Глубь прозрачных июльских небес...
Потому что уцелела русская душа, способная воспринимать «чудесное» даже при полном упадке материальной жизни:
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам…
Ахматовская триада: «природа — космос — русская душа» как условие духовного просветления есть триада православная. Особость русского миропонимания поэтесса передает заключительными строчками:
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.
Здесь не просто о разрухе после гражданской войны сказано — здесь почти тысячелетняя духовная традиция нашла своего глашатая. «Светло», «чудесное», «от века желанное» — в этих словах поэтессы живет православная Россия. А заключительное «нам» — самое великое и самое всеобъемлющее в ахматовской поэзии. Уникальность русского менталитета подчеркнута повторением слова «никому». Поэтесса словно оглядывается на Запад и на Восток, зная, что там нет тех духовных сокровищ, которые есть у русских, у православных.
Выражать национальный дух на таких высотах способны единицы из десятков и сотен миллионов, но без этих единиц народ оказался бы безъязыким, его трудно было бы определить как некое целое, отличное от других этнокультурных образований. Духовная самоидентификация народа — задача для гения, задача, оказавшаяся под силу Анне Ахматовой. На наш взгляд, эта составляющая народности ее творчества гораздо важнее вопроса о том, с кем и в какие периоды своей жизни она ощущала более тесное внутреннее родство, с народом или интеллигенцией, и чью судьбу и в какой мере она разделяла.
В завершение разговора о поэтическом шедевре Ахматовой — маленький штрих, психологическая деталь: стихотворение датировано июнем, а упоминаются в нем июльские небеса — не подсознательная ли это надежда на лучшее будущее?
Стиль поэтессы 1920-х гг. разнообразят неожиданные тематические переключения. В стихотворении «Я гибель накликала милым…» их несколько. Красноречива дата его написания: октябрь 1921 г. Неблагодарное дело – проводить параллели между фактами биографии поэта и его творчеством, но тут особая ситуация. Совсем недавно прошел август 1921 г., когда умер Блок и был расстрелян Гумилев. Вряд ли поэтесса к октябрю могла забыть об этих утратах, ведь не случайно той же осенью она написала скорбный цикл «Царскосельские строки» который завершается стихотворением «Все души милых на высоких звездах…». Использование того же «фирменного» эпитета, что и в стихотворении «Я гибель накликала милым…», дает нам повод высказать предположение, что в обоих случаях из не оглашенного Ахматовой поминального списка не могли выпасть Блок и Гумилев (у последнего и фамилия созвучна слову «милый»).
В анализируемом стихотворении тема утраты обозначена не только траурной лексикой («гибель», «могилы», «горе»), но и обилием ассонансов и аллитераций, сконцентрированных в двух первых строках:
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
Как будто слышится рыдающий голос: семикратно повторено «и», причем ударным оказывается только этот гласный. Пронзительность звучания усиливается также за счет частого употребления сонорных (дважды – «н», трижды – «м» и пять раз – «л»). «Всхлипывающие» слоги в словах «накликала», «милым», «гибли» воссоздают фонетику плача и отчаяния.
Но не одним отчаянием живут эти строки: в них выражена идея о мистическом воздействии слова, написанного лирической героиней, на судьбы «милых». Получается несколько самонадеянно: она «накликала» – они «гибли один за другим». Ахматова, очевидно, ощущает некоторую бестактность и легковесность такого зачина и «неправоту» своей лирической героини, поэтому обращается к мотивам скорби и раскаяния: «О горе мне! Эти могилы // Предсказаны словом моим».
Однако повторение темы рокового «царственного слова» побуждает поэтессу отрешиться от воспоминаний об утратах. Упоение магической силой своего искусства настолько впечатляет ее, что становится поводом для перехода к новой теме. И во второй строфе уже говорится не о «милых» тенях, а о языческой мощи поэтического дара:
Как вороны кружатся, чуя
Горячую, свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя насылала любовь.
Кажется, что, насколько это допускает богатый русский язык, поэтессе удалось передать дыхание неотвратимой гибели, исходящее от ее «царственного слова». Скажем также о зашифрованных здесь подтекстовых параллелях. Чуткая к творчеству великих, Ахматова воспользовалась пушкинской метафорой «поэт – царь», правда, разумеется, адаптировала ее к своей лирической героине («поэтесса – царица»). И возникло подтекстовое сравнение ахматовской героини с Клеопатрой. Древняя правительница за любовь к себе платила смертью, а право казнить давала ей царская власть. Ахматова полагает, что основа могущества ее лирической героини – смертоносное «царственное слово».
Убежденность в этом становится источником яркой фактурной образности: «… вороны кружатся, чуя // Горячую, свежую кровь…» Кружение ведьмы на метле, полет вагнеровских валькирий – такие ассоциации вызывает наполненная бьющей через край энергией звукопись («к», «р», «ж», «ч», «у» – в различных сочетаниях). Любовь рождает стихи, которые, уподобляясь эринниям, несут гибель «милым».
Впрочем, упоение языческой беспредельностью поэтической речи тотчас же сменяется интимно-лирическим планом, едва произнесено самое «царственное» из ахматовских слов – любовь. Поэтесса, умевшая насыщать стилистикой интимной лирики даже патриотические стихи, и теперь не устояла перед соблазном «вечной темы». И это переключение окончательно удалило ее от траурной ноты, звучавшей в начале стихотворения. Склонного к морализаторству читателя может смутить не столько то, что Ахматова от нее ушла, сколько то, что обратилась к ней, не побоявшись кощунства. Но если это стихотворение выросло из такого «сора» и если основой его талантливости стала греховная раскованность, нам следует смириться, отдав должное широкой амплитуде ахматовского дара.
Вторая половина стихотворения начинается с виртуозного перехода к любовной теме:
С тобою мне сладко и знойно,
Ты близок, как сердце в груди.
Лексика и звукопись становятся иными, нежели в двух начальных строфах стихотворения. «Женское» сравнение «близок, как сердце в груди», слова «сладко», «знойно», ударные гласные первого стиха («о» – «а» – «о») и «горячее» звукосочетание «ою» («с тобою») передают эротическую экспрессию и наслаждение любовным чувством.
Но постепенно снова вступает в права тема «царственного слова». И в этот момент проявилась еще одна особенность ахматовского мировоззрения, сказавшаяся на лирике поэтессы. Не будучи по своим убеждениям эмансипанткой-феминисткой, она умела подчеркнуть силу и неуступчивость женского характера («Тебе покорной? Ты сошел с ума!», 1921 г.). Напомним, что изначально для лирической героини Ахматовой было естественным чувствовать себя повелительницей: «Если ты к ногам моим положен, // Ласковый, лежи» («Каждый день по-своему тревожен…», 1913 г.).
Лирическая героиня стихотворения «Я гибель накликала милым…» решает пощадить своего нового поклонника, спасти его от убийственного «царственного слова», пожертвовав ради этого своей любовью. Но вряд ли он, недогадливый, способен распознать угрозу, которую таит магический дар его избранницы. Поэтому та старается быть по-женски дипломатичной и одновременно по-ахматовски непреклонной. Ее речь пестрит императивными глаголами: «Дай руки мне, слушай спокойно. // Тебя заклинаю: уйди».
Последняя строфа – пример «грамматического унижения» персонажа. Ему так и не предоставляется право голоса, а его удаление от лирической героини возрастает от строки к строке:
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, невоспетым
Моей не узнавший любви.
Сначала о «милом» говорится во втором лице («ты»), в следующем стихе он удостаивается лишь местоимения третьего лица, к тому же в косвенном падеже («его»). Дальше следует «обвал» третьей строки. Для удаляемого из жизни лирической героини персонажа местоимение превращается в недоступную роскошь, и ему приходится довольствоваться прилагательным («живым»), а затем страдательным – тоже важно! – причастием («невоспетым»). Завершает «изгнание» причастие с «отвергающей» частицей «не» и выразительным суффиксом «-вши-» («не узнавший»). Блистательный финал, несмотря на то, что энергетический потенциал стихотворения после пиковой второй строфы неуклонно убывал.
Благодаря филигранному мастерству Ахматовой ее лирической героине удалось с триумфом выйти даже из этически сомнительного положения. Тематические переключения поэтесса смогла представить изящным художественным приемом, в очередной раз подтвердив зрелость своего таланта.
^ Годы опалы
Поэтическое творчество Ахматовой в начале 1920-х гг. достигает классических высот и ниже этого уровня впоследствии опускается редко. Однако новая власть требовала от нее невозможного: стать советским поэтом. Полное игнорирование идеологических установок большевистской партии привело к тому, что с 1924 до 1940 г. поэтессу почти не печатают (лишь специальное распоряжение Сталина открылоеепроизведениям более-менее широкий путь к читателю). Наступает глубокий творческий кризис, прерванный лишь в середине 1930-х гг.
В 1925 г. постановлением ЦК ВКП (б) инспирируются дискуссии о литературе. Тема одной из них показательна: «Нужна ли поэзия Ахматовой комсомолу?». Ответ был предопределен «политикой партии» и означал для поэтессы опалу. Еще недавно большевик Осинский называл ее «лучшим поэтом нашего времени», были надежды на «мирное сосуществование» с большевиками, и вдруг все рухнуло.
Можно понять отчаяние Анны Андреевны. Косвенным подтверждением ее сложного положения и, вероятно, обдумывания ею возможности отъезда в Париж служит письмо Марины Цветаевой от 26 ноября 1926 г., адресованное Ахматовой: «Пишу Вам по радостному поводу Вашего приезда... Хочу знать, одна Вы едете или с семьей (мать, сын). Но как бы Вы ни ехали, езжайте смело... Переборите «аграфию»... и напишите мне тотчас же: когда — одна или с семьей — решение или мечта. Знайте, что буду встречать Вас на вокзале...».
У Ахматовой возникают стихи, которые пишутся в стол, хранятся в памяти, потому что могут стоить свободы и даже жизни. 1920-е гг.: «Прославленный Октябрь, // Как листья желтые, сметал людские жизни», «Здесь девушки прекраснейшие спорят // За честь достаться в жены палачам. // Здесь праведных пытают по ночам // И голодом неукротимых морят». 1930-е: «В моей Москве кровавой», «...мы все пойдем // По Таганцевке, по Есенинке // Иль большим Маяковским путем...».
Моральную поддержку поэтесса обретает в воссоздании образов великих непокорных («Данте», 1936 г.; «Клеопатра», 1940 г.). Как установка на противостояние звучат строки, «тайнопись» которых приобрела привычный для условий тирании облик эзопова языка:
Но босой, в рубахе покаянной
Со свечой зажженной не прошел
По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной...
И все же здесь, в стихотворении «Данте», слышна пронесенная сквозь годы верность родине и любовь к ней. Чужая власть и родная страна – эта нота у Ахматовой остается неизменной с первых советских лет. А как смотрятся «женские» эпитеты «желанной» и «долгожданной» – «женские» не сами по себе, а в созданном поэтессой контексте!
Советская власть, будучи искушенным во зле тоталитарным образованием, умела распознавать несогласных и мстить им. В 1935, 1938 и 1939 гг. следуют аресты единственного сына Ахматовой. Последний арест оборачивается пятью годами лагерей, после чего Лев Гумилев уходит на войну, участвует в штурме Берлина и до следующей «посадки» живет в Ленинграде. Сталин играет с Ахматовой, как кошка с мышью: сначала, и ответ на ее просьбу (которой все же дождался), отпускает сына, затем, продержав в тюрьме, снова освобождает, с тем чтобы через несколько месяцев, после «доследования», швырнуть в лагерь. В этот-то момент высочайшим соизволением имя Ахматовой возвращено в литературу. В 1940 г. выходит сборник Анны Андреевны «Из шести книг», выдвинутый Шолоховым на Сталинскую премию. Однако премия достается Николаю Асееву, а книга Ахматовой запрещена и изъята из библиотек.
Очередной прилив «теплых чувств» у вождя следует в годы войны, когда Сталин «спасает» поэтессу, разрешив эвакуировать ее из осажденного Ленинграда.
Вождь любил делать неприятные сюрпризы и усугублять их воздействие «привходящими обстоятельствами». По воле Сталина и его подручных накануне своего 50-летия Ахматова переживет то, что заставит ее написать главу «Приговор» из поэмы «Реквием» (1935 – 1940 гг.). Эти строки созданы 22 июня 1939 г., за день до юбилея поэтессы:
^
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
Одно это настойчивое «надо» выдает в авторе поэта тоталитарной державы и суровой эпохи. «Вступление» к поэме рисует картину всенародного горя в годы кровавых репрессий. Поэтическое обобщение передает космизм трагедии. Ахматовское умение чувствовать «вертикальное измерение» важного события реализуется через апокалиптический образ «звезда смерти»:
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Свою беду поэтесса не отделяет от народной («над нами»), оттого так чеканно звучат даже сугубо «личные» двустишия «Эпилога» — своеобразный ахматовский «Памятник».
Еще в стихотворении «А там мой мраморный двойник...» (1911 г., цикл «В Царском Селе») Ахматова провозгласила: «Я тоже мраморною стану». В «Реквиеме» она не сомневается в том, что достойна памятника, более того, императивным тоном советует «товарищам потомкам», где его ставить, и об этом говорится в 1940 г., в страшное и почти безнадежное для нее время… Бесспорно право гения, притом женщины, на прогнозирование своего посмертного бытия. Нелегко признать уместным обращение к теме памятника, причем не жертвам сталинских репрессий, а «себе, любимой», в трагическом «Реквиеме», но у гениев собственные правила, с которыми надо считаться.
В отличие от большинства русских поэтов-предшественников, Ахматова воспринимает памятник себе в первую очередь фигурально – как изваяние и лишь затем – как метафору положительной оценки своего жизненного и творческого пути. Видимо, поэтессой движет женское стремление к уюту, поэтому к внешнему виду памятника у нее особенно трепетное отношение. Предусмотрены отдельные детали, вплоть до мельчайших:
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
На этом и завершается поэма «Реквием». Внимание к собственной персоне поглотило значительную часть эмоциональных сил поэтессы и, очевидно, привело к ослаблению контроля над текстом. И незамедлительно последовала расплата. Ахматова не заметила подвоха в упоминании о «голубе тюремном». Голуби и памятники – тема щекотливая, чреватая непредусмотренным комическим эффектом. Однако нарциссический пафос лишает способности к рефлексии. И поэтесса с самым серьезным видом множит разоблачительные детали. Голубь в ее поэме – «тюремный», т. е., очевидно, недокормленный, и, кроме того, отправлен на безопасное расстояние от монумента («пусть гулит вдали»). Торжественно-приподнятая интонация и гармоничная звукопись в концовке «Эпилога» по закону контраста только усиливают невольный комизм.
Эпиграф к «Реквиему», взятый из стихотворения «Так не зря мы вместе бедовали...» (1961 г.), гласит: «Я была тогда с моим народом // Там, где мой народ, к несчастью, был». Сказано несколько косноязычно, хотя правдиво. Однако справедливости ради отметим, что единство с народом Ахматова ощущала не во все трагические периоды его жизни. Когда шли репрессии против советского крестьянства, поэтесса, как и почти вся московская и ленинградская творческая интеллигенция, не откликнулась на них, даже «в стол» ничего не написала. Трудно проводить аналогии, но великие гражданские поэты «золотого века» «пропусков» такого масштаба не делали. Оправдывать ли художников советской поры тем, что царская власть не была такой жестокой, как «пролетарская»? Однако среди них были и те, кто говорил правду, пусть и чрезмерно дорогой ценой.
Впрочем, Ахматова хорошо ощущала и свою отделенность от народа. В 1944 г., получив от советской власти ряд привилегий (игра в кошки-мышки продолжалась), она противопоставляет судьбу сталинской творческой интеллигенции, к которой относит и себя, участи погибших солдат. Она стесняется своего относительного материального благополучия и чувствует вину перед павшими, которых не успели даже захоронить:
Отстояли нас наши мальчишки.
Кто в болоте лежит, кто в лесу.
А у нас есть лимитные книжки,
Черно-бурую носим лису.
Но в годы Великой Отечественной войны Ахматовой написаны и подлинно народные стихи, в первую очередь напечатанное «Правдой» в 1942 г. «Мужество». Торжественный, сдержанный стиль, фигура умолчания вначале и, как залог спасения Отечества, — клятва сохранить «Великое русское слово». Не землю русскую — она под врагом, а слово — средоточие народной души, слово, за которым многовековая духовная традиция.
После войны готовится к печати новая книга Ахматовой, но ее набор рассыпан: последовали постановление ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» и доклад партийного идеолога Андрея Жданова, обвинявшего поэтессу в том, что она воспевает «блуд с молитвой во славу божию», и в прочих «несоответствиях». Исключение из Союза писателей ставит Анну Андреевну на грань нищеты, а новый арест сына к 1949 г. вынуждает ее уничтожить огромную часть архива и стать на колени перед тираном, опубликовав в честь его 70-летия стихотворения «21 декабря 1949 года» и «И Вождь орлиными очами...». Сыну это не помогло: он выйдет на свободу лишь в 1956 г.
В 1950 г. журнал «Огонек» в нескольких номерах публикует стихотворения Ахматовой, льстящие сталинскому режиму. Социалистический реализм был идеологически и эстетически чужд ей, и все попытки поэтессы соединить талант и соцзаказ оказались художественно малоценными. Удручают даже «механические», неахматовские названия: «Клеветникам», «Поджигателям», «Тост», «30 июня 1950», «1950», «Покорение пустыни», «Севморпуть», «Приморский парк Победы», «В пионерлагере» и др.
Власть оценила такой жест, и последовало снисхождение: в феврале 1951 г. поэтессу восстановили в Союзе писателей. А в мае она перенесла инфаркт. В прежние годы Ахматова знала славу, теперь наступило время «антиславы»: о ней ходят анекдоты, а на Западе она приобретает реноме политически ангажированного литератора. Пошатнувшееся здоровье, очередной творческий кризис... В известном смысле дух Ахматовой был сломлен, и она приняла логику официоза, не столько как поэт, сколько как «гражданин страны Советов». Отголоском принятия этой логики явилось позднейшее высказывание поэтессы о смертельно больном Пастернаке, ее главном литературном сопернике: «Когда пишешь то, что написал Пастернак, не следует претендовать на отдельную палату в больнице ЦК партии!» 5.
^ На закате жизни
К счастью, последнее десятилетие жизни Ахматовой было и плодотворным, и относительно светлым. Гонения и клевета остались позади, вернулся из лагеря сын. Отношения с ним были крайне сложными; он жестоко упрекал мать за, как ему казалось, нежелание хлопотать о его освобождении из лагеря. В переписке Льва Гумилева сохранились такие реплики в адрес матери: «Мама, как натура поэтическая, страшно ленива и эгоистична...», «А для нее моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная — сыночка потеряла, и только», «Мама не любила папу, и ее нелюбовь перешла на меня» и т. д. и т. п. Учтем, что это говорил человек, полагавший, что его судьбой Сталин расплачивается с непокорной матерью, человек, которого на следствии били головой о стену, требуя признания, что Ахматова — английская шпионка.
И все же для страны и для поэтессы наступили, если воспользоваться ее выражением, «вегетарианские» времена. Она пишет то, что хочет, и кое-что публикует, впервые за годы советской власти выезжает за границу и воочию убеждается, что снискала мировую славу. Ее поэтический дар не тускнеет, а наоборот, выдерживает спрос «по гамбургскому счету».
В 1959 г. Ахматова завершает цикл «Тайны ремесла», являющийся апофеозом темы «поэт и поэзия» в ее творчестве. Хрестоматийными для русской литературы стали стихи: «И просто продиктованные строчки // Ложатся в белоснежную тетрадь» («Творчество»), «Подслушать у музыки что-то // И выдать шутя за свое» («Поэт»), «Как и жить мне с этой обузой, // А еще называют Музой...» («Муза»), «Я научила женщин говорить... // Но, Боже, как их замолчать заставить!» («Эпиграмма»). К этому ряду принадлежат и еще один знаменитый ахматовский афоризм из стихотворения «Мне ни к чему одические рати…»:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда...
В этих строчках слышна перекличка с цветаевским «Стихи растут, как звезды и как розы…». И заметно коренное различие между видением творчества у одной и у другой великой поэтессы. У Цветаевой возвышенная трактовка творчества; Ахматова как будто полемизирует с ней, предлагая свою, подчеркнуто «заземленную» версию. У Цветаевой тайна рождения стиха остается тайной, причем высокой; Ахматова же делает заявку на ее раскрытие, недаром ведь и свой цикл она многообещающе, хотя и без излишнего пиетета назвала «Тайны ремесла»6.
Много лет Анна Андреевна, опасаясь обыска, хранила в памяти великолепные стихи, а затем в годы «оттепели» перенесла их на бумагу и дополнила новыми, близкими по тематике. Так оформились циклы «Северные элегии», «Песенки», «Шиповник цветет» и др. В них – разная поэтика, но неизменное мастерство, будь то белый стих, стилизация под фольклор или жанр поэтических мемуаров.
Примечателен поздний шедевр Ахматовой – стихотворение «Летний сад» (1959 г.). Редко кто писал так и в семьдесят, и в двадцать семь лет! И у кого еще можно встретить такое «легкое дыхание» тайны, такую светлую ностальгию, такое совершенное чувство прекрасного? – только у самых великих:
^ Летний сад
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.
В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.
И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.
И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.
А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.
Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.
И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.
В последние годы жизни поэтесса с гневом пишет о Сталине и о созданном им режиме («Защитники Сталина» (1962 г.), «И клялись они Серпом и Молотом...» (1960-е гг.) и др.), вспоминает о перенесенных гонениях («Вам жить, а мне не очень...» (1959 г.) — образ изгоя-волка, запечатленный здесь, позже разовьет В. Высоцкий в превосходной «Охоте на волков»), обобщает горький опыт матери репрессированного (цикл «Черепки»).
В стихотворении «Подражание Кафке» Ахматова соотносит содержание романа «Процесс», написанном классиком модернизма, с советским периодом своей жизни. Она и здесь остается женщиной — ее поэтический взгляд отталкивается от заветной темы:
Другие уводят любимых,—
Я с завистью вслед не гляжу.
А дальше следует контраст и горестный вывод:
Одна на скамье подсудимых
Я скоро полвека сижу.
И снова контраст: истерзанная, измученная душа и существующая «где-то» нормальная человеческая жизнь. В финале – емкая метафора трагической судьбы: «Я ватник сносила дотла», найденная не сразу. Этот образ возник у поэтессы ранее во фрагменте «Лирическое отступление Седьмой элегии» (1958 г.) («Я пропотелый ватник и калоши // Высокие – ношу тридцатый год»), но здесь, без указания сроков, он передает ощущение не продолжительности страдания, а полной исчерпанности душевных сил.
Есть в «Подражании Кафке» и перекличка с циклом «Черепки», в свою очередь перекликающимся с поэмой «Реквием» и циклом «Немного географии» (1935 – 1945 гг.), где встречается строка: «Я всех на земле виноватей...». В «Подражании Кафке» аналогичное утверждение высказано с большей поэтической силой, потому что оно сформулировано как вопрос ни к кому, страшный своей безадресностью:
Неужто я всех виноватей
На этой планете была?
В семидесятипятилетнем возрасте, когда уже не стыдно писать плохо или вовсе не писать, поэтесса создает восхитительное четверостишие о любви, как бы соединяя в нем свое раннее и позднее творчество. Неповторимый ахматовский психологизм и, о чудо! — все та же авантюрность чувства, которая когда-то была у молодой поэтессы:
Мы не встречаться больше научились,
Не подымаем друг на друга глаз,
Но даже сами бы не поручились
За то, что с нами будет через час.
Несколько раньше, в 1956 г., Ахматова высказывает поразительную догадку: «...может быть, поэзия сама — // Одна великолепная цитата» («Не повторяй – душа твоя богата…»). Что это — предчувствие эпохи постмодернизма, игры чужими словами и культурными кодами? Или намек на отражение в собственном творчестве обширного историко-литературного контекста? Ведь у Анны Ахматовой есть стихотворения, посвященные А. Блоку, О. Мандельштаму, М. Цветаевой, Б. Пастернаку, В. Маяковскому, С. Есенину, И. Анненскому, М. Кузмину, М. Булгакову, Б. Пильняку, М. Зощенко и др.; известна ее любовь к А. С. Пушкину, но ею не забыты и М. Ю. Лермонтов, Ф. И. Тютчев, Е. А. Баратынский, А. А. Фет, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский и др.; не остаются без внимания Гораций, Данте, Петрарка, Гете, Шекспир, Байрон, Китс, По, Бодлер, Джойс, Кафка и др.
Она была знакома со многими литераторами «серебряного века» и советской эпохи, успела узнать молодых поэтов 1960-х гг. (А. Кушнера, Е. Рейна, Е. Евтушенко и др.), среди которых И. Бродский, Д. Бобышев и А. Найман удостоились ее поэтических посвящений, а Бродский в шутку, хотя получилось, что не совсем в шутку, был назначен ее литературным преемником. Ахматова высоко оценила талант Александра Солженицына, и после прочтения «Одного дня Ивана Денисовича» патетически восклицала: «Эту повесть обязан прочитать и выучить наизусть каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза».
Помимо литературы, в творчестве поэтессы нашли отражение другие виды искусства (живопись, архитектура, хореография и т. д.), однако среди них бесспорное первенство принадлежит музыке. Даже предчувствие смерти ассоциируется у Ахматовой с музыкой:
А как музыка зазвучала,
Я очнулась — вокруг зима;
^