Объединительное заседание двух русских центров состоялось в одну из мартовских ночей 1943 года в бараке № 7, где помещался ревир лагеря военнопленных. Комната, в которой мы собрались, служила вещевым складом ревира. Двери открывались дежурными только после обмена паролями. Мне было известно, что лагерные полицейские по указанию интернационального центра ведут незаметную наружную охрану 7-го барака. Было предусмотрено, что в случае опасности мы выскочим в окно на территорию барака № 13, где также дежурили наши люди.
На совещании присутствовали Василий Азаров, Александр Купцов, Иван Ашарин, Николай Тычков, Григорий Крахмалев, Николай Толстый, Степан Бакланов, Михаил Левшенков, Иван Ногаец, Александр Павлов, Адам Васильчук (Астахов), Владимир Холопцев и я.
Был создан центр, в который вошли: В. Азаров, И. Ашарин, С. Бакланов, А. Купцов, М. Левшенков, Н. Толстый. Мне доверили руководство центром. Каждому члену центра четко определили круг его обязанностей.
Поскольку подпольный центр военнопленных назывался военным, а центр политзаключенных — политическим, объединенный центр стал называться «Русским военно-политическим центром». [35]
Главные задачи, стоявшие перед русской подпольной организацией, мы сформулировали так:
1. Подготовить русских заключенных лагеря на случай антифашистских, революционных выступлений рабочего класса Германии с тем, чтобы оказать немецким рабочим посильную помощь.
2. В случае угрозы уничтожения всех заключенных лагеря быть готовыми к самостоятельному прорыву проволоки.
Для подготовки к выполнению этой задачи было решено:
а) Хорошо наладить политическую работу среди русских заключенных.
б) Создать в бараках русских заключенных боевые батальоны и бригады под командованием кадровых командиров.
в) Установить крепкие братские связи с заключенными других национальностей.
г) Вооружиться за счет оружия врага и тайно изготовлять свое оружие.
д) Развернуть кампанию массового саботажа на военном заводе «Густлов-верке», добиваясь максимального брака.
е) До мельчайших деталей изучить организацию эсэсовской охраны лагеря.
ж) Всеми силами бороться за сохранение жизней заключенных.
з) Руководителям центра взяться за изучение немецкого языка для налаживания более тесного сотрудничества с немецкими коммунистами.
В конце марта Гельмут Тиеман устроил мне перевод из большого ревира в барак № 7.
Барак № 7 стал главной «конспиративной квартирой» подпольщиков. Для этого здесь имелись все условия. Седьмой блок был разбит на две половины: в одной жили заключенные — старшины лагеря, в другой лежали больные. Там же находилась амбулатория. Барак имел две входные двери, что было немаловажно. На амбулаторный прием приходили десятки людей, так что появление в бараке новых лиц не могло вызвать подозрений. В ревире барака № 7 находились только русские — как военнопленные, так и политзаключенные, — и это тоже было нам на руку. Переселившись в 7-й барак «для продолжения лечения», я получил возможность поддерживать тесные связи с нужными мне подпольщиками, в том числе и с политзаключенными из общего лагеря. [36]
Когда от планов начали переходить к делу, к созданию боевых подпольных групп и непосредственной подготовке к восстанию, выяснилось, что центр необходимо пополнить опытными подпольщиками и кадровыми офицерами. Подпольный центр был обновлен и до самого освобождения работал в таком составе: Николай Симаков — руководитель, Иван Смирнов — командир боевого отряда, Степан Бакланов — ответственный за военную работу, Николай Кюнг — руководитель отдела безопасности, Сергей Котов — руководитель политотдела, Михаил Левшенков — редактор подпольной газеты, Василий Азаров — комиссар бригады.
Члены центра товарищи Купцов и Ашарин, которые стали известны слишком большому кругу подпольщиков, получили задание с одним из транспортов заключенных перебраться в филиал Бухенвальда — Кассель. Там они вскоре также создали подпольную организацию.
Каждый из членов центра отвечал головой за свой участок работы. Ни один из них не имел права принимать важных решений самостоятельно. Строжайшая дисциплина была для подпольщиков первой заповедью.
Не реже двух раз в месяц русский подпольный центр собирался на заседания, на которых всегда присутствовал Вальтер Бартель. Заседания происходили в подвале водокачки, на территории лагерной больницы, в бараке «Патологии»{4} или в бараке № 7, а часто прямо на улице во время прогулок в свободные минуты.
Со всей определенностью нужно подчеркнуть, что фундамент бухенвальдской подпольной организации был заложен героическими немецкими коммунистами — тельмановцами.
Когда нас привезли в лагерь, там шла глухая жестокая борьба между немецкими политическими заключенными и уголовниками за власть внутри лагеря. В 1943 году эта борьба закончилась решительной победой политзаключенных. Для узников Бухенвальда это событие имело колоссальное значение. Создание подпольной организации, успешная борьба за сохранение жизней товарищей и, наконец, подготовка к восстанию — все это стало возможным в значительной мере благодаря тому, что старостами лагеря и блоков стали немецкие политзаключенные. [37]
С 1943 года до самого освобождения старостами были коммунисты: Эрих Решке, Ганс Эйден, Пауль Шрек. От них зависел весь внутренний порядок в лагере, за который они персонально отвечали перед комендантом лагеря.
На таких исключительно важных для подпольщиков участках, как «арбайтстатистика», где комплектовались рабочие команды, и в лагерной канцелярии с 1943 года прочно удерживались красные. Старшим «арбайтстатистики» был немецкий заключенный коммунист Вилли Сайферт, старшим писарем канцелярии — убежденный антифашист Нейманн.
Мы, советские люди, бывшие узники Бухенвальда, навсегда сохранили в своих сердцах глубокую благодарность немецким коммунистам-подпольщикам за то, что они сделали для нас. Они научили нас, вчерашних фронтовиков, искусству конспирации. Но, надеюсь, немецкие друзья не обидятся на меня, если я скажу, что кое в чем ученики превзошли своих учителей. Советские люди, не потерявшие в Бухенвальде своего боевого наступательного духа, стали самой надежной, самой решительной частью интернационального подполья, его ударной бригадой.
Интернациональный центр
Вскоре после создания объединенного русского военно-политического центра меня по предложению Вальтера Бартеля избрали в подпольный интернациональный центр. Среди членов центра были чех Кветослав Иннеманн, австриец Буше, француз Марсель Поль и представители других национальностей, имевших антифашистские организации. Возглавлял центр Вальтер Бартель. Все члены центра работали в различных командах. Должностей старост или штубендинстов{5} никто из нас не занимал, во-первых, из соображений конспирации, а во-вторых, для того чтобы постоянно находиться в самой гуще политзаключенных.
Интернациональный центр собирался примерно раз в месяц. Заседания происходили ночью в помещении эффектенкамеры{6}, кухни или санчасти. Помещение выбиралось с запасным выходом, через который можно было бы скрыться в случае опасности. Во время заседаний, как правило, внутри [38] лагеря дежурили лагершуцы — полицейские, члены подпольной организации. Они внимательно наблюдали за главными воротами и, если в лагерь входила эсэсовская охрана, немедленно сигнализировали светом карманных фонарей (комендант лагеря разрешил полицейским пользоваться в ночное время карманными фонарями). На заседании центра мы регулярно заслушивали политический международный обзор и информацию о положении на фронтах. Докладчики пользовались сообщениями Совинформбюро, которые в лагере принимались по радио русскими и немецкими подпольщиками.
Интернациональный центр объединял и направлял работу национальных организаций.
Совещания, планы, объединение центров... А какое практическое значение имела вся эта деятельность? — спросит читатель. Разве можно было всерьез бороться с фашизмом за колючей проволокой лагеря смерти, где за один косой взгляд в сторону охранника — пуля в лоб, где денно и нощно дымила труба крематория, где вся жизнь заключенного проходила под наведенными дулами пулеметов? Может быть, люди, о которых говорит автор, только тешили себя иллюзией борьбы?
Нет, наша борьба была не иллюзией, а реальностью. О том, как изо дня в день шла беспощадная война за колючей проволокой, война, завершившаяся вооруженным восстанием и самоосвобождением заключенных лагеря, рассказывают в этом сборнике мои боевые друзья — бывшие узники Бухенвальда. [39]
Ю. Сапунов. Верные Родине
Расстрел
На руке проступили пятна. Вот уже два часа она свисала передо мной, большая, натруженная, загорелая, но уже бессильная рука убитого солдата. В небольшом окопчике лежали восемь трупов и я, легко раненный.
Было жарко, солнце стояло высоко. Сколько же часов мне еще дожидаться темноты? Я закрыл глаза, чтобы не видеть мертвой руки, почти касающейся моего лба, и вспоминал события последних дней.
Август 1941 года. Село Подвысокое, Кировоградской области, где мы держали оборону, окружено. Фашистская артиллерия, авиация, автоматчики поливают нас свинцом и огнем. Решаем уйти в лес по глубокому заросшему кустарником оврагу. Цепочкой продираемся сквозь кусты. Впереди — мост, переброшенный через овраг. Мост занят противником. Приходится отойти назад. Утром, когда гитлеровцы начали прочесывать овраг, считая, что сопротивление сломлено, мы открыли по ним огонь. Перестрелка продолжалась недолго — соотношение, сил было явно не в нашу пользу. Мотоциклисты в черных комбинезонах с засученными рукавами набросились на нас со всех сторон, повалили, скрутили руки. Последнее отчаянное наше сопротивление взбесило их. Гитлеровцы приказали снять сапоги и ремни, с остервенением срывали и [40] забрасывали в кусты красные звездочки с наших пилоток. Потом загнали в неглубокий, по грудь, окоп и без команды вскинули автоматы. Мне повезло: я стоял в окопе крайним слева, а они начали косить справа. Не думая, инстинктивно, подогнул ноги и сел на дно окопа. Мотоциклисты не стали проверять, все ли мертвы, и уехали.
Время шло. Груда мертвых тел давила на меня. Какой длинный день... Нет, наверное, не дождусь темноты. Пошевелился, попробовал сбросить с себя тяжесть и вдруг услышал женский визг. Выглянул: две крестьянки опрометью бегут от окопа. Что делать? Оставаться или вылезать? Съежился и вновь опустился на дно окопа. Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг чувствую, кто-то теребит за плечо:
— Камрад, камрад!
Два пожилых немца вытащили меня из окопа. Это были обозники, видимо, люди старого закала, много повидавшие на своем веку и имевшие вопреки гитлеровской пропаганде свой взгляд на войну. Они вывели меня на дорогу, где стояла вереница мулов, впряженных в крытые фуры, дали напиться и поесть. Один из них достал из кармана нашу листовку-пропуск и спросил: действительно ли, если с этой бумагой перейти на сторону Красной Армии, то им ничего не сделают. Признаться, я был удивлен: ведь фашистская армия в ту пору побеждала. Гитлеровская Германия захватила почти всю Европу, легкие победы вскружили головы немецким солдатам, но оказывается не всем.
Тем не менее возницы сдали меня на сборный пункт военнопленных.
Мы сидели на земле, окруженные часовыми, и слушали, как неподалеку в пылавшем селе строчит пулемет. То наш товарищ отбивался до последнего патрона. Кто-то сказал, что это танкист с пулеметом, снятым с танка, забаррикадировался в избе. Он давал очередь и затихал. Мы тоже замирали. Неужели все, конец? Но нет, снова строчит пулемет. Потом разрывы гранат, автоматные очереди. Все? Томительные секунды тишины, и опять такой знакомый говорок нашего пулемета. 12 часов подряд сражался безвестный герой, а мы мучились от того, что оружие вырвано из наших рук и мы не можем прийти ему на помощь.
