прочитанные в приватном собрании в Лондоне в 1765 году




НАЗИДАТЕЛЬНЫЕ ПРОПОВЕДИ,

 

Проповедь первая

ОБ АТЕИЗМЕ

Братья мои,

О, если бы мои слова проникли из моего сердца в ваше! Если бы я мог

отбросить пустую декламацию и не быть воплощением комедианта, добивающегося

аплодисментов своему голосу, жестам и фальшивому красноречию! Я не питаю

дерзкого намерения вас поучать; я лишь исследую вместе с вами истину. Мою

слабую речь вдохновляет не надежда на богатство и славу, не соблазн

заслужить уважение, не необузданное стремление к владычеству над умами. Я

избран вами, чтобы мы вместе могли просветиться, а не для того, чтобы я был

вашим учителем; давайте же посмотрим со всем возможным чистосердечием, во

что повелевает нам верить и что приказывает нам делать разум в сообществе с

интересами человечества. Нам надлежит начать с вопроса о бытии Бога. Тема

эта трактовалась всеми народами; в настоящее время она исчерпана. Именно

потому я говорю вам об этом, ибо вы предугадаете все, что я хочу вам

сказать: мы все вместе заявили о нашем понимании своего главного дол га; мы

здесь - дети, собравшиеся для беседы с нашим отцом. Великолепен ход

человеческой мысли, и божественно устремление нашего разума, когда я

осмеливаюсь выдвинуть утверждение, подобное древнему аргументу: Я существую,

а следовательно, нечто существует извечно. Это означает с первого шага и

взгляда объять все времена. Нет ничего более великого, но и ничего более

простого. Подобная истина доказана не меньше, чем самые ясные положения

арифметики и геометрии; она может на мгновение удивить невнимательный ум; но

в следующий же момент она неодолимо его покоряет. В самом деле, никто не мог

эту истину опровергнуть, ибо когда мы о ней размышляем, мы ясно видим: если

ничто не существовало извечно, все должно было быть создано из не-бьггия;

наше существование в таком случае не имело бы никакой причины и являло бы

нелепое противоречие.

Мы разумны, а следовательно, существует вечный разум. И разве Вселенная

не свидетельствует о том, что она - творение этого разума? Если простая

постройка на нашей Земле или корабль, совершающий кругосветное путешествие

по морям, неопровержимо указывают на присутствие вне мастера, то

круговращения звезд и вся природа доказывают существование их творца.

Нет, возражает мне какой-нибудь сторонник Стратона или Зенона, движение

присуще материи; оно допускает всевозможные комбинации следовательно, в

процессе вечного движения была абсолютно необходимой организация актуальной

Вселенной. Если вы на протяжении вечности будете выбрасывать тысячу

игральных костей, необходимо возникнет случай, когда выпадет тысяча

одинаковых очков и можно будет даже определить шансы за и против.

Софизм этот всегда поражал мудрых людей и приводил в смущение

поверхностных; посмотрим, однако, не содержит ли он обманчивой иллюзии.

Прежде всего, нет никакого доказательства, что движение присуще

материи; напротив, все мудрецы согласны: материя индифферентна по отношению

к движению и покою, и один-единственный атом, не сдвигающийся со своего

места, разрушает представление о присущем материи движении.

Во-вторых, даже если бы для материи столь же необходимо было находиться

в движении, сколь необходимо ей иметь форму, это никак не свидетельствовало

бы против направляющего движение интеллекта, также лепящего различные его

формы.

В-третьих, пример с тысячью игральных костей, дающих одинаковый шанс,

имеет еще меньшее отношение к вопросу, чем обычно думают. Дело ведь не в

том, чтобы понять, выстроит ли движение различным образом кубики;

разумеется, - что вполне возможно - тысяча костяшек покажут тысячу шестерок

или тысячу раз одно, хотя это и весьма трудно. Однако речь здесь идет о

непреднамеренном устройстве материи, не имеющем ни определенной организации,

ни пользы; но чтобы одно только движение создавало существа, снабженные

органами, функционирование коих

 

непостижимо; чтобы эти органы находились по отношению друг к другу в

определенном соответствии; чтобы бесчисленные усилия приводили к

бесчисленным следствиям с правильностью, коя никогда не расстраивается;

чтобы все живые существа производили себе подобных; чтобы чувство зрения, по

существу не имеющее ничего общего с глазами, осуществлялось всякий раз, как

на глаза воздействуют лучи, исходящие от объектов; чтобы чувство слуха,

абсолютно чуждое уху, заставляло нас всех слышать одни и те же звуки, когда

на ухо воздействуют вибрации воздуха, - вот в чем истинная суть вопроса: все

это никакие комбинации не могут произвести сами по себе, без мастера.

