Группа продолжала репетировать, и тем летом 1965 года мы получили нашу первую подработку. В том году проходили выборы мэра города, и в нашем квартале располагался местный офис кампании Джона Линдси. Он размещался на первом этаже в открытом помещении с ярким освещением. Гарольд был волонтером кампании, распространяя листовки – думаю, он считал это чем-то зрелым и крутым. И однажды руководитель офиса заговорил о чем-то вроде вечеринки или собрания и сказал, что им понадобятся увеселения. Хоть он и не разговаривал с Гарольдом, Гарольд вызвался сам: «Гм, у меня есть группа».
Они пригласили нас поиграть на мероприятии. Наверно, для Демократической партии было приемлемым то, что для них играют местные мальчишки. Мы ничего не заработали, и там было не так уж много людей, но все же это была подработка. Мое первое выступление!
Иногда, когда группа репетировала, я просил Гарольда показать мне баррэ-аккорды на его Fender Mustang. Азы получались довольно легко, но если бы я знал, сколько времени мне придется потратить, чтобы стать профессиональным гитаристом, наверно, я бы сразу же сдался. Но на тот момент меня это заводило; тусоваться в подвале было классно, но мне хотелось собственную электрогитару и стать серьезным музыкантом. Я начал ездить на метро в сторону Манхэттена каждый раз, когда мог пробежаться по магазинам музыкальных инструментов на 48-й Улице в поисках недорогих гитар.
Те поездки в центр города стали для меня паломничествами. Автономные магазинам музыкальны инструментов располагались по обе стороны 48-й Улицы между Шестой и Седьмой Авеню. А на один квартал выше, на углу между 49-й Улицей и Седьмой Авеню, находилась бутербродная под названием «Blimpie’s». Там я брал себе сэндвич или в Orange Julius – техасский хот-дог с мягким желтым сыром, чили и луком, а затем бродил по музыкальным магазинам. Тогда ничего нельзя было трогать руками. Если ты хотел поиграть на инструменте, они спрашивали: «Вы покупаете?». И если кто-то не выглядел соответствующе, как я, они говорили: «Позвольте посмотреть, есть у Вас при себе деньги».
Поэтому целью тех вылазок на 48-ю Улицу было не поиграть на инструментах, а насладиться атрибутами рок-н-ролла: ударными установками, гитарами, басами. И время от времени я видел музыканта, которого я видел по телевизору или в музыкальных журналах, которые я начал собирать. Я был на седьмом небе от счастья.
Во время учебы в неполной средней школе я начал пропускать занятия все чаще и чаще, чтоб вскочить в автобус, едущий к метро, а дальше на метро вперед к 48-й Улице. Я приезжал рано утром до открытия магазинов – итак, этот еврейский мальчик шел на скамью в Соборе Св. Патрика на пересечении 49-й Улицы и Пятой Авеню и ждал. Я также обнаружил магазин грампластинок один квартал от собора под названием the Record Hunter, в котором позволялось слушать записи. У них была куча вращающихся стендов с наушниками, и можно было попросить их открыть любую грампластинку и проиграть ее. Это стало моим лучшим представлением об идеальном дне – ждать в соборе, пока не откроется магазин грампластинок, послушать музыку, съесть чили-дог и поглазеть на гитары.
Исследуя поближе к дому, я обнаружил, что если сесть на автобус Q44, идущий от моей квартиры на юг до последней остановки в Ямайке, Квинс, то там есть огромный двухэтажный магазин грампластинок под названием Triboro Records. У них были тысячи альбомов. И поскольку квартал, в котором жили в основном чернокожые, мне удалось раздобыть такие вещи, которые ранее не имели на меня влияния: Джеймса Брауна, Джоя Текса и Отиса Реддинга, а также чернокожих юмористов, таких как: Редд Фокс, Пигмит Маркхэм и Момс Мэбли. У меня не всегда были деньги, чтобы что-то купить, однако просто иметь возможность держать пластинки и рассматривать обложки – было достаточно, чтобы дать в будущем результат.
В течение года я копил деньги, доложил к ним деньги, подаренные на мое четырнадцатилетние и в один прекрасный день отправился на 48-ю Улицу, зашел в магазин музыкальных инструментов под названием «Manny's Eying a guitar» и спросил: «Можно взглянуть на вон ту гитару, пожалуйста?»
«Вы ее покупаете?» поступил ответ.
