Бухенвальд — это тоже фронт 10 глава




И вот то, чего мы ждали, затаив дыхание.

Из-за угла барака показалась двухколесная тележка, которую толкали перед собой два санитара. Прикрытые тряпицей, лежали на тележке два мертвых тела. Боевые наши друзья — Онищенко и Брыкун совершали свой последний путь — к топке фашистского крематория. Но для гитлеровцев это были Цыганов и Червонский. Санитары подталкивали тележку в гору. Почему-то мне хотелось, чтобы тряпица сползла и открылись лица мертвых, и в тоже время боялся этого. Тележка скрылась за углом.

Я откинулся на койке, пытаясь представить себе, что происходит дальше. Вот уже, наверное, довезли. Предъявляют палачам трупы и документы. Настала решающая минута. А может, еще не настала. Может быть, уже пролаяли команду: «В печь!» Или раскрыли обман и потащили санитаров в арестбункер на пытки? До жути томительные минуты складывались в часы. Так прошел день.

К концу второго дня мы поняли, что опасность миновала. Во всяком случае, петли палача мы пока что избежали.

А на третий день появились Костя, врач-чех и тот немецкий коммунист, который нас ночью принимал в ревир. «Ну, вы уже почти выздоровели, кризис миновал, и теперь мы вас переведем в блок для выздоравливающих. Одевайтесь!» — сказал чех.

И пока я натягивал на свои худые ноги полосатые штаны, немец шепнул мне на ломаном русском языке: «Гитлер есть хитрый, а мы есть больше хитрый». И подмигнул, довольный. Я подмигнул ему в ответ.

Когда вышли с Костей на улицу, я спросил, что с моими товарищами.

— Казнены все, — ответил он. — Ваши трупы эсэсовцы приняли, но приметы рассматривали дотошно. Хорошо, что трупы толково подобрали, а не то, не знаю, как бы мы сейчас с тобой выглядели. Ну, ладно, дело сделано.

Костя привел нас в блок № 7 и сказал, что здесь нам предстоит провести неделю, пока в лагере улягутся разговоры о казни тридцати девяти, а потом будет видно, что делать с нами.

Он ушел, но через полчаса прибежал обратно, очень озабоченный, и увел меня в блок № 12, разъединив нас таким образом с Червонским. Зачем это было сделано, я не спрашивал и так никогда и не узнал. Очевидно, у организации были какие-то особые на то соображения. [146]

Старшим 12-го блока был заключенный-чех, профессор Пражского университета. Мы называли его Емельян Ярославович. Очевидно, он что-то знал о перенесенных мною испытаниях и относился ко мне, как отец родной.

Не хочу обидеть никого из товарищей-заключенных других национальностей. Наша боевая дружба с ними выдержала самые суровые испытания. Но не могу все-таки не сказать особо о чехах. Они относились к нам, русским людям, не просто по-товарищески, а с какой-то нежной, поистине родственной любовью. До сих пор, и, наверное, так останется на всю жизнь, при одном только упоминании слова «чех» к сердцу подступает волна горячей симпатии и признательности.

Емельян Ярославович называл меня по имени — Степан. Я удивительно быстро привык к своему новому имени и фамилии.

Как-то в первых числах января он подозвал меня к себе.

— Сегодня мы расстаемся, друг Степан. Ты выздоровел. Вот тебе направление в 19-й блок большого лагеря. И вот, пожалуйста, еще это. — Емельян Ярославович протянул мне пайку хлеба, хотя утром я уже одну получил. Не знаю, с каким самым великолепным подарком мирного времени можно сравнить этот кусочек эрзац-хлеба. Никакое сравнение не будет преувеличением.

Не дав произнести слов благодарности, Емельян Ярославович обнял меня и сказал:

— Фашизм уже бьется в агонии, это ясно. Но над нами — еще смертельная опасность. И все-таки я верю, Степан, что ты вернешься к себе на Родину невредимым. Обязательно вернешься! Ваша Родина — самая лучшая страна в мире.