Движения материи не имеют никакого отношения к чувству и еще меньше - к

мысли. Целая вечность всевозможных движений никогда не вызовет ни ощущения,

ни идеи; и пусть мне это простят, но нужно утратить всякое чувство и

сознание для того, чтобы утверждать, будто одно только движение материи

делает существа чувствующими и мыслящими.

И Спиноза, мысливший методически, признает, что в мире существует

вселенский разум. Разум этот, утверждает он вместе с рядом философов,

необходимо сосуществует с материей, одушевляя ее: одно не может существовать

без другого. Вселенский разум сияет в звездах, растекается в элементах,

мыслит в людях, произрастает в растениях:

Mens agitat molem et magno se corpore miscet*.

(Virg.Aen.VH27)

*)Мысль волнует громаду, мешаясь с телом гигантским (лат.) -

Примеч. переводчика

Итак, они вынуждены признать верховный интеллект, но они делают его

слепым и чисто механическим, не признают его свободным, независимым и

могущественным первоначалом.

По мнению этих философов, существует одна единственная субстанция, не

могущая произвести из себя другую. Субстанция эта -- всеобщность вещей,

одновременно мыслящая, чувствующая, протяженная и имеющая очертания.

Но давайте рассуждать добросовестно: разве мы не замечаем во всем, что

существует, отбора? Почему имеется определенное число видов? Разве не ясно,

что их могло бы быть меньше или, наоборот, больше? Почему, спрашивает

рассудительный Кларк, планеты вращаются таким, а не иным образом? Признаюсь,

что в сравнении с другими, даже более сильными, аргументами данный аргумент

поражает меня наиболее живо: отбор существует, а, следовательно, есть

мастер, действующий по своему усмотрению.

Аргумент этот также опровергается нашими противниками; каждодневно вы

слышите, как они твердят: то, что вы видите, необходимо, и потому это

существует. Прекрасно, отвечаю я им, из вашего допущения можно лишь сделать

вывод, что для образования мира верховному интеллекту необходимо было

произвести отбор: отбор этот произведен; мы чувствуем и мыслим в силу

соотношения, установленного Богом между нашими восприятиями и нашими

органами. Исследуйте, пожалуйста, с одной стороны, нервы и фибры, а с другой

- возвышенные мысли и признайте, что одно лишь верховное бытие может связать

между собой столь непохожие вещи.

Каково это бытие? Существует ли оно в безмерном пространстве? Является

ли пространство одним из его атрибутов? Находится ли это бытие в одном месте

или сразу во всех, а может быть и вне места? О, если бы оно навсегда

предотвратило мое копание в этих метафизических тонкостях! Я слишком

злоупотреблю своим слабым разумом, если стану стремиться полностью понять

бытие, долженствующее в силу как своей природы, так и моей оставаться для

меня непостижимыми. Я буду напоминать в этом случае безумца, узнавшего, что

какой-то дом был построен неким архитектором, и решившего, будто одного

этого знания довольно для глубокого понимания личности мастера.

Давайте же ограничим наше ненасытное и бесполезное любопытство и

займемся тем, что поистине нам интересно. Является ли Верховный Мастер,

создавший мир и нас самих, нашим господином? Милостив ли он? Должны ли мы

быть ему признательны?

Несомненно, он наш господин: мы ежесекундно ощущаем некую власть, столь

же незримую, сколь и неодолимую. Он - наш благодетель, ибо мы живем. Жизнь

наша - благодеяние, ибо мы все ее любим, какой бы злополучной она ни

оказалась. Подспорье для жизни дано нам верховным и непостижимым бытием, ибо

никто из нас не может создать даже самого малого из растений, из коих мы

извлекаем даруемое нам ими питание, и никто не знает, каким образом эти

растения формируются.