«Да».
«Покажите деньги.»
Я выложил все деньги, которые у меня были. И мужчина за прилавком вручил мне гитару, которую я собирался купить: трехчетвертная с двумя звукоснимателями подделка Stratocaster производства Vox. Это было плохая гитара, но она была единственной, которую я мог себе позволить – она была дешевле, чем что-либо, поскольку была неполного размера. И, кроме того, я не разбирался в гитарах и едва мог играть на них.
Но теперь у меня действительно билет в светлое будущее.
4.
Я начал пробовать писать песни, как только у меня появилась гитара. Так или иначе, но это казалось естественным процессом – играть на инструменте и писать песни шли рука об руку. Каждый раз, когда я слышал песни, которые мне нравились, я пытался имитировать их. Одной из моих первых попыток стала имитация песни «The Kids Are Alright» группы the Who.
Я также изучал структуры песен, написанных такими авторами Брилл-Билдинга, как Берри Манн и Синтия Уэйл, Джерри Гоффин и Кэрол Кинг, Джефф Берри и Элли Гринвич. Песни с куплетом, припевом и проигрышем, с большими хуками; песни такие захватывающие, что ты знаешь их уже к моменту наступления второго припева. Они и были мелодикой, и рассказывали историю.
Подвальная группа Гарольда Шиффа буксовала, но Мэтт Раэль и я постоянно музыцировали вместе, как только у меня появилась гитара. Иногда ребенок по имени Нил Тимэн подыгрывал нам на барабанах. Мы называли себя Uncle Joe (Дядя Джой) и продолжали добавлять песни в наш репертуар. Но у Мэтта были свои проблемы, и в какой-то момент его родители записали его в частную школу на Манхэттене.
Мои волосы теперь были длинными, но все еще вились. На тот момент я ненавидел кудри, поскольку в моде были прямые волосы. Поэтому я купил кремообразный распрямитель волос под названием Perma-Strate – он продавался в соседних чернокожих районах. Perma-Strate вонял аммиаком и многотоннажные химикалии, и голова от него пекла так, что невозможно описать. Нужно было нанести его на волосы, зачесать их назад, уложить и расчесать вперед. В тех случаях, когда я не смывал его долго, кожа на голове кровила. Также иногда я утюжил волосы. Все, что угодно, только бы распрямить их. Мать одного ребенка, с которым я подружился, Дэвида Ана, называла меня «Prince Valiant (Отважный Принц)» из-за моего внешнего вида. Мой отец, тем временем, взял за привычку называть меня «Stanley Fat Ass (Жирдяй Стэнли)».
Я познакомился с Дэвидом Аном в средней школе Парсонс, и члены его семьи, как и семьи Мэтта, были заботливыми и творческими людьми. Его отец был художником, его мама – учителем. Как и у меня, у Дэвида тоже были действительно длинные волосы. Иногда, когда я прогуливал школу, чтобы отправиться на Манхэттен и побродить по 48-й Улице, он составлял мне компанию. Он тоже увлекался музыкой. Дэвид и я также начали приобщаться к зарождающейся контркультуре.
Однажды, идя по Мэйн-Стрит в моем районе, я заметил новый магазин под названием «Middle Earth». Это был магазин для наркоманов, продающий кальяны, бульбуляторы и бонги, и всякие принадлежности для употребления наркотиков. У продавцов за прилавком тоже были длинные волосы.
Может, мое место здесь?
Я не находил себе места среди нормальных людей, это было бесспорно, но здесь, именно в моем районе, существовала альтернатива. Я начал там зависать и разговаривать с владельцами, а также некоторыми посетителями, слоняющимися туда-сюда. Речь шла не о наркотиках – хотя я таки начал покурить травку – речь шла о поиске приятия. Для изгоя или кого, кто находился в добровольном изгнании, «Middle Earth» был комфортным местом. По прошествии некоторого времени я начал брать свою акустическую гитару с собой в магазин и играть на ней во время тусовки.
«Тусовка» в Центральном парке... Мне пятнадцать, и я под кайфом с небольшой помощью
Одна девочку в моей школе, Эллен Ментин, относилась ко мне с удивительным терпением и пониманием. Я достаточно доверял ей, чтобы пытаться объяснить некоторых из моих внутренних демонов, но какой-либо намек на мои проблемы не умалял моего волнения. Эллен хотела, чтобы мы стали типичной парой средней школы – ходили вместе в кино и все такое, но я не мог делать с ней такие вещи на людях. Это было слишком рискованно, слишком тесно, слишком удушливо.
