца, и сама впряглась в постромки…
Рейсы следовали один за другим. Через Неву были уже проложены первые редкие еще дороги, у спусков и подъемов на них скапливались машины, переворачивались конные повозки… Немцы били по переправам, а собачьи упряжки бежали без дорог, по целине, ничто не преграждало им путь.
Вначале раненые с недоверием относились к собачьим упряжкам, неохотно ложились на нарты. Но вскоре об этих упряжках знали на всем фронте у Невы — их называли упряжками милосердия.
Вера Александрова привезла на пункт медицинской помощи тяжело раненного, не молодого уже командира. Всю дорогу он лежал, закрыв глаза, и не проронил ни слова, только кусал губы. Когда путь был окончен и девушки хотели снять раненого с нарт, он отстранил их рукой:
— Где мой вещмешок?
— Да здесь он, никуда не денется.
Подошел врач:
— Несите раненого на операционный стол.
Командир посмотрел на него и отрицательно мотнул головой:
— Дайте вещмешок… Без него не позволю себя нести.
— Вот оно, ваше барахло, нашли о чем думать! — взорвалась Вера.
— Так, — сказал командир, — развяжите. — Он медленно засунул в мешок руку и вытащил оттуда кружок копченой колбасы, должно быть полученной в посылке с Большой земли, и маленький трофейный пистолет.
— Вот, возьмите… для ваших собак. — Затем показал глазами на пистолет: — А это вам, девушка, на память… И спасибо… А теперь можете тащить меня на стол, пусть режут.
За то время, когда через Неву еще не ходили машины, девушки успели перевезти на левый берег тонны инженерного имущества. Это было большим подспорьем для стрелковых частей, но вывоз раненых стал все же главной работой девичьей команды. Одна Вера Александрова доставила с поля боя на пункты медицинской помощи 80 человек, Лиза Самойлович вывезла 72 человека, Тося Симачева — 68, Тося Васильева — 54, Нина Бутыркпна — 46… Всей своей девичьей командой они эвакуировали из-под огня 1800 раненых!
Подразделение редело, выходили из строя вожатые упряжек, теряли под огнем собак, но вывоз раненых не прекращался. Сперва каждую упряжку водили две девушки, потом одна. И число собак в упряжках сокращали, порой с пяти до трех, а все же везли.
Орлик был первой ездовой собакой, которую команда потеряла на Неве. Он заметил в тонком ледке какой-то блестящий предмет и выдрал лапами мину, она взорвалась. Спасти истекающего кровью Орлика было невозможно, и Петров, видя мучения, приказал бойцу: «Пристрелите».
КРАСНЫЙ БОР
Дверь землянки открылась рывком. Вера Александрова вскочила с нар:
— Товарищ старшина!..
— Собрать все упряжки, — прервал ее доклад Егор Сергеевич, — укладывать имущество! Отбываем через час.
Лицо его было озабоченным и: напряженным, движения резки, и Вера, любившая все выяснять досконально, на сей раз удержалась от вопросов. Она оглядела землянку, освещенную желтым огоньком трофейной плошки. Кто его знает, как называлась у немцев эта круглая коробочка из коричневого картона, наполненная парафином. Размером она была не больше банки от сапожной мази, но фитилек ее горел прилично — все-таки свет. Гитлеровцы, бросая траншею, оставили много таких плошек.
Землянка была тоже немецкая, отрытая основательно, с солидным накатом. Девчата, заняв ее, брезгливо, двумя пальцами, сдергивали с нар лежавшие там вещи — какой-то вязаный набрюшник, полотенце, тряпки, куски брезента, выбросили мешки с соломой, на которых спали немцы, потом долго вымораживали землянку, чтоб избавиться от тяжелого чужого духа. Все вещи, которыми пользовались прежние обитатели, все, что напоминало о них, вызывало гадливость. Но с тех пор прошло много дней, постепенно девушки обжились, дух в землянке был уже свой, может быть, тоже не очень легкий — пахло сырой одеждой, овчиной и еще мылом и одеколоном. В переднем углу на столике из двух коротких досок стоял осколок зеркала, на покатой стене у нар появились фотографии и картинки, над раскаленной печуркой сушилось несколько предметов несомненно женского туалета. А на земляном полу подчас можно было увидеть клочья черной, серой или рыжей собачьей шерсти. Но сегодня дневалила Валя Глазунова, она убрала все аккуратно, и пол был чист.
Человек привыкает к месту. Пожили здесь недели две, и вот не хочется уходить. Нет, им тут нелегко приходилось: работали другой раз столько, что потом не верилось — как могли? Мерзли в снегу, теряли подруг. Перед Верой возникло бескровное лицо Тоси Васильевой, как-то сразу выцветшие, невидящие глаза. Девушки торопливо перевязывали Тосю и никак не могли остановить кровь. Рука Тоси была совсем раздроблена. Удалось ли врачам спасти Тосину жизнь? Руку-то она наверняка потеряла. Каково девятнадцатилетней девчонке без руки!
Но было и хорошее, сделавшее дорогим это место. Все время не покидало чувство полезности и нужности того, что они делали. Сваливались на нары без сил и засыпали, кажется, в то же мгновение, но и усталость была совсем иная, и даже сон, потому что ты ведь вытащила сегодня, вывезла, отняла у смерти пять, или десять, или пятнадцать человек. И вчера было то же, и будет завтра, наверно, если только сама останешься жива. Но за это не так уж страшно отдать и свою жизнь.
Теперь отсюда нужно уходить. Вера быстро запихала свое солдатское имущество в вещевой мешок и торопила подруг — надо еще собрать собак, подготовить к погрузке.
Девушки тесно набились в кузова грузовиков. Собаки жались к своим вожатым, согревая их горячими телами.
— Куда едем, товарищ старшина? — все-таки не удержавшись, спросила Вера во время погрузки.
— Прибудем — узнаете! — отрезал Петров.
Ему и самому сказали не много. Приказание было коротким и категоричным: «Немедленно по получении сего…» Но у Петрова хватало фронтового опыта, чтобы сделать свой вывод из самой краткости приказания, из предельной малости срока, данного на переброску, из адреса назначения, который он пока не должен был раскрывать. Впрочем. Егор Сергеевич понимал, что адрес этот — село Рыбацкое — промежуточный. В Рыбацком стоял второй эшелон 55-й армии. Значит, команду переводили из одной армии в другую, и это могло быть сделано лишь по распоряжению штаба фронта. А если в штабе фронта вспомнили о них, о сравнительно маленькой его команде, значит, скорее всего, без промедления бросят в жаркое место.
Район, где действовали части 55-й армии, был Петрову, в общем, знаком. Там, у Колпина и левее, до самого берега Невы, где в нее впадает речка Тосна, их подразделения стояли не раз. Сейчас бои шли у поселка Красный Бор. В первых числах февраля части 55-й армии нанесли удар по испанской Голубей дивизии, разбили ее и захватили поселок. Фашистское командование, видно, никак не хотело смириться с этой потерей и предпринимало бесчисленные контратаки. Наши части, со своей стороны, старались развить наступление. Бои шли тяжелые, изнурительные.
Старшина не ошибся. Их послали в Красный Бор. Там наступала гвардейская дивизия. Девичья команда с собаками придавалась ей.
В свое время — осенью сорок первого — немцы с ходу ворвались в Красный Бор, и он почти не пострадал от боев. Это был веселый дачный поселок, расположенный на возвышенности за Колпином, между станцией Поповка и Московским шоссе. Ярко окрашенные домики стояли среди могучих старых деревьев. И когда наши части выбили фашистов из Красного Бора, поселок еще оставался почти целым, но за несколько дней, прошедших после того, он до неузнаваемости изменился. Немецкая артиллерия била по нему, не переставая. Рушились дома, падали огромные бронзовые сосны, улицы стали непроходимыми от воронок. На подступах к Красному Бору стоял сплошной стеной заградительный огонь. Машины, везшие девичью команду, прорывались сквозь него. Первая проскочила, вторая тоже, в третью ударил снаряд. В ней мало кто уцелел.
Подавленные происшедшим, измученные тряской в машине, девушки выгружались в дымящемся, содрогающемся, от взрывов поселке. Спешили, не было времени даже оглядеться. Старшина Петров только успел доложить о прибытии начальнику санитарной службы — он стоял, еще держа руку около ушанки, а пожилой врач-майор кинулся к нему, обнял, словно старшина был его сыном, вернувшимся после долгой разлуки.
— Милый ты мой, санитарные упряжки привел!.. Да ты знаешь, как мы ждем вас! Там же раненые, выносить их некому… Замерзают люди…
Времени терять было нельзя, и девушки, побросав вещмешки в снег, стали запрягать собак. Через несколько минут они уже бежали туда, где торопливо стучали пулеметы.
— Вперед, Дейка! — поторапливала свою любимицу Вера Александрова.
Умная собака косила на Веру глазом и сильнее налегала на постромки, давая тем самым команду всей упряжке. Хозяйка требует — надо спешить.
Они возили и возили раненых, останавливались, чтобы отдышаться, и снова гнали вперед. А в отведенном команде уголке Красного Бора уже складывался привычный фронтовой быт — ставили шалаши и долбили первые землянки, в стороне за насыпью развертывал свое хозяйство повар Семёнов, его походная кухня уже дымила.
Так начались для них красноборские дни и недели, запомнившиеся надолго.
Память человеческая капризна и прихотлива, она отбирает, сортирует пережитое по своим законам, и трагическое перемешивается со смешным, и прошлое не тянется в ней ровной лентой. Одно уходит безвозвратно, другое остается глубокой зазубриной — не сотрешь.
Почему вместе с именем Алексея Семенова вспоминается имя Нади Петровой? Разные люди, и не было между ними дружбы, и погибли они в разные дни. Соединил эти имена случай, по поводу которого много шутили в девичьей команде.
Надю Петрову назначили ординарцем командира роты. Это был, наверное, не лучший выбор, сделали его в спешке. Так как бойцов-мужчин для тяжелой саперной работы не хватало, собирали их отовсюду, вот и взяли ординарца комроты. Надо было его заменить, а Надя Петрова оказалась под рукой. О ней знали — хорошая девочка, исполнительная, спокойная. Но ординарец должен быть еще и смекалист, проворен и оборотист. На войне согреть стакан чаю — и то бывает сложно. Впрочем, Надя опростоволосилась, когда чай надо было даже не согреть, а остудить.
Надя пришла к командиру роты, когда он корпел над каким-то донесением «наверх».
— Хорошо бы крепкого чайку, — попросил командир, — только не горячего, люблю холодный.
Девушка побежала к полевой кухне, набрала котелок, принесла, налила в стакан. Он обжигал руки.
— Ты в снег поставь, — посоветовал боец Голубев, оказавшийся рядом и не упустивший случая подшутить над девчонкой, и тут же отправился к шалашам рассказать ребятам, как командирский ординарец льет слезы над лопнувшим стаканом.
А чего тут было смешного? Просто Надя выросла в семье, где все хозяйственные заботы лежали на бабушке и на маме. От нее требовали одного — чтобы хорошо училась, она и делала это, приносила пятерки. Заварить или остудить чай, состряпать нехитрое блюдо она не умела — к этому ее дома не приучили.
Но здесь она старалась. Иной раз хотелось угостить командира с политруком чем-нибудь вкусным — ведь мотаются целыми днями по передовой, назад придут замерзшие, голодные. И вот однажды, когда в командирской землянке завелся кулек с белой мукой, Надя пошла к повару.
Семенов стоял возле кухни в белом фартуке, повязанном поверх полушубка, и хмуро выслушивал очередной нагоняй от ротного старшины.
Кухня располагалась под навесом из еловых веток, который должен был укрыть ее от наблюдения противника, но из трубы время от времени выбивался дымок, и сразу же прибегал старшина:
— Перестанешь ты демаскировать нас своей харчевней?
— Народ-то кормить я должен?! — огрызался Семенов. — Кто их, Гитлер покормит, когда придут с передовой? Сами с меня шкуру спустите, если не будет обеда.
— Гитлер их накормит минами, если будешь дымить. Ты умей обед сготовить и знака не дать, что мы тут стоим.
Надя молча слушала пререкания повара со старшиной. Потом, когда Семенов остался один, протянула ему кулек:
— Оладий бы нажарили. Командир с политруком сегодня затемно ушли. Опять вернутся еле живые.
— Масло есть? — хмуро осведомился повар.
— Масла нет, где я его возьму?…
Семенов помолчал, и вдруг в его глазах мелькнул хитрый огонек.
— Тогда выход один — надо спиртику достать, на спирте я умею печь замечательные оладьи, начальство пальчики оближет.
— Спирт, кажется, есть во фляжке.
— Тащи сюда, — развеселился повар, — сделаем в лучшем виде.
В тот день Надя действительно накормила командира и политрука пышными, поджаристыми оладьями. Они съели все дочиста.
— А ты молодец, Надя, — сказал, отваливаясь от тарелки, комроты. — Как только сумела?
— Знаете, что это за оладьи? — радостно сообщила Надя. — Они же на спирте испечены. Потому и вкусные такие!
— На спирте? — Командир взял фляжку, лежавшую на столе, потряс ее. В ней даже не булькнуло. А Надя весело рассказывала, как хорошо распорядился этим спиртом Семенов.
Командир слушал и с мрачноватым недоумением поглядывал на нее.
Политрук Прошкин-Акимов молча встал и вышел из землянки. Он направился прямо на кухню. Семенов весело мурлыкал какую-то песенку. Глаза его блестели.
— Веселишься? — сказал политрук. — Обдурил, значит, девчонку?
Говорили они недолго, но, когда политрук ушел, Семенов уже не мурлыкал, он только кряхтел, возясь около котла, и на все попытки бойцов завязать разговор отвечал односложно.
Историю про оладьи Надя рассказала девчатам сама, придя спать в шалаш. Ну и попала на зубок подругам…
— Семенов-то, ай да хват! — смеялась Лиза Самойлович, и весь шалаш вторил ей. — Надо ж придумать такое, скажи на милость!..
К повару Семенову они относились хорошо, он не принадлежал к числу бойцов, которых в команде с довольно неприязненной интонацией называли поклонниками и которые порой весьма назойливо доказывали девушкам свое расположение. Алексей Семенов был уже человеком солидным, в годах, имел большую семью и любил рассказывать о жене и о детях. Он очень скучал по ним. Все видели, как он мрачнел, если почтальон долго не приносил писем. Это сказывалось даже на качестве пищи, хотя вообще Семенов готовить умел. Вот только поварскими своими обязанностями он тяготился, но об этом знали немногие.
Вскоре после истории с оладьями Прошкин-Акимов пришел на ротную кухню вместе с врачом части Дробинским.
— Ну, как воюем, повар? — оживленно заговорил врач. — Бьем Гитлера поварешкой?
Врач осматривал кухню, спрашивал, откуда носят воду, перебирал поварской инвентарь. Дробинский попал в Красный Бор впервые, немало натерпелся по дороге, лежал в снегу во время шквального обстрела и уже не надеялся дойти. Теперь он был беспокойно весел, возбужден от пережитого и еще от сознания, что все это может вот сейчас повториться. Возбуждение делало его говорливым.
— Так, значит, воюешь, повар, так… А котелки у бойцов чистые? Назад пойдем, посмотрю.
— Наших бойцов знаете сами — девушки, из грязного есть не станут, — хмуро отозвался повар и вдруг вскинул на врача злые глаза: — А что Гитлера бью поварешкой, над этим можно смеяться, товарищ капитан медицинской службы, сколько угодно. Похлопотали бы лучше за меня перед политруком…
Семенов повесил огромную поварешку на котел и стал развязывать белый передник.
— Девчонки на передовой под пулеметными очередями ползают, а я, мужик, сижу здесь, как тыловая крыса. Смешно, конечно. Так ведь каждый день туда прошусь!
Дробинский посмотрел на Прошкипа-Акимова. Лицо у того стало скучным и строгим.
— Каждый день проситесь, и я вам каждый день отвечаю, что у всякого своя боевая задача. Людей надо хорошо кормить, чтобы они хорошо воевали. А ваши патриотические чувства мы понимаем и уважаем, товарищ Семенов.
Напоминать историю со спиртом Прошкин-Акимов не счел нужным. Они с врачом ушли и скоро забыли о разговоре возле полевой кухни.
Целый день врач и политрук ходили по подразделениям. Вернулись затемно и залезли в шалаш.
— Эх! — вспомнил врач. — Еще к кухне подойти надо, я ведь котелки собрался проверить.
— Нечего идти туда, — медленно проговорил командир роты. — Нет кухни — немец снаряд вложил сразу же, как вы ушли. Прямое попадание. Сидим сегодня на сухом пайке.
Утром Прошкин-Акимов писал письмо жене повара. Прошкин-Акимов был на войне уже больше полутора лет и написал много таких писем. Говорят, люди ко всему привыкают, а смерть на войне такое обыденное дело, но писать о ней близким человека, который еще вчера был тут, рядом, приходилось с мучительной болью в душе.
Он думал о жене, о детях Алексея Семенова, которые там, далеко от Ленинграда, получат письмо: «Погиб смертью храбрых в боях за Советскую Родину». Повар Семенов, варивший кашу для девушек и стыдившийся своей «тыловой» должности, заслужил, чтобы о нем были написаны эти горестные и торжественные по самой своей сути слова.
Хотелось написать семье Семенова еще многое, найти слова особенные, может, еще не произнесенные ни разу. Прошкин-Акимов знал — все, что там, вдалеке, прочтут в скорбный день о муже и отце, все это запомнится на всю жизнь.
А если его самого убьют? Куда о нем напишут?
Прошкин-Акимов был человеком трудной военной судьбы. Бои начались для него еще далеко от Ленинграда, в самые первые дни войны, и он испытал все, что несли эти бои, полной мерой. Он знал, каково встречать гранатами и бутылками с горючей смесью танки, развернувшиеся железной лавиной по полю, отступать по дорогам, над которыми, как вороны, висят «мессершмитты» и «юнкерсы», пробиваться из окружения, чтобы снова вступать в бои…
Семья его оставалась в Ленинграде, связь с ней Прошкин-Акимов потерял почти сразу. Получала ли жена его письма? Этого он не знал, ее ответы до него не доходили. Фронт подкатывался все ближе к Ленинграду. Прошкин-Акимов дрался уже в давно знакомых пригородных местах, но, попав в самый город, даже не сразу узнал об этом. Его привезли туда, раненного, в битком набитой санитарной машине. Едва начав ходить, он правдами и неправдами вырвался из госпиталя на несколько часов. Больше неправдами — в город раненых не отпускали, но кто-то из выписывавшихся одолжил ему ненадолго обмундирование. Дома он никого не нашел. Соседи сказали, что жена и дочь эвакуированы, только неизвестно куда — уезжавшие и сами этого не знали.
Пробовал разыскать семью — писал в разные инстанции, писал знакомым, оставляя везде свои часто меняющиеся военные адреса. Он вернулся на фронт, и вскоре его ранило вторично, потом в третий раз. Надежды найти семью оставалось все меньше. И существовала ли еще его семья, мало ли что могло стрястись в ту страшную пору?
Горе не отпускало его сердце, но рассказывать о нем Прошкин-Акимов не любил. По натуре он был тихим и застенчивым человеком. Должность заместителя командира по политчасти — политруком его называли по старой памяти — заставляла часто беседовать с людьми обо всем, что их интересовало, но личные невзгоды Прошкина-Акимова лежали за пределами этих тем, он их не затрагивал.
Политрук говорил медленно и негромко, никогда не читал нудных нравоучений. Он не искал расположения людей, но все невольно тянулись к нему. Девушки относились к Прошкину-Акимову с особенным расположением, особенным оттого, что они все же узнали о его горе.
Вера Александрова еще в то время, когда была связной и совершала рейсы по фронту на своем велосипеде, получив очередную пачку писем, прежде всего смотрела, нет ли чего для политрука.
— Так же нельзя, девчонки! — говорила она. — Ведь мучается человек. Надо что-то придумать. Он не может найти семью, а вот бы мы ему помогли…
Она начинала фантазировать.
— Конечно, раньше времени я ему ничего рассказывать не стану, но вот узнаю адрес жены и напишу, какой он человек, как мы все его уважаем и ценим…
Вера не могла знать тогда, что через год она встретится с женой политрука и должна будет сообщить ей тяжкую весть.
Капитан Прошкин-Акимов погиб, когда бои под Красным Бором уже стихли.
Метели, на которые зима тем щедрее, чем ближе ее конец, замели глубоким снегом остатки большого, веселого дачного поселка, и немцы словно махнули на него рукой. Они уже не предпринимали контратак, не пытались вернуть Красный Бор.
Работы у девичьей команды поубавилось. После трудных недель, когда тут было самое жаркое место на всем фронте под Ленинградом, наступила относительная тишина. Потому командир и политрук, отправившись в тылы роты, на южную окраину Красного Бора, не стали соблюдать обычных предосторожностей. С ними вместе шла группа бойцов, довольно близко один от другого. Наверное, немецкий наблюдатель заметил эту группу, а может быть, то был очередной огневой налет, совершенный по расписанию, но шестиствольный миномет накрыл идущих. Одна мина разорвалась совсем рядом. Ординарец командира роты Надя Петрова и боец Маша Артемьева были убиты на месте. Прошкина-Акимова доставили на передовой пункт медицинской помощи. Он и умер там, не приходя в сознание.