Человек неблагодарный может сказать, что Богу необходимо было

обеспечить нас питанием, если он хотел, чтобы мы в течение какого-то срока

жили. Он скажет: мы - машины, происходящие одна от другой, причем

большинство этих машин оказываются сломанными и поврежденными с первых же

шагов своей жизни. Все стихии способствуют нашему разрушению, и мы через

страдания приближаемся к смерти. Все это даже слишком верно; но следует

согласиться: если бы на свете был лишь один человек, получивший от природы

здоровое и крепкое тело, здравый смысл и честное сердце, этот человек обязан

был бы великой благодарностью своему создателю. На самом же деле существует

много людей, получивших в удел такие дары природы: они-то, по крайней мере,

должны считать Бога своим благодетелем.

Что же до тех, кого стечение извечных законов, установленных верховным

бытием, сделало несчастными, что еще можем мы сделать, как не помочь им? И

что еще способны мы им сказать, кроме того, что не знаем, почему же они

несчастны?

Зло наводняет Землю. Какой вывод сделаем мы из этого с помощью наших

слабых суждений? Что вообще не существует Бога? Но он доказал нам свое

бытие. Скажем ли мы, что Бог этот - зло? Но идея эта абсурдна, ужасна,

противоречива. Будем ли мы подозревать Бога в бессилии и думать, будто тот,

кто столь прекрасно устроил все звезды, не сумел организовать всех людей?

Предположение это не менее нестерпимо. Скажем, что существует злое начало,

портящее творения доброго и превращающее их в уродов? Но почему же это злое

начало не расстраивает течение всей остальной природы? Почему оно

ожесточенно мучает лишь какие-то слабые существа на жалкой этой планете и в

то же время относится с уважением к прочим творениям своего врага? Почему не

преследует оно Бога в этих миллионах миров, правильно вращающихся в

пространстве? Каким образом два враждебных друг другу Бога могут быть равно

необходимыми существами? И как могут они сосуществовать?

Примем ли мы сторону оптимизма? Но ведь это означает, по существу,

защиту безысходной фатальности. Лорд Шефтсбери, один из самых отважных

философов Англии, первым выразил доверие сей печальной системе. "Законы

центростремительной силы и произрастания, - говорит он, -- не могут быть

изменены любовью жалкого и слабого существа, кое, как бы ни охраняли его те

же законы, очень скоро бывает ими самими обращено в прах".

Славный лорд Болинброк пошел еще дальше, а знаменитый Поп осмелился

подтвердить, что всеобщее благо составляется из всех частных несчастий.

Но одно только изложение сего парадокса разоблачает всю его

лживость1. Столь же обоснованным было бы говорить, будто жизнь -

результат бесчисленных смертей, удовольствие складывается из всех печалей, а

добродетель есть не что иное, как сумма всех преступлений.

Физическое и моральное зло, несомненно, является следствием устройства

этого мира, да это и не может быть иначе. Когда говорят, что все хорошо, это

может означать лишь, что все организовано в соответствии с физическими

законами; но, разумеется, не все хорошо у бесчисленного множества страдающих

существ и у тех, кто заставляет страдать других. Это признают в своих

рассуждениях все моралисты; об этом громко вопиют люди, оказывающиеся

жертвами зла.

Какое омерзительное утешение - говорить несчастным, преследуемым и

оклеветанным, задыхающимся от мук: Все хорошо, мы не можете надеяться на

лучшее! Ведь такая речь могла бы быть обращена лишь к существам, почитаемым

вечно виновными и в силу необходимости заранее обреченными на вечные муки.

Стоик, о котором рассказывают, будто он в жестоком приступе подагры

произнес: Нет, подагра - вовсе не зло 2, обладал менее нелепой

гордостью, чем так называемые философы, среди бедности, преследований,

пренебрежения и всех прочих ужасов злополучнейшей жизни имевшие тщеславие

заявлять: Все хорошо. Смирение - в добрый час, поскольку они притворяются,

будто не нуждаются в сострадании; но когда, страдая и видя, как страдает вся

Земля, они говорят: Все хорошо и нет никакой надежды на лучшее, - это

прискорбный бред.

Наконец, давайте предположим, что верховное бытие, необходимо благое,

предоставляет Землю некоему подвластному ему существу, ее пустошающему,

некоему тюремщику, ввергающему нас в муки: ведь, это значит сделать из Бога

трусливого тирана, который, не осмеливаясь, сам причинять зло, поручает

своим рабам непрерывно его вершить.

Какую же позицию мы, в конце концов, займем в этом споре? Не ту ли, что

занимали в античные времена все мудрецы Индии, Халдеи, Египта, Греции, Рима?

А именно будем считать: Бог даст нам перейти от этой злополучной жизни к

другой, лучшей, каковая явит себя развитием на шей природы. В конце концов,

ясно, что мы уже прошли чрез различные виды существования. Мы существовали

до того, как новое сочетание органов заключило нас в материнское чрево; в

течение девяти месяцев наше существо было весьма отлично от прежнего;

детство наше совершенно не походило на наше зародышевое состояние; в зрелом

возрасте не осталось ничего от детства; смерть может дать нам еще иной модус

существования.

Это всего лишь пустая надежда! -- кричат мне в ответ несчастные,

способные чувствовать и рассуждать. Вы возвращаете нас к шкатулке Пандоры;

зло реально, надежда же может оказаться пустой: несчастье и преступление

осаждают эту нашу жизнь, а вы толкуете о жизни, коей мы не имеем, быть

может, и не будем иметь, и о которой у нас нет ни малейшего представления.

Нет никакого отношения между тем, чем мы являемся ныне, и тем, чем мы были в

лоне своей матери; какое же отношение будем мы иметь, лежа в гробнице, к

нашему нынешнему существованию?

Иудеи, бывшие, как вы говорите, ведомыми самим Богом, не имели никакого

представления о пресловутой иной жизни. Вы утверждаете, будто Бог дал им

законы, но в этих законах нет ни словечка, указывающего на загробные кары и

воздаяния. Перестаньте же снабжать нас химерическим утешением по поводу

слишком реальных бедствий.

Братья мои, не будем пока отвечать на эти печальные возражения в

качестве христиан: для этого еще не настало время. Попробуем опровергнуть их

вместе с мудрецами, прежде чем мы разобьем их с помощью тех, кто стоит выше

самих мудрецов.

Мы не знаем, что именно в нас мыслит, а следовательно, не можем знать,

не переживет ли это неведомое нам существо наше тело. С точки зрения физики

в нас, возможно, присутствует некая неразрушимая монада, скрытое пламя,

частица божественного огня, вечно существующая под различными внешними

обликами. Не стану утверждать, будто это доказано; однако можно сказать, не

опасаясь обмануть людей, что у нас есть столько же оснований для веры в

бессмертие мыслящего существа, сколько и для того, чтобы это бессмертие

отрицать. Если иудеи некогда ничего не знали об этом бессмертии, то ныне они

его допускают. В данном пункте единодушны все цивилизованные народы. Мысль

эта, столь древняя и общераспространенная, может быть, единственная,

способная оправдать провидение. Следует признавать Бога - вознаграждающего и

мстителя или же не следует признавать его вообще. Середины, видимо, не дано:

либо Бога нет вообще, либо он справедлив. Мы, чей интеллект столь ограничен,

имеем представление о справедливости; как же может статься, что идея эта не

содержится в верховнейшем интеллекте? Мы чувствуем, как нелепо было бы

утверждать, будто Бог невежествен, слаб и лжив; так осмелимся ли мы сказать,

будто он жесток? Уж лучше тогда было бы придерживаться мысли о фатальной

необходимости вещей, не допускать ничего, кроме непобедимого рока, нежели

допускать Бога, создавшего хоть одну тварь для того, чтобы сделать ее

несчастной.

Мне говорят, будто справедливость Бога иная, чем наша. Тогда уж

говорите, что равенство дважды двух и четырех не одно и то же для Бога и для

меня. Истина одинакова в моих глазах и в его. Все математические положения

доказаны как для конечного, так и для бесконечного бытия. Здесь не

существует двух видов истины. Единственное различие, быть может, заключается

в том, что верховный интеллект понимает все истины одновременно, мы же

продвигаемся по пути к некоторым из них медленным шагом. Но если не

существует двух видов истин в отношении одного и того же предложения, почему

должно существовать два вида справедливости в отношении одного и того же

действия? Мы можем постичь божественную справедливость лишь с помощью нашей

собственной идеи справедливости. Мы познаем справедливое и несправедливое

как мыслящие существа. Бог -- существо безгранично мыслящее - должен быть

безгранично справедлив.

Давайте же, братья мои, по крайней мере, посмотрим, насколько полезна

такая вера и сколь мы заинтересованы в том, чтобы она была запечатлена во

всех сердцах.

