Задолго до своей смерти в 1481 г. султан Мехмед мог с гордостью взирать на новый Константинополь — город, в котором каждый день появлялись новые здания, шумели базары, оживленно работали мастерские. С момента завоевания население Константинополя увеличилось в четыре раза, а в течение следующего столетия оно превысило полмиллиона[269]. Уничтожив древнюю гибнувшую столицу византийских императоров и на ее месте создав новую блестящую столицу, он хотел, чтобы его подданные любой веры и национальности жили в ней вместе в мире и благополучии.
Глава XII.
Европа и завоеватель
В субботу 9 июня 1453 г. в гавань Кандии на Крите вошли три корабля. На двух из них находились критские моряки, которые последними прекратили сопротивление в битве за Константинополь. Они привезли весть о том, что 11 дней назад город пал. Весь остров оцепенел от ужаса. «Никогда не было и никогда не будет более страшного события», — писал монах-летописец в монастыре Агарафос[270].
Другие спасшиеся прибыли в венецианские колонии Халкис и Модон; губернаторы колоний немедленно направили в Венецию донесения о случившемся. Гонцы прибыли туда 29 июня. Срочно было созвано заседание сената, на котором секретарь прочитал потрясенным сенаторам письма обоих губернаторов. На следующее утро из Венеции в Рим отправился курьер с полученным известием. 4 июля он остановился в Болонье, где находилась резиденция кардинала Виссариона, которому он под большим секретом сообщил печальную новость. Четыре дня спустя его принял папа Николай V. Другой курьер был послан из Венеции в Неаполь, чтобы предупредить арагонского короля Альфонса[271].
В скором времени весь Западный христианский мир узнал о том, что великий город оказался в руках неверных. Потрясение было тем сильнее, что никто на Западе этого всерьез не ожидал. Люди знали, что город в опасности, но, погруженные в свои местные заботы, они не понимали, насколько острой была эта опасность. Они слышали, что Константинополь прекрасно укреплен, что ему на помощь уже отправились отряды храбрецов и на Восток отплывает флотилия венецианцев. Однако никто не обратил внимания ни на то, как вопиюще мал был гарнизон Константинополя по сравнению с ордами неверных, ни на то, что у султана была артиллерия, против которой не могли выстоять ни одни древние стены. Даже венецианцы, имевшие достоверные источники информации и большой практический опыт, верили, как и папа, что защитники вполне смогут продержаться до прибытия подкреплений[272].
В действительности же венецианские галеры, которые помог снарядить папа, добрались лишь до берегов Хиоса и стояли там в ожидании попутного ветра, когда генуэзские суда, сумевшие вырваться из Перы, приплыли туда, чтобы сообщить о том, что торопиться уже некуда. Венецианский адмирал Лоредано немедленно повернул свой флот назад, пересек Эгейское море и остановился в Халкисе в ожидании дальнейших указаний из Венеции[273].
Он получил их в середине июля. 4 июля была созвана на чрезвычайное заседание Коллегия — личный совет дожа. Накануне в Венецию прибыл Лодовико Диедо, капитан находившихся в Константинополе галер, и теперь он в качестве очевидца дал подробный отчет о случившемся несчастье. Правительство решило вести себя с осторожностью; в то же время губернаторам Крита, Халкиса и Лепанто были посланы указания срочно принять меры для укрепления обороны колоний и приготовить запасы на случай нападения турок. 5 июля правительство отправило письмо Лоредано с указанием выделить корабль для доставки все еще находившегося вместе с ним венецианского посла Бартоломео Марчелло ко двору султана. Через неделю сенат проголосовал за то, чтобы предоставить в распоряжение Марчелло 12 тыс. дукатов на подарки султану и его везирам. 17 июля Марчелло были посланы подробные инструкции. Он должен был заявить султану, что Венеция не намерена аннулировать договор, заключенный между республикой и султаном Мурадом II. Он должен был также потребовать выдачи венецианских галер, захваченных в Золотом Роге, подчеркнув, что ни одна из них не является военным судном. Если султан откажется возобновить договор на прежних условиях, посол обязан сообщить об этом в Венецию; в случае же, если султан будет настроен благожелательно, он должен настаивать на том, чтобы венецианским купцам разрешили вернуться в Константинополь и пользоваться там теми же привилегиями, что и во времена Византии; кроме того, он должен был добиться освобождения всех взятых турками в плен венецианцев.