В полосатой куртке и штанах, на которые был нашит номер, принадлежавший прежде Степану Онищенко, я вышел из ревира в лагерь, навстречу новой борьбе и новым испытаниям.

А испытания начались через минуту.

Не успел я дойти до 19-го блока, как вдруг услышал:

— Мать честная, Алексей, — ты живой! А нам сказали, вас всех в трубу пустили.

Передо мной стоял полный живейшего любопытства заключенный из 51-го блока, откуда меня уводили на казнь.

Я пробормотал какую-то ерунду, вроде «говорят, кур доят», и поспешил отвязаться от него.

Придя в 19-й блок, я с нетерпением стал ждать появления Кости. В том, что он появится и заботливо проинструктирует, как мне себя вести дальше, я не сомневался. [147]

Но еще до Кости в блок пришел Гриша Червонский. Мы еле заметно поздоровались, стараясь не выдать своей радости при виде друг друга.

Костя действительно не заставил себя долго ждать. Он пришел вместе со Степаном Бердниковым. Я рассказал им о встрече на тропинке, а также о том, что и здесь, в 19-м блоке, попадаются знакомые люди, хотя в разговор со мной они не вступают.

— Пусть тебя это не беспокоит, — сказал Бердников. — Вы включены в рабочую команду, которая завтра отправляется в Мойзловец — городишко между Дрезденом и Лейпцигом. Подпольную работу нужно вести и там. Но, смотрите, будьте осторожны. Избегайте провала. Во второй раз спасти вряд ли удастся.

В дни агонии гитлеровского рейха по железным дорогам Германии метались, как загнанные, составы с узниками концлагерей. Куда и зачем везли их? Этого не знали толком и сами конвоиры. Фашистская машина человекоистребления, искореженная бомбовыми ударами, сплющенная наступающими нашими войсками и союзников, тем не менее продолжала действовать. Коменданты получили приказ эвакуировать заключенных, и приказ выполнялся — жестоко, неукоснительно, бессмысленно. В то, что мучители добровольно распахнут двери вагонов-тюрем и скажут: «Вы свободны», никто из нас, понятно, не верил.

Я оказался в эшелоне, который следовал из Мойзловца в неизвестном направлении. Мы знали наверняка — нас везут уничтожать.

Медлить было нельзя. Во время налета американской авиации на станцию Фалькенау узники вырвались на волю. Бежал и я.

Грохот разрывов, вой осколков, беспорядочная стрельба конвоиров, стоны — все осталось за спиной. Мы уходили все дальше на Восток, навстречу Советской Армии...

Прошло пятнадцать лет.

Я живу в Калининской области, в родной деревне. Преподаю в школе историю. Когда рассказываю ребятам о международной солидарности трудящихся, о братстве антифашистов, в классе становится необычайно тихо. Серые, карие, голубые, черные ребячьи глаза смотрят на меня особенно пристально и серьезно. Наверное, от того, что ученикам передается волнение их учителя... [148]

Н. Тычков. Большой ревир

I

— Знаешь, вход в Бухенвальд через ворота, а выход — через трубу, — сказал один из моих новых знакомых-бухенвальдцев — Борис Смирнов.

— Через какую трубу? — спросил я.

— Через трубу крематория, — ответил Борис, как будто речь шла о самом обычном деле, и пояснил: — Из Бухенвальда пока еще никого не выпустили, а крематорий работает каждый день с полной нагрузкой.

Попав в каменоломню, я понял, отчего в словах Смирнова прозвучала такая обреченность. Голодный паек и адская работа в штайнбруке — этой преисподней Бухенвальда — сделали свое дело. Я ходил качаясь, черные круги плыли перед глазами, тело покрылось нарывами.

Решил отправиться в большой ревир.