Ни одно общество не может существовать без вознаграждений и кар. Истина

эта столь очевидна и признанна, что древние иудеи допускали, по крайней

мере, временные кары. "Если же ты нарушишь свой долг, - гласит их закон, -

Господь пошлет тебе голод и нищету, прах вместо дождя... зуд и чесотку

неисцелимые... тяжкие язвы в ногах и суставах... С женою обручишься, и

другой будет спать с нею, и т.д."3

Подобные проклятия могли сдержать народ, грубо нарушающий свой долг; но

могло также случиться, что человек, виновный в свершении тягчайших

преступлений, вовсе не страдал от язв на ногах и не погибал от нищеты и

голода. Соломон стал идолопоклонником, но нигде не сказано, будто он был

поражен каким-либо из подобных недугов. Хорошо также известно, что на Земле

полно счастливых преступников и угнетенных невинных. Поэтому необходимо было

прибегнуть к теологии многочисленных более цивилизованных наций, которые

задолго до того положили в основу своих религий кары и воздаяния в том

состоянии человеческой природы, которое, являясь ее развитием, быть может, и

представляет собой ее новую жизнь.

Кажется, доктрина эта была самим гласом природы, к которому

прислушивались все древнейшие люди, и который был заглушен на определенный

срок иудеями, но в дальнейшем вновь обрел всю свою силу.

У всех народов, слушающих голос своего разума, есть всеобщие

представления, как бы запечатленные в наших сердцах их владыкой: такова наша

убежденность в существовании Бога и в его милосердной справедливости; таковы

основополагающие принципы морали, общие для китайцев, индийцев и римлян и

никогда не изменявшиеся, хотя наш земной шар испытывал тысячекратные

потрясения.

Принципы эти необходимы для сохранения людского рода. Лишите людей

представления о карающем и вознаграждающем Боге - и вот Сулла и Марий с

наслажденьем купаются в крови своих сограждан; Август, Антоний и Лепид

превосходят в жестокости Суллу, Нерон хладнокровно отдает приказ об убийстве

собственной матери. Безусловно, учение о Боге-мстителе в те времена угасло у

римлян; преобладал атеизм, а ведь нетрудно исторически доказать, что атеизм

иногда может быть причиной стольких же зол, как и самое варварское суеверие.

В самом деле, уж не думаете ли вы, будто Александр VI признавал Бога,

когда, чтобы обелить кровосмешение сына, он подряд пустил в ход

предательство, открытое насилие, кинжал, веревку и яд? Вдобавок, издеваясь

над суеверной слабостью тех, кого он убивал, он давал им индульгенции и

отпущение грехов во время их предсмертных конвульсий. Несомненно, причиняя

людям эти варварские муки, он оскорблял божество, над которым он насмехался.

Признаемся себе: когда мы читаем историю этого монстра и его мерзкого сына,

мы все уповаем, что кара их все же настигнет. Таким образом, идея

Бога-мстителя необходима.

Может статься, - и это бывает слишком часто - убежденность в

божественной справедливости не окажется уздой для вспышки страстей. То будет

состояние опьянения; угрызения совести наступают, лишь когда разум вступает

в свои права, но в конце концов они мучат виновного. Атеист вместо угрызений

совести может ощущать тайный и мрачный ужас, обычно сопровождающий крупные

преступления. Расположение духа у него бывает при этом беспокойным и

ожесточенным; человек, замаранный кровью, становится нечувствительным к

радостям общения; душа его, ожесточившись, оказывается невосприимчивой ко

всем жизненным утешениям; кровь приливает к его лицу от ярости, но он не

раскаивается. Он не страшится, что с него спросят отчет за растерзанную им

жертву; он всегда злобен и все больше черствеет в своей кровожадности.

Напротив, человек, верящий в Бога, обычно приходит в себя. Первый из них

остается всю свою жизнь монстром, второй впадает в варварство лишь на

мгновенье. Почему? Да потому, что последний имеет узду, первого же ничто не

удерживает.

Мы нигде не можем прочесть о том, будто архиепископ Тролль, приказавший

убить у себя на глазах всех магистратов Стокгольма, хотя бы раз удостоил

притвориться, что он желает искупить свое преступление каким-то раскаянием.

