Алексей Алексеевич Ливеровский ОХОТНИЧЬЕ БРАТСТВО Рассказы
А. А. Ливеровский. Фотография О. К. Гусева.
ОХОТНИЧЬЕ БРАТСТВО (ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ)
Отец оставил мне большое наследство весьма спорной ценности. Будучи горячим и знающим охотником, он заразил меня этой страстью и хорошо обучил ее атрибутам: распознаванию, выслеживанию всяческой дичи, стрельбе из нарезного и гладкоствольного оружия, дрессировке всех разновидностей охотничьих собак, умению ориентироваться и жить в лесу в любое время года.
Он был морской врач, очень часто уходил надолго в плавание, и вечной болью его была невозможность находиться на охоте столько, сколько ему хотелось. Имея на корабле досуг, он забирал с собой в плавание огромное количество книг, так или иначе касающихся его любимой охоты. Таким образом, охота для него была занятием несколько теоретическим.
Повинен в этом наследстве не только мой отец; рядом с ним, а значит, и со мной жили другие заядлые и умелые охотники: мой дядюшка Леонид, знаменитый орнитолог В. Л. Бианки, его сын, будущий детский писатель, Виталий, также в будущем известный охотовед, писатель Г. Е. Рахманин и полярник-писатель Е. Н. Фрейберг, тогда еще мальчик Григорий Лавров, лесовод. Было у кого научиться охотничьему делу, у кого заразиться неуемной охотничьей страстью.
Спорная ценность. Возможно, если бы я не отдавал охоте столько времени, энергии, сил, то больше сделал бы в жизни, успешнее продвинулся по научной и служебной лестнице. Возможно. Однако, прожив изрядное количество лет, с полной уверенностью так подвел итог в одной из своих статей:
«Славлю охоту! Она сделала меня мужчиной, здоровым и выносливым, уверенным в своих силах. В детские годы была любимой увлекательной игрой и отучила бояться неведомого: леса, темноты, мистики неосознанного. В дни молодости уводила от дружеских попоек, картежной игры, дешевых знакомств, показной стороны жизни. Зрелого — натолкнула на радость познания родной природы. Под уклон жизни — спасла от многих разочарований и психической усталости».
Это, конечно, итог индивидуальный, субъективный; однако был у моего увлечения и другой, побочный результат — считаю его большим подарком судьбы. Именно охота, этот совершенно особый вид человеческой деятельности, свела меня с ее служителями, людьми, пораженными этой страстью — и обычно на всю жизнь. Судьба свела нас вместе, но не на работе, не в праздности или застолье, не по душным квартирам на паркете, — нет! Под голубой или звездной крышей, в жару или в стужу, под дождем или снегом, по хлесткому прутняку, по утомительным мшагам, по вязким грязям, убродным снегам и по воде в зыбких посудинах, — разно; очень разно, но непременно с ружьем и частенько с собакой. Словом, в те дни и часы, когда человек полностью отвлекается от обычных дел и становится просто равноправным членом охотничьего братства.
Память! Удивительное свойство человеческого мозга. Замечательное и коварное. Так устроена, что в фильтрате памяти больше хорошего и доброго, чем плохого и злого, — поправки вносить трудно. И надо ли? Что кроме радости и доброго сохранила моя память об охотах с чудным человеком, великим мастером своего дела, стеклодувом Николаем Гавриловичем Михайловым, с другом и замечательным писателем Виталием Бианки, блестящим актером Николаем Константиновичем Черкасовым, всемирно известным физиком Николаем Николаевичем Семеновым, умницей и талантливым рассказчиком Ильей Владимировичем Селюгиным, удивительной четой полярников Урванцевых, мудрым русским писателем Иваном Сергеевичем Соколовым-Микитовым, ведуном лесных тайн Василием Матвеевичем Салынским? Я сижу в своем закутке-кабинетике в глухом углу Новгородской области, закрываю глаза и взываю к памяти. Вот они все со мной, одинаково живые. Я пишу о них книгу, книгу об охотничьем братстве. В каждой главе человек и друг. Памяти помогут охотничьи дневники, что я вел много лет, и груда любительских фотографий в ящике стола.
ЛЕБЯЖЕНЕЦ БИАНКИ
Разные памяти бывают: трудная память учения, когда частенько силком впихивает в себя человек что любо и не любо; память случая — бог его знает, какая иногда чепуха долгие годы хранится в мозгу; память душевной боли — очень стойкая, всякий ее знает; и память сердца — самая дорогая и нужнейшая людям, Виталия Бианки помню сердцем.
ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ
Для Виталия Бианки малой душевной родиной было Лебяжье.