Еще через несколько дней сенат разрешил сыну венецианского бальи Минотто отправиться в Константинополь с целью попытаться выкупить своего отца, мать и брата. Возможно, ему удалось освободить мать, все же остальные были убиты. Примерно в то же время в Венеции было объявлено постановление, согласно которому деньги и имущество греческих беженцев, спасшихся на венецианских кораблях, подлежали конфискации, с тем чтобы эти средства пошли на уплату долгов, все еще числившихся за греками. Венеция стремилась возместить потери любыми путями. Ее убытки в Константинополе исчислялись 200 тыс. дукатов, и еще 100 тыс. было потеряно ее критскими подданными[274].
Паника в Генуе была еще сильнее. Генуэзцы, истощенные длительной войной против Альфонса Арагонского, а также французов и миланцев, стремившихся низвести их до положения своих вассалов, были не в состоянии послать войска для защиты своих левантийских колоний. Их уныние еще более возросло после получения послания подесты Перы Анджело Ломеллино от 17 июня, в котором тот рассказал об участи города. Подеста описывал, как в момент падения Константинополя он открыл ворота Перы войскам Заганос-паши и как, для того чтобы умилостивить султана, усиленно уговаривал сограждан не бежать на своих кораблях. После падения города он немедленно отправил к султану двух своих посланцев — Лючано Спинолу и Бальдасаре Маруфоро — с выражением сердечных поздравлений с победой и просьбой подтвердить для Перы привилегии, бывшие у нее при византийцах.
Мехмед принял их раздраженным. Он был разгневан тем, что из Перы уплыло так много кораблей, и упрекал жителей колонии за то, что они вели двойную игру. Второе посольство, направленное спустя день-другой во главе с Бабилано Паллавичини и Марко де Франчи, было более успешным. По приказу Мехмеда Заганос-паша вручил им султанский фирман. В нем обещалось, что Пера не будет разрушена. Жители могут сохранить свои дома и лавки, виноградники, мельницы, склады и корабли. Никто не тронет их жен и детей, их сыновей не будут брать в янычары. Они будут пользоваться своими церквами, но звонить в колокола отныне запрещается, так же как строить новые церкви. Ни один турок не будет жить среди них, за исключением султанских чиновников. Они могут свободно торговать во владениях султана, передвигаясь как по суше, так и по морю. Генуэзские подданные также могут иметь свободный доступ в Перу. Они освобождаются от уплаты специальных пошлин и налогов, однако каждый проживающий в колонии мужчина должен платить подушную подать. Генуэзцы могут сохранить свои торговые правила, но в остальном обязаны подчиняться изданным султаном законам. Они должны выбрать своего главу, или старшину, который будет наблюдать за торговлей и входить в контакт с турецкими властями.
Пера, таким образом, по своему статусу была сведена до положения христианского города, который добровольно сдался мусульманам. Предложенные условия могли быть и хуже. Во всяком случае, подеста не мог их не принять. 3 июня султан лично посетил Перу. Он повелел, чтобы было сдано все личное оружие граждан и, кроме того, разрушены сухопутные стены, включая и башню св. Креста. В Перу был назначен турецкий правитель. Ломеллино покинул пост подесты, однако сограждане попросили его остаться в качестве их старшины до момента его возвращения в Геную в сентябре следующего года[275].
Потеря Перы и установление турецкого контроля над Проливами поставили под угрозу существование генуэзских колоний на северном берегу Черного моря, и в особенности город Кафа в Крыму. Через этот порт Генуя торговала с татарами и странами Центральной Азии. Если бы республика отказалась от него, многие генуэзские граждане, вложившие там свои капиталы, обратились бы за компенсацией в казначейство, которое уже не могло позволить себе такие платежи. К счастью для генуэзского правительства, могущественная финансовая компания «Консилио Св. Георгия» согласилась принять на себя управление этими отдаленными колониями. Директорат «Консилио» считал, что из них все еще можно извлечь немалые доходы. Оказалось, однако, что все меньше и меньше находилось моряков, готовых плыть через Проливы, и купцов, согласных платить пошлины, установленные в них султанскими властями. И в любом случае было невозможно оказать колониям необходимую военную помощь. В течение полустолетия целая генуэзская империя на Черном море исчезла под ударами турок и их союзников — татар[276]. Другой важной генуэзской колонией в Леванте был остров Хиос. В течение многих лет им управляла Магона — компания, учрежденная ведущими генуэзскими купцами и землевладельцами, жившими на острове. После потери Перы и, кроме того, учитывая неизбежную утрату черноморских колоний, Хиос стал главным аванпостом генуэзской империи; однако его стратегическое значение сильно пошатнулось из-за упадка восточной торговли. И здесь генуэзское правительство тоже не могло себе позволить ни попытаться удержать, ни оставить остров. Магоне были даны указания договариваться с султаном самостоятельно[277].
Более мелкие торговые города Запада, поддерживавшие деловые связи с Константинополем, имели больше возможностей приспособиться к новой ситуации. В отличие от Генуи и Венеции они были более заинтересованы в местной, чем в восточной, торговле. Анконская колония в Константинополе при разграблении города понесла убытки более чем на 20 тыс. дукатов, однако сами анконцы не пострадали — очевидно, потому, что Мехмед знал и ценил главу их Анджело Больдони. Анконцы смогли продолжать торговлю с турками даже несмотря на то, что их верховный владыка, папа, не одобрял этого[278]. Флорентийцы, чьи убытки оценивались приблизительно в ту же сумму, вскоре установили с султаном вполне хорошие отношения. Он предпочитал их другим итальянцам; особое восхищение Мехмед питал к семье Медичи[279]. Каталонцы, которые храбро сражались и жестоко пострадали при осаде Константинополя, вскоре снова появились в городе, хотя их консулат там, по-видимому, уже не был восстановлен[280]. Рагузане чуть было не открыли в правление Константина своего консулата в городе на очень выгодных условиях, обещанных им императором. К счастью для них, произошла задержка по административным причинам, и, таким образом, они избежали осады. Но им пришлось ждать пять лет, прежде чем добиться заключения торгового договора с султаном, после чего они стали играть важную роль в левантийской торговле[281].
Для многих набожных христиан готовность торговых городов вести дела с неверными выглядела как измена христианству. Это относилось в первую очередь к Венеции, которая вела двойную игру, пытаясь, с одной стороны, организовать крестовый поход против турок, а с другой — оградить свои торговые интересы, посылая к султану дружеские посольства. Ее послу Марчелло удалось после целого года переговоров заключить с султаном перемирие, которое предусматривало возможность выкупа оставшихся венецианских пленных и кораблей; он находился в Константинополе еще два года, безуспешно пытаясь добиться восстановления торговых привилегий для своих соотечественников. В 1456 г. он был отозван и посажен в тюрьму на один год за то, что дал согласие на освобождение нескольких турок, содержавшихся в плену в Халкисе. Этим человеком пожертвовали в бесчестной попытке доказать христианскому миру, что Венецианская республика является истинным врагом неверных[282].
Для Рима сложившаяся ситуация выглядела довольно ясной: все западные державы должны сообща предпринять мощный и решительный Крестовый поход. Папа Николай V, хотя и был уже человеком, уставшим от дел и не питавшим иллюзий, собрал все свои силы, чтобы возглавить этот поход. Еще с того момента, как из Константинополя пришло роковое известие, он рассылал свои послания, призывая к активным действиям. 30 сентября 1453 г. он разослал всем западным государям буллу с объявлением Крестового похода. Каждому государю предписывалось пролить кровь свою и своих подданных за святое дело, а также выделить на него десятую часть своих доходов[283]. Оба кардинала-грека — Исидор и Виссарион — активно поддерживали его усилия. Виссарион сам написал венецианцам, одновременно обвиняя их и умоляя прекратить войны в Италии и сосредоточить все свои силы на борьбе с антихристом[284]. Еще бульшую энергию проявил папский легат в Германии, сиенский гуманист Энеа Сильвио Пикколомини, который на протяжении всего 1454 г. разъезжал по своей епархии и выступал на всех ландтагах страны, на которых красноречиво доказывал необходимость Крестового похода. По его настоянию было принято множество прекрасных резолюций, но ничего конкретного сделано не было[285]. Император Фридрих III полностью сознавал турецкую опасность. Он знал также, что под угрозой находится и Венгрия, где королем был его юный кузен Владислав; если же падет Венгрия, в опасности окажется все западное христианство. Он уже написал папе, использовав его легата в качестве секретаря, чтобы выразить весь ужас, испытанный им при известии о падении Константинополя; Энеа Сильвио сделал к этому посланию персональную приписку, в которой оплакивал, какой выразился, «вторую смерть Гомера и Платона»[286].