Коварный и неблагодарный атеист, клеветник, кровожадный разбойник рассуждает

и действует соответствующим образом, если он уверен в своей безнаказанности

со стороны людей. Ибо, если вообще Бога нет, такое чудовище оказывается

самому себе Богом; оно приносит себе в жертву все, чего желает или что стоит

на его пути. Самые нежные мольбы, самые здравые рассуждения оказывают на

него не большее воздействие, чем на волка, озверевшего от жажды крови.

Когда папа Сикст IV приказал убить обоих Медичи в церкви

Репараты*, в тот самый миг, как перед лицом народа прославляли

Бога, коему этот народ поклонялся, Сикст IV спокойно пребывал в своем

дворце, ничего не страшась - ни того, что заговор удастся, ни того, что он

потерпит провал; он был уверен: флорентийцы не отметят за себя, он

совершенно свободно отлучит их от церкви, и они будут на коленях просить у

него прощения за то, что осмелились принести жалобу.

*) Церковь Santa Reparata (Святой Ценительницы;

ст.-ит.) во Флоренции. -- Примеч. переводчика.

Весьма правдоподобно, что атеизм был философией всех могущественных

людей, проведших свою жизнь в том заколдованном кругу преступлений, который

глупцы именуют политикой, государственным переворотом, искусством править.

Меня никогда не заставят поверить, будто кардинал, знаменитый министр,

считал, что он действует по указанию Бога, когда он приказал двенадцати

убийцам в судейских мантиях4, состоявшим у него на жалованье,

осудить на смертную казнь одного из высокопоставленных лиц государства,

причем происходило это в его собственном загородном доме и в то самое время,

как он предавался блуду со своими девками рядом с помещением, где его лакеи,

украшенные титулом судей, угрожали пытками маршалу Франции, смерть которого

они уже мысленно смаковали.

Некоторые из вас, братья мои, спрашивали меня, имел ли один из

иудейских царей5 истинное представление о божестве, когда на

пороге смерти, вместо того чтобы попросить прощения у Бога за свои

прелюбодеяния, убийства и бесчисленные жестокости, он упорствует в своей

кровожадности и жестокой жажде мести? Когда устами, готовыми закрыться

навеки, советует своему преемнику повелеть убить старого Семея, своего

министра, и своего военачальника Иоава?

Я признаю вместе с вами: акция эта, которую напрасно старался обелить

святой Амвросий6, быть может, самая страшная из тех, о которых

можно прочесть в анналах народов. Миг смерти для всех людей бывает моментом

раскаяния и милосердия: стремиться к отмщению, умирая, и не осмелиться это

выполнить, обременить другого в своих предсмертных словах долгом бесчестного

убийства - поистине вершина трусости и ярости, сплетенных в единый клубок.

Я не стану здесь исследовать, правдива ли эта отвратительная история и

в какое именно время она была написана. Я не буду с вами обсуждать, нужно ли

рассматривать хроники иудеев под тем же углом зрения, что и повеления их

закона, и было ли правильным смешать - во времена невежества и суеверий --

Священное писание иудеев с их светскими книгами. Законы Нумы7

были священны для римлян, а писания их историков - нет. Но если упомянутый

иудей оставался варваром до последнего своего вздоха, что нам до того? Разве

мы иудеи? Какое отношение к нам имеют нелепые и страшные дела этого

небольшого народа? Преступления освящались почти всеми народами мира, так

что же нам делать? Ненавидеть преступления и поклоняться Богу, который их

осуждает.

Признано, что иудеи поклонялись телесному Богу. Но разве это причина,

по которой мы должны иметь подобную идею верховного бытия?

Если доказано, что они верили в телесного Бога, то не менее ясно, что

они признавали Бога - создателя Вселенной.

Задолго до того, как они пришли в Палестину, финикийцы имели своего

единого Бога Яхо; имя это было у них священным, так же как позднее у египтян

и иудеев. Кроме того, они называли верховное бытие более распространенным

именем - Эль. По своему происхождению это халдейское имя. Именно от него

город, именуемый нами Вавилоном, назывался Бабель - Врата бога. От него же

иудейский народ, пришедший со временем в Палестину и там обосновавшийся,

стал называть себя "Израэль", что означает видящий Бога, как это сообщает

нам Филон8 в своем Трактате о воздаяниях и карах и как пишет

историк Иосиф9 в своем ответе Апиону10.

Египтяне вопреки всем своим суевериям признавали Верховного бога; они

именовали его Кнеф и изображали в виде шара.

Древний Зердуст, именуемый нами Зороастром11, учил лишь об

одном боге, коему подчинено злое начало. Индийцы, похваляющиеся тем, что они

- древнейшее общество, располагают вдобавок древними книгами, которые, по их

утверждению, были писаны четыре тысячи восемьсот шестьдесят шесть лет назад.

Ангел Брама или Габрама, говорят они, посланник Бога, служитель верховного

существа, продиктовал книгу на языке санскрит. Эта священная книга

называется Шастабад, и она гораздо древнее самой Веды, которая с давних

времен является священной книгой на берегах Ганга.

Два этих тома, представляющие собой закон всех браминских сект

- Яджур-Веду, являющуюся началом Веды, - повествуют лишь о едином Боге.

Небу было угодно, чтобы один из наших соотечественников, проживший

тридцать лет в Бенгалии и превосходно владевший языком древних браминов,

оставил нам извлечение из книги Шастабад, написанной за тысячелетие до Веды.

Она разделена на пять глав. В первой главе речь идет о Боге и его атрибутах,

и начинается она так: "Бог един; он создал все, что есть; он подобен

совершенной сфере, не имеющей ни конца ни начала. Он правит всем с

целокупной мудростью. Не ищи его сущность и природу - то будет напрасным и

преступным поиском. Довольствуйся тем, чтобы день и ночь поклоняться его

творениям, его мудрости, мощи и благости. Будь счастлив, чтя его".

Вторая глава трактует о творении небесных интеллектов.

Третья - о падении этих вторичных божеств.

Четвертая - об их наказании.

Пятая -- о милосердии Бога.

Китайцы, чьи истории и обычаи указывают на очень далекую древность,

хотя и меньшую, нежели древность индийцев, всегда поклонялись Тьен, Шань-тu,

Небесной добродетели. Все их книги, посвященные морали, все эдикты

императоров рекомендуют быть угодными Тьен, Шань-ти и заслуживать ее

милости.

Конфуций12 вовсе не был основателем китайской религии, как

это утверждают невежды. Задолго до него императоры четырежды в год вступали

в храм, дабы принести Шань-ти земные плоды.

Таким образом, вы видите: цивилизованные народы - индийцы, китайцы,

египтяне, персы, халдеи, финикийцы -- все признавали одного Верховного бога.

Я не стану утверждать, будто у этих столь древних наций не было атеистов; я

знаю, их много в Китае; мы видим их в Турции, они есть в нашем отечестве и у

многих народов Европы. Но почему их заблуждение должно поколебать нашу веру?

Разве ошибочные мнения всех философов относительно света мешают нам твердо

верить в ньютоновские открытия, касающиеся сего непостижимого элемента?

Разве неверная физика греков и их смехотворные софизмы способны разрушить

интуитивное знание, данное нам экспериментальной физикой?

Атеисты были у всех известных народов; но я сильно сомневаюсь, чтобы

атеизм этот был полной убежденностью, ясной уверенностью, в которых наш

разум пребывает, лишенный сомнений, спокойный, как тогда, когда дело идет о

геометрических доказательствах. Разве это скорее не полуубежденность,

усиленная яростной страстью и высокомерием, занимающими место полной

уверенности? Фаларис13 и Бусирис14 (а такие люди

попадаются в любой среде) резонно высмеивали басни о Кербере и Эвменидах:

они отлично понимали, как смешно воображать, будто Тезей целую вечность

просидел на скамеечке и будто гриф постоянно разрывал вновь отрастающую

печень Прометея. Подобные нелепости, бесчестящие божество, уничтожали его в

глазах этих людей. Они смутно говорили себе в своем сердце: нам всегда

повествовали о божестве одни лишь нелепости, а значит, божество - это только

химера. Они попирали ногами утешительную и одновременно страшную истину, ибо

она была окружена ложью.