Большой ревир состоял из шести бараков в дальнем левом углу лагеря, если смотреть со стороны брамы. От остальных бараков ревир отделял забор из колючей проволоки, но без тока. У ворот в заборе дежурил вахтер-заключенный, который указал мне, как пройти в приемную.

В приемной меня осмотрел врач — рыжеволосый немец из политзаключенных. Об этом я мог судить по красному винкелю, [149] нашитому на его белой куртке типа поварской. Обернувшись, он крикнул через плечо:

— Герберт!

Вошел молоденький немец, тоже политзаключенный, и пригласил в операционную.

Я лег на стол.

— Наркозе? — спросил Герберт.

Раз спрашивает,—значит, обезболивающих средств у них не хватает. Впрочем, как может быть иначе. Удивительно, что в тюремном бараке, именуемом больницей, вообще есть медикаменты. Пусть уж они останутся для серьезных операций.

— Режь так, без наркоза.

После операции санитар, по имени Юзеф, отвел меня в палату. Я лег на указанную койку и вскоре уснул.

Утром я проснулся от того, что Юзеф совал мне подмышку термометр. Оглядываюсь. Вокруг одноэтажные и двухэтажные койки, на которых молча лежат хмурые, до неправдоподобия отощавшие люди. Серые стены, серые лица.

Раздав термометры, Юзеф с песочными часами шел от больного к больному, измеряя пульс. Число ударов он сообщал моему соседу, который заносил цифры в карточки. Затем санитар собрал термометры, а мой сосед на тех же карточках отметил температуру.

— Ну, сейчас обход, а потом завтрак, — сказал мой сосед, ни к кому не обращаясь.

— А кто делает обход? — спросил я.

— Гельмут Тиеман.

— Эсэсовец?

— Нет, немецкий коммунист.

Сейчас же дверь открылась, и в палату вошел тот самый немец с волнистыми рыжими волосами, который принимал вчера, и с ним Герберт.

Начался обход. [150]

Гельмут внимательно смотрел карточки, расспрашивал людей о самочувствии. Больные в большинстве были русские, и Гельмут говорил с ними на довольно правильном русском языке. По тому, как Гельмут относился к больным, чувствовалось, что он хороший, отзывчивый человек.

— С ногой вроде лучше, доктор, — пояснил сосед справа, — но ступать еще больно.

— Ладно, полежи еще пару дней, потом на шонунг, договорились?

— Спасибо, доктор, договорились.

Гельмут, чуть улыбнувшись, пошел дальше.

— Ну, как дела у тебя? — спросил Гельмут, подходя ко мне.

— Лучше, доктор.

— Ладно, отдыхай.

После обхода уборщик раздал «рацион». В ревире для больных был тот же паек, что и в лагере.

Я заметил, что никто из больных не садился на койке, и спросил шепотом у соседа: «Здесь что — одни умирающие?» Он объяснил, что у эсэсовцев разговор короткий: кто может сидеть, тот может и работать. Сидящих немедленно выгоняют обратно в рабочую команду.

Из соседней палаты донеслось: «Ахтунг!» Юзеф и уборщик заметались между койками, распрямляя поверх одеяла руки совсем ослабевших больных.

— Лежи так, — показал мне сосед, — по команде «смирно».

— Ахтунг! — крикнул Юзеф и сам замер в стойке «смирно».

Через палату, ни на кого не глядя, стремительно прошагал офицер-эсэсовец с худощавым сумрачным лицом.

— Это Житлявский, старший врач ревира, — сказал сосед.

После того как шаги эсэсовца затихли, в палате некоторое время царило оцепенение, не было слышно даже стонов и оханья. Но вот кто-то громко вздохнул, люди заговорили, задвигались на койках. Теперь можно было поговорить с соседом подробнее. Он оказался поляком, фамилия его была Новак, до войны работал слесарем. Новак неплохо говорил по-русски, и я решил расспросить его о ревире. Здесь многое меня озадачивало.