Однако никакого Крестового похода так и не получилось. И хотя государи жадно ловили сообщения о гибели Константинополя, а писатели сочиняли горестные элегии, хотя французский композитор Гильом Дюфэ написал специальную погребальную песнь и ее распевали во всех французских землях, действовать не был готов никто. Фридрих был беден и бессилен, поскольку не обладал действительной властью над германскими князьями; ни с политической, ни с финансовой стороны он не мог участвовать в Крестовом походе. Король Франции Карл VII был занят восстановлением своей страны после долгой и разорительной войны с Англией. Турки были где-то далеко; у него же имелись дела поважнее в собственном доме. Англии, которая пострадала от Столетней войны даже больше Франции, турки казались еще более отдаленной проблемой. Король Генрих VI не мог сделать решительно ничего, поскольку он только что лишился рассудка и вся страна погружалась в хаос войн Алой и Белой розы. Арагонский король Альфонс, чьи итальянские владения, несомненно, оказались бы под угрозой при любом дальнейшем продвижении турок на запад, удовлетворился тем, что осуществил несколько незначительных оборонительных мероприятий. В то время он был уже стар; единственное, что он хотел, — это сохранить свою гегемонию в Италии. Больше ни один из королей не проявил своей заинтересованности, за исключением венгерского короля Владислава, который, конечно, имел все основания для беспокойства. Но у него были скверные отношения со своим командующим армией — бывшим регентом Яношем Хуньяди. А без него и без союзников он не мог отважиться на какое-либо предприятие[287].
Папа возлагал надежды на самого богатого государя Европы — герцога Бургундского Филиппа Доброго, поскольку тот неоднократно говорил о своем желании отправиться в Крестовый поход. В феврале 1454 г. Филипп устроил в Льеже пир, на котором к столу герцога был подан живой фазан в ожерелье из драгоценных камней, в то время как человек огромного роста в одежде сарацина грозил гостям игрушечным слоном, а юный Оливье де ла Марш, переодетый девицей, изображал горести Матери-церкви. Вся компания торжественно поклялась пойти на священную войну. Однако эта премилая пантомима не имела никаких последствий. «Клятва фазана», как ее прозвали, так никогда и не была выполнена[288].
Таким образом, хотя Западная Европа и была крайне огорчена, никакая папская булла не могла побудить ее к действию.
Николай V умер в начале 1455 г. Его преемник Каликст III не пользовался популярностью в Италии из-за своего каталонского происхождения и, кроме того, был человеком весьма преклонных лет. Тем не менее он снарядил и послал в Эгейское море флотилию, которой удалось захватить острова Наксос, Лемнос и Самофракию. Однако ни одно христианское государство не пожелало принять от него в дар эти острова, и вскоре они снова попали в руки турок[289]. Энеа Сильвио, в 1458 г. сменивший Каликста на папском престоле под именем Пия II, был еще более энергичен. Полагаясь на данные ему обещания, он надеялся, что на Восток все-таки двинется великое христианское воинство. Он умер в 1464 г. на пути в Анкону, куда он направлялся, чтобы благословить Крестовый поход, который так и не был собран[290].
Всякий раз, когда дело доходило до конкретных действий, Запад оставался пассивным. Энеа Сильвио, наверное, вполне искренне сокрушался. Было еще несколько влюбленных в историю романтиков, таких, например, как Оливье де ла Марш, для которых император, павший в бою за Константинополь, был единственным подлинным императором, истинным наследником Августа и Константина, в противоположность германскому выскочке[291]. Однако они решительно ничего не могли сделать. Значительная доля вины за это равнодушие ложится на само папство. На протяжении более чем двух столетий папы обвиняли греков в том, что они злостные схизматики, а в последние годы громко жаловались на то, что согласие византийцев на соединение церквей было неискренним. Западные народы, для которых турки были весьма отдаленной угрозой, вполне могли недоумевать, почему их просят отдавать свои деньги и жизни ради спасения этих упрямцев. В их сознании появлялась также гневная тень Вергилия, которого на Западе ставили в один ряд с самыми почитаемыми христианами и мессианскими пророками. Он рассказал миру об ужасах греческого нападения на Трою, и вот теперь разгром Константинополя явился возмездием за это.
Увлеченные классической литературой и фразеологией, писатели того времени, в том числе сам кардинал Исидор, были склонны называть турок тевкрами (т.е. троянцами). Так не являются ли они наследниками троянцев, а может, и самими троянцами? Несколько десятилетий спустя во Франции получило широкое распространение письмо, будто бы написанное Мехмедом II папе Николаю V; в этом письме султан якобы выражал удивление тем, что итальянцы проявляют к нему враждебность, в то время как они произошли от тех же троянцев, что и турки[292]. Лаоник Халкокондилас (Халкокондил) горько сетовал на то, что в Риме очень многие считали, что греки наказаны за свои бесчинства в Трое[293], и папа Пий II, чье имя Энеа (Эней) должно было создавать ему особый авторитет, принужден был с болью повторять, что тевкры и турки — не одно и то же. Эта легенда была одной из причин, помешавших его усилиям организовать Крестовый поход[294].
Восточное христианство не могло оставаться столь же безразличным. В конце лета 1453 г. султанский двор в Адрианополе наводнили посольства всех соседних христианских государств. В начале августа прибыли посланцы деспота Сербии Георгия Бранковича, щедро снабженные деньгами с целью не только одарить ими султана и его везиров, но и совершить более доброе дело — выкупить из неволи соотечественников. За ними последовали посольства братьев покойного императора, деспотов Мореи Димитрия и Фомы, императора Трапезунда Иоанна Комнина, князя Мингрелии Имерета Дадиани, владетеля островов Лесбоса и Тасоса Дорино Гаттилузи и его брата, владетеля Эноса Паламеде, от хиосской Магоны и от великого магистра ордена рыцарей-иоаннитов. Султан встречал их довольно любезно. Он ограничился тем, что потребовал от каждого из князей признания его сюзеренитета и повысил величину дани. Сербский деспот должен был теперь ежегодно выплачивать ему 12 тыс. дукатов, деспоты Мореи — 10 тыс., Магона — 6 тыс., владетель Лесбоса — 3 тыс., а трапезундский император — лишь 2 тыс. Послы должны были доставлять эти суммы султану раз в год. Только рыцари-иоанниты отказались признать вассальную зависимость от султана и платить ему дань. Они заявили, что никак не могут этого сделать без разрешения своего владыки — папы. Мехмед, не чувствовавший себя готовым в то время подчинить своей власти Родос, отпустил посланцев рыцарей с миром[295].
Особенно повезло братьям Гаттилузи. Вскоре после падения Константинополя султан послал свои войска против владения Паламеде на побережье Фракии — Эноса, и Паламеде немедленно же признал свою зависимость от султана. Примерно в то же время турецкий флот занял византийские острова Имврос и Лемнос. Все византийские официальные лица бежали, за исключением судьи Имвроса историка Критовула. Он подружился с турецким адмиралом Хамза-беем и в результате его ловких интриг султан передал Лемнос владетелю Лесбоса с условием выплачивать ежегодную дань в размере 2325 дукатов, а владетелю Эноса — Имврос с уплатой дани в 1200 дукатов в год[296].
Восточный христианский мир снова вздохнул с облегчением. Хотя Константинополь и был потерян, создавалось впечатление, что малые государства султан намерен оставить в покое. Однако за свою свободу они должны были дорого платить, доставать же деньги было не так-то легко. Кроме того, при дворе султана произошли за это время зловещие перемены.
В августе 1453 г. везир Халиль Чандарлы был внезапно арестован и лишен всех занимаемых постов, а через несколько дней казнен. Мехмед так и не простил Халилю роли, которую тот сыграл в 1446 г. Однако тогда везир был лицом слишком влиятельным и широко почитаемым как личный друг султана Мурада, ведущим государственным деятелем султаната. До тех пор, пока султан не овладел Константинополем окончательно, он не мог себе позволить сместить его; было бы слишком опасно вызвать отчуждение старинных турецких фамилий, которые считали Халиля своим лидером. Но советы Халиля оказались плохими: он пытался предотвратить, а затем и снять осаду Константинополя. Опасался ли он на самом деле, что вся эта затея провалится либо вовлечет турок в большую войну против западных государств, или, как утверждали его враги, был щедро подкуплен греками, с которыми, как известно, он всегда был в дружеских отношениях, сейчас установить невозможно. Во всяком случае, для того чтобы сбросить его, требовалось обвинение в государственной измене.
Даже наиболее почитаемые государственные деятели на Востоке склонны к тому, чтобы получать подарки. Вполне могло быть, что Халиль, будучи искренне предан заботам о благополучии своих соотечественников, в то же время находился на содержании у греков. Однако он плохо рассчитал и был за это наказан. Вместе с ним пали и все другие везиры, оставшиеся со времен Мурада II, за исключением Исхак-паши, которого отправили обратно в Анатолию. Великим везиром стал Заганос-паша, и правительство оказалось составленным из его друзей. Почти все они были новообращенными в ислам, людьми агрессивными, не имевшими прочного положения и целиком зависевшими от султанских милостей; все они жаждали, как только наступит подходящее время, подтолкнуть своего властелина на дальнейшие завоевания[297].
Христианские государи в значительной степени были виноваты сами в том, что это время действительно наступило. Первыми пострадали сербы. В 1454 г. Георгий Бранкович вынужден был под угрозой применения силы отдать султану часть своей территории. Его положение было весьма деликатным. На его земли, точно так же как и турки, зарились находившиеся на его северных границах венгры. В результате Сербия стала театром военных действий между турками и венграми. Поражение, которое в 1456 г. нанес Янош Хуньяди султану, пытавшемуся захватить Белград, только усилило затруднения Георгия. Хуньяди умер наутро после одержанной победы, а несколько недель спустя Георгий был ранен во время потасовки, вспыхнувшей в венгерском лагере. Прожив кое-как еще несколько месяцев, он умер в канун Рождества в возрасте девяноста лет. Если многолетний дипломатический опыт Георгия и влияние пользовавшейся большим уважением мачехи султана, дочери Георгия Мары, помогали тому как-то выкручиваться, его наследник не обладал такой же мудростью. Георгий завещал деспотию своей вдове и младшему сыну Лазарю, но тот не соглашался делить наследство с матерью. Ее внезапная и подозрительная смерть несколько месяцев спустя заставила Мару бежать обратно ко двору султана. Старшие братья Мары, оба задолго до этого ослепленные по приказу Мурада II, также спаслись бегством: один бежал вместе с ней в Константинополь, другой — в Рим. У Мехмеда были в то время другие заботы, и Лазарь умер без его помощи в январе 1458 г., оставив спорное наследство. Но уже в 1459 г. турецкая армия вторглась в деспотию, приветствуемая многими сербами, уставшими от беспорядков. Через несколько недель в руках у турок была вся Сербия, за исключением Белграда, который до 1521 г. оставался в руках венгров. Соседнее королевство Босния, где королевой была дочь Лазаря Мария, турки завоевали четыре года спустя; король Стефан Томашевич был обезглавлен, а Мария попала в гарем какого-то турка[298].
Между тем постепенно исчезали последние остатки греческой независимости. Первыми эта участь постигла земли, находившиеся во владении князей Гаттилузи, полугреков по происхождению. Оба они — Дорино и Паламеде — умерли в 1455 г. Сын и наследник первого был человеком слабым, а второго — испорченным. У султана нашлись поводы для аннексии их владений. К 1459 г. острова Имврос, Тенедос, Лемнос и город Энос были уже в руках турок, хотя в Имвросе был оставлен правителем христианин в лице Критовула. Лесбос случайно продержался до 1462 г., когда Никколо Гаттилузи, младший сын Дорино, который уже успел задушить своего брата, был принужден отдать султану свои владения, после чего был задушен сам[299].
Герцогство Афинское было уничтожено в 1456 г. Его герцогу, флорентийцу Франко, юная красота которого восхитила султана, позволили еще в течение четырех лет править Фивами. Затем Франко умертвили, его владения султан аннексировал, а сыновей взял в янычары[300].
В Морее, где деспоты, братья Димитрий и Фома, прерывали свои распри только при приближении внешней опасности, сразу после получения известия о падении Константинополя началось восстание проживающих на полуострове албанцев. К восставшим примкнуло и много греков, которых тайно поддерживала Венеция. В отчаянии братья обратились за помощью к султану, и престарелый генерал Турахан-бей пересек со своей армией Коринфский перешеек и восстановил порядок. Покидая страну, он увещевал братьев прекратить ссоры и жить в мире. Однако они вскоре опять поссорились друг с другом, а также со своими вассалами и не послали султану причитавшуюся с них дань. Весной 1458 г. султан лично привел войска на Коринфский перешеек. Коринф сопротивлялся ему до августа; несколько других крепостей оборонялись столь же храбро, хотя и напрасно. После того как пал Коринф и полуостров был разграблен, деспоты явились к своему сюзерену с просьбой о мире. Они были наказаны тем, что лишились половины деспотии, включая Коринф, Патрас, Арголиду и даже столицу Фомы Каритену; кроме того, они должны были уплатить большую контрибуцию. Возвращаясь на север, Мехмед специально задержался в Афинах, чтобы почтить город, о великом прошлом которого он хорошо знал.
Едва лишь султан покинул Морею, как деспоты снова рассорились. Димитрий считал, что единственная возможность спасти страну и самих себя — это подчиниться туркам; Фома же связывал свои надежды с вновь избранным папой Пием II, который на соборе в Мантуе, состоявшемся осенью 1458 г., обещал ему помощь. Прибывшая на следующее лето помощь состояла всего из трехсот наемников; двумстам из них заплатил Пий, а остальным — герцогиня Миланская Бьянка Мария. Наемники вскоре перессорились между собой и с Фомой и вернулись в Италию. Димитрий между тем опять обратился за помощью к туркам, снова, однако, забыв отослать султану полагавшуюся дань. Мехмед, раздраженный постоянным хаосом в деспотии и одновременно обеспокоенный вмешательством папы, решил уничтожить ее.
В начале мая 1460 г. султан появился в Коринфе во главе большой армии. После некоторого колебания Димитрий сдался ему вместе со своей столицей Мистрой. Фома какое-то время скрывался в Мессинии, а затем бежал морем на Корфу. Покинутые своими правителями, пелопоннесцы подчинились завоевателю; только несколько крепостей, движимые гордостью и безнадежным героизмом, мужественно сопротивлялись, но были одна за другой заняты турками. Все население их, независимо от того, была ли крепость взята приступом или принуждена к сдаче голодом, завоеватели вырезали. К осени весь полуостров был занят турецкими войсками, за исключением Сальменикона, гарнизон которого под командованием Грецаса Палеолога продержался до следующего лета, принадлежавших венецианцам портов Модон и Кротон, которые спаслись благодаря тому, что торжественно встретили султана с богатыми подарками и почестями, а также окруженного морем города Монемвасия; жители его, первоначально признававшие своим властителем Фому, после его бегства передали власть сперва одному каталонскому пирату, а затем папе, который в 1464 г. отдал город Венеции[301].
После этого наступила очередь Трапезундской империи. Иоанн IV из династии Великих Комнинов, которого Франдзис в свое время упрекал за то, что тот радовался смерти Мурада II, и который в 1453 г. сохранил независимость, откупившись от султана большой данью, умер в 1458 г., оставив двух замужних дочерей и четырехлетнего сына Алексея. Длительное регентство было бы гибельным для государства, и трапезундцы избрали императором младшего брата Иоанна — Давида. Давид решил, что султан в данное время слишком занят европейскими делами, чтобы думать о Восточной Анатолии. Он поддерживал контакты с Венецианской и Генуэзской республиками, а также с папством, и все они обещали ему поддержку. Особые надежды Давид возлагал на дружеские связи его семьи с самым могущественным из вождей местных туркменских племен — ханом орды «Белых баранов» (Ак-Коюнлу) Узун Хасаном. Это был выдающийся государь, возглавивший Восточную Анатолию в ее оппозиции против османов. Его союзниками были эмиры Синопа и Карамана, грузинский царь, приходившийся Давиду зятем, а также грузинские князья Мингрелии и Абхазии. Большинство предков у Хасана были христианами: его бабушкой по отцу была трапезундская принцесса, а матерью — знатная христианка из Северной Сирии. Сам он был женат на трапезундской принцессе, дочери императора Иоанна Феодоре, о которой венецианский путешественник писал: «Всем известно, что в то время не было на свете женщины более красивой». Опираясь на дружбу Узун Хасана, император Трапезунда считал себя в безопасности.