У каждого человека, помимо большой общей Родины, есть и своя маленькая, чаще всего это место, где протекли детские годы. О ней никогда и не думается, будто крепко позабыта… а все от нее. Скажет человек: «Жарко в Астрахани», — и не подозревает, что сравнил с чем-то Астрахань. Пишет в письме: «Здесь мало леса, если и есть, то больше лиственный», — опять сравнил.
Что за место Лебяжье? Прекрасно о нем сказал сам писатель Бианки: «Неспроста эта деревня носит такое поэтическое название. Искони ранней весной, когда еще не весь залив освободился ото льда, против этого места на песчаных отмелях останавливаются стада лебедей. Серебром отливают их могучие крылья, и серебряными трубами звучат в поднебесье их могучие голоса. Здесь пролегает „Великий морской путь“ перелетных из жарких стран на родину — в студеные полночные края. Осенью здесь тоже валом валит морская птица, совершая обратный путь с рожденной у нас молодежью.
По всему побережью здесь живописные названия мест: Лебяжье, Красная Горка, Черная Лахта, Серая Лошадь. И есть у этих мест еще одно свойство: поразительное сочетание моря и леса.
Одно из самых поэтических лесных таинств — глухариный ток. Весной в лесу на темнозорьке слышится страстная до самозабвения, до минутной глухоты песня огромного бородатого петуха. И есть ли еще на свете место, где эту песню услышишь под аккомпанемент ритмичного плеска морской волны и далеких лебединых труб?»
Лебяжье — рыбацкий поселок на южном берегу Финского залива — и моя малая родина. С самого раннего детства я проводил там лето на даче отца, морского врача. Неподалеку арендовал дачу старший хранитель Петербургского Зоологического музея Академии наук — Валентин Львович Бианки. Дача Бианки недалеко от моря, — в штормовую погоду в комнатах слышны гул и всплески прибоя. В доме всегда звенят птичьи голоса. Птицы местные, за исключением нескольких канареек, привезенных из города. Живут в клетках во всех комнатах и в вольере на веранде. Некоторые свободно летают по всему дому.
Во дворе много ящиков и клеток. Там ежи, лисята и прочая лесная живность. Громко просят есть птенцы ястреба. В большой притененной клетке светятся круглые глаза филина. Помню, как он дробно щелкал клювом, когда ему приносили мясо или мышь. Над двором, на вершине сосны, сидит ворона. Сидит и не улетает, хоть палкой на нее махни. Это свой вороненок-выкормыш. На плечи садится большая уже сорока и клянчит подачку. Огромная мохнатая голова тычет в спину — не бойтесь, не страшно, это свой лосенок. Для нас, ребят, попасть «на дачу Бианок» было приключением — и еще каким! — надолго запомнишь.
В Лебяжьем сложилась группа опытных охотников: мой отец, Алексей Васильевич Ливеровский, Валентин Львович Бианки, хирург Гаген-Торн, риголовский — из соседней деревни — крестьянин Абрам Хенцу и лавочник Пульман. Иногда они брали с собой на охоту молодых: Виталия Бианки, Юрия Ливеровского, Евгения Фрейберга и Григория Рахманина. (Совершенно удивительно, что эти «молодые» впоследствии стали в той или иной мере писателями, а Бианки сам через много лет отметит, что в Лебяжьем «вырастали люди, влюбленные и в лес и в море, становились певцами их».) Мне, самому младшему, напроситься в эту компанию, несмотря на то, что руководил охотами традиционно мой отец, было трудно. Брали только на тягу вальдшнепов в Онисимовский лес, это километра полтора от дома.
Руководил охотами традиционно мой отец. (На телеге сидят: А. Хенцу, В. Бианки, А. В. Ливеровский, за ним Юрий, В. А. Миркович с сыном. Стоит справа — Пульман. 1907 г.).
Помню, как на привале у костерка перед тягой Валентин Львович показывал свое ружье. Сын охотника, я уже как-то разбирался в охотничьем оружии, но это было необычным: четырехстволка, выполненная по особому заказу. Два боковых ствола — обычные дробовые, нижний нарезной — для стрельбы пулей на дальние расстояния, верхний гладкоствольный малокалиберный — для коллекционирования мелких птиц. Заряжается этот ствол «дунстом» — дробью, похожей на россыпь маковых зерен.
Вокруг Лебяжьего были леса герцогов Мекленбург-Стрелицких. Рослые и, как нам тогда казалось, свирепые егеря-эстонцы охраняли собственность высокопоставленных хозяев. Охотиться можно было только на арендных началах в небольших частновладельческих лесах, на землях крестьянских общин — вдоль узкой береговой полосы. Старшие охотники смирялись с таким положением легко, молодые повально браконьерствовали. Считалось большим шиком, даже доблестью, тайком забраться в герцогский лес и добыть там глухаря или дикую козу, благо и тех и других было там превеликое множество. Отваживались на такие походы и несколько охотников-крестьян из деревень Новая Красная Горка и Риголово. Егеря жаловались уряднику и с ним вместе приходили на нашу дачу, на рахманинскую и, конечно, бианковскую для розыска «вещественных доказательств». Несомненно, что здесь к охотничьей страсти и романтике приключений в какой-то мере присоединялся и социальный протест: молодежь в те годы была настроена весьма революционно, хотя революционность эта была чаще всего неорганизованной и, при всей искренности, принимала необычные, иногда даже комические формы. Например, старший брат Виталия — впоследствии серьезный ученый — ходил в студенческих синих брюках с демонстративной красной заплатой на заду — эпатировал буржуазию!
Жили мы в Лебяжьем подолгу, до отъезда в город к началу занятий, иногда и порядочно опаздывая. В конце нашей дачной жизни над заливом уже шумел великий морской перелет. Кряковые, чирки, свиязи, широконоски — все утиные породы стайками вырывались из облаков и падали в камыши у Старой гавани, Лоцманской речки, устья Лебяженки, в Свиньинской бухте или тянули дальше, к почти сказочному для нас, молодых охотников, камышовому раздолью Черной Лахты и Серой Лошади.
На крутых серо-зеленых волнах, купаясь в пене гребешков, покачивались сотенные стаи морских уток: чернети, синьги, турпанов, крохалей. Завидя поблизости шлюпку, неохотно поднимались — непременно против ветра — и после круга-облета горохом сыпались на воду, садились, как падали, выпустив вперед растопыренные лапы.
Тоскливо кагакали, пролетая вдоль прибрежного соснового бора, гуси, выбирали места поукромнее. Звонко и светло трубили на отмелях лебеди. Их первыми обнаруживало на воде восходящее солнце. С берега лебединые стаи виделись нам как сказочные розовые острова. Заметив, что люди в домах проснулись, лебеди начинали тревожно вскрикивать и, решившись, поднимались на крыло. Недружно, тяжело отрывались от заштилевшей воды. Мы следили за их полетом, прощались — вот и все, больше мы эту стаю не увидим, разве что весной.
Запаздывали мы в город, это беспокоило, но как было хорошо и вольно среди пустых заколоченных дач, забытого футбольного поля и крокетных площадок. Помнится, в речке поднялась вода под самый мост — на лодке не проехать. Пришли сиги: стоит перегнуться через перила, глянуть вниз, — увидишь на воде желтые кораблики-листья, а среди них, чуть пониже, плавно шевелятся темные спины крупных рыбин. Расходятся по воде круги: то рыба схватит что-то с поверхности, то от всплеска ее мощного хвоста. Такую рыбку на детскую удочку не вытянуть!
В яблоневых садах, если очень внимательно присмотреться к почти безлистным кронам, можно найти яблоко. Стряхнешь его, откусишь и… поразишься сладостью и ароматом холодной наливной мякоти.
Конечно, главное в эту пору — охота, азартная, безудержная.
Тут уж мы охотились сами, без взрослых, — как кто умел. И стиралась грань между молодыми и мальчишками. Охотники постарше ходили в лес или гонялись за черневой уткой на байдарках и парусных шлюпках. Кто помоложе, — ползал по берегу, прикрываясь камышами или камнями, и надежде скрасть табунок уток или отдыхающих на отмелях куликов.
Хорошо помню случай в Свиньинской бухте. Я считал себя охотником: еще в прошлом году выстрелил из настоящего ружья (правда, когда целился, откинувшись назад для равновесия, отец держал палец под цевьем). Однако попал — три дробины первого номера — в школьную тетрадь. А в этот сезон охотился уже самостоятельно. Отец дал на двоих (мне и брату) свое старое ружье. Это была двустволка шестнадцатого калибра ленточного Дамаска, курковая, с нижним ключом. В правом стволе был вырван кусок, как тогда говорилось, вершка в три-четыре.
Пошел на вечерку в Свиньинскую бухту. Так назывался мелкий залив неподалеку от устья речки Лебяженки. Волны приносили туда морскую тину. Здесь она оставалась, образовав порядочную грязевую площадь с камышом и небольшим зеркальцем открытой воды. На середине бухты был песчаный островок и на нем постоянный, довольно хорошо устроенный и просторный шалаш из камыша и плавника. Сиденьем служила опрокинутая угольная корзина, из тех, что во множестве приплывали к берегу из Кронштадта.
Забрался в скрадок рано. Расположился, зарядил единственный ствол пятеркой, лежал, наблюдал. К вечеру ветер стих: умолкли потайные разговоры сосновых вершин на песчаном обрыве, зазеркалилось море. Запах тины, соленой воды, пожухлого камыша бередил охотничью душу. Далеко-далеко в море, над банками, темными, меняющими очертания облачками струились всё на запад, на запад стада пролетных уток, по манере и по времени — морских. Меня они не волнуют: не пойдут в берег, особенно в тихую погоду. Звонко свистит непонятно где улит.
По фарватеру от Кронштадта идет «купец». Далеко до него — кажется, на месте стоит, только белое пятно у носа показывает, что движется, и доносится мерное постукивание машины: тук, тук, тук. Быстрой черной полосой накатывается волна, за ней другая, они покачивают камыши и шипят за спиной на берегу. Это от парохода — не того, что виден, нет, от того, что давно уже скрылся из глаз. Финская лайба, лавируя, подошла близко к нашему берегу — кажется, сейчас сядет на четвертую банку.
Банки… песчаные отмели вдоль берега. Они придают Лебяженскому побережью особые свойства: по ним, даже при самой малой волне, бегут белые гребни, на них присаживаются лебеди, а в штормовые сентябрьские ночи над банками вспыхивают злые оранжевые огни, и тогда вздрагивают и звенят стеклами прибрежные домики. Тысячи мин поставлены в заливе нашими и врагами, давно и недавно. Проржавеет минреп — сорвется мина, долго плывет по глубокому, грузная, осклизлая, крутится в воде, пока не стукнется рогатой головой о прибрежный песок.
Первая банка близко, идешь к ней — вода по колено, а на самой банке и того меньше. До второй придется идти уже по пояс, к третьей — по грудь. Чтобы попасть на четвертую банку, в низкую воду надо идти долго, с упором, по горло, а в высокую придется плыть. Зато на ней, на четвертой банке, так хорошо стоять на мягком ребристом песке посреди моря и боком, плечом принимать веселую тяжесть шипучих гребней.
Между банок торчат из воды камни, все известные: Плескун, Пять Братьев, Рваный, Плешка, Малые и Большие Лоцманские, — много их. Летом, в тихую погоду, хорошо доплыть до камня, зацепиться пальцами, подтянуться, выбраться на теплую верхушку и лечь отдохнуть. Если свесить над водой голову и прикрыть лицо руками, — увидишь водяной мир. В тени камней, лениво шевеля плавниками, стоят окуни. На дне лежат пескари, очень крупные. Или это так кажется. Их, неподвижных, почти не видно — так, что-то вроде серых палочек, но как сыграют — заблестят серебряными брюшками. Мы, мальчишки, ловим их на удочку или колем на мелких местах острогами — столовыми вилками, насаженными на палку. Дома у нас пескарей не берут, хотя тетя Люба говорит, что это предрассудок и из пескарей получается уха ничуть не хуже, чем из окуней. По легкой, как зеленый пух, придонной траве тянутся светлые дорожки — это прополз угорь. Если долго и осторожно красться по такой тропинке, можно догнать угря — светло-серого под водой и совсем черного, когда вытащишь. Только это редко бывает — большая удача, все узнают. Если долго смотреть сверху и не двигаться, — заметишь, как ползет двустворчатая ракушка, увидишь ее беловатую ногу, и вдруг… Стая крупных красноперок, резво поводя хвостами, промчится у самого камня. Какие они большие! Вот если бы клюнула, — пожалуй бы, леску оборвала!..
Так долго лежал в скрадке, — чуть не уснул. Слышу — откуда-то из-за спины у меня мчится тройка чирков, делает малый круг, плюхается на открытую воду и быстро плывет в бухту. Плывут, то скрываясь в островках камыша, то появляясь на чистом. Все ближе и ближе, только страшно медленно, — кормятся, отряхиваются, оглядываются. Стрелять рано, наметил лепешку всплывшей тины — около нее будут на выстреле. Бьет лихорадка! Еще подвинулись — может быть, пора? Выплывут из того камыша — и… взлетели! Точно ими из рогатки выстрелили вверх. Что за черт? Не шевелился же, моргать боялся. Позади хлюпанье шагов по грязи. В шалаш вползает Витька Бианки — и сразу:
— Лешка! Извини, бога ради! Не видел, что у тебя утки! Вот незадача! Пожалуйста, прости.
Какое тут прощенье? Разве я мог в чем-нибудь упрекнуть своего кумира? И не только моего, а всех лебяженских мальчишек поголовно.
Для меня самое важное, что Виталий был среди взрослых охотников. Тайно, шепотом, из уст в уста мы, мальчишки, рассказывали, что Витька на днях с одним риголовским уложили ночью в герцогском лесу лося у самого дома лесника Шеля и благополучно вывезли из леса. Много было и других секретных и несекретных рассказов про него. Факт оставался фактом, что даже в футбольный сезон Виталий азартно охотился. Помню начальные строки частушки, что пели у Бианок: «И за парой диких уток пропадает двое суток…»
И вот мы с ним в шалаше лежим вместе и караулим этих самых уток. Ждем вечернего прилета, посматриваем через амбразуры и, конечно, тихонько разговариваем. О чем? Память мне не сохранила, о чем говорили именно в этот раз, но хорошо представляю интересы того времени. Вероятно, о чрезвычайном происшествии того лета: о лосе, прыгнувшем через забор прямо на стекла парника и застреленном садовником Лацем. Об Ализоне, замечательной охотничьей собаке Гриши Рахманина, предмете всеобщей зависти. Нескладный, кривоногий, как такса, пойнтер был на удивление умен и послушен. Гриша приучил его гонять диких коз. Генерал Лайминг свой лес, вклинившийся в герцогский, решил выгодно продать: нарезал его на маленькие участки, провел дороги-улицы, даже названия им дал и предлагал всем желающим. Таких не оказалось, а Гриша приходил туда с ружьем и собакой. Ализон на своих кривых ножках, не торопясь, преследовал коз. Их хорошо было видно на бесчисленных просечках-границах и дорогах, легко подстоять. Конечно, мы говорили про охоту Гриши с умницей Ализоном.
Не помню, дождались ли тогда уток, чем кончилась охота. Стал накрапывать дождь. Мы пошли по домам. Нам, к сожалению, не по пути.
Витька Бианки! Неудержимый правый край нашей дачной команды «Лебедь»! Надо было видеть, как он, высокий красавец, не снимая с головы красной, с черным хвостиком фески, мчится, в два финта обыгрывает кажущегося неуклюжим бека-защитника и хлестко, неотразимо бьет в девятку. Популярность, не только у мальчишек, футболиста Бианки была велика и обоснованна. Он действительно был игрок высочайшего класса. Его петербургским клубом был «Унитас» — это по нашим масштабам вроде «Зенита», но, вероятно, лучше, потому что в те годы Петербург по футболу был самым передовым городом, имея еще такие команды, как «Спорт», «Коломяги», «Нарва», «Тярлевцы». Играл Виталий и в сборных города в матчах с Москвой. В «Унитасе» Бианки играл правого края, в этом же амплуа его ставили в сборную города. Он бил с обеих ног, славился резким рывком и точной прострельной передачей. Великолепно подавал угловые резаным ударом прямо на ворота.
Футбольная команда Лебяжьего была не лиговая, а региональная и существовала только летом, во время студенческих и школьных каникул. Игровая зона команды распространялась на побережье от Старой Красной Горки до Петергофа включая Малую и Большую Ижоры, Ораниенбаум и Мартышкино. Матчи с Кронштадтом считались уже междугородными и назначались редко.
За день-два до очередной встречи, на почте, у крыльца трактира «Бережок» и просто на телеграфных столбах, появлялись афиши о матче с приезжей командой. Готовилось футбольное поле. Ворота были без сеток, боковые линии — мелкие канавки и валики снятого дерна. Раздевалкой для футболистов служила небольшая полянка, очищенная от вереска, среди можжевеловых кустов на краю поля. Туда же приносили ведро с водой, накрытое чистым полотенцем, и несколько стаканов. Умываться после матча игроки бежали прямо на море.
Задолго до начала игры собиралась публика. Старшие пешком, молодежь больше на велосипедах, частенько с барышнями на рамах. Отечественных велосипедов тогда еще не было, если не считать неуклюжей и вечно ломающейся «России». У ребят из более состоятельных семей были английские «Свифты», «Дугласы» и «Энфильды» нескольких моделей. Дешевле стоили финские контрабандные «Фениксы» и «Суоми».
За полчаса до игры вокруг поля плотной стеной стояли зрители. Белые фуражки гимназистов и моряков, красные погоны кадетов, яркие платья женщин придавали этой живой ограде красочный и веселый вид. Молодые люди, прикрывая дам от возможных ударов мяча, выставляли вперед велосипеды. Последним на тощем мерине, запряженном в рессорную двуколку, приезжал урядник. Он привязывал лошадь к кустам, задавал ей сено и, поправив фуражку и шашку, размеренно шествовал вдоль поля за спинами зрителей, вставая на цыпочки и заглядывая через плечи на поле при наиболее оживленных криках толпы.
Виталию 16 лет. (Лебяжье. 1910 г.).
Команда «Лебедя» в матче против деревень Лимузи и Ижора. (Слева — В. Бианки и С. Рахманин, судья — Н. Фрейберг. 1911–1912 гг.).
Свисток! Под жаркие аплодисменты почитателей, в белых рубашках и синих трусах, на поле выбегала любимая команда. Первая команда «Лебедя»! Мы, мальчишки, знали каждого игрока. Вот капитан — ловкий, всегда подчеркнуто корректный Оська Гаген-Торн, крепыши братья Васьковские, стремительный центрофорвард, кумир дачных девушек Гриша Рахманин, непроходимый бек Володька Гюнтер, по прозвищу Буцефалушка, быстрый правый инсайд Юрий Ливеровский и, наконец, «сам» Витька Бианки.
Надо сказать, что эта команда с достоинством продолжала славные традиции старого «Лебедя», в котором играли вратарь сборной России Петр Борейша и бек Туркин. Тот самый Туркин, что, по мальчишеским легендам, прямым ударом мяча в голову на четыре часа нокаутировал поповскую корову, таким же ударом переломил штангу и как-то раз, выдав «дамскую» свечу, так далеко выбил мяч, что его в лесу не нашли.
Свисток! Игра начиналась.
В одной из игр помню такой эпизод. Команде «Лебедь» предстоял ответственный традиционный матч с Большой Ижорой. Противник сильный — в составе несколько петербургских клубных игроков. До встречи три дня. Капитан «Лебедя» решил провести тренировку со своей же второй командой. День был хмурый, слегка дождило. Из второй не явилось несколько игроков, и пополнять спарринг партнера пришлось тут же на поле наиболее шустрым мальчишкам из третьей команды, обычно называемой «загольными беками». Так я стал участником этой игры. Нас, «загольников», распирало от гордости и счастья. Шутка ли — выступать против первой «Лебедя»! Легкой тенью на моем восторженном горизонте было то, что в первой играл мой старший брат.
Игра началась. «Первые» скорее кикали, чем играли, — лениво перепасовывались, делали вид, будто они одни на поле играют в одни ворота. Мы старались невероятно и, конечно, проигрывали. Попробуйте отнять мяч или обойти гиганта, который идет на тебя, словно не замечая, и вежливо приговаривает:
— Осторожно, мальчик, как бы не ушибить!
Брат при встрече выражался проще, цедил сквозь зубы:
— Сгинь, молекула, уничтожу!
Второй тайм мне пришлось играть против Виталия. Сухой, стройный брюнет, похожий на венецианского гондольера, в потемневшей от пота рубашке, он стремительно мчался навстречу, но отбирал мяч мягко и красиво. Один раз мне удалось обвести его и уйти за спину. Как мне теперь кажется, не исключена возможность, что я проскользнул у него между ног. Догоняя, он крикнул мне:
— Молодца!
Я был счастлив.
ЧЕРЕЗ ГОДЫ
Большинство из нашей молодой лебяженской компании пошло в вузы, стали инженерами, лесничими, биологами, почвоведами. В Лебяжье даже летом не попадали и друг с другом виделись редко. Так и я с Виталием. Но встречи всегда были очень теплыми, радостными. Делились главным образом охотничьими впечатлениями и планами. Весьма коротко — о самых существенных жизненных изменениях.
Позднее мы узнали — вероятнее всего, от лебяженца же, художника Сергея Рахманина, — что Виталий пишет. Занятие детской литературой нам представлялось делом полупочтенным, однако удобным для охоты. Узнали, что Виталий часто бывает в глухих местах, где каждому из нас хотелось бы побывать. В частности, знали, что он подолгу живет в новгородских лесах. «Толково! — говорили мы с некоторой завистью. — А писательство? Надо же Витьке чем-то жить!» Писателя Бианки в то время никто из нас не знал.
А он, начав писать для детей в 1923 году, выпускал книгу за книгой. Писал о лесе и его обитателях. С первых же книг писатель Бианки завоевал прочную любовь у ребят. Стал одним из основоположников советской детской литературы. Его книги часто издавались и сейчас переиздаются для новых поколений детей, переведены были еще при жизни писателя (он умер в 1959 году) почти на все языки народов СССР и десятки зарубежных. Тиражи давно исчисляются миллионами.
В конце сороковых годов Виталий позвонил мне по телефону:
— Алло! Говорит некто Бианки. Здравствуй! Это ты пишешь в «Вечерку»?
— Я.
— Приезжай, пожалуйста, ко мне в субботу. Нужно поговорить. Адрес тот же.
В то время я публиковал фенологические заметки в газете. Они привлекли внимание Виталия, и он пригласил работать вместе с ним над радиопередачей «Вести из леса».
Начался иной период наших отношений: друг остался другом, но стал еще и учителем в новом — и для меня тогда еще приватном литературном деле. Много лет наша группа писателей (Бианки, Сладков, Шим, Павлова, братья Гарновские и я) составляла эту, бывшую в то время популярной, ежемесячную радиопередачу. Виталий правил коротенькие заметки, что я писал для «Вестей из леса», и разбирал их, как и материалы других авторов, на наших традиционных сборах у него на квартире.
В этот период я перечитал всего Бианки и определил обязательное для него и для всех его учеников правило: занимательно, художественно, но абсолютно точно, правдиво о природе. Помню, как много было дебатов на тему: хорошо ли, когда в рассказах животные разговаривают, не нарушает ли это правдивости? На одной из встреч Виталий передал нам беседу с критиком или редактором, не помню сейчас. Тот был решительно против разговоров животных на человеческом языке и в качестве аргумента привел рассказ Нины Павловой: ведь не разговаривают же у нее звери, а все понятно. Помню, как заразительно смеялся по этому поводу Виталий. В упомянутом рассказе персонажи много разговаривали, но написано было так талантливо, что критик не заметил или позабыл.
— Вот вам и ответ, — сказал Виталий, — неважно, говорят они или не говорят по-человечески, важно, чтобы сделано было хорошо. В этом искусство.
Страшно раздражала Виталия «правдивость» молодых авторов. Начинающий писатель и старый знакомый Бианки Е. Н. Фрейберг при мне читал свое произведение. Произошел примерно такой диалог:
Бианки (прерывая). Тут бы, наоборот, пристрелить его…
Автор. Но ведь он ушел…
Бианки. Ты что, дневник пишешь или рассказ?
Автор. Рассказ, но нельзя же уйти от правды.
Бианки (вскипая). Какая правда? Нужна художественная правда, она правдивее твоей жизненной. Где тут искусство? Фотография и только.
Мы собирались на квартире у Виталия Валентиновича.
Наконец и я решился написать большой «взрослый» рассказ и прочитать его Виталию. В солнечный день на старой квартире Бианок, в знакомом доме на Васильевском, Виталий, сидя в кресле, пил чай, закусывая любимыми квадратиками шоколада. Я приступил к чтению. Рассказ, как теперь понимаю, был отвратительный: вялый, длиннущий, написанный только потому, что события, о которых шла речь, были мне памятны. После третьей страницы слушатель погрузился в глубокий сон. Сидящей рядом Вере Николаевне было неловко, я не знал, что делать, и храбро добормотал все пятнадцать страниц. Как только я кончил, Виталий проснулся, разжевал дольку шоколада и сказал:
— Вот тебе первое задание. Сосчитай точно, сколько в рассказе слов, и вычеркни ровно треть. И вшей, вшей убери (причастия. — A. Л.), немыслимо сколько их. Иначе и слушать не буду.
ПИСЬМА
Письма Виталия… Я их люблю и храню бережно. Яркие, бодрые, умные, слегка иронические, и всегда хоть две-три строчки о природе. Они говорят, и дальше в моем рассказе пусть говорят они.
Когда уезжали из Ленинграда, мы посылали Бианки то, что писали для «Вестей» или журналов. Приходили ответы.
Послал материал для очередного номера. Получаю письмо:
«Обзор и загадка — хороши люди. Оба идут. Рассказ, как бабке помогали, — плохой люди: искусством не пахнет».
Очень мягко, бывало гораздо хуже:
«Твой „Окунеметр“ (конечно, не „Рыбье слово“!), начисто переделанный мною, отложен на сентябрь: не впихнуть было. Да ты и сам виноват:
Говорила тебе я:
„Ты не ешь грибов, Илья“.
Не послушался, накушался,
Так пеняй же на себя!
Сколько раз говорил вам: не вылезайте вы на люди в исподнем! А ты и вовсе без порток вылез. Твое „Рыбье слово“ — никакой не рассказ, а черт его знает что! Начиная с названия.
Название — вывеска рассказа. Читатель должен знать, куда входит. Название — самая косточка рассказа. Тема. Суть. А у тебя что?
И зачем эта баба-вахтер с пистолетом и сотня совершенно лишних подробностей? Усвой раз и навсегда.
В искусстве — как в геометрии: между двумя точками можно провести лишь одну прямую. Это аксиома. Всякие лирические и прочие отступления бывают оправданы только в тех случаях, когда они — притоки реки, текущей от точки А (начало) до точки Б (конец). А у тебя что? Фуй, шанде! Левой ногой пишешь».
Послал Виталию несколько новых рассказов. Среди них один самому нравился — «Наротовские храбрецы». Много с ним возился, долго писал, переделывал; казалось, что получилось хорошо. И вот:
«…Вслед за письмом получил и рукопись.
Хороши „Наротовские храбрецы“. Но ведь это только еще накидыш. Самый правильный взгляд на искусство, сдается мне, у Микеланджело: в любом куске мрамора (жизни!) заключена идея, мысль, сюжет; надо только отбить лишние куски — и она предстанет всем воочию.
От своего куска ты не все лишние куски отбил, — ты не показал душу, томящуюся в нем. „Храбрецы“ твои одновременно и герои и трусы, и это надо подать как на блюдечке с голубой каемкой. Герои — п. ч. идут на страшилище с негодными средствами: трусы… раз бабка не пустила их в избу, велела прежде в байне помыться. Много у тебя лишнего в предисловии („приди словие“!). А „душа“ недостаточно обнажена и показана. Помяни, что это — древние новгородцы (ушкуйники!), ходившие на медведя с рогатиной (дух древних заставил стариков идти на зверя с ружьем, заряженным на рябчиков, а сверху — сечкой), но „устаревшие“: у них нет силы пристукнуть зверюгу топором, приходится утекать от него с позором! и в маленьком рассказе обнаружится такая глубина, — зашатаисся! Из анекдота сразу станет психологическая новелла с глубоким содержанием».
«…Я вытащил из Дома детской книги свои „Рекомендации“ и даю их в переработанном виде в серьезный журнал „Библиотекарь“. Теперь они у меня называются „Переводчики с бессловесного“. Страничку о тебе хотелось бы иллюстрировать „Наротовскими храбрецами“, превращенными в цветистую новгородскую новеллу. Доделаем?»
Приходили в письмах и советы. Из Ленинграда в деревню:
«Пишу… „Утренние мысли“ (карандаш). Записная книжка писателя. 2½ блокнота. Ежедневные записки с 7 утра солнечного времени. На правой „сторонке“ (странице — по-белорусски) блокнота. И „Мысли слева“ — на левой. Приедешь, — почитаем?
Очень советую и тебе такие записи вести: интересно и полезно! Вот, напр., запиши, как ты Яну анонсу обучал: хохотно же! И как дядя Федя учит рыбу ловить. Готовые же рассказы почти. И как ты надписи писал (после окончания постройки дома. — А. Л.): „Здесь добрая собака“, „Без улыбки не входить!“ и на уборной: „Сиди сколько влезет!“ А можно еще: „Закрыто на переучет“. (Чего? — спрашивается)…»
Виталий писал свое по-разному, иногда вяло, понемножку, особенно при обострении болезни, иногда почти «запоем», но планов и тем у него было великое множество, они переполняли его, захлестывали и превышали возможности.
Да, планов было много. В одном из последних писем опять:
«И скоро доберусь до своего „Рассказа о рассказах“ — лирического пособия для начинающих писателей. Во!»
Насколько я знаю, в зрелом возрасте Виталий марки, спичечные этикетки или открытки не собирал, и все же был он заядлым и страстным коллекционером. Он собирал слова — искал их повсюду, и новому незнакомому, но выразительному слову радовался как большой находке. Частенько он, братья Гарновские, Миней Кукс и я беседовали о том, что хранителем настоящих русских слов является наш Север и, в частности, Новгородская область. В наших скитаниях по лесам и озерам среди северных простых людей мы находили такие слова и привозили их Виталию как самые драгоценные трофеи. Он обдумывал их, примерял всячески, перекатывал в мыслях, как старатель перекатывает на ладони найденный самородок.
«Тронут, что ты вспомнил о незначительной моей персоне на своем озере Видимире: „До того ль, голубчик, было!“ Овидь-то, овидь какая! Наверёх ведь выстал.
И до чего ж милы сердцу словеса новгородские!»
«Шли рассказы на апрель. Самый Апрель (водяника) Шим уже прислал; хорош».
«Лешачек!
Которые прочие не шибко хорошо знают русский язык, а, между прочим, других прочих в неправильном употреблении слов на оном укоризненно упрёкивают.
Беспременно купи себе новейший (поскольку Вл. Даля не найдешь) „Толковый словарь русского языка“ первого нынешнего грамотея проф. Д. Н. Ушакова (4 тома) и прочти:
— Мочь, — … не моги, — обл. или простореч. шутл. („— Бессильному не смейся и слабого обидеть не моги!“— дедушка Крылов Иван Андреич).
А вот твоего слова лахтина („тростниковые — или камышовые? — лахтины“) я ни в одном словаре не нашел: ни у Ушакова, ни у Ожегова, ни у Даля…
А мне для „Толкового словаря новгородского наречия“ (собрал больше тысячи слов…) изъясни, что есть „лахтина“ и на каком это наречии.
Впрочем, я и сам знаю, что это не по-новгородски, а по-чухонски и, судя по нашей Черной Лахте за Лебяжьим, значит залив, бухточка.
Бувайте здоровеньки».
«Спешно требуется от тебя рассказец в две страницы на новгородском языке!»
…Любил Виталий не только настоящие старинные русские слова, но и меткие деревенские выражения, пусть даже с искажением городского языка. Бывало, соберемся вечером у Бианок, просит:
— Р<