В этом районе врагу достались большие трофеи, нас направили собирать оружие и другое военное имущество. Но мы занимались не сбором, а разгромом: били аккумуляторы, разбирали и забрасывали в кусты замки артиллерийских орудий, [41] вместе с ненужным тряпьем сжигали карты. Немецкие интенданты придумали выплавлять свинец из захваченных патронов. Они заставили нас высыпать патроны в котел полевой кухни и развести под ним огонь. Это была бредовая затея, и мы быстро положили ей конец, забросив в котел орудийный снаряд.
Новоархангельское, Умань, Днепропетровск, Новомосковск... Сколько наших городов и сел прошли мы под фашистским конвоем! Тяжко видеть родную землю под вражеским сапогом, горько чувствовать, что ты, воин, надежда и защитник Родины, не можешь помочь ей в эту страшную пору. Украинские женщины, глядя на нас, думали о своих мужьях, сыновьях, братьях. Где они, их родные? Держат ли оборону на фронте или лежат в братских могилах, наскоро присыпанные землей, или, так же как и мы, в плену, исхудавшие, оборванные, бьют киркой камень под присмотром фашистских поработителей. Местные жители пользовались всякой возможностью, чтобы передать нам через проволоку ломоть хлеба, кусок сала, кисет самосада. В Новоархангельском две учительницы ухитрялись передавать нам даже сообщения Советского Информбюро.
Эсэсовская сортировка
Сталинградская битва явилась историческим переломом в ходе войны. Советская Армия перешла в наступление, но час нашего освобождения был еще очень далек.
12 февраля 1943 года гитлеровцы погнали нас пешком из Днепропетровска в Кировоград. Конвоиры торопились. Они получили приказ спешно доставить пленных в Германию. [42]
Кормить нас в пути не считали нужным. Путь наш, как вехами, был отмечен трупами товарищей, оставшихся лежать на обочинах дороги.
Затем нас пять дней везли в закрытых вагонах в Германию. И за это время лишь один раз выдали по черпаку баланды. Едва живые, качаясь от голода и поддерживая друг друга, мы вышли из теплушек на яркий солнечный свет. Но картина, представшая перед нами, не радовала: забор из колючей проволоки, а за ним — унылые бараки. Это был «Шталаг 326» — большой сортировочный лагерь.
— Здесь все решат, — сказали нам, новеньким, ветераны лагеря. — Кому работать, кому в лагере сидеть, а кому на тот свет.
Сортировка происходила так: нас, 150 человек вновь прибывших, привели на поляну, где стоял низкий длинный барак. Заставили сесть по-турецки спиной к бараку. Оборачиваться, шевелиться нельзя. Удар палкой по плечу означает приказ встать и бежать в распахнутую дверь барака. Троих ребят уже огрели палкой, и они побежали в помещение. Текут минуты. Ну, где же наши товарищи, что там с ними делают? Воображение рисует всяческие ужасы. Наконец ребята появляются. Спотыкаясь, выбегают из дверей барака и садятся на землю. Скашиваю глаза в их сторону. Товарищи встрепанные, красные, с кровоподтеками и синяками, тяжело переводят дух.
Когда же моя очередь? Но вот рядом на траву ложится длинная тень солдата. И тут же тень взлетевшей палки. Удар по спине. Вскакиваю и бегу в дверь. В коридорчике вижу еще три двери. В какую? Солдат палкой направляет меня в среднюю.
Комната. Налево — письменный стол, перед которым стоит, покачиваясь на носках, эсэсовский офицер. У окна на тумбочке — радиоприемник. Эсэсовец жестом приказывает выйти на середину комнаты. Переводчик приступает к допросу. Вот дословно его вопросы и мои ответы.
— Капитан?
— Рядовой.
— Врешь!
— Не вру.
— В каких частях служил?
— Телефонист.
— Комсомолец?
— Нет. [43]
— Какие имел оборонные значки?
— Все, кроме «Ворошиловского стрелка».
— Врешь!
— Я близорукий.
— Откуда родом?
— Из Калинина.
— Инженер?
— Нет, окончил семилетку.
— Где работал?
— На вагоностроительном заводе.
— Комсомолец?
— Нет.
— Сколько раз собирал комсомольские взносы?
— Не собирал.
— Член профсоюза?
— Да.
— Общественная работа?
— Председатель шахматного кружка.
Здесь он повернулся к эсэсовцу и сказал несколько фраз по-немецки, из которых я уловил только одно слово «активист». Из моих ответов это, конечно, не явствовало, но, вообще говоря, он угадал. Я был комсомольцем. Сказать об этом значило обречь себя на смерть. Выслушав переводчика, эсэсовец, который за все время допроса ни разу не раскрыл рта, подошел ко мне и спокойно, как будто бил по мячу, ударил ногой в пах. Я едва успел прикрыться ладонями. Тогда он ударил меня кулаком в лицо с такой силой, что я отлетел в угол. Разъяренный гитлеровец схватил бамбуковую табуретку и швырнул ее мне в голову. Затем позвал солдата, и тот выволок меня в тамбур. Дальше, к своим товарищам, я летел, как хоккейный мяч, подгоняемый клюшками: солдаты ударами палок переправили меня через всю поляну до места.
На этом допросе решилась моя судьба. «Приговор», вынесенный эсэсовцем, был краток — пожизненное заключение в Бухенвальде.
Но прежде мне предстояло пройти через 9-й блок лагеря 326. Этот блок назывался эсэсовским, потому что жизнями его обитателей распоряжались не военные, а эсэсовские власти.
Не меньше, чем эсэсовские бандиты, нам отравляли жизнь предатели, пошедшие в услужение к гитлеровцам. Прав был Горький, сказав, что даже тифозную вошь оскорбило бы сравнение с предателем. [44]
Их было двое — Сашка, по прозвищу Бомбовоз, и Жорка. Особенно изощрялся в издевательствах над нами Жорка, требовавший величать себя Георгием Александровичем. Он, например, заставлял после дождя утаптывать землю в лагерном дворе. Мы выстраивались шеренгой и мелкими шажками проходили 400 метров до забора, поворачивались — и та же чечетка в обратном направлении. Как-то раз Жорка затеял похороны дохлого мышонка. Четверо рослых пленных несли носилки, на которых лежал трупик зверька, а Жорка шел рядом и скалил зубы. На потеху эсэсовским офицерам он устраивал «бокс»: выбирал пару пленных и заставлял их дубасить друг друга. Люди делали это нехотя, только для вида. С каким удовольствием избили бы они самого «Георгия Александровича»! Эсэсовец — сухопарый брюнет с застывшей презрительной гримасой — наблюдал за «боксом» и время от времени сам бил пленного кулаком в лицо, показывая, как тот или иной удар производится «по-настоящему». Сашка Бомбовоз развлекался, натравливая на нас свою овчарку, и если несколько уступал Жорке в изобретательности, то превосходил его в жестокости. Один вид этих негодяев вызывал у нас невыразимую ярость. Возмездие настигло Бомбовоза намного раньше, чем он мог этого ожидать, — заключенные его растерзали. Надеюсь, что и Жорку постигла заслуженная кара.
Дух борьбы
2 июня 1943 года меня в числе группы 80—90 военнопленных привезли в Бухенвальд. Двое товарищей остались за воротами — майор Баймасов и политрук Сергач. Последнего я знал близко. Он слишком открыто проявлял свою ненависть к Жорке, и тот отомстил ему. Сергача и Баймасова расстреляли. Остальные вошли в ворота Бухенвальда.
Внутри лагеря три барака — 1, 7 и 13-й — были отгорожены от остальных колючей проволокой. Они составляли так называемый лагерь военнопленных{7}. Говорили, будто наше юридическое положение чем-то отличается от положения других заключенных. На самом деле разница между нами и узниками общего лагеря заключалась в том, что нам вместо [45] полосатых курток и брюк выдали зеленые вильгельмовские мундиры с буквами SU («Совет унион»), выведенными несмываемой краской на спине и на левом бедре.
Рабочий день начинался в семь часов утра зимой и в шесть часов летом. Утром мы получали кружку эрзац-кофе, 20 граммов маргарина и буханку черного суррогатного хлеба на четверых. На буханке было ясно различимо клеймо «1939 год». На человека приходилось 300 граммов хлеба. Этот кусок нужно было растянуть на весь день. Некоторые съедали его сразу, другие «мармеладничали». Были и такие, которые делили свою часть хлеба на 36 ломтиков и в течение всего дня обманывали самих себя, растягивая удовольствие. Вечером после работы выдавали по три четверти литра водянистого супа из шпината или брюквы. Вот и весь рацион, если не считать еще одной порции кофе, которое привозили в бачках на место работы.
После утреннего завтрака производился аппель — поверка. «Мютцен ап!» — звучала команда. По слову «мютцен» надо было снять шапку, «ап» — хлопнуть себя шапкой по бедру. Если ухо эсэсовца улавливало разнобой, он заставлял проделывать все снова. Блоковые сдавали рапорты, дежурный комендант сличал поданные ему сведения о численности с имеющимися у него данными. Порой эта процедура затягивалась более чем на час.
После поверки заключенные отправлялись на работы. Одни команды шли в цехи военных предприятий, расположенных на территории лагеря, другие — на оружейный завод «Густлов-верке», третьи — в каменоломню и т. д.
Меня включили в шахткоманду. Лопатами и кирками рыли мы котлован, неизвестно зачем понадобившийся нашим мучителям. На дне котлована грузили в вагонетку зеленоватую глину, и пять изможденных узников, надрываясь, тащили ее наверх А там на краю, свесив ноги, сидел эсэсовец, который наблюдал не столько за тем, чтобы мы не убежали, сколько за тем, чтобы не отдыхали. Солнце слепило, и я приладил себе под пилотку бумажный козырек. Охраннику это не понравилось. Когда, подталкивая вагонетку, я прошел мимо него, он отозвал меня в сторону, сорвал козырек и избил палкой. А потом заставил два часа таскать камни из котлована.
На первый взгляд казалось, что Бухенвальд ничем существенным не отличается от других лагерей: тот же голодный паек, те же звери-эсэсовцы, та же каторжная работа. Но так [46] только казалось. Вскоре я почувствовал, что разница есть, и притом весьма существенная. Во многих других лагерях надсмотрщики из уголовников, поощряемые эсэсовцами, зверствовали вовсю. В Бухенвальде дело обстояло иначе. Во главе лагерного самоуправления стояли немецкие коммунисты. И это накладывало отпечаток на всю жизнь лагеря. Когда и как произошел переворот внутри лагеря, в результате которого была свергнута тирания уголовников, не знаю — на сей счет ходили различные слухи. Эсэсовцы от такой перемены не считали себя в проигрыше. Наоборот, это избавило их от множества хлопот, таких, например, как комплектование рабочих команд. Для заключенных же внутрилагерное самоуправление имело колоссальное значение.
Позднее мне довелось участвовать в подавлении путча бандитов. Прошел слух, что «зеленые» (так называли уголовников, которые носили зеленые нашивки) готовятся устроить Варфоломеевскую ночь заключенным немецким коммунистам и восстановить свою власть. Говорили, что «зеленые» собирались зарезать нескольких старост-политзаключенных и пойти с повинной головой в комендатуру, где бы их, конечно, «великодушно» простили. Всю ночь мы стерегли «зеленых», не выпуская их из блока. Трудность состояла в том, что нужно было прятаться от часовых, внимательно следивших за лагерем с вышек. Бандиты попытались было выскочить из барака, но через секунду с разбитыми носами влетели обратно в дверь, Переворот не состоялся.
Каждый новичок очень скоро обращал внимание на особый дух солидарности и взаимопомощи, которым были пронизаны отношения между заключенными Бухенвальда. Несмотря на то что паек здесь был таким же мизерным, как и в других лагерях, которые мне пришлось пройти, в Бухенвальде люди как будто только и ждали случая, чтобы помочь друг другу, поделившись хлебом и супом.
Однажды на аппеле выяснилось, что не хватает одного заключенного-чеха. Пока его искали, весь чешский блок поставили на колени и держали на плацу с девяти часов вечера до двенадцати ночи. Пропавшего в конце концов нашли, кажется, в каменоломне, где он не то заснул, не то упал в обморок от истощения. Собаки изорвали несчастного в клочья, а его товарищей комендант лагеря лишил пайка. Тысячи заключенных пришли на помощь чехам. По общему решению наш блок отдал чехам половину полагавшегося нам супа и хлеба. [47]
Был случай, когда лишили пайка весь лагерь военнопленных. Тогда из всех блоков большого лагеря нам понесли продукты, и у нас набралось чуть ли не вдвое больше хлеба и супа, чем мы получали обычно.
В 1944 году все бараки облетела весть о том, что в Бухенвальд проездом в другой лагерь прибыл транспорт женщин. Они уже прошли через санпропускник, им выдали полосатые штаны и куртки и загнали в пустой блок, не дав поесть. Зная повадки гитлеровцев, мы догадывались, что женщин не кормили в дороге и не подумают накормить на пути к месту назначения. Весь лагерь пришел в волнение. Люди, которые приплелись с работы еле волоча ноги и ожидавшие вечерней баланды, как манны небесной, теперь сливали эту баланду обратно в общие бачки, вынимали оставленные с утра ломтики хлеба и несли эти бесценные дары несчастным узницам. Благородный душевный порыв разом охватил тысячи человек.
В Бухенвальде люди не замыкались в собственной скорлупе. Каждый вновь прибывший вызывал живой интерес «ветеранов». Ко мне в первый же день подошли двое военнопленных и долго расспрашивали, откуда я, где жил, где попал в плен и как угодил в Бухенвальд. Месяца полтора спустя штубендинсты Иван Ногаец и Виктор Бахолдин попросили зайти к ним в комнату (у штубендинстов были свои отдельные каморки). Я давно уже заметил, что оба они хорошие, справедливые парни, всячески помогавшие своим товарищам. Кстати сказать, в этом тоже было отличие от других лагерей, где старшими частенько оказывались подлецы и гитлеровские пособники.
— Попробуй, Юрий, организовать работу в шахткоманде так, чтобы народ не работал, но и под наказание не попадал,—сказал Бахолдин. — Сможешь?
Задача была не из легких. Допустим, эсэсовских охранников еще можно было бы провести. Технику саботажа мы изучили в совершенстве. Работал только тот, на кого смотрел охранник. Другие за его спиной отдыхали. Но помимо эсэсовца за нами следил одноглазый поляк, по прозвищу Перунья. Он был у нас форарбайтером (бригадиром). Перунья заискивал перед заключенными, но едва приближался гитлеровец, как он избивал нас, придирался и из кожи вон лез, показывая свое радение. Поэтому я ответил Бахолдину и Ногайцу:
— Пока Перунья будет измываться над нами, ничего не получится. [48]
Через два дня Перунья вышел на работу с синяками, но с нами был исключительно любезен и мил. Прямо чудо свершилось, человек переродился. Он выбирал нам работу как можно лучше, где-нибудь в лесу или за домом, вдали от глаз охраны, и сам, пока мы «работали», стоял на страже, чтобы предупредить о приближении эсэсовцев. Даже те, кто работал в душных комнатах, теперь иногда приходили к нам «проветриться». Очевидно, товарищи сделали Перунье весьма энергичное «внушение». Но разве Бахолдин или Ногаец поддерживали связь с поляками? Выходит, что так, хотя я об этом раньше и не подозревал.
«Правда пленных»
Однажды ночью я почувствовал, что меня дергают за ногу. С трудом поднимаю голову: передо мной Иван Ногаец. Зачем я ему понадобился среди ночи? Он повел меня к себе в комнату, где познакомил с другим военнопленным — Михаилом Левшенковым.
— Юра, — сказал Левшенков, — мы к тебе давно приглядываемся, много о тебе знаем. И вот хотели бы привлечь тебя к нужной, интересной работе. Согласен?
— Если справлюсь, — ответил я.
Я уже давно подозревал, что в лагере ведется подпольная работа, и теперь был взволнован оказанным мне доверием.
Из 13-го блока, где происходил разговор, Левшенков повел меня в ревир, помещавшийся в 7-м блоке. Там в маленькой комнатке с окном, заклеенным черной бумагой, нас ждали еще двое военнопленных — Евгений Яльцев и Сергей Богданов.
— Ну вот, товарищи, наша редколлегия пополнилась новым сотрудником, — сказал Левшенков.
Меня ввели в курс дела. Оказывается, прежде от случая к случаю выходила подпольная рукописная газета «Правда пленных». Теперь Левшенков, редактор газеты, решил наладить регулярный ее выпуск. В газете было три отдела — «фронтовые известия», «лагерные новости» и «вести с Родины». Последний отдел поручили вести мне.
— А где же я буду брать информацию? От вновь прибывающих? — спросил я. [49]
— Зачем же, — возразил Левшенков, — вот, пожалуйста.
И он протянул мне клочок бумаги, исписанный карандашом. Помню, наряду с последней сводкой Совинформбюро там даже было сообщение о том, что в Москве с новой программой выступил оркестр Утесова. Я спросил:
— Откуда это?
— По радио, — улыбаясь, объяснил Левшенков.
Тут я изумился еще больше, но расспрашивать Левшенкова не стал.
Мы начали действовать.
Над заголовком «Правда пленных», выведенном на первой странице ученической тетради, стоял девиз газеты: «Находясь в плену, помни о Родине». Сергей Богданов писал для газеты на основании сообщений Совинформбюро военные обзоры. В них он разоблачал официальные фашистские заявления «об эластичной обороне», «умышленном сокращении линии фронта» и прочую брехню, с помощью которой гитлеровцы пытались оправдать свое отступление под ударами победоносной Советской Армии.
Левшенков приносил нам листки с краткой записью советских радиопередач. В них я находил материал для отдела «вести с Родины».
В отделе «лагерные новости» мы информировали товарищей, например, о том, откуда прибыла в лагерь новая партия заключенных, сколько человек гитлеровские бандиты вчера тайно умертвили в крематории, у какой рабочей команды эсэсовцы отняли паек за саботаж. По неведомым мне тогда каналам организация узнавала, в какой из рабочих команд орудует осведомитель гестапо, и через газету оповещала об опасности, иногда называя иуду по фамилии.
Редактор требовал от нас строжайшей конспирации. Пока мы, сидя в маленькой комнатке ревира, работали над газетой, поблизости прохаживались наши дозорные. Записи радиосообщений сжигали в печке. Окончив работу, тщательно мыли руки: чернильное пятнышко на указательном пальце могло стать роковой уликой.