Что если кто-то начнет надо мной смеяться, когда мы будем вместе?
Я также не понимал, почему она хочет быть с кем-то вроде меня – с длинными волосами или без них, в конце концов, я был неформалом. Я даже спросил ее: «Почему я тебе нравлюсь? Почему ты хочешь быть со мной?». Для меня это было вообще нелепо.
Эллен и я остались друзьями, но общаться с кем-то, кто постоянно заботится о тебе, было практически невыносимым. Даже ехать в одном автобусе, чтобы пойти вместе в кино, грозила проблемами, с которыми я не был готов столкнуться.
Примерно в то же время мой отец решил поговорить со мной на тему «тычинок и пестиков». Как-то раз, во время нашей совместной прогулки, он сказал: «Если кто-то забеременеет от тебя, решай свои проблемы сам.
Значило ли это, что я окажусь на улице в свои четырнадцать?
Супер.
Я едва знал, как кого-то забрюхатеть, но теперь я знал, что это был билет в один конец, один из способов быть вышвырнутым на улицу.
Как будто я и так уже не сам по себе.
Я провел кучу времени в одиночестве, дома, в своей комнате, игнорируя все, что только можно, и погрузившись в музыку – слушая мой транзистор, играя на гитаре, читая музыкальные журналы. Моя мама, чувствуя себя виноватой по поводу того, что состояние моей сестры забирало все ее время, также купила мне стерео.
Я стал заядлым слушателем радио-программы Скотта Муни «The English Power Hour », одно из самых первых ЧM-радио-шоу, освещающих музыкальные новинки Великобритании. Весной 1967 года Джими Хендрикс, переехавший жить в Великобританию, господствовал на английской сцене и занимал лидирующие позиции в местных хит-парадах, и его музыка начала просачиваться в Штаты в таких шоу, как Шоу Муни. Когда его первый альбом, наконец, появился на прилавках магазинов грампластинок, он сразил меня как атомная бомба.
Я любил ставить альбом Jimi Hendrix Experience на мой новой стереопроигрыватель, ложиться и прижимать большие динамики к обоим ушам. Хоть я был и глух на правое ухо, когда я прижимал динамик к голове, я мог слышать благодаря костной проводимости. Я также перекрасил свою комнату в пурпурный цвет и натянул по потолку мигающую рождественскую гирлянду. Я играл на гитаре и смотрел на себя в зеркало, мерцающие огни, и пытался выполнить прыжки и вертушки как Пит Таунсэнд из группы the Who.
Но, видимо, самое большое влияние Хэндрикс оказал на мои прически. Его волосы были зачесаны в огромную копну, а вскоре и Эрик Клэптон, и Джими Пэдж сделали себе такие же прически. Внезапно это стало модным. Я помню тот день, когда я впервые зачесал свои волосы. Больше никакого Perma-Strate. Когда я выбежал из комнаты и собрался выйти из дому с волосами, будто взорванными вокруг головы как у моих героев, моя мама сказал: «Ты де не собираешься идти в таком виде, не так ли?»
«Ну да, пока.»
Настало время не стесняться своего чудачества.
По окончании средней школы я подал документы на поступление в Высшую школу музыки и искусства, государственную бесплатную альтернативную школу, расположенную на пересечении Западной 135-1 Улицы и Конвент-Авеню в Манхэттене. В средней школе я был одним из лучших художников – рисование было моим. Но в то же время я надеялся, что эта специализированная школа станет для меня более комфортной средой, чем те мясорубки, в которые я ходил до этого. Наконец, те времена, когда люди вытрищались на что-то, что не зависело от моей воли, - мое ухо – были позади, теперь они глазели на что-то, что я создал сам – мою экстравагантную прическу и прикид. В то время во большинстве школ все еще носили форму, но доктрина Высшей школы музыки и искусства заключалась в том, что неважно, в чем ты пришел в школу, главное, что ты пришел.
Как я считал, вместо того, чтобы быть ненормальным среди нормальных в школе, лучше я буду ходить в школу ненормальных.
5.