О, злополучные теологи-схоласты, пусть бы хоть этот пример научил вас

не делать Бога смешным! Именно вы своими пошлостями распространяете атеизм,

с которым вы боретесь; именно вы создаете придворных атеистов, которым

достаточно лишь благовидного предлога, оправдывающего все их омерзительные

деяния. Но если бы поток дел и мрачных страстей оставлял им время одуматься,

они бы сказали: обманы жрецов Исиды или Кибелы должны восстанавливать меня

лишь против них, но не против божества, которое они оскорбляют. Если не

существует Флегетонта и Кокита, это вовсе не препятствует существованию

Бога. Поэтому я пренебрегу баснями и стану поклоняться истине. Мне рисуют

Бога смешным тираном, но я не буду из-за того считать его слабомудрым и

несправедливым. Я не соглашусь с Орфеем, утверждающим, будто тени

добродетельных людей разгуливают в Елисейских полях; я не признаю

метемпсихоз фарисеев и еще менее - уничтожение души, проповедуемое

саддукеями. Я признаю вечное провидение, не осмеливаясь при этом

разгадывать, каковы средства и следствия его милосердия и справедливости. Я

не стану злоупотреблять разумом, данным мне Богом; я уверую в то, что

существуют порок и добродетель, как существуют болезнь и здоровье; и

наконец, поскольку незримая сила, воздействие коей на меня я всегда ощущаю,

делает меня мыслящим и действующим существом, я заключу из этого, что мысли

мои и поступки должны быть достойны той силы, что помогла мне явиться на

свет.

Не станем здесь скрывать: бывают добродетельные атеисты. Секта

Эпикура15 дала весьма честных людей; сам Эпикур был

добродетельным человеком, я это признаю. Инстинкт добродетели, обитающий в

мягком и далеком от всякого насилия нраве, может отлично сосуществовать с

ошибочной философией. Эпикурейцы и наиболее славные атеисты наших дней,

стремящиеся к удовольствиям, даруемым общением, познанием и заботой о

безмятежном покое души, укрепили в себе этот инстинкт заставляющий их

никогда никому не вредить и отречься от беспокойных дел, возмущающих душу, а

также от развращающего ее высокомерия. В обществе существуют законы, более

строго соблюдаемые, нежели законы государства и религии. Тот, кто заплатил

за услуги своих друзей черной неблагодарностью, кто оклеветал честного

человека и проявил в своем поведении отталкивающую непристойность или кто

известен своей безжалостной и гнусной скаредностью, не будет наказан

законами, но его покарает общество честных людей, кои вынесут против него не

подлежащий обжалованию приговор об изгнании: в этом обществе он никогда не

будет принят. Таким образом, атеист, обладающий мягким и приятным нравом, во

всем прочем сдерживаемый уздой, налагаемой на него человеческим обществом,

вполне может вести безобидную, счастливую и уважаемую жизнь. Примеры мы

наблюдаем из века в век, начиная со славного Аттика16,

одновременно бывшего другом и Цезаря и Цицерона17, и кончая

знаменитым судьей де Барро18, заставившим слишком долго ждать

истца, процесс коего он вел, и уплатившим ему за это из своего кармана

сумму, о которой шла речь.

Мне могут еще назвать, если угодно, софиста-геометра Спинозу, чьи

умеренность, бескорыстие и благородство были достойны Эпиктета. Мне также

скажут, что знаменитый атеист Ламетри19 был человеком мягким и

приятным в обществе, уважаемым при жизни и осыпанным после смерти милостями

великого короля, который не обращал внимания на его философские убеждения и

награждал его за его достоинства. Однако дайте этим мягким и спокойным

атеистам высокие должности, включите их в политическую фракцию или заставьте

сражаться с Цезарем Борджа20 либо с Кромвелем, а может быть, с

кардиналом де Ретцем - и неужели, думаете вы, в подобных случаях они не

станут такими же злодеями, как их противники? Учтите, какую вы ставите перед

ними альтернативу: если они не порочны, они покажут себя глупцами, им надо

либо защищаться тем же оружием, либо погибнуть. Несомненно, их принципы не

противостанут убийствам и отравлениям, которые они сочтут неизбежными.

Итак, мы показали: атеизм может, самое большее, позволить существовать

общественным добродетелям в спокойной апатии частной жизни; однако среди

бурь жизни общественной он должен приводить к всевозможным злодействам.

Приватное общество атеистов, кои никогда меж собою не ссорятся и

спокойно растрачивают свою жизнь в чувственных наслаждениях, может

невозмутимо существовать какое-то время; однако если бы мир управлялся

атеистами, то с таким же успехом можно было находиться под непосредственным

владычеством адски



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-07 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: