Оплата одной десятитысячной 6 глава

В этой же сфере находятся близкие сердцам японцев крупные секты и праздники. Буддизм остается религией широких масс народа, и многочисленные его секты с их разными учениями и пророками-основателями обладают мощным и повсеместным влиянием. Даже в синто есть крупные культы, оставшиеся вне государственного синто. Некоторые из них были оплотом откро­венного национализма еще до его признания правительством в 30-е годы XXв., некоторые являются вероисцеляющими секта­ми, их часто сравнивают с Христианской наукой¹²⁹, некоторые придерживаются конфуцианских догм, некоторые специализи­руются на трансовых состояниях и паломничествах в священные горные храмы. За пределами государственного синто осталось также большинство народных праздников. В эти дни люди пе­реполняют храмы. Каждый человек, ополаскивая рот, совершает обряд очищения и, дернув за веревку колокольчик или хлопнув руками, призывает бога снизойти. Благоговейно поклонившись, а затем, вновь дернув за веревку колокольчик или хлопнув ру­ками, отсылает бога назад и возвращается к основным заняти­ям дня, каковыми являются покупки безделушек и лакомств у раскинувших свои палатки продавцов, наблюдение за состязаниями борцов, или экзорцистские представления, или танцы ка­гура¹³⁰, щедро оживляемые клоунами, а в общем, к получению удовольствия от большой толчеи. Один живший в Японии анг­личанин процитировал стихи Уильяма Блейка, которые ему по­стоянно приходили на память в японские праздники: «Вот еже­ли в церкви дадут нам пивца / Да пламенем жарким согреют сердца / Я буду молиться весь день и всю ночь. / Никто нас из церкви не выгонит прочь»¹³¹. Если не считать профессионально посвятивших себя религиозному аскетизму, религия в Японии не аскетична. К тому же японцы увлекаются религиозными па­ломничествами, которые также представляют собой полные больших удовольствий праздники.

Итак, деятели Мэйдзи тщательно обозначили сферы функци­онирования государства в области управления и государственного синто в области религии. Другие сферы они оставили народу, но гарантировали себе как высшим чиновникам новой иерархии гос­подство в тех сферах, которые, по их мнению, непосредственно относились к государству. При создании армии они столкнулись с подобной же проблемой. Как и в других областях, в армии они отказались от старой кастовой системы, но пошли дальше, чем в гражданской жизни¹³². Они даже объявили незаконным исполь­зование в вооруженных силах языка вежливости, хотя в обычной жизни, конечно, до сих пор существуют старые формы обраще­ния. В армии начали также присваивать офицерские звания за заслуги, а не за принадлежность к знатному роду в таких масш­табах, какие в других областях едва ли были по-настоящему воз­можны. В этом отношении ее репутация у японцев высока и, оче­видно, заслуженна. Вероятно, это был самый лучший способ создать новую армию народной поддержки. Роты и взводы ком­плектовались из призывников — соседей по району, и в мирное время солдат проходил военную службу в гарнизонах, располо­женных недалеко от его местожительства. Это было важно не только потому, что сохранялись местные связи, но и потому, что каждый мужчина, проходивший военную службу, проводил в ар­мии два года, во время которых на смену отношениям между са­мураями и крестьянами, между богатыми и бедными в его жизнь входили отношения между офицерами и рядовыми солдатами, между солдатами первого и второго годов призыва. Армия функ­ционировала как демократический уравнитель и во многих отно­шениях была подлинно народной. В то время как в большинстве других стран мира на армию полагаются как на твердую силу, под­держивающую status quo, в Японии симпатии армии к мелкому крестьянству проявились в повторяющихся выступлениях ее про­тив финансистов и промышленников.

Японские государственные деятели, возможно, не одобряли всех последствий создания народной армии, но это был не тот уровень, где, по их мнению, обеспечивалось верховенство армии в иерархии. Они добились этой цели при помощи некоторых за­действованных на самом высшем уровне механизмов. Они не включили эти механизмы в Конституцию, а просто последова­тельно сохраняли признанную ранее независимость верховного командования от гражданского правительства. В отличие, напри­мер, от глав министерства иностранных дел и бюро, ведавшего внутренними делами страны, министры армии и флота имели не­посредственный доступ к самому Императору и поэтому могли воспользоваться его именем для проталкивания своих планов. Им не нужно было информировать своих гражданских коллег по ка­бинету министров или консультироваться с ними. Вдобавок к этому вооруженные силы держали под полным контролем любой кабинет. Они при помощи простого приема — отказа отпустить генералов и адмиралов для получения ими военных портфелей в кабинете министров — могли помешать формированию вызывав­шего их недоверие кабинета. Если эти высшие офицеры действи­тельной военной службы не занимали министерских постов, не могло существовать и кабинета: ни гражданским лицам, ни от­ставным офицерам не дозволялось занимать эти посты. Равным образом, если вооруженные силы не устраивало какое-нибудь по­становление кабинета министров, они могли настоять на его от­мене, отозвав своих представителей в кабинете. На этом высшем политическом уровне верхушка военной иерархии была уверена, что ей не нужны никакие ухищрения. Коль у нее возникала по­требность в дополнительных гарантиях, одну из них она нахо­дила в Конституции: «Если парламенту не удается принять пред­ложенный на его рассмотрение бюджет, то автоматически на текущий год для правительства действителен бюджет предыдуще­го года». Одним из примеров успешной поддержки армейской иерархией своих полевых командиров при отсутствии у кабинета согласованной политики служит оккупация армией Маньчжу­рии¹³³ в условиях, когда министерство иностранных дел обеща­ло, что армия не предпримет этого шага. В армии, как и в других областях, японцы, когда речь идет об иерархических привилеги­ях, склонны принимать на себя всю ответственность за послед­ствия не из-за согласия с политическим курсом, а из-за неодоб­рения попрания границ между прерогативами.

В области промышленного развития Япония пошла курсом, не имеющим себе параллели ни в одной западной стране. Снова «Их Превосходительства» организовали игру и установили ее прави­ла. Они не только затеяли это дело, но и за правительственный счет строили и финансировали развитие нужных, на их взгляд, отраслей промышленности. Государственная бюрократия создава­ла их и управляла ими. Были приглашены иностранные техни­ческие специалисты, и на учебу за границу послали японцев. За­тем, когда эти отрасли промышленности стали, по мнению японцев, «хорошо организованными, а бизнес процветающим», правительство передало их частным компаниям. Они постепен­но продавались по «низким до смешного ценам»¹³⁴ избранным кругам финансовой олигархии — знаменитым дзайбацу, главным образом семьям Мицуи и Мицубиси. Государственные деятели Японии решили, что развитие слишком важно для страны, что­бы его доверить законам спроса и предложения или свободному предпринимательству. Но эта политика ни в коей мере не была связана с социалистической догмой: выгоду от нее опять же по­лучили именно дзайбацу. Уже то хорошо, что с минимальными издержками удалось создать отрасли промышленности, считав­шиеся нужными для развития страны. Благодаря этому Япония смогла скорректировать «обычный порядок начальных стадий развития капиталистического производства»¹³⁵. Вместо производ­ства потребительских товаров и легкой промышленности она сначала занялась ключевыми областями тяжелой промышленно­сти. Приоритетным стало строительство арсеналов, верфей, ме­таллургических заводов, железных дорог; они быстро достигли высокого уровня технической эффективности. Не все перешло в частные руки, и обширная сфера военно-промышленного произ­водства осталась в руках правительственной бюрократии и фи­нансировалась со специальных правительственных счетов.

Во всех этих поддерживаемых правительством областях про­мышленности не было «должного места» для мелких торговцев или управленцев-небюрократов. Только государство и крупные финансовые дома, пользовавшиеся доверием и имевшие полити­ческие привилегии, действовали на этом пространстве. Но, как и в других областях японской жизни, свободная от такой зависи­мости сфера существовала и в промышленности. Это были «пе­режиточные» отрасли, работавшие с минимальной капитализаци­ей и максимальным использованием дешевой рабочей силы. Эти отрасли легкой промышленности могут обходиться и обходятся без современной техники. Они функционируют благодаря тому, что мы в Соединенных Штатах обычно называем домашними предприятиями с потогонной системой (home sweat shops). Мел­кий предприниматель закупает сырье, передает его на обработку семье или небольшому предприятию с четырьмя или пятью ра­ботниками, потом забирает их продукцию, снова передает ее дальше для другого этапа производственного процесса и, в конце концов, продает продукцию торговцу или экспортеру. В 30-е годы XX в. не менее 53% занятых в японской промышленности работали по этой модели в мастерских или на дому, где число ра­ботников не превышало пяти человек¹³⁶. Многие из этих работни­ков находятся под защитой старых патерналистских обычаев от­ношений ученичества, и в их рядах много матерей, которые в больших городах, сидя у себя дома с привязанными на спинах детьми, выполняют сдельную работу.

Этот двойственный характер японской экономики так же ва­жен для японского стиля жизни, как и двойственность в области управления или религии. Будто решив, что им нужна соответству­ющая их иерархиям в других областях финансовая аристократия, японские государственные мужи создали для нее стратегические отрасли индустрии, отобрали политически привилегированные торговые дома и связали их в «должных местах» с другими иерар­хиями. В планы правительства не входило избавление от этих крупных финансовых домов и от дзайбацу, получивших благода­ря сохранению патернализма не только хорошую прибыль, но и высокое место. Благодаря традиционному японскому отношению к прибыли и деньгам финансовая аристократия неизбежно дол­жна была оказаться объектом нападок со стороны народа, но правительству удалось построить ее согласно общепринятым представлениям об иерархии. В этом оно не совсем преуспело, поскольку на дзайбацу обрушились так называемые группы моло­дых офицеров в армии и жители сельских районов¹³⁷. И все же в основном вся желчь японского общественного мнения была на­правлена не против дзайбацу, а против нарикин¹³⁸. Слово нарикин часто переводится как «нувориш», но это неверно с точки зрения японского восприятия. В Соединенных Штатах нувориши, стро­го говоря, - это «новички» («newcomers»); они смешны, потому что неловки и не имели времени для приобретения должного лос­ка. Однако этот недостаток уравновешивается добросердечнос­тью, принесенной ими из деревенского дома; они прошли путь от погонщиков мулов до нефтяных миллионеров. Но в Японии на­рикин — это термин, взятый из японских шахмат и означающий пешку, прошедшую в ферзи. Это пешка, ведущая себя на доске как «важная персона». У нее нет иерархического права поступать так. Предполагается, что нарикин приобрел свои богатства за счет об­мана или эксплуатации других, и желчь, выплескиваемая против него, очень непохожа на американское отношение к «доброму парню». В своей иерархии Япония предоставила место крупному богатству и заключила с ним союз; когда же богатство достигает­ся за пределами отведенного для этих целей пространства, япон­ское общественное мнение выступает резко против него.

Таким образом, японцы организуют свой мир, постоянно об­ращаясь к иерархии. В семье и в личных отношениях возраст, по­коление, пол и класс диктуют должное поведение. В управлении, религии, армии и экономике сферы тщательно поделены иерар­хически, так что ни находящийся на более высокой позиции, ни стоящие на более низкой ступени не могут безнаказанно выйти за рамки своих прерогатив. До тех пор пока сохраняется «должное место», японцы не протестуют. Они чувствуют себя в безопасно­сти. Конечно, с точки зрения защиты самого дорогого для них, они часто совсем лишены «безопасности», но у них есть «безопас­ность», поскольку они приняли иерархию как легитимное нача­ло. И она столь же характерна для их взгляда на жизнь, как и вера в равенство и свободное предпринимательство — для американс­кого образа жизни.

Когда Япония попыталась экспортировать свое представле­ние о «безопасности», она натолкнулась на его отвержение. В самой стране иерархия отвечала народным представлениям, поскольку была ими сформирована. Амбиции могли быть толь­ко такими, какими их сформировал такого рода мир. Но этот коварный товар не годился для экспорта, народы возмущались высокомерными претензиями Японии, принимая их за наглость или того хуже. Однако офицеры и солдаты Японии в каждой занятой ими стране продолжали удивляться тому, что население не приветствует их. То ли Япония не предоставила этой стране места, хотя бы скромного, в иерархии, то ли иерархия не была желательной для тех, кто находился на низших ее ступенях. Японские вооруженные силы продолжали выпускать серии во­енных фильмов, показывающих «любовь» Китая к Японии в об­разе доведенных до отчаяния китайских девушек, обретающих счастье в любви к японскому солдату или японскому инженеру. Это была не нацистская версия завоевания, но имела она, в кон­це концов, не больший успех. Японцы не могли требовать от других наций того же, что требовали от самих себя. Их ошибка заключалась в том, что они этого не понимали. Они не осозна­вали, что система японской морали, заставлявшая их «занимать должное место», не рассчитана на всех. У других народов ее не было. Она — истинный плод творчества Японии. Японские пи­сатели принимают эту этическую систему настолько бездоказа­тельно, что не считают нужным описывать ее, а чтобы понять японцев, ее нужно описать.

V

Должник веков и мира

Мы привыкли говорить по-английски, что являемся «heirs of the ages», т. е. «наследниками веков». Две войны и великий экономи­ческий кризис несколько поубавили нашу былую самоуверен­ность, но эти потрясения, конечно, не прибавили нам чувства долга перед прошлым. Восточные народы поворачивают монету другой стороной: они — должники веков. Многое из того, что на Западе называют культом предков, — не совсем культ, и уж вовсе не предков, а ритуальное признание великого долга человека пе­ред всем, что было прежде. Более того, человек не только долж­ник прошлого; каждый день любой его контакт с другими людь­ми увеличивает его долг в настоящем. В своих повседневных решениях и поступках он должен руководствоваться этим долгом. И это — основная отправная точка его поведения. Из-за того, что на Западе люди крайне мало внимания уделяют своему долгу пе­ред миром и проявленной им заботе о них об их воспитании, бла­гополучии и даже самому факту своего появления на свет, япон­цы считают наши мотивации несовершенными. Добродетельные японцы не говорят, как мы в Америке, что они никому ничего не должны. Они не отказываются от прошлого. Справедливость оп­ределяется в Японии как понимание человеком своего места в длинной цепочке взаимных долгов, связывающих воедино и его предков, и его современников.

Очень просто заявить на словах об этом различии между Вос­током и Западом, но очень сложно разобраться, к каким послед­ствиям в жизни оно приводит. До тех пор, пока мы не поймем от­личия Японии от нас в этом отношении, мы не сможем постичь тайны ни ставшей привычной для нас во время войны высокой самоотверженности японцев, ни их большой раздражительности в ситуациях, когда она кажется нам неуместной. Положение дол­жника может очень быстро вызвать у человека большое раздражение, и японцы доказывают это. Оно также сопряжено с боль­шой ответственностью.

И у китайцев, и у японцев есть много слов со значением «обя­занности». Слова эти — не синонимы, специфику их невозмож­но передать буквальным переводом на английский язык, посколь­ку выражаемые ими представления чужды нам. Для обозначения понятия «обязанности», включающего все долги человека— от самого большого до самого малого, японцы используют слово он¹³⁹. Они переводят его на английский язык целым рядом слов, начиная с obligations (обязанности) и loyalty (верность) и kindness (доброта) и love (любовь), но в таких переводах искажается смысл японского слова. Если бы оно действительно означало любовь или даже обязанность, то японцы определенно могли бы говорить об он по отношению к своим детям, но для них такое употребление слова невозможно. Не означает оно и верности — понятия, для выражения которого в японском языке использу­ются другие слова, никоим образом не синонимичные он. Во всех случаях его употребления слово он означает «груз», «долг», «бремя», которые человек старается нести насколько можно луч­ше. Человек получает он от вышестоящего, и акт принятия он от кого-либо, не занимающего определенно более высокого или по крайней мере равного с ним положения, вызывает у него непри­ятное чувство унижения. Когда японцы говорят: «Я несу его он», — это означает: «У меня есть бремя обязанности перед ним»; они называют этого кредитора, этого благодетеля своим «чело­веком он».

«Помнить о чьем-то он» может означать простое выражение чувства взаимной преданности. В этом смысле слово употребле­но в небольшом рассказе «Не забывать об он», помещенном в японской хрестоматии для учеников второго класса начальной школы. Это рассказ, предназначенный для чтения малышам на

уроках этики.

«Хати — умный пес. Вскоре после его появления на свет чужой человек взял его к себе и полюбил как собственного ребенка, Бла­годаря этому его слабый организм быстро окреп, и, когда утром хозяин отправлялся на работу, пес провожал его до остановки трамвая, а вечером, незадолго до возвращения хозяина домой, он снова отправлялся на остановку, чтобы встретить его.

Пришла пора, и хозяин умер. Неизвестно, знал ли об этом Хати или нет, но он продолжал каждый день искать его. Прихо­дя на привычное место, он стремился отыскать в толпе выходя­щих из трамвая своего хозяина.

Так шли дни и месяцы. Прошел год, прошло два, прошло три, и даже когда прошло десять лет, фигуру старого Хати, все еще ищущего своего хозяина, можно было видеть каждый день на остановке».

Мораль этого маленького рассказа такова: верность — только иное название для любви. Сын, проявляющий глубокую заботу о своей матери, может сказать, что не забывает о полученном от матери он, и это означает, что он привязан к ней со всей просто­душной преданностью Хати своему хозяину. Однако термин прежде всего относится не к его любви, а ко всему тому, что мать сделала для него, когда он был ребенком, к ее жертвам, когда он был мальчиком, ко всему тому, что она сделала в его интересах, когда он стал взрослым человеком, ко всему тому, чем он обязан ей просто самим фактом своего существования. Он предполагает возвращение этого долга и поэтому означает любовь. Первичное же его значение — долг, но для нас любовь — это то, чем мы де­лимся свободно и что не обременено обязанностями.

Он всегда означает эту безграничную преданность, когда сло­вом пользуются для выражения первого и самого большого долга японца — его «императорского он». Это долг императору, который следует принимать с бесконечной благодарностью. Японцы счи­тают, что невозможно быть довольным своей страной, своей жиз­нью, своими большими и малыми делами, не думая также посто­янно об этих милостях. Во все времена японской истории среди живых людей, по отношению к которым у японца существовало чувство долга, конечной фигурой являлась та личность, которая находилась на высшей позиции его социального горизонта. В разные периоды ею становились местные сеньоры, феодальные князья и сёгун. Сегодня это — император. Важно не то, кем была эта занимавшая высшую позицию личность, а само многовеко­вое существование принципа примата в японском обыкновении «помнить об он». Япония Нового времени использовала все сред­ства для сосредоточения этого чувства на императоре. Импера­торский он каждого японца приумножался благодаря любым его житейским пристрастиям: каждая сигарета, выданная во время войны от имени императора находившимся на передовых пози­циях солдатам, лишний раз подчеркивала этот он каждого из них; маленький глоток сакэ, скупо предоставленный перед боем, еще более увеличивал императорский он. Японцы заявляли, что каж­дый летчик-камикадзе на самолете-смертнике оплачивал свой императорский он; они утверждали, что все солдаты, погибшие до последнего при обороне одного из тихоокеанских островов, зая­вили, что оплачивают свой безграничный он императору.

У человека есть также они перед менее значительными, чем император, людьми. Существует он, полученный от родителей. Он составляет основу знаменитой восточной сыновней почтительности, отводящей родителям стратегическое положение выс­шего авторитета для детей. Эта почтительность выражается в ка­тегориях долга, который дети обязаны вернуть родителям и стре­мятся это сделать. Именно поэтому дети должны энергично и послушно трудиться, но не так, как в Германии, — другой стра­не с высоким родительским авторитетом, — где родителям, до­бивающимся повиновения детей и старающимся укрепить его, приходится тратить много сил. Японский вариант восточной сыновней почтительности очень реалистичен, у японцев есть по­словица о получаемом человеком от родителей он, которую в вольном переводе можно передать так: «Только став сам родите­лем, человек поймет, каков его долг перед собственными роди­телями». То есть родительский он — это реальная повседневная забота об отце и матери. Ограничение японцами культа предков родителями и живущими в памяти человека близкими родствен­никами приводит к тому, что этот акцент на реальной зависи­мости в детстве становится очень мощным элементом их мыш­ления, хотя, конечно, для любой культуры является крайне банальным, что каждый человек когда-то был беспомощным ребенком, не способным выжить без родительской заботы о нем; до тех пор, пока он не повзрослел, они предоставляли ему кров, пищу и одежду. Японцы убеждены, что американцы преумень­шают значение всего этого и что, как говорит один японский писатель, «в Соединенных Штатах помнить об он родителям -это чуть больше, чем быть добрым к вашим отцу и матери». Никто не может передать свой он детям, но самоотверженная забота человека о своих детях - это возвращение своим родите­лям долга тех дней, когда ты сам был беспомощным. Человек частично оплачивает он собственным родителям, проявляя, как и они, такое же доброе отношение к своим детям и уделяя мно­го внимания их воспитанию. Обязанности перед детьми просто принадлежат к категории «он своим родителям».

Существует также особый он своему учителю и своему хозяи­ну (нуси). И тот и другой помогали человеку встать на ноги, и по отношению к ним у него есть он, который в будущем заставит его откликнуться на их просьбу в тяжелые для них дни или оказать после их смерти содействие их, возможно еще юному родствен­нику. Оплата, вероятно, растянется на многие годы, и время не сократит долг. С годами он скорее возрастет, чем убудет. Накап­ливаются своего рода проценты. Он кому-то - серьезное дело. Японская пословица говорит: «Никто никогда не оплатит одной десятитысячной он». Это тяжелое бремя, и «власти он» по спра­ведливости всегда отдается предпочтение перед чисто личными интересами человека.

Гладкое функционирование этики долга зависит от умения каждого человека считать себя большим должником, не испыты­вая слишком большого раздражения при оплате висящего на нем бремени долгов. Мы уже видели, насколько совершенно были организованы иерархические механизмы в Японии. Связанные с ними обыкновения старательно преследовали цель создания для японцев возможности уважительного отношения к своему мо­ральному долгу в немыслимой для западного ума степени. До­биться этого легче тогда, когда на старших смотрят как на доб­рожелателей. Японский язык дает интересное свидетельство подлинного наделения старших «чувством любви» к своим под­чиненным. По-японски «любовь» — аи, и именно это слово по­казалось миссионерам минувшего века единственным японским словом, пригодным для передачи христианской концепции люб­ви. Они воспользовались им при переводе на японский язык Биб­лии для обозначения Божественной Любви к человеку и челове­ческой любви к Богу. Но в точном смысле слова ай — это любовь старшего к зависящим от него. Западному человеку, вероятно, может показаться, что это слово означает «патернализм», но в японском употребляли его значение шире. Именно им передает­ся чувство привязанности. В современной Японии слово ай все еще используется в этом узком смысле адресуемой сверху вниз любви, но, может быть, отчасти под влиянием его употребления христианами и, несомненно, под воздействием усилий официаль­ных властей по ликвидации кастовых различий его можно упот­реблять сегодня также и для обозначения отношений между рав­ными.

Несмотря на все культурные облегчения, в Японии тем не ме­нее существует счастливое обстоятельство, позволяющее без вся­кой обиды «нести он». Людям не нравится обременять себя дол­гом благодарности, связанным с он. Они всегда говорят, что «человека заставляют нести от, и часто самым точным перево­дом этих слов будет «взваливать на другого» (imposing upon another), хотя в Соединенных Штатах «взваливать» (imposing) значит требовать чего-то от другого человека, а в Японии — дать ему что-то или сделать ему одолжение. Случайные одолжения от довольно чужих людей вызывают большое раздражение, посколь­ку с соседями и теми людьми, с которыми японец имеет давние иерархические связи, он хорошо знаком, и у них существуют сложные отношения он. Но в общении с просто знакомыми и почти одинаковыми с ними по статусу людьми японцы начина­ют нервничать. Им не хотелось бы оказаться в ловушке он со все­ми ее последствиями. Пассивность японской уличной толпы во время несчастного случая объясняется не только ее безынициативностью. Она — свидетельство того, что любое не соответству­ющее установленным нормам вмешательство заставило бы полу­чателя помощи нести он. Один из самых известных законов домэйдзийских дней гласил: «При возникновении ссоры или спора не следует без необходимости вмешиваться в них», и человек, пришедший в такой ситуации на помощь другому без явного его согласия, подозревается в неоправданном корыстном злоупотреб­лении. Превращение получателя помощи в большого должника заставляет его не стремиться воспользоваться этой выгодной для себя ситуацией, а проявлять осторожность. Японцев, особенно в неформальных ситуациях, крайне тревожит возможность попада­ния в ловушку он. Даже предложение сигареты человеком, с ко­торым прежде не поддерживалось никаких отношений, ведет к дискомфорту, и вежливой формой благодарности в этом случае могут стать слова: «Как я себя скверно чувствую (кинодоку)». Один японец сказал мне: «Легче признаться, как скверно вы себя, чув­ствуете. Вы никогда не подумали хоть что-то сделать для челове­ка, и поэтому вам стыдно получать от него он». Поэтому слово кинодоку переводится иногда как «спасибо» (thank you), т. е. в дан­ном случае за сигарету, иногда как «извините» (I'm sorry), т. е. за то, что я становлюсь Вашим должником, иногда как «я чувствую себя подлецом» (I feel like a heel), т. е. «этим актом милосердия Вы сразили меня». Слово означает все это и ничего.

У японцев существует много способов выражения благодарно­сти и чувства неловкости от получения он. Наименее двусмыслен­ный из них — принятое в современных городских универмагах слово, переводимое как «Ох, какая это трудная вещь» (Oh, this difficult thing) — аригато. Японцы обычно утверждают, что это слово - «трудная вещь» — относится к большой и редкой милос­ти, оказываемой покупателем магазину своей покупкой. Это ком­плимент. Его произносят также тогда, когда получают подарок и еще в бессчетном количестве случаев. Другие столь же распрост­раненные для выражения благодарности слова связаны, как и ки­нодоку, с трудностями, возникающими при получении он. Лавоч­ники, имеющие собственные магазины, особенно часто говорят буквально следующее: «О, на этом не кончается» (сумимасэн), т. е. «я получил от Вас он, но при современных экономических поряд­ках я никогда не смогу расплатиться с Вами; извините, что я на­хожусь в таком положении»..На английский сумимасэн переводит­ся как «thank you» («спасибо»), «I'm grateful» («благодарю») или «I'm sorry» («извините»), «I apologize» («извините»). Вы предпоч­тете это слово всем другим выражениям благодарности, напри­мер, тогда, когда кто-то припустится за вашей шляпой, унесен­ной на улице ветром. Во время ее возвращения вам учтивость требует, чтобы вы признали внутреннюю неловкость при ее полу­чении: «Он предлагает мне он, но я никогда его прежде не видел. У меня никогда не было возможности предложить ему он первым. Это — моя вина, но будет лучше, если я принесу ему свои извине­ния. Сумимасэн — наверное, самое популярное в Японии слово для выражения благодарности. Я скажу ему, что признаю получение от него он и не считаю наши отношения закончившимися с воз­вращением моей шляпы. Но что я могу сделать? Ведь мы же чу­жие».

Аналогичное отношение к долгу, и даже еще более четко офор­мленное, проявляется в другом слове для выражения благодарно­сти — катадзикэнай, передаваемом иероглифом со значением «обида, оскорбление» (insult), «потеря лица, престижа» (loss of face). Оно означает и «мне обидно» (1 am insulted), и «благодарю» (I am grateful). В полном словаре японского языка отмечается, что, употребляя это слово, вы заявляете о том, что вам стыдно и обид­но получать эту необычайную милость, поскольку вы недостой­ны ее. Этой фразой вы откровенно признаетесь в своем чувстве стыда от получения он, а стыд, хадзи, как мы убедимся в дальней­шем, переживается в Японии остро. Слово катадзикэнай — «мне обидно» — все еще употребляется консервативно мыслящими ла­вочниками для выражения благодарности своим покупателям, а покупатели пользуются им, справляясь о стоимости своих поку­пок. Это слово постоянно встречается на страницах домэйдзийских повестей. Красивая девушка из низшего сословия, служащая при дворе и избранная господином в наложницы, говорит ему ка­тадзикэнай, т. е. «мне стыдно, ведь я недостойна принять этот он; благодарю Вас за Вашу милость». Или самурай, избавленный вла­стями от наказания, говорит катадзикэнай, что означает: «приняв этот он, я теряю престиж; он не для меня — человека столь скром­ного положения; извините, покорно благодарю».