— Объясни мне, пожалуйста, Новак, — сказал я, — в штайнбруке, да и в других командах заключенных хуже собак гоняют, убивают ни за что, побоями и издевательством доводят людей до того, что они бросаются на проволоку или [151] идут на часового. Да вообще весь режим в Бухенвальде таков, что человек долго на этом свете не задерживается, а тут вдруг ревир. Лежим, не работаем, нас вроде на ноги хотят поставить... Как это понять?

Вот что рассказал мне Новак.

Вначале ревира в Бухенвальде не было. Комендант Кох говорил так: «В Бухенвальде есть живые и мертвые. Больных быть не должно». Но с течением времени коменданту пришлось изменить свое мнение. Ему подсказали в Берлине, что не плохо бы в Бухенвальде организовать хирургическую практику для молодых специалистов рейха. На заключенных можно проводить любые эксперименты — ответственности никакой. Да и уничтожение узников можно вести незаметно, например уколами. «Организуйте операционную и небольшой стационар, — посоветовали в Берлине. — Нам будет хорошо, да и перед своими союзниками будет чем оправдаться. А то их представители в Красном Кресте брюзжат. Их людей в Бухенвальде тоже не мало. К тому же зачем отправлять в крематорий гефтлинга с пустяковой поломкой, тем более, если он не стар? Маленький текущий ремонт — и он еще протянет на баланде месяц-другой, поработает на благо рейха».

Так возник ревир.

Во главе ревира стоит эсэсовец Житлявский со своими помощниками — обершарфюрером Рогге и шарфюрером Вильгельмом. Эти представители «высшей расы» не снисходят до того, чтобы лечить или хотя бы осматривать заключенных. Один Житлявский иногда делает операции, но исключительно ради практики, для того, чтобы набить руку. На нашего брата он смотрит как на «сырье для опытов».

За спасение жизни больных самоотверженно борется группа заключенных-антифашистов. Это — капо ревира Эрнст Буссе (бывший депутат рейхстага), его заместитель Отто Кипп, старший санитар Гельмут Тиеман, хирург Горн, терапевт Матушек, санитар Генрих Зюдерлянд. Чудесные, замечательные люди! Таких еще слов хороших не придумано, чтобы отблагодарить их за то, что они делают для нас.

Я поблагодарил Новака за обстоятельный рассказ.

Вечером следующего дня в палату привели пятерых заключенных. Трое были кошмарно худы — немало, видно, помытарствовали на гитлеровской каторге, а двое, судя по их нормальному человеческому виду, совсем недавно попали в лапы к врагу. Санитар велел им всем сесть на скамейку, отобрал одеяла, в которые они зябко кутались, и ушел. [152]

— Ахтунг! — донесся из соседней палаты голос Юзефа.

Черной тенью пронесся Житлявский, метнув хмурый взгляд в сторону сидящих.

— Новак, что это за люди и зачем их привели?—спросил я.

— На осмотр к военному врачу.

— Ты же сказал, что эсэсовские врачи заключенных не осматривают.

Новак, осторожно осмотревшись, выразительно показал пальцами, как делают укол.

— Их что, убьют? — с ужасом прошептал я. Новак утвердительно кивнул.

— Но ведь этот крайний, молодой, кажется, здоров?

— Значит, чем-то не угодил фашистам, — отвечал Новак.

— А нас тоже могут убить?

Новак пожал плечами.

Вскоре я был выписан и получил шонунг — временное освобождение от работы. По окончании шонунга я пришел его продлить, но мне не повезло: угодил на прием к эсэсовцу-шарфюреру Вильгельму. Осмотрев меня, он буркнул: «Тебе давно пора работать. Командо?»

— Штайнбрук.

— Отправить туда же.

II

Отработав день в штайнбруке, я на утро вновь пришел в ревир. Опять принимал Гельмут.

— Что болит? — спросил он. Я показал на то место, где, как мне было известно, болит при аппендиците.

— Пойди к Матушеку в 1-й барак, он тебя осмотрит.

Доктор Матушек (чех-политзаключенный) долго мял мне живот и все спрашивал, где болит. Я показывал одно и то же место. Наконец он сильно нажал на левую часть живота и быстро убрал руки.

— Где болит?

Я не знал, куда показать, так как у меня нигде не, болело. Вопрос Матушека поставил меня в тупик. Но будь что будет. И я вновь показал туда же. Матушек сел за стол и написал направление, в котором я разобрал одно слово — «оперирен».

Вскоре другой политзаключенный, врач Горн, сделал мне операцию. Гельмут ассистировал. На операции, конечно, обнаружилось, [153] что никакого аппендицита у меня не было. На следующий день во время обхода Гельмут спросил:

— Зачем тебе понадобилась эта симуляция?

— Чтобы не работать на фашистов.

— Ты понимаешь, что говоришь? — низко наклонившись ко мне, прошептал Гельмут. — Не забывай, что здесь Бухенвальд.

— Вас мне нечего бояться, Гельмут. Ведь вы коммунист. О вас мне рассказывали много хорошего.

— Ладно, ладно. Не болтай лишнего. Выздоравливай, пойдешь к санитару Людвигу, там нужен уборщик. Только смотри, не попадайся на глаза эсэсовцам. Русским там работать нельзя.

III

Когда зажили швы, я отправился к Людвигу. Он показал мне палату, в которой я должен был работать и жить. Восемь коек предназначались для больных, остальные три занимали Людвиг, подсобный рабочий Виктор и я.

Проработав несколько дней, я заметил, что больные все куда-то вдруг исчезают и на их место поступает новая партия. Я заподозрил неладное, но спросить Людвига не решался, так как однажды на какой-то мой вопрос он ответил: «В Бухенвальде лучше меньше знать».

Решил понаблюдать, что будет дальше. Спустя 2—3 дня повторилось тоже самое — когда я вечером вошел в палату, то не обнаружил на койках никого из тех, кто был утром.

На следующее утро трупоносец Мариан (была и такая должность) шепнул: «Уходи скорей, идет Вильгельм». Я бросился в соседнее кожное отделение — вексельбад. Санитар вексельбада Генрих Зюдерланд встретил меня, как всегда, очень приветливо. Он был большим другом Советского Союза, до прихода фашистов к власти побывал в СССР в качестве корреспондента, хорошо владел русским языком и делал для нас в Бухенвальде много хорошего. В частности, он постоянно подкармливал нескольких русских, раздобывая дополнительное питание у своих товарищей.

— Ну, как дела, как настроение? — спросил Генрих.

— Хуже, наверное, не бывает. Я попал в какую-то загадочную палату. Ты знаешь, Генрих, я начинаю подозревать, что каждый день провожаю людей на смерть. Это меня угнетает. Не уйти ли мне оттуда? [154]

— Нет, нет. Ты там не случайный человек. В этой палате необходим русский товарищ, — и Генрих так многозначительно взглянул на меня сквозь толстые стекла своих очков, что я не смог ему возразить.

Вернулся в палату. Она была пуста. Наверху помещалась операционная № 2. Там что-то шуршало и глухо стукало, потолок слегка подрагивал. Как будто по полу волочили мешки с кочанами капусты и, дотащив до нужного места, бросали. Затем все стихло. По наружной лестнице спустился шарфюрер Вильгельм. Он шел, как всегда, не спеша, попыхивая трубкой. Нет, какие уж там мешки с капустой! Трупы людей, трупы моих товарищей, вот что перетаскивали там наверху. А убил их этот самый эсэсовский гад в белом халате.

