Однажды Емельянов Иван Емельянович шел мимо елочного развала возле метро и захотел купить елку, чтобы она стояла в квартире и напоминала ему о том, что скоро Новый год.
Емельянов спросил, сколько стоят елки.
Цены его ужаснули.
Он с грустью посмотрел на елки, а потом на торговца. Тот был смуглолиц, черноглаз и небрит, щетина казалась похожей на хвойную игольчатость, но не выглядела праздничной, потому что торговцу было не до веселья, он работал.
— Отличный елки! Лучший цена! — кричал он мимо Емельянова, угадав, что с этого покупателя толку не будет — да и не покупатель он вовсе.
— Вы неправду говорите, — сказал Емельянов. — Это не лучшая цена. Это дорогая цена.
— Не хотите — не берите! — в рифму сказал торговец, демонстрируя блестящее, когда надо, знание русского языка.
— И не возьму! — гордо сказал Емельянов и пошел прочь. Домой.
Но дома ему стало не то чтобы стыдно, а как-то не по себе.
«Неужели я такой жадный?» — подумал он.
И сам себе ответил: нет, не жадный, а просто, во-первых, эти елки столько не стоят, а во-вторых, я деньги не печатаю!
Однако спокойнее ему от этого не стало. Емельянов приготовил нехитрый холостяцкий ужин и за столом начал просматривать купленную в метро газету. И там наткнулся на статью по теме сегодняшнего вечера: о елках. В статье говорилось, что в новогодние дни вырубаются тысячи гектаров молодого ельника. Да плюс браконьерские порубки елей и сосен. И все это потом выкидывается, поскольку утилизация у нас не налажена. А между прочим, пользы от елок в доме, кроме радости, никакой. Даже наоборот. Смола и хвоя выделяют вредные эфирные пары. Высыхая, иглы падают, и с них облетает мельчайшая пыль, тоже малополезная. Огромное количество пожаров возникает по причине возгорания елок. Игрушки, которые на них вешаются, становятся источником детского травматизма, статистика удручающая. И т.п. Резюме было: обычаи, конечно, хорошее дело, но как бы нам обычаю в угоду не погубить родимую природу! Гораздо приятней и полезней купить искусственную елку, а к ней безвредные небьющиеся и плохо горящие пластиковые игрушки. И сиять будет эта красота, даруя праздничное настроение, и никакого ущерба.
И Емельянов тут же воспрянул.
Нет, сказал он себе мысленно, я не купил елку вовсе не из материальных соображений! Я своим инстинктом потомственного интеллигента почувствовал общественную и государственную целесообразность этого моего личного решения!
Но Емельянову мало было сделать этот вывод. Он в отличие от большинства интеллигентов не утешался ощущением своей праведности, он был человек действия и хотел, чтобы и другие приблизились к истине.
Поэтому торопливо одевшись, Емельянов отправился обратно к елочному базару.
— А вы знаете, — сказал он торговцу, — что каждый год вырубаются тысячи гектаров леса? Вы знаете что-нибудь про эфирные пары? Вы знаете, какой вообще вред наносят эти вот якобы безобидные елочки, которые вы продаете за столь несусветную цену?
Ну и так далее. Пересказал ему вкратце содержание статьи.
Торговец, у которого в этот момент не случилось покупателей, равнодушно выслушал и сказал:
— Не зынаю и зынать не хочу!
— Как же не знаете, если я вам только что об этом сказал? — уличил его Емельянов.
— Мало кто что скажет, — отмахнулся торговец.
— А вот — статья! Тут все написано! — показал Емельянов предусмотрительно захваченную газету.
— Мало кто что напишет. Вы газетам верите? — спросил торговец и, заметим, безошибочно попал в больную точку. Интеллигенту, особенно потомственному, газетам верить не пристало, и Емельянов об этом знал. Но не смутился.
— На этот раз пишут правду! — убежденно сказал он. — Потому что это неоспоримые факты!
— А вот елка-палка хороший вашим деткам, недорого! — закричал торговец, увидев мужчину и женщину, которые несли в руках покупки и вели ребенка, мальчика. Семья свернула к базару.
— Вот эту! — закричал ребенок, указывая на самую пушистую и большую елку.
Продавец назвал цену.
Женщина охнула, мужчина сохранял спокойствие и, зная правила рыночной экономики и торговли, сказал:
— Сбавишь — возьмем.
Торговец начал клясться, что сбавить никак не может, сам брал за такую цену и окажется в убытке, если сбавит, везде дороже, а у него самый дешевый товар и т.п. Мужчина сделал вид, что хочет отойти. Торговец сделал вид, что испугался.
— Хорошо, сбавлю сотню, — печально сказал он.
И мужчина полез за бумажником.
Пока он лезет, не могу удержаться и не рассказать поучительную историю, случившуюся со мной. Я был в стране Марокко и, прогуливаясь по городу Агадиру, выбрел на торговую улицу. И увидел в первой же палатке марокканскую национальную рубашку без ворота, с вышивкой. Не то чтобы ему очень ее захотелось, но — память о стране… Я спросил цену. Марокканец ответил: «Двести». Неважно чего: рублей, долларов, евро, главное — двести. Я, уже бывавший на восточных базарах, понял, что на самом деле рубашка стоит максимум восемьдесят. Или даже семьдесят. Если бы мне очень была нужна рубашка, я бы эту цену и назвал. Но мне было интересней понаблюдать за реакцией торговца, когда я его ошарашу своей ценой. Пусть торговец закричит, заплюется и не продаст рубашку — она ведь мне была, повторяю, не очень нужна. И я сказал: «Тридцать». Марокканец что-то возмущенно ответил на своем родном языке — горячо, потом на французском — бегло, потом на английском — хуже, потом на русском — совсем плохо. «Никак нелза! — сказал он. — Миним сто восесят. Харош цена!» — «Тридцать!» — упирался я. «Нет, нет, нет!» — «Ну извини! Пойду дальше». — «Стой! Пусть мне плох, ладно! Сто писят!» — «Нет. Извини». — «Ваш цена?» — «Тридцать пять максимум!» — «Нет, нет, нет! Сто сорок, своя цена, меньше нет нигде!» И т.п.
Мы торговались не меньше часа.
В результате он, помрачнев, погрустнев и даже как-то усохнув и постарев от горя, словно увидел призраки своих обездоленных и голодных детей (даже жалко его стало), согласился на шестьдесят. Почти вчетверо дешевле!
Я изучал политэкономию и не допускал мысли, что он продал мне рубашку по себестоимости. На пятерку дороже или пусть на десятку. Добавочная стоимость, накладные и транспортные расходы, святое дело. Но рассчитывал-то на триста процентов прибавки!
Я предвкушал, как буду хвалиться перед друзьями своим знанием Востока и умением не поддаться марокканскому хитроумию, и шел дальше. Свернул в следующую палатку. Вернее, в магазин. Тот редкий для Марокко магазин, где цены на товарах обозначены. Увидел «свою» рубашку. Точно такую же. За тридцать.
И понял, что…
Да вы поняли, что я понял.
…Но вернемся из знойного Марокко в зимнюю Москву.
Мужчина уже доставал деньги, и тут перед ним возник Емельянов. И сказал:
— Извините, я не хочу вас отговаривать, но я посмотрел на вашего ребенка и подумал, что, может быть, вы не знаете…
И рассказал о том, что вычитал из газеты.
Торговец хотел вмешаться, но мужчина, человек, видимо, не последний в этой жизни, властно сказал ему:
— Погоди!
Судя по реакции, его не впечатлили ни массовые порубки, ни браконьерство. Травмы от игрушек тоже — возможно, игрушки он купил небьющиеся и не горящие. Но сообщение об эфирных парах произвело впечатление. А на женщину — еще больше.
— Я тоже об этом слышала! — заявила она.
Их малыш понял, к чему идет дело, и заблажил:
— Хочу елку! Хочу елку! Хочу елку!
— Пожалейте ребенка, сделайте для ему радость! — подхватил торговец.
Но мужчина и женщина принадлежали к той правильной породе родителей, которые детей балуют, но в меру, а если уж что-то решат не позволить ребенку, то их не прошибешь никакими криками.
Они строго посмотрели на сына, готовясь решительно пресечь его капризы. А Емельянов сказал, утешая:
— Не плачь, мальчик! Мама и папа купят тебе елку. Искусственную. Вон в том супермаркете, кстати, продаются, сам видел. И безвредно, и красиво. Важен сам праздник, а не его материальные атрибуты! — обращался Емельянов уже не к мальчику, а к родителям.
Малыш повернул свои мокрые большие глаза в сторону огромных витрин супермаркета, вспомнил, наверное, сколько там игрушек, и прикинул, что сейчас он в виде компенсации за моральный ущерб может вместе с искусственной елкой выпросить что-нибудь для себя ценное.
— Пойдемте туда, правда,— сказал он смирным голосом.
Родители взяли мальчика за руки и дружно пошли в супермаркет.
— Ты! Иди отсюда! — грубо крикнул торговец Емельянову.
— С какой стати? — спросил Емельянов. — Это мой город, моя улица. Где хочу, там и стою.
— Стой в другой место! А тут торговля!
— Это, между прочим, еще вопрос — законная ли! — огорошил его Емельянов. — Где у вас сертификат качества? Где санитарная книжка? Где разрешение на уличную продажу товара?
— Что?! — разозлился торговец. — Ты кто такой вообще?
— Я гражданин! — четко, но без пафоса произнес Емельянов. И чувствовал себя в этот момент действительно гражданином.
— Ты, гражданин, — все более грубел торговец, — вали отсюда, понял, да? Это мой торговый территорий!
Он указал на колышки и веревочки, которыми в самом деле был окружен импровизированный елочный базар.
— Хорошо, — покладисто сказал Емельянов, вышел за колышки, встал у входа и продолжил агитацию. Он рассказывал людям о нанесенном ущербе, об эфирных парах, о пожароопасности и возможных травмах детей.
Врать не будем, не все прислушались к нему. Кому-то наплевать было на ущерб, кто-то посмеиваясь говорил, что после городских выхлопов не страшны никакие пары, кто-то замечал, что вся жизнь взрывоопасна, а кто-то ничуть не беспокоился за судьбу детей, не имея их или имея выросших. Елки покупали. Но мало. Многие, послушав Емельянова, уходили.
Торговец ругался, торговец замахивался на Емельянова рукой, а потом елкой и даже палкой, не скрывая своих намерений. Емельянов уклонялся, отходил, но возвращался. Тогда торговец, поразмыслив, сказал:
— Иди сюда, один вещь скажу.
— Я и тут слышу.
— Секретный вещь.
— А никого нет ваши секреты слушать! — сказал Емельянов чистую правду, потому что и в самом деле никого не было.
— Бери лучший елка за полцена, хочешь?
— Ты думаешь, я ради этого стараюсь?
— А ради чего?
— Ради принципа!
Торговец не понял. Постоял, подумал. Сказал:
— Ладно. Даром бери один елка. Только уходи!
— Да не надо, чудак-человек!
— А чего тебе надо?
— Ничего.
Торговец не поверил. Он ни разу не встречал человека, которому ничего не надо. Так не бывает. Человеку всегда что-то надо. Это закон жизни.
И тут вдруг его угрюмое небритое чело прояснилось. Он догадался. Он позвонил кому-то по мобильному телефону и что-то сказал.
Через несколько минут подъехала обшарпанная «шестерка», из нее вышел соотечественник торговца, но выбритый, помоложе и с повадками хозяина.
— Ты от кого? — задал он странный вопрос Емельянову.
— От себя! — ответил Емельянов.
— Наверно, от дмитровских, у них тут недалеко тоже елки, вот и наняли мешать! — высказал предположение торговец.
— Я им звонил, они ничего не знают. Да и не будут так делать, что они, глупые совсем? — сказал хозяин и вновь обратился к Емельянову. — Или ты скажешь, от кого, или быстро идешь отсюда. Или я за себя не ручаюсь!
— И напрасно! — укорил Емельянов. — На то вы и мужчина, чтобы за себя ручаться!
Замечание, прямо скажем, неосторожное. Южный человек, если затронуть его мужскую честь, способен на многое, если не на все. И хозяин, сделав широкий и решительный шаг к Емельянову, схватил его за ворот и крикнул:
— Быстро исчез, ну!
Емельянов рванулся, отскочил и тоже закричал:
— Руки прочь! Сейчас наших позову, посмотрим тогда!
Бог весть, кого он имел в виду. Семью? Но семьи у Емельянова, увы, нет. Коллег? Трудно представить, что они, скромные сотрудники ОАО «Метроном» помчатся поздним вечером ему на выручку, если он им позвонит. Друзей? Но три друга его, сохранившиеся с институтских времен, тоже не годны для уличных разборок: один обременен многодетной семьей, другой лежит с недавним инфарктом, третий здоров, но находится на отдыхе в Турции.
Никого Емельянов не имел в виду. В общем, выкрикнул и выкрикнул, не брать же слова обратно.
А хозяин слегка озадачился.
И вот хозяин, озадачившись, переглянувшись с торговцем, достал мобильный телефон и позвонил. Конечно, не члену правительства, не тот масштаб. Но кому-то все-таки более важному, чем он сам.
Через десять минут (за которые Емельянов успел отвадить дюжину потенциальных покупателей) подъехала иномарка среднего класса, из нее высадились двое: коренастый человек общеевропейской внешности, и еще более коренастый, внешности трудно сказать какой— это был охранник.
— Так, — деловито сказал коренастый человек. — Что за глупости из-за мелочи? Вы кто?
— Емельянов Иван Емельянович, — представился Емельянов.
— А конкретно? Организация?
— ОАО «Метроном».
— Не знаю такой структуры. Ну и в чем трения ваших затруднений? Увяжем, уладим, решим. Кому, сколько, когда?
— Никому, нисколько, никогда! — твердо ответил Емельянов. — Дело принципа. Разве вы не знаете, что вырубаются десятки тысяч гектаров леса? Не знаете, что сотни браконьеров заняты преступным бизнесом? Не знаете, что…
Он продолжил, ничего не упустив, и об эфирных парах, и о пожароопасности, и о возможном детском травматизме.
Коренастый ничего не понимал. Посмотрел на торговца и хозяина, но те тоже ничего не понимали. Об охраннике и говорить нечего — он от слов Емельянова впал в транс и одеревенел.
Коренастый, тоже встряхнувшись, посоображал своим коренастым, как он сам, рассудком, отошел в сторону, достал телефон.
Через несколько минут приехала милиция.
Проверили документы у Емельянова. Документы в порядке.
Спросили, что он тут делает?
Емельянов ответил, что гуляет и беседует с прохожими. В какой конституции, в каком законе это запрещено? Слова «конституция» и «закон» милиционерам не понравились (они никогда им не нравились) и показались вызовом. То есть, можно сказать, моральным нападением на представителей органов правопорядка, от которого недалеко и до нападения физического. На этом основании они хотели взять Емельянова в отделение, но тот, отойдя на несколько шагов, сказал:
— Минутку, сейчас подойдет мой адвокат! Он живет в соседнем доме!
И достав телефон, сделал вид, что позвонил кому-то, загородив трубку рукой и секретно что-то сказав.
Он вошел во вкус, он блефовал.
Но милиция — поверила. Ибо слово «адвокат», не говоря уж о представителях этой профессии, им нравилось еще меньше, чем «конституция» и «закон». Извинившись перед коренастым и разведя руками — дескать, ничего не можем сделать, милиция отбыла.
А коренастый еще кому-то позвонил.
Подъехал черный «мерседес» с трехцветным флажком на капоте. Вышел господин интернациональной внешности, сопровождаемый двумя охранниками и шустрым молодым человеком. Господин подошел к Емельянову. Молча встал перед ним, изучая сияющие гражданской позицией глаза героя.
— Мешает функционированию торговый мероприятий! — наябедничал охранник. — Не хочет, чтобы люди украшал свой квартир на праздник в город-герой Москва, столиц нашей родин!
Господин брезгливо шевельнул в его сторону мизинцем, торговец заткнулся.
Емельянов не выдержал молчания и сказал:
— Я вас слушаю, господин коррупционер!
Но господин ничего не стал ему говорить.
Он обернулся к подчиненным:
— Козла от петуха отличить не можете?
Молодой человек хихикнул.
— А кто он? — угодливо спросил коренастый. — Козел или петух?
— И то и другое, по роже видно. Перевидал я их на своем веку, правдолюбцев, …, — тут господин выругался совсем не интернационально, а чисто по-русски. — Дайте ему по шее, да и дело с концом. Беспокоите из-за пустяков.
Обрадовавшись, все кинулись на Емельянова.
Но было скользко, а Емельянов оказался ловок, он увертывался и никак не получалось поймать его и дать ему по шее.
Все устали и запыхались.
Интернациональному господину это надоело, он сказал:
— Ладно, сами разберетесь! — И уехал.
Но Емельянов не стал дожидаться разборки. Ведь настала уже ночь, покупателей все равно не было.
И он отступил, зорко наблюдая за преследователями, которые, впрочем, преследовали его недолго: ведь надо было, чтобы вредитель ушел, он ушел — вопрос исчерпан.
Ан нет: вопрос на другой день возник с новой остротой.
Была суббота, выходной, поэтому Емельянов с утра был на посту и пересказывал гражданам статью наизусть, добавляя свои нравственные комментарии, которые становились все разветвленнее. Образовалась даже небольшая толпа — послушать Емельянова. Раздавались крики: «Правильно! Давно пора прекратить это безобразие!»
Торговец ничего не мог поделать и только бессильно злился.
А Емельянов вошел во вкус. Он обходил все елочные базары района и везде гворил — с успехом. Уже пошли слухи, что он — будущий депутат Московской думы. Ничего подобного, последовала поправка, он — кандидат в мэры!
— В президенты! — тихо уточнил кто-то. Тихо, но так уверенно, что не решились возразить.
Елочная торговля хирела.
Дело елочной торговли горело синим огнем.
Для решения нешуточной проблемы привлекли две думские комиссии, аппараты трех министерств и аналитический отдел одной очень серьезной организации, не хочется упоминать ее имя на ночь, воры же в законе забили первую за последние пять лет примиренческую стрелу.
Совместно решили вызвать Емельянова на разговор и действовать по обстоятельствам.
Пригласили в Кремль — он отказался. Сказал, что желает общаться в окружении народа, на воздухе. К примеру, возле родного, «Тимирязевского», метро.
Что ж, пришлось согласиться.
В назначенный час к Тимирязевскому рынку съехалось несколько десятков машин. Половина — с правительственными флажками. Дмитровское шоссе было перекрыто. На площади у рынка собрались две противостоящие толпы: одна в галстуках и пальто из чистой английской шерсти, вторая — кто в чем: в куртках, ватниках, фартуках, шубейках, тулупчиках. Емельянова подняли и поставили на прилавок, чтобы всем его было видно.
А на другой прилавок, напротив, кряхтя, влез известный политик Баблайский, знаменитый своим красноречием.
— Мы хотим людям добра! — привычно солгал он — и люди привычно засмеялись с привычным добродушием. — Давайте разберемся! Мы хотим людям праздника! Веселья! Мира в их семьях! А вы вносите раздор и смуту!
— Ничуть! — ответил Емельянов. — Я просто говорю правду! Я говорю о том… — и он в сотый раз изложил содержание статьи, приправив изложение социальными, моральными и этическими выкладками и доводами.
Люди аплодировали ему.
Подъехала запоздавшая машина с надписью ВВС, оттуда выскочили журналистка и оператор.
— Плиз, сори, — вежливо говорила журналистка, бесцеремонно расталкивая толпу. И, оказавшись у самой трибуны, протянула микрофон, крича:
— Мистер Емельянофф, что вы можете думать и сказать о вашем президент в смысле его политики стран арабов, Израиль и Соединенные Штаты Америки?
— Я могу сказать… — компетентно и уверенно начал Емельянов, но журналистка попросила:
— Громче, плиз!
Емельянов нагнулся и прокричал:
— Я могу сказать… — и тут из его кармана выскользнула газета. И упала на землю. Сам Емельянов тоже чуть не упал, пошатнулся, все ахнули. Охранники вскочили на прилавок, помогли ему выпрямиться и устоять.
И тут раздался детский голос. Звонкий, чистый, неподкупный.
— На правах рекламы!
— Что?! — расступилась толпа.
Она увидела мальчика Петю. Мальчик Петя славился математическими способностями. Он умел находить нетрадиционные решения задач. Он видел в обычном то, чего другие не замечали. Вот и сейчас, он обратил внимание не на статью, а на текст под ней, напечатанный очень мелкими буквами и в отдельной рамочке, так что казался с первого взгляда не имеющим отношения к статье.
Шустрая корреспондентка ВВС, обладающая острым нюхом на сенсацию и на правду, какого бы рода эта правда ни была, выхватила газету и прочла на всю площадь:
— На правах рекламы, товар сертифицирован! Адреса магазинов, продающих искусственные елки! Таким образом, — сразу же начала она комментировать, глядя в камеру оператора, — мы имеем дело с рекламой искусственных елок, а господин Емельянов, очевидно, креативный руководитель такого способа рекламы, при котором дискредитируется репутация другого товара. В современной России это очень распространенный метод, — тараторила она, и из бойких ее глаз энергично струилось фальшивое сочувствие к современной России.
А Емельянову было нехорошо.
— Неправда! — тихо сказал он пересохшими вдруг губами. — Неправда! — выкрикнул он, собравшись с силами. — Я из принципа! Я этой рекламы не заметил! Честное слово! Я клянусь! Я бы не смог! Я потомственный интеллигент, я…
— Заткнись, пока не схлопотал! — сказал Емельянову его же охранник. И спрыгнул. От этого движения прилавок пошатнулся — и Емельянов упал.
Надо отдать должное людям — его не били. Обругали, конечно, кто-то чем-то кинул, кто-то даже плюнул в его сторону.
И разошлись.
И все.
И почти сразу же елочные базары города бойко заторговали, москвичи, наверстывая упущенное, брали лесных красавиц по любой цене, тащили домой и спешно наряжали, потому что до Нового года осталось несколько часов.
Емельянов тоже приплелся домой и…
Нет, он не повесился и не отравился.
И не начал пить водку.
Ему было так плохо, что он чувствовал себя умершим и мучающимся после смерти.
Предыдущая
МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ
Но я романист, и, кажется, одну "историю" сам сочинил. Почему я пишу: "кажется", ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.
Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему, наконец, в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. "Очень уж здесь холодно", -- подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.
Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется -- никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь -- господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.
Вот и опять улица, -- ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие -- миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, -- только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, -- вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, -- и присел за дровами: "Тут не сыщут, да и темно".
Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: "Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, -- подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них,-- совсем как живые!.." И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. "Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!"
-- Пойдем ко мне на елку, мальчик, -- прошептал над ним вдруг тихий голос.
Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и... и вдруг, -- о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом всё куколки, -- но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.
-- Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! -- кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. -- Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? -- спрашивает он, смеясь и любя их.
-- Это "Христова елка", -- отвечают они ему. -- У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки... -- И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей... А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо...
А внизу наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму... Та умерла еще прежде его; оба свиделись у господа бога в небе.
И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, -- то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа -- уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться, или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать. Достоевский.