Излияния или же заметки? Интимно-личное – или то, чего не следуетзабывать всем? (текстзачеркнутый,вымаранный,нотакжедополненныйи восстановленныйподневникуизаписнымкнижкамА.Гладкова)
Привык писать дневник. Мне уже как-то неудобно (как не умыться) не написать вечером одну-полтора-две странички. И все меньше и меньше с годами хочется писать о личном. Не потому, что его нет, а потому что им как-то неинтересно делиться. Мой дневник давно уже не излияния, как было когда-то, а заметки о том, чего не хочется позабыть. (17 янв. 1967)
Существует, по крайней мере, два вида различных зачеркиваний в тексте. Первый – это простое зачеркивание того, что следует сейчас же поправить, что видит и корректирует сам автор. Можно, конечно, считать вторыми, третьимиитд. –все последующие редакции и правки того же текста, вносимые самим автором при последующих обращениях к нему или вносимые переписчиком, машинисткой, издателем,редакторами… Но если не считать всех этих последних, то имеется еще один вид, качественно отличный от перечисленных. Это – то, что автор или же переписчик по собственной воле сознательно не воспроизводит при последующем переписывании, например, при следующем перепечатывании на машинке или при жанровом перенесении, скажем, – из записной книжки в дневник, а также из последнего – в мемуары. За такого рода опущениями в тексте(возможно ли их назвать "латентными зачеркиваниями"?) уследить редактору и комментатору куда сложнее, чем за первыми.
Ниже я буду говорить о видах первого и второго зачеркиваний в дневниках советского драматурга Александра Константиновича Гладкова (1912-1976), ставшего еще при жизни известным своей комедией «Давным-давно» (1941), в особенности же – одним-единственнымее персонажем, поручиком Ржевским, который после фильма «Гусарская баллада» (1962), поставленногоЭ.Рязановым по мотивам Гладковской пьесы, широко разошелся в СССР ванекдотахпро поручика Ржевского и сделалсяизвестнейшим персонажем русского (в основном, конечно, непристойного) эпоса.
Однако у Гладковабыла и иная творческая ипостась: он был мемуаристом. Самые известные из еговоспоминаний – оВс.Мейерхольде и Б.Пастернаке. Их могли читать уже его современники – как в бумажных изданиях, так и в самиздатных перепечатках.
Но то, что осталось все-таки за границами его прижизненного признания, это еще третье – и как кажется, основное призвание Гладкова, именно, составление подробного дневника(может быть, это и былодля него главным занятием всей жизни),а ведь дневникон вел, начиная со старших классов школы и до конца своей недолгой,64-летней жизни. Его дневникстал систематически публиковаться только уже в нынешнем, XXI веке.
I. О работе в лагере, об избытке жизне- (и жено)-любия,Д[он]-Ж[уанском]сп[иске]и различиях записной книжки и дневника. Как известно, шесть лет своей жизни Гладковпровел в лагере, вЕрцевоАрхангельской области, с 1948 по 1954 год, и вышел оттуда, так и не получив амнистию, а по так называемой частной амнистии, или по «досрочному освобождению», после чего, как самон пишет, нахально жил у себя дома в Москве, формально не имея на это права, будучи прописан за 100 км., в Петушках (поэтому в любой момент мог быть снова арестован).Вот из письма к нему в лагерьот матери, в декабре 1949:
Твои рукописи, дневники и записные книжки Тоня [1] давно получила, но, прости, мне кажется, что она не достаточно бережно их хранит. Не говори ей, что я тебе это написала. Я предложила их взять в Загор [янку, на дачу Гладковых], она отказала и я, зная ее ревность, не настаивала. Может быть ты найдешь нужным и возможным сохранить их у меня и от этого Тонин престиж не пострадает нисколько. Наладь это сам. [2]
Очевидно, Гладков должным образом распорядился своими дневниками, потому что большая их часть, как известно, уцелела. О своей же «карьере» в лагере он писал, вспоминая это время позже, в письме к одному из солагерников, Илье Соломонику (сначала в Грозный, где тот работал после освобождения, а потом – на окраину Туапсе, где тому удалось приобрести домик:им обоим хотелосьвосстановить обстоятельства и топографию их бывшего пребывания в лагере):
Мостовица была моим вторым этапом в тех местах: я пробыл там до лета 1951 года (работал завхозом санчасти и руководил самодеятельностью), потом меня снова назначили худож. руководителем общелагерного театра, где я пробыл до освобождения в августе 1954 г. (в самом начале волны реаб е литации). Впрочем, из театра я еще раз изгонялся на 4 месяца в начале 53 года (прогневал начальника КВО) и был это время зав. вещевым складом на «37-м». Вот, какую карьеру я сделал. [3]
С тем же самым Ильей он проделал один интересный финт, восстановимый также по их переписке, упросив своего друга отправить из Туапсе открытку –от именисамого Гладкова, – одной приятельнице, киножурналистке, которая слишком уж активно его добивалась, изобразив дело так, что он пишет из санаторияна Кавказе:
18 нояб. 1968: … мне надо на время замести свои следы от одной довольно активной чудачки. Я сказал ей, что еду в санаторий под Туапсе. (…) # Сия молодая дама кинорежиссер, но хочет от меня не только киносценария …(там же).
Далее по письмам видно, что все удалось как нельзя лучше–и через месяц, уже будучи в доме отдыха в Комарове, Гладков благодарит Соломоника:
18 дек. 1968. (…) # Трюк с санаторием удался. Еще несколько писем и я обеспечу себя на весну тем, чего иногда не хватает в периоды моего загорянского «карантина» весной и осенью. Проще писать письма, чем водить в кафе и кино и т.п. (там же, л.).
«Загорянским карантином» автор называл месяцы своего сознательного творческого затворничества на подмосковной даче. Вообще говоря, амурные дела Гладкова– это особая тема (если не рассматривать и их – как некую особую творческую его ипостась), в которую специально вдаваться не очень хочется, но сказать об этом, тем не менее, все-таки надо, потому что значительная часть дневника посвящена именно этого рода приключениям нашего героя и связанным с нимиего переживаниям. Вернее, это часть не собственно дневника, а скорее уже – записных книжек, т.е. тех листков, что человек держит при себе, чтобы не забыть факты, для памяти, на время, пока не перенесет их на какой-то более надежный носитель. Но кое-что и из этих кратких записей Гладковпочему-то переносит и в сам дневник:там они подвергаются расшифровке и раскрытию. Записную книжку и дневник я предлагаю различатьздесь, в случае Гладкова, пока чисто технически: первая написана карандашом или ручкой (Гладковскими каракулями), но второй – напечатан на машинке, то есть, во всяком случае, это уже текст, который гарантированно смогут прочесть еще и потомки (а вот как быть с современной ситуацией, когда и то и другое существует только в краткой, зависящей от сбоев в электросети памяти компьютера, мне сказать сейчас будет трудно). Возникает вопрос, ради чего Гладков посвящает и нас в свои амурные авантюры? – Только из-за любви к правде? Или из-за избыточествующей любви к самому себе? А быть может, искренне считая, что будущему читателю будет интересна и даже полезна эта, честно говоря, «клубничка»? – Трудно оценить точно руководящие имздесь мотивы. Но всякий издатель, как мне кажется, безусловно должен задуматься, стоит ли воплощать в жизнь тезис о том, что напечататьнужнонепременно все и – буквально. Я лично серьезно сомневаюсь, чтобыдаже половина из дневниковых записей Гладкова до 1960 года нуждается в таком 100%-ом воспроизведении…
Вот, к примеру, его собственный «Дон-Жуанский список» – хотя верить ему полностью, не приходится:в частности, вряд ли автор, во-первых,твердо уверен в самой последовательности этих Ольг, Тань, Жень, Ань и Люб, –во-вторых,скорее всего, кое кого из них он еще и упускает в своем перечне (хотя третий вариант, что, наоборот, он вставляет сюда кого-то лишнего«для солидности», я не рассматриваю): он состоит из тридцати пронумерованных пунктов, только 26 из которых заполнены женскими именами, а остальные оставлены пустыми.
Пятую строчку в этом списке, Люба, –скорее всего, следует расшифровать как Любовь СаввишнуФейгельман (ее литературный псевдоним Руднева),роман с которой действительно засвидетельствован у Гладкова:согласно дневнику, они знакомы, с лета 1936года.А вот последнее имя, Ирина, появляется единственный раз в этом списке: вероятнее всего это та самая Ирина, встреча с которой будет потом описана и в дневнике за 22 июня 1941,– или Ирочка Донцова, стройная, хорошенькая, восемнадцатилетняя блондинка, жившая гд е т о за Таганкой, – неожиданный телефонный разговор с которой состоится у Гладкова еще через 20 лет (он описан в дневнике за 8 янв. 1961)[4]. Хотя первоначально и более подробно запись 22 июня 1941издана покойным С.В.Шумихиным: в ней, в частности, после сцены в постели автор дневника перечисляет предметы туалета девушки, которые он поднимает с пола и вешает на стул…[5]
Вообще, по моим наблюдениям, наиболее активный в поневоле интересующем нас отношении возраст у Гладкова наступит как раз позднее,т.е. не под 30лет, т.е. на рубеже 50-х годов, а где-тоуже после 40, на рубеже 60-х. Или же это только письменная его активность, то есть желание непременно фиксировать такого рода события на бумаге, почему-то сделалась более заметной и как-то выпятилась именно в этом,уже «бальзаковском» для него возрасте…Но сам-то список составлен в 1941-м, совсем еще молодым человеком…Гладкову пока нет и 30-и. Были ли еще подобные попытки, составлял ли он когда-нибудь позже подобные списки? Возможно, но в его бумагахони больше не попадаются. – За исключением только еще одного случая, уже через 10 лет, именно тогда, как ни странно, когда Гладков еще сидит в лагере. Этот список с первым никак не пересекается, в нем– записи красным карандашом (с двумя вставками и семью подчеркиваниями, сделанными простым карандашом) в зеленоватой потрепанной книжечке, расположенные между последними записями 1950 года и наклеенным календариком на 1951, без указания даты и какой-то нумерации, с вставками простым карандашом и подчеркиваниями: всего 28 женских имен, иногда с повторами и пояснениями в скобках, скорее всего географического характера, вроде: Тося (Тв. б.) (…) Нина (Лен.) итд.[6]
Надо сказать, что само по себе составление донжуанских списков лежитвполне в традиции литературного быта начала и середины ХХ века. Известен таковой список В.Ф.Ходасевича, а также – составленный Анной Ахматовой список Н.С.Гумилева, да и ее собственный.[7]
И все-таки, пожалуй,именно 60-е годы становятсядля Гладкова тем рубежом, когда его дневник из документа личного характера превращается в текст общезначимый и, главное, общеинтересный (вспомним здесь цитату, приведенную в эпиграфе). Ну, а из ранних его дневников возможны только отдельные выписки. Или, может быть, это и было делом его собственного, вторичного, отбора?– ведь "записных книжек" за 60-70-е годы почти не сохранилось, да скорее всего их и не было, дневник с 60-х сразу писался на машинку.
Вот, кстати, пример характерного дневника, написанного исключительно для себя, – у Людмилы Шапориной(урожденной Яковлевой,1880-1967) – в следующих выписках из него можно видеть ее постоянные колебания,вести или не вести дневник:
31 мая 1900. Как мне жаль, что я не пишу дневник каждый день и не записываю то, что со мной бывает, о чем я думаю. Впоследствии, возможно, было бы интересно прочесть. # Собственно, к каким я пришла выводам за это время? К самым грустным, а именно: что ужаснее нет жизненного строя как семейный. Семья – это такой ужас, такой унижающий в человеке все человеческое, строй. # Сколько я перенесла от мамы оскорблений так себе, здорово живешь и с ужасным чувством, что от этого никуда не уйдешь. #
4 сент. (…) Вообще, надо признаться, характер у меня отвратительный – тяжелый донельзя и для себя, и для окружающих.
26 фев. 1901. Нет, слишком уж embêtant писать каждый день и описывать все, что происходит, потом так глупо перечитывать. #
17 марта 1903. [это единственная запись за этот год] (…) Надо будет непременно подробно описать впечатления этого года, больно уж хорошо, светло и, главное, потому что всегда занята чудным делом, и цель есть, и дело, и надежда, и весело. #[8] [в это время она преподает в школе]
А вот новый всплеск интереса к своему дневнику, уже через 15 лет:
1 марта 1917. Стара я стала. (…) Хочу записывать дела наших дней. Прочесть будет очень любопытно лет через 5-10. (там же, с.54)
В 1914-м автор дневника вышла замуж за своего студента (композитор Ю.А.Шапорин, 1887-1966), а через 10 лет, с сыном и дочерью (с мужем они расстались), уехала в Париж, но потом, в 1928, все-таки вернулась обратно в СССР. Ее биограф приписывает ей даже некое приобретенное убеждение – национал-большевизм, а как его логическое его следствие – еще и антисемитизм.[9] Но ни того, ни другого, естественно, нигде иначе не было видно, кроме дневника, чья адресованность одному единственному лицу, самойсебе, подтверждается тем, что в этом тексте во множестве случаев выражается отчаянное неприятие множества советских как негласных, так и гласных установлений и законов. Но как можно называть национал-большевизмом убеждения человека, пишущего о Сталине (за полгода до выноса тела Сталина из мавзолея), мне не совсем понятно:
14 мая 1961. (…) А когда же будут судить Сталина, когда же громко, подробно изложат его кровавые дела? Этот зверь почище Эйхмана по количеству убитых, пытанных, загубленных людей. По количеству пролитой крови, по тому вреду, который он принес России. # Хрущев пытался его разоблачить, выкинуть из мавзолея. Мао-Цзедун вступился. # (там же, с. 388)
Да и сам «антисемитизм» Шапориной, отмеченный биографом, надо сказать, ограничивается в дневнике скорее «бытовыми» замечаниями в адрес конкретных лиц еврейского происхождения или же передачей слухов и «фольклора», вроде того, как о жене председателя Союза композиторов Т.Н.Хренникова Кларе Арнольдовне (урожденной Вакс) говорится, что та «управляет Союзом из-под Тишки»…[10]
…по крайней мере, во мнении знавших Шапорину людей, у нее, безусловно, не было репутации антисемитки, а записываемое в этом роде в дневнике не только не проявлялось в ее общении с евреями, но практически дезавуировалось конкретными поступками (…) [Это было, по-видимому,] данью традиционному стереотипу и в значительной степени иррациональным чувством.[11]
То есть перед намив случае Шапоринойклассический дневник для одного лица. И его публикация может быть оправдана только исключительным интересом к быту того времени. На мой взгляд, ситуация с дневниками Гладкова оказывается сложнее.
1957-м, в год Московского международного фестиваля, Гладкову уже – 47 лет. Три года назад он вышел из лагеря и сейчас с головой поглощен в работу, в Москве и Ленинграде один за другим ставятся его спектакли, он пишет пьесу о Байроне, кроме того, хотя он давно женат,это не мешает ему вести активную личную жизнь –увлечения на стороне то и дело сменяют друг друга.
Вообще, надо сказать, год Международного фестиваля молодежи и студентов в Москве, в этом смысле как-то особо показателен. В это время Гладков давно не мальчик (да и не студент, каковым просто никогда не был), но пишет "об этом деле" прямо-таки с какой-то юношеским захлебом... Чуть ли не стыдно такое даже читать. А еще более – публиковать.Хотя маститые издатели и комментаторы, как например, А.И.Рейтблат и Н.А.Богомолов, высказываются однозначно за публикацию – обязательно и всего подряд.
Складывающееся впечатление о свободном поведении Гладкова еще в Ерцеве может показаться читателю неким парадоксом, или исключением, если даже не издевательством над действительным положением вещей в сталинских лагерях, даже в лагерях позднего времени, перед самой смертью вождя. – Особенно если сравнивать с такими свидетельствами, какие представлены в «Колымских рассказах»В.Шаламова. Но ведь был все-таки и в Освенциме свой «пуфф», т.е. публичный дом – правда, предназначенный только для немцев и организованный с исключительно немецкой аккуратностью.[12] Ну, аГладков, хоть и вкалывал какое-то время на общих работах, но слава богу, все-таки довольно быстро его оттуда всякий раз забирали, перебрасывая на должность – придурка (именно так на лагерном жаргоне,как известно, называется любой зэк, не занятый физическим трудом) – назначая либо завскладом, либо сотрудником КВЧ (культурно-воспитательной части), где он занимался уже театральными постановками и организацией концертовсамодеятельности с разъездами по всем лагпунктам обширной и разветвленной лагерной системы Ерцево. Ну, а эти путешествия и работа с людьми своего цеха поневоле превращались в приключения, в том числе и любовные…
Вот что отметил итальянский еврей Примо Леви, побывавший в немецком концлагере, а потом после освобождения,долгим кружным путем, через Сибирь, возвращавшийся к себе в Италию – у него естьследующая замечательнаяформула, определяющаянациональныеотличия русских:
…русские, в отличие от немцев, почти полностью лишены способности различать и классифицировать людей по каким бы то ни было признакам, а потому через несколько дней мы уже ехали все вместе на север в неизвестный нам пункт назначения, навстречу новому изгнанию. Итальянцы-румыны и итальянцы-итальянцы бок о бок в товарных вагонах, с одинаковым чувством страха перед советской бюрократией, перед темной исполинской властью, пусть не враждебной нам, но опасной своей нерадивостью, невежественностью, непредсказуемостью, своей слепой, как у природы, мощью.[13]
Мне кажется, это наблюдение удачно объясняет, как и в советском концлагере могли вполне нормально уживаться,бок о бок – чудовищные зверства с творческой жизнью.
А вот свидетельство другого зэка, поляка Тадеуша Боровского, описывающего, от лица уже героя своего рассказа, форарбайтеразондеркомманды, – некоего начальника курсов, на которых он проходил обучение перед работой в лагере, Адольфа:
…будучи немцем, он не понимает соотношения предметов и представлений и цепляется за значение слов, как если бы они были реальностью. Он говорит «камераден» и думает, что мы действительно товарищи; он говорит «уменьшать страдания» и думает, что это действительно возможно. На воротах лагеря сплетенные из железных прутьев буквы «Труд дает свободу». Пожалуй, они и впрямь в это верят, эти эсэсовцы и заключенные немцы.[14]
Ну, или вот такая еще загадочная запись из записной книжки Гладкова (после нескольких пустых листов, ближе уже к ее концу, там, где какие-то подсчеты, расписание ленинградских электричек, адреса людей, телефоны и хозяйственные записи; запись, сделанная шариковой ручкой, но почерком – явно не Гладковским):
Саша! Я считаю, что нам необходимо восстановить всё. Очень глупо если это не сделать сейчас, потому что откладывать не на что. Может уже не хватит<ь> времени. Говоря откровенно мне очень тебя не хватает, я часто думаю, наверно, и тебе не хватает меня. Ведь ты, старик, от меня плохого не видел. Так в чем же дело? Бабы? Это не достойно мужчин< ы >. Я прошу позвонить мне и провести со мной вечер. Или день. Или ночь. Или утро. АД-1-74-96 [подпись: неразборчива, но впереди отчетливое «И»] (2590-1-139 Записные книжки 1961-1966, лл. 37-об; 38).
Так кто же это все-таки? Неужели – жена? Но этому странно противоречит подпись… Или же какая-то из отчаявшихся оставленных возлюбленных Гладкова таким экзотическим способом, через записную книжку (но как к ней попавшую?) напоминаето себе и просит о свидании? Хотя позже, при более внимательном чтении, убеждаешься, что вторая буква в подписи – это скорее всего «с»: тогда что за женское имя на «Ис…»? – Исабель? Да и самая последняя буква «ы» в слове «мужчин» – скорее всего отсутствует: то есть вряд ли вообще это пишет женщина! Ну, а по телефонному справочнику Москвы (за 1970) выясняем, что телефон 151-74-96 (перевод бывших первоначально буквенными обозначений начальных «АД-1») – принадлежал Исидору Штоку, товарищу юности Гладкова, с которым позже они разошлись и раздружились. То есть подпись под записью следует однозначно расшифровать как – Исидор. Очевидно, в какой-то момент их случайной встречи последний вписал в его записную книжку эту свою немного театральную реплику-призыв!
Для понимания же фигуры Штока в сознании Гладкова как мемуариста и создателя дневника стоит вероятно привести следующий фрагмент, из описания дня похорон Пастернака 2 июня 1960, в котором Шток зашифрован буквой «И»:
Я уже давно ищу глазами своего приятеля И., живущего неподалеку. Он гордится шапочным знакомством с Б.Л. и не раз искренне возмущался всем, что с ним произошло. Наконец замечаю его жену. Встретив мой вопросительный взгляд, она сама подходит ко мне и торопливо, как бы извиняясь, начинает объяснять, что И. с утра «вызвали» в город, а то бы он обязательно пришел. Она слишком старается меня убедить в этом, чтобы не почувствовать фальши (ВсП, 241)[15].
А через две недели, 15 июня, Гладков в своем дневнике запишет:
Все, кто побоялся пойти на похороны Б.Л., откровенно жалеют об этом. Я слышал это от Трифонова, Штока, Арбузова: правда, двое первых прямо признаются, что «побоялись» и Воронков (секретарь ССП) пугал, а Арбузов врет, что не знал, хотя в это время был в Переделкине. Паустовский сказал, что не простит этого Арбузову. #
Возможно, кстати, что и на отношение Гладкова в дальнейшем к Арбузову этот поступок последнего также повлиял. Они продолжают встречаться приятелями на футболе, иногдаи «пить водку» в ресторанах, но – былой дружбы между ними уже не получается.
То, что лицо человека все-таки здесь, в авторском мемуарном тексте(ВсП), скрыто под инициалом имени, и раскрывается только уже в комментариях издателей, ясно говорито том, что автор не хочет публично обвинить этого человека в трусости, а описывает случай как бы типичного поведения типичного человека своего времени. Это уже, конечно, нельзя считать зачеркиванием – но в своем роде это тоже некоторое умышленное сокрытие содержания, умолчание, уместное в мемуарах, но не в дневнике.
Типологически представляется интересным, чтό из записных книжек человека переходит в его дневник ровно в том же самом виде, каки было там первоначально, а что – еще и с расширением и видоизменением, ну, и что, наоборот, сокращается и убывает в размере, или же вовсе в дневник не попадает, в-третьих. Это можно признать как бы оборотной стороной, или иным видом зачеркивания. Ведь, к примеру, свои донжуанские списки Гладков в дневник из записных книжек все-таки никогда не переносил. Однако все же отдельные амурные сцены возникают даже и в машинках позднего времени. Как объяснить такое?– для меня остается загадкой. Разве что, как текст для себя, т.е. личное, но не для записи для всех – хотел все-таки иной раз, грешный человек, полюбоваться?
* * *
II. О запаздывании дневника: «нагонянии»,припоминании им событий задним числом.
27 июня 1957. Очень давно[вписано от руки:] Всю весну почти неделал записей, чего не могу себе простить. Душевный хаос, в котором я нахожусь, запущенность всех без исключения дел, апатия, атрофия воли и прочее – все это причины по которым отстал от дневника. Ведь дневник это прежде всего откровенность, искренность, беспощадность к себе, а не щадя себя я просто не мог бы тянуть лямку этих месяцев. # Ну, хорошо, не самоуничижаясь, начну делать регулярные записи, а там посмотрим… # Надо приводить себя в порядок, надо, надо! #
После вышеприведенной записи намстановится очевидным, что во многих случаях дневник Гладкова был просто несинхронен с событиями, в нем описанными, что он пишетего, по крайней мере в данном, 1957, году –только от случая к случаю, а потом видимо просто гадает над расшифровкой своих кратких заметок: в его рукописном архиве сохранилось множество первичного материала именно такого рода дневника, т.е.разрозненныхлистков отрывного календаря, на которых его трудноразборчивым почерком против дат вписаны те или иные события, очень кратко, с сокращениями слов, запутанно и непонятно. Такие же записи существуют и в тетрадях в клетку (в «коленкоровых переплетах» или без них) – тоже мельчайшим почерком,тоже кратко, только одни перечни, или какие-то шифры событий. Это как бы только конспект, требующий дальнейшей работы по рассшифровке. Все эти пометки следует рассматривать как реперные точки, на которые потом, в подходящий момент,будет нанизан автором сам сюжет – всёбольшее и большее содержание, как бы раскручиваемое припоминанием. Совершенно очевидно, что позжеони подвергаются расширению, комментированию, правке и даже пресловутой «литературной обработке» (каковой в дневнике вроде бы не должно быть, по определению). Пример элементарной правки мы видели. Ну, а вот пример правки – чуть более серьезной:
7 июля. (…) # Москва по прежнему гудит от разговоров о пленуме ЦК и его последствиях. # Придумываю новеллу «Люся». Кажется, неплохо.[зачеркнуто, написано поверх от руки чернилами:] Знакомство с Люсей. Она мила. #
Здесь автор явно пытается раскрыть свою краткую пометку, сделанную ранее в календарике, где указано было возможно только имя самой девушки, но меняет вместе с тем,припоминая,и хронологию событий: вместо первых мыслей о задуманной новелле, оказывается, в это время он только в первый раз встретился с самой девушкой и произошло их знакомство.
* * *
[1] Антонина АнтиповнаТормозова, жена Гладкова.
[2] РГАЛИ, Ф.2590 (А.К.Гладков) оп.1,е.х. 237: письма от Т.А.Гладковой (матери) – А.К.Гладкову (1916-49) 25 пп., 80 лл., л.25.
[3]А.К.Гладков – Соломонику Илье Б. (1967-74) // РГАЛИ, Ф.2590 оп.1, е.х. 180, 66 лл., л.1. (Особенности орфографии Гладкова выделены подчеркиваниями. Концы абзацев в цитатах помечены знаком #. Мой комментарий в квадратных скобках – ММ.)
[4]Выписки из дневников Александра Константиновича Гладкова. Дневниковые записи. 1961 // Литературная учеба, 2014 №3, с.107.
[5]Inmemoriam/ Исторический сборник памяти А. И. Добкина. Составители В. Е. Аллой, Т. Б. Притыкина. СПб. — Париж, “Феникс-Atheneum”, 2000, сс.256-7.
[6] РГАЛИ, ф. 2590-1-138: Записные книжки 1950-1958 гг., л.121.
[7] См.: Берберова Н. Курсив мой. Автобиография. М. АСТ, 2014, с.192 и Лукницкий П.Н. Встречи с Анной Ахматовой. Том I. Ymka-press, P. 1991, с. 146; а также Том II, с. 284-285.
[8]Шапорина Л.В. Дневник. Том 1. М.: НЛО, 2012, с.33-4, 37, 44.
[9]Сажин В.Н. Институтка: автопортрет в советском интерьере // там же, с. 18-19.
[10]Шапорина Л.В. Дневник. 8 янв. 1953, с.224.
[11]Сажин. Там же, с.19.
[12]Боровский Тадеуш. У нас в Аушвице // Прощание с Марией. Рассказы. М. 1989, с.86-7.
[13]Леви Примо. Передышка. М. 2002, с.103.
[14]Боровский Тадеуш, там же, с.85.
[15]А.К.Гладков. Встречи с Б.Пастернаком. М. 2002 (далее обозначается сокращенно как ВсП), первоначально, с 1964 г.(?) – в самиздате, а потом, в 1973, в изд. Paris, Ymca-press.