Даже несмотря на то, что рисование было моей путевкой в Высшую школу музыки и искусства, я не был серьезно настроен на то, чтобы пытаться сделать карьеру в области искусства. Однако именно искусство привело меня в школу осенью 1967 года и позволило мне познакомиться не только с людьми, такими же, как и я, но и многими другими, которые, безусловно, были лучше.
Я занимался искусством, прежде всего, поскольку не было школы для начинающих рок-звезд – искусство было запасным планом. До определенного момента. Теперь я точно знал: или музыка, или ничего. И все же, когда я отправлялся в школу каждый день, свои музыкальные стремления я оставлял дома тщательно спрятанными в моей пурпурной спальне. И хотя я никогда не рассказывал сокурсникам в школе о своих стремлениях или перейти на музыкальный факультет, я знал, что студенты Высшей школы музыки и искусства достигли потрясающих результатов в области музыки – и не только на Бродвее и в оркестрах. Группа под названием «the Left Banke» с большим хитом «»Walk Away Renee были недавними выпускниками школы, равно как и блистательная певица, композитор и поэт-песенник Лаура Ниро. Дженис Айан, ставшая известной благодаря своему хиту «Society's Child», все еще училась в школе, когда я только поступил.
Однажды старший брат Мэтта Раэля, Джон, зашел ко мне домой. У него уже было несколько групп, и мы все брали с него пример. Его первая группа развивалась под влиянием «the Ventures» - серф-мюзик – но в те дни, он руководил группой под названием «the Post War Baby Boom», которая играла музыку, напоминающую музыку, пришедшую из Сан-Франциско – хиппи-фолк, блюз и звуки шумового оркестра. У них солисткой была девушка, которая выходила вперед в некоторых песнях – это немного напоминало первую группу Грейс Слик, «the Great Society». И «the Post War Baby Boom» вообще-то давала концерты.
Ни с того, ни с сего Джон попросил меня присоединиться к группе. Им нужен был ритм-гитарист. Я начал лихорадочно соображать: почему это они не пригласили Мэтта, который на тот момент играл на гитаре лучше, чем я? Может, потому что я учился в высшей школе, а Мэтту нужно было еще один год отучиться в средней школе? Неужели Мэтта собирались отшить?
Черт, настоящая группа! Это круто!
Я не сомневался ни секунды. Я согласился. Я также знал, что мы будем репетировать в том же подвале, где мы с Мэттом музыцировали ранее. Я работали над ритмичной кавер-версией песни Джорджа Гершвина «Summertime». Я также отрабатывал версию «Born in Chicago» группы «the Paul Butterfield Blues Band» и даже пел сольные партии.
Играю в Томпкинс-сквер-парке в Ист-Виллидж с группой «The Baby Boom». Я слева, мне пятнадцать, Джон Раэль справа.
Все в группе были, по крайней мере, на два года старше меня, что в том возрасте казалось немало. В отличие от меня они заканчивали высшую школу в конце того учебного года. Но в ближайшее время я был полноценным участником группы. У нас было запланировано несколько концертов в «нашем» новом составе, и потом я предложил попытаться заключить контракт со студией звукозаписи. Я сказал, что нам надо сделать несколько фотографий – и я знал, кого позову. Тем летом 1967 года я провел две злополучные недели в летнем лагере в Касткиллских горах. Или, по крайней мере, предполагалось, что это будет летний лагерь, который на самом деле оказался «разводиловом» - один товарищ уговорил кучу родителей заплатить ему за то, что их дети приедут на его ферму жить в палатках на открытом воздухе и, как оказалось, помогать ему сносить старый коровник. Он называл это трудовой лагерь, подразумевая, что его программа давала возможность городским детям поработать на земле. Однако, в конце концов, там было забавно, и я подружился с одним из вожатых, которых развели так же, как и «отдыхающих». Его звали Маури Енглэндер, и он работал на известного фотографа в Манхэттене.
Маури имел доступ к фотостудии, когда она не использовалась – это было одним из преимуществ его работы, поскольку Маури сам собирался стать фотографом и, менее чем через год, действительно, начнет работать на такие журналы, как «Newsweek ». Итак, я позвал его, и мы договорились как-то на выходных пойти вместе в студию, чтобы Маури сделал несколько промо-снимков. Маури интересовался также политикой, и мы использовали фотосессию также для нескольких концертов, организованных для различных антивоенных организаций в начале 1968 года, когда протесты против Вьетнамской войны набирали обороты.
На клубные концерты было трудно прорваться, поскольку они все еще приглашали преимущественно 40 топовых кавер-групп. Мы исполняли много собственных песен, и кавер-версии, которые мы делали, не были песнями, занимающими верхние строчки хит-парадов. Я организовал нам прослушивание в месте под названием «the Night Owl»; я прочитал, что там играла группа «Lovin’ Spoonful», а прима-аккорды и звучание шумового оркестра группы не сильно отличались от того, что делала группа «the Post War Baby Boom». Но на прослушивании парень, принимающий решение, вышел, когда мы еще играли. Нас не взяли.
Несмотря на медленное продвижение, я желал успеха и работал над этим, не покладая рук. Наконец, мне удалось передать некоторые материалы кому-то из сотрудников студии звукозаписи «CBS Records», и кто-то из руководства студии позвонил мне. «Если вы, ребята, можете играть так же хорошо, как выглядите, вы будете великолепными», сказал он. Он говорил об одной из студийных фотографий группы, сделанной Маури Енглэндером.
И парень, который не видел нас в лицо и ни разу не слышал, организовал для нас демо-запись в «CBS». Я написал для нас песню для записи под названием «Never Loving, Never Living», но мне не хватало духу сыграть ее для группы, однако все же сыграл ее за день до предполагаемой даты записи. Тем же вечером наша солистка решила поплавать в фонтане в Вашингтон-сквер парке в Гринвич-Виллидж, в результате она заболела и потеряла голос. Когда мы заявились в студию на следующий день (я никогда раньше не бывал в настоящей студии звукозаписи), она не смогла петь.
Вдобавок ко всему, исполнительный директор «CBS» сказал нам, что хочет переименовать группу на «the Living Abortions». Демо-версия песни так никогда и не была записана.
Тем временем, в Высшей школе музыки и искусства, несмотря на то, что я сторонился людей, возможность наблюдать за девушками в футболках и без лифчика – еще одно преимущество отсутствия дресс-кода – было более, чем достаточно, чтобы я ходил в школу каждый день. Но вскоре я обнаружил, что не лажу не только с собой, но и со всеми. Я выглядел круче, чем на самом деле, из-за моих волос и одежды. Но мои волосы были зачесаны кверху отчасти по одной вполне конкретной причине, и я боялся детей, которые, по моему мнению, были действительно крутыми. Понемногу до меня начало доходить, что прятанье уха ничего не меняет. Как и все другое в жизни, дело не в том, что люди видят, а в том, что ты знаешь и чувствуешь.
Однажды в школе одна из классных девчонок окликнула меня. Виктория была кудрявой блондинкой с обезоруживающими голубыми глазами. Все знали, что у нее самые классные друзья, как в школе, так и за ее стенами. На мне был кожаный пиджак с бахромой, который на то время смотрелся круто, так одевались еще немногие, даже в Высшей школе музыки и искусства. «Эй, бахрома!» сказала она.
Я подошел поговорить с ней и отважился пригласить ее на свидание. Было какое-то странное ощущение – как будто кто-то другой говорил вместо меня, и этот кто-то был я, но я чувствовал себя полностью оторванным от реальности, поскольку это был большой прыжок в неизведанную территорию. Она согласилась, и я пошел себе в состоянии приятного возбуждения и ужаса.
Мы пошли на концерт в Филмор-Ист. Но когда мы зашли внутрь, она увидела много знакомых людей в зале. Мы подсели к ее друзьям. Я сразу почувствовал себя неловко, так как они были богатыми мажорами, а я был бедным ребенком из Куинса. Они начали передавать по кругу косяк. Я затягивался каждый раз, когда его передавали мне, и я прилично обдолбался. Вскоре я говорил без умолку, пока Виктория не сказала: «Что ты, черт возьми, несешь?»
Ее реплика заткнула мне рот до конца шоу.
После концерта мы вернулись в квартиру ее родителей. Я все еще был обкуренным, а также встревоженным, поскольку Виктория увидела брешь в моей броне и поставила под сомнение мою крутизну. Я пришел в себя и обнаружил себя разговаривающим с ее отцом – и все еще продолжал с ним разговаривать после того, как она ушла к себе в комнату и легла спать. В конце концов, я выскользнул из квартиры, чувствуя себя полным кретином.
С тех пор в школе она хихикала всякий раз, когда мы сталкивались нос к носу. Не думаю, что она делала это со злости, но она смеялась надо мной, а не со мной.
Другая девушка, с которой я встречался, хоть и недолго, жила в Статен-Айленде. Она была наполовину итальянкой и наполовину норвежкой и жила в итальянском квартале. Она сидела на амфетаминах – учитывая, что я был немного взбитым парнем, а у нее не было аппетита, мне часто приходилось съедать ее обед, который с любовью готовила для нее ее мама, не зная, кто на самом деле будет его смаковать. Когда я познакомился с ее мамой, мне показалось, что я ей понравился; но в следующий раз, когда пришел к ним домой, чтобы забрать Викторию, мне не пустили в дом.
«Я не могу зайти?» спросил я девушку.
«Нет, мама думала, что ты итальянец, но выяснилось, что ты еврей.»
Это было мое первое знакомство с прекрасным миром антисемитизма.
Через некоторое время двойной эффект моей незащищенности и неспособности слышать то, что происходит в классе, привел меня к тому же старому сценарию: я был растерян, разочарован, замкнут, и, наконец, начал прогуливать занятия всякий раз, когда представлялась такая возможность. Я знал, сколько дней я могу отсутствовать, сколько занятий я могу пропустить, сколько раз я могу опоздать – и я использовал все эти возможности по полной. Наибольшее значение теперь для меня имела школьная статистика.
Я занимал 552 место среди 587 студентов. Если нельзя окончить школу в первых рядах по успеваемости, можно отличиться и окончить ее в последних рядах. Чудо, что они вообще позволили мне ее окончить.
Я стал приведением – редко появлялся в школе, а когда приходил, был практически невидимым. Я садился на задние парты и практически ни с кем не разговаривал. И вновь я жил в добровольном изгнании из-за оборонительного поведения и социофобии. И вновь я начал замыкаться в себе. Жизнь была отвратительной и унылой. Вернулись мои проблемы со сном. И вновь я просыпался с криком от приснившихся знакомых кошмаров, понятно, что я умирал.
Я один на плавучем доке, далеко от берега, окруженный кромешным мраком...
6.
Однажды вечером, когда мама впервые поехала к себе на родину в Германию, отец пришел домой поздно, от него несло перегаром. Он начал со мной разговаривать. «Мы все иногда делаем вещи, которые нам не стоило бы делать», сказал он.
О, Боже.
«Но все хорошо, не так ли?»
Я твой ребенок. Ты ждешь от меня отпущения грехов? От меня? Ты хочешь, чтобы я избавил тебя от чувства вины за что-то, что ты сделал?
Я знал, что до сих пор не мог обратиться к родителям за помощью или поддержкой, или одобрением. Но я не ожидал, что они попытаются взвалить свои проблемы на меня.
Внезапно я вспомнил случай, произошедший несколько лет назад. Как-то вечером отец поднял трубку телефона и явно запаниковал из-за того, что услышал. Он тихо переговорил с мамой и потом вызвал полицию. Когда приехали копы, они попросили отца подробно изложить то, что он услышал по телефону, и он рассказал им, что мужчина на другом конце провода сказал ему, что если отец не перестанет встречаться с какой-то женщиной, он причинит ему вред. «Он сказал, что отрежет моему мужу яйца», резко сказала мама. Мы все отнеслись к этому как к случай, когда ошиблись номером, но теперь я задумался.
Теперь я считал дом еще более опасным местом. Прошли десятилетия, прежде чем я, наконец, узнал, что происходит, но тогда я знал, что наш дом стал потенциально смертельно опасным водоворотом.
Я тону.
Было достаточно жутко представлять себе, как я мчусь по склону дороги на машине без руля или нахожусь один на плавучем доке, далеко от берега, окруженный кромешным мраком. Теперь добавилось еще одно ощущение, как будто плавучий док тонет.
Все, что не происходило с моей сестрой, усугублялось моими родителями; что бы ни происходило со мной, тоже усугублялось родителями. Я чувствовал, что дом таит в себе такую же опасность, что и школа или другие социальные ситуации. Я не мог избавиться от глубокого чувства страха. Мне было всего лишь пятнадцать лет и я терял самообладание. И мне не с кем было поговорить.
Не с кем. Я был совсем один. Оцепеневший.
Что я могу сделать?
Я чувствовал, что все закончится очень печально, если ничего не изменится.
Я покончу собой? Я сойду с ума как моя сестра?
Джулия реагировала на свои проблемы, выбирая путь, который вел самоуничтожению и оцепенению. Очевидно, это был путь к гибели. То, как я справлялся с проблемами, зависело от меня. Конечно, я был предоставлен сам себе, но у меня был выбор. Если я ничего не делал, это тоже выбор – и я знал, что последствия будут ужасными.
Я отказываюсь быть жертвой.
Я хочу привести себя в порядок. Я хочу засучить рукава и собраться с силами. Я хотел, чтобы у меня все получилось, хотел изменить свой мир и сделать его таким, каким мне хотелось бы, чтобы он был.
Но как?
Я ехал на велосипеде, и тут меня осенило. Когда я повернул за угол и остановился около дома, одна мысль ударила мне в голову как кувалда.
Мне нужна помощь.
В противном случае, до меня вдруг дошло, у меня ничего не получится. Иначе, я сделаю неправильный выбор. Или вообще ничего не предприму, а буду скатываться вниз по наклонной.
Делай что-то.
Затем, однажды вечером, я слышал, как друг моей сестры рассказывал об амбулаторном психиатрическом отделении в больнице Mount Sinai Hospital в Манхэттене. Наконец, что-то конкретное. Место, куда можно сходить. У него было название и адрес. Я посмотрел информацию о больнице в телефонном справочнике, дождался дня, когда дома никого не было и позвонил в психиатрическое отделение. Мне назначили время приема.
В день приема я добирался туда двумя метро и одним автобусом. Я зашел сам и сказал: «Мне нужна помощь». Меня попросили зарегистрироваться. К счастью, мне не нужно было разрешение родителей. И стоило это всего три доллара.
Кто-то провел меня к врачу в белом халате, надетом поверх одежды. Я ничего не знал о лечении. Я просто надеялся, что кто-то расскажет мне как жить. Я был удивлен, когда все, что я получил во время нашего первого общения, были вопросы, а не ответы. Все было не так, как я планировал. Я хотел, чтобы врач сказал мне, что делать, а вместо этого он отвечал вопросом на вопрос. Прошло некоторое время, прежде чем я понял, что такой подход был основой лечения – никто не возьмет тебя за руку и не поведет по жизни.
Этот врач, совершенно незнакомый мне человек, морщил лоб и отворачивался, когда я с ним разговаривал.
Он думает, что я сумасшедший?
После того первого сеанса я не знал, что из этого выйдет. Но все же я решил во что бы то ни стало продолжить лечение.
Засучи рукава.
Однако, когда я пришел на следующий прием, я попросил дать мне другого врача. Слава богу, они согласились. Второго врача звали Джесс Хилсен. Я не чувствовал себя стесненным в присутствии д-ра Хилсена. Он не смотрел на меня как на психа. Он быстро дал мне понять, что даже, несмотря на то, что я считал других людей «нормальными», а себя «белой вороной», это было не так. Множество других людей имеют вопросы, которые их мучают. Я не был одним таким. Я не был одним на миллион, кто чувствовал, что весь мир обрушился на него, чувствовал себя разрушенным. Слава Богу. Это был прогресс.
Мне все еще нужна была поддержка и утешение дома, и я сказал отцу, что я начал ходить к психиатру. Он отнесся с презрением. «Ты просто хочешь быть другим», сказал он, нахмурившись.
Затем он рассердился. «Ты думаешь, у тебя одного есть проблемы?», воскликнул он.
Нет, я знал, что ни у одного меня. У моей сестры были проблемы. И так начал подозревать, что и у отца тоже – хотя кто знает, о чем он разговаривал тем вечером, когда он просил у меня прощения. Но я не собирался поддаваться проблемам или сдаться перед их лицом. Я собирался попытаться решить их. Я собирался бороться.
Я начал посещать д-ра Хилсена каждую среду после занятий. Я подходил к ларьку возле больницы, покупал турецкий сэндвич с русской приправой, садился на лавочку в Центральном парке и съедал его, а потом шел на прием к д-ру Хилсену. Каждый раз, когда я от него уходил, я уже с нетерпеньем ждал следующей недели. Беседы с д-ром Хилсеном были для меня канатом, за который я мог держаться.
Наконец, я что-то делал, наконец, я взял на себя ответственность за свою судьбу и самосовершенствование. Я принял вызов.
7.