Когда стемнело, из операционной вышли трупоносцы с носилками. Я считал их рейсы. В этот день я был в палатах ревира и готов был поклясться, что там не было такого количества умирающих. К тому же умерших отправляли в крематорий, а не в операционную № 2. Сомнений быть не могло: фашисты убивают людей уколами. Позже я окончательно установил, что Житлявский, Рогге и Вильгельм каждый вторник отбирали из числа больных 15—20 человек и умерщвляли их специальными уколами в операционной № 2. Сюда же приводили и других заключенных, которые, по мнению СС, в чем-либо провинились.

Генрих оказался прав — в этой палате я был нужен. Однажды утром я увидел на верхней койке Бориса Смирнова. Узнав меня, он резко приподнялся и замахал рукой, подзывая к себе.

— Ты как сюда попал, Боря?! — встревоженно воскликнул я.

— Понимаешь, — горячо зашептал Борис мне в ухо, — вчера вечером в блоке я рассказывал ребятам про Ленинград, сказал, что хоть фашисты и блокировали город, но черта с два они его возьмут. Провокатор-блоковый услышал и донес эсэсовцам. Ну, тут же вызвали к воротам, били, а потом привели сюда. Не знаешь зачем? Не синяки же залечивать.

Разумеется, я не сказал Борису, что он попал в палату смертников. Успокоив его, бросился к Гельмуту. Он велел вывести Бориса из палаты, одеть в полосатую униформу и выпроводить в лагерь. Так я и сделал. В тот же день помощник капо ревира — немец-коммунист Отто Кипп выкрал карточку Бориса из канцелярии ревира и с помощью друзей подложил ее в картотеку, заведенную эсэсовцами на людей, предназначенных [155] к отправке в другие лагеря. С первым же транспортом Борис выбыл из Бухенвальда.

— Ну, теперь понял, зачем в палате смертников нам нужен русский? — спросил Генрих Зюдерланд. — Поскольку всех подряд мы спасать не можем, ты должен прощупывать ваших людей, узнавать, за что они сюда угодили и что они собою представляют. Ведь эсэсовцы бросают в эту палату не только антифашистов, но и проштрафившихся власовцев и полицаев. Сам понимаешь, нет никакого смысла рисковать жизнью, спасая эту публику...

IV

«Гельмут, почему бы вам не познакомить меня с кем-нибудь из ваших верных русских друзей?» — с такой просьбой не раз обращался я к Гельмуту Тиеману. Гельмут обещал, но выполнить свое слово как будто не торопился. Но вот однажды он назначил мне встречу с советским военнопленным Николаем Симаковым, который лечился в ревире.

Вы можете спросить, почему я не стал сам искать себе товарищей, а прибегнул к помощи Гельмута? Чутье мне подсказывало, что этот вдумчивый, внимательный человек, стойкий германский коммунист, знает не только болезни заключенных, но и разбирается в людских душах. И я не ошибся.

Мы часто беседовали с Николаем и вскоре поняли, что можем полностью доверять друг другу. Тогда я поделился с Николаем своей сокровенной мыслью о том, что нам, советским людям, необходимо создать в этом фашистском застенке свою подпольную организацию сопротивления. Оказалось, что эта идея не была новой для Николая Симакова. В ответ он сообщил, что уже имеются отдельные группы (позже я узнал, что их возглавляли Василий Жук и Василий Азаров), но они малочисленны и разобщены. Для того, чтобы наша подпольная организация была сильной и боеспособной, продолжал Николай, нужно объединить мелкие группы под руководством единого центра.

Николай поручил мне подобрать надежных и способных товарищей, которые могли бы развернуть работу по сколачиванию подпольной организации. Я переговорил с Василием Жуком, Василием Азаровым, Иваном Ашариным и с Александром Купцовым.

Вскоре доложил Симакову о проделанной работе. Выслушав меня, он предложил оповестить всех предварительно [156] намеченных товарищей о первом объединенном заседании русского подпольного актива.

И вот мартовской ночью 1943 года в бараке № 7 состоялось это заседание, которое для нас, бухенвальдцев, было, безусловно, историческим событием.

Не буду говорить о ходе заседания и о принятых на нем решениях — об этом рассказывает в своих воспоминаниях Николай Симаков. Скажу лишь о том, что касалось меня непосредственно: мне было поручено создать подпольную организацию среди русских врачей, санитаров и других работников ревира.

Перед подпольной группой ревира Николай Симаков поставил следующую задачу: беседуя с товарищами, разоблачать лживую геббельсовскую пропаганду, поддерживать у людей бодрость духа и веру в неизбежную победу над фашизмом. Всеми возможными средствами спасать товарищей от уколов эсэсовских убийц. Проявлять максимум заботы о больных. Изыскивать продовольственную помощь для ослабевших. Выписывать по возможности больше шонунгов, освобождая таким образом заключенных от изнурительной работы.

По решению центра каждый активист мог привлечь к подпольной работе не более 3—5 человек. Я вовлек в организацию врача Леонида Суслова, офицера черноморского флота Григория Ткачева и Валентина Шевцова.

Мы приступили к работе.

Дня через четыре после объединительного заседания я встретил во дворе ревира Гельмута Тиемана. По тому, как Тиеман осторожно осмотрелся по сторонам, я понял, что он хочет сказать мне что-то важное. Проходя мимо меня, Гельмут прошептал единым духом: «Сегодня во время аппеля будь в бане у Ганса».

— Ясно, — ответил я, глядя себе под ноги.

В назначенное время поднялся по наружной лестнице в маленькую комнатку во втором этаже третьего барака. В комнате сидело несколько человек. Всех их я хорошо знал и ежедневно с ними встречался.

— Присаживайся, — сказал польский коммунист Генрих.

Рядом с ним сидел, поблескивая стеклами пенсне, чех Вальтер, слева от себя я увидел австрийца Карла. У противоположной стены сидел товарищ Эрнст Буссе. В руках у него был густо исписанный лист бумаги.

— У советских товарищей на днях произошло объединение мелких подпольных групп, — сказал Эрнст Буссе, — теперь у [157] них есть центр, который руководит всей подпольной работой. Наш друг Николай, как представитель русского актива, будет теперь присутствовать на наших еженедельных информациях, — и товарищ Буссе указал на меня. «Им все известно!» — пронеслось в голове.

— В нашем полку прибыло, — сказал Генрих по-немецки, и все одобрительно закивали.

Только теперь, когда я попал в эту комнату, для меня прояснился смысл бесед со мной Новака, Юзефа, Гельмута и Генриха Зюдерланда. Все эти люди составляли единый круг, в который ныне был допущен и я. И к тому же, выходит, их организация тесно связана с нашей, русской. Это очень хорошо!

— Итак приступим, — сказал Эрнст, и все затихли.

Эрнст рассказал о положении на фронтах, осветил внутреннее положение Германии и перешел к анализу политических событий в других странах.

Присутствовавшие никаких записей не вели, но иногда просили повторить тот или иной факт, чтобы лучше запомнить его и в точности передать своим товарищам. Эрнст приводил такие факты, называл такие цифры, о которых фашисты ни по радио, ни в своих газетах (в лагере были радиорепродукторы, а также нацистские газеты) и словом не обмолвились. Откуда же он получает информацию?

— Английское радио сообщает, — продолжал Эрнст, — о серьезных затруднениях с горючим в гитлеровской армии.

«Не иначе как немецкие антифашисты имеют в лагере свой приемник, — подумал я. — Вот бы и нам такое дело организовать да слушать Москву».

Пока Эрнст Буссе информировал нас, в лагере шел аппель. Сверяя списки, эсэсовцы метались вдоль рядов, раздавая налево и направо зуботычины. На вышках торчали часовые, уверенные в том, что под дулами их пулеметов все в лагере оцепенело в безропотной покорности. Как они ошибались!

Расходились по одному. Я спешил к своим друзьям, чтобы порадовать их хорошими новостями, услышанными только что от Эрнста.

А вскоре и у советских подпольщиков появился свой радиоприемник. Николай Симаков начал регулярно снабжать меня сводками Советского информбюро, которые я пересказывал кому надо в ревире. [158]

V

На мрачном безысходном фоне лагеря смерти ревир казался заключенным подобием оазиса в мертвой пустыне. Каждый вечер после работы на прием в ревир бежали, не шли, а именно бежали из последних сил сотни людей. Хрипели, задыхались, падали, снова вставали и ковыляли к ревиру. Горстке санитаров и врачей нелегко было разобраться, кого надо уложить в первую очередь. Ведь практически в лечении нуждались буквально все узники этой фашистской каторги. А мы не только не имели возможности уложить в ревир всех больных, но не могли даже выдать достаточного количества шонунгов.

Русская подпольная группа ревира ежедневно выписывала без ведома СС от 10 до 20 шонунгов сроком от трех до пяти дней, чтобы люди хоть сколько-нибудь отдохнули и восстановили свои силы. Никто из русских не имел права самостоятельно выписать такое количество шонунгов, поэтому я обращался за помощью к Гельмуту Тиеману, Герберту Стробелю и чешскому товарищу Вальтеру, который работал писарем операционной № 2, и никогда не встречал отказа. Обычно нуждающийся в отдыхе товарищ приходил ко мне с письменным или устным направлением. Прежде чем выписать шонунг, я задавал несколько вопросов, чтобы прощупать человека — не провокатор ли он.

Когда число освобожденных от работы достигало опасного количества, выдачу шонунгов уменьшали.

Ежедневную поверку находящихся на шонунге заключенных, как правило, производил эсэсовец Вильгельм, параллельно с ним документацию оформлял чех Вальтер. Как-то раз один русский паренек, совсем еще мальчик, подошел к Вильгельму и на его вопрос «где болит?» ответил: «У меня нигде не болит и не болело, мне шонунг так дали».

— Не боли... — повторил фашист. — Что это значит? — обратился он по-немецки к Вальтеру. Вальтер сначала опешил, но затем «перевел» фашисту: «Он говорит, что у него больше ничего не болит и он может работать».

— Я, я, — сказал фашист, — арбайтен!

Все, к счастью, кончилось благополучно. Неосторожного юношу пришлось отправить в команду. [159]

VI

Изыскивать дополнительное питание для ревира и лагеря было опаснее, чем выписывать лишние шонунги. Сама по себе техника этого дела была несложной: санитары задерживали на день подачу сведений об умерших, и образовывались излишки баланды и хлеба. В случае разоблачения кара могла быть только одна: смерть. Санитары это знали, но без колебаний шли на риск.

Получали мы от центра и некоторые эпизодические задания. Например, мне было поручено достать несколько литров спирта для изготовления зажигательной смеси. Спирт хранился на больничном складе, и выдавали его в операционные под контролем эсэсовцев. Потребовалось немало усилий прежде, чем мне и Герберту Стробелю удалось получить со склада этот спирт. Ночью я переправил добычу в лагерь — уполномоченному центра. Используя этот спирт, подпольщик Николай Сахаров изготовил бутылки с горючей смесью, которые пошли в ход в день восстания.

Помимо моей группы в ревире существовали и другие русские подпольные ячейки. Одной из них руководил Александр Леонтьевич Карнаухов. Работая на амбулаторном приеме, он также, как и мы, снабжал подпольщиков лагеря «сырьем» для изготовления самовоспламеняющейся смеси. Карнаухов добивался освобождения от работы десятков товарищей, спасая их от верной гибели на каторжных работах.

VII

Вся интернациональная группа подпольщиков ревира принимала участие в спасении товарищей, приговоренных фашистами к казни. Конечно, уберечь от смерти всех не было никакой возможности, но несколько десятков человек мы вырвали из лап эсэсовских убийц.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-11-23 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: