будто смотришь на атлета или танцовщика, чья особая стать очевидна и в
минуту, казалось бы, полного бездействия. В ее позах содержался призыв,
который был в то же время издевкой, и даже блистательной издевкой над самой
собой. В молодости ее кокетство всегда было немного безмозглым, глуповатым.
От этого теперь не осталось и следа. Своим искусством она овладела в
совершенстве. Может быть, благодаря все тому же дзэн-буддизму.
Я смотрел на нее, и душу мою наводнял прежний, забытый страх быть
неверно понятым, ложно истолкованным, это было подобно угрозе вторжения,
насильственного захвата моих мыслей. Я старался не отводить взгляд и
сохранять холодность, старался найти такой тон, чтобы голос звучал твердо и
спокойно. Я сказал так:
- Я пришел сюда просто потому, что иначе ты бы наверняка не дала мне
покоя. Но все, что я написал тебе в письме, - правда. Оно нисколько не
"взбудораженное", оно - простая констатация факта. Я не хочу и не потерплю
возобновления нашего знакомства. Теперь, когда ты насмотрелась на меня,
удовлетворила любопытство и насмеялась вдоволь, прошу тебя понять, что я
больше не желаю иметь с тобой ничего общего. Говорю это на случай, если тебе
придет в голову позабавиться еще, преследуя меня. Буду весьма тебе
признателен, если ты совершенно оставишь меня в покое. Меня и моих друзей.
- Ну, ну, Брэд, твои друзья - это еще не твоя собственность, верно?
Неужели ты уже ревнуешь?
Прошлое живо встало передо мной, я припомнил, как она всегда ловко
парировала все, что ей говорилось, не гнушаясь ничем, лишь бы за ней во всех
случаях жизни оставалось последнее слово. Краска гнева и отчаяния залила мне
лицо. Только не вступать в пререкания с этой женщиной! Я решил спокойно
повторить ей то, что только что сказал, и уйти:
- Прошу тебя не беспокоить меня больше - ты мне неприятна, и у меня нет
ни малейшего желания тебя видеть. Зачем? Твое возвращение в Лондон для меня
мучительно. Будь добра, впредь совершенно забудь о моем существовании.
- Знаешь, мне и самой тоже не очень приятно. Я как-то взволнована,
растревожена. Я думала о тебе там, Брэд. Ужас, что мы с тобой наделали,
верно? Так влезли друг другу в печенки, что свет стал немил. Я даже говорила
о тебе с моим гуру. Собиралась написать тебе...
- Всего доброго.
- Не уходи, Брэд, прошу тебя. Мне ведь о многом хотелось договорить с
тобой, не только о прошлом, но вообще о жизни, понимаешь? Ты - единственный
близкий мне человек в Лондоне, я растеряла всех друзей. Да, знаешь, я купила
верхний этаж тоже, теперь весь дом мой. Эванс считал, что это выгодное
помещение капитала. Бедный старина Эванс, упокой Господи его душу, был
настоящий американский дуб, но в делах разбирался прилично. А я развлекалась
самообразованием, иначе мне бы просто сдохнуть с тоски. Помнишь, как мы
мечтали купить когда-нибудь верхний этаж? Я жду рабочих на будущей неделе. И
я подумала: может быть, ты мне поможешь кое в чем советом? Право, не уходи
еще, Брэдли, расскажи мне немного о себе. Сколько у тебя книг вышло?
- Три.
- Всего? Надо же, а я думала, ты теперь уже настоящий писатель.
- Я и есть настоящий писатель.
- К нам приезжал один тип из Англии, литератор, выступал у нас в
Женском писательском клубе, я спросила его о тебе, так он даже имени твоего
не слышал. Я тоже немного занималась писательством, написала несколько
рассказов. И ты по-прежнему тянешь лямку в налоговом управлении или нет уже?
- Недавно ушел.
- Но тебе ведь еще нет шестидесяти пяти, Брэд? У меня все в голове
перепуталось. Сколько тебе лет?
- Пятьдесят восемь. Я ушел, чтобы писать.
- Страшно подумать, какие мы уже старые. Давно бы надо было тебе уйти.
Всю жизнь ты отдал этой дурацкой конторе, ну разве это дело? Тебе бы надо
было пуститься в странствования, сделаться настоящим Дон Кихотом, тогда бы у
тебя было много материала. Птицы в клетках не поют. Я, слава Богу, вырвалась
на свободу. Знаешь, я так счастлива, что можно с ума сойти. Целыми днями
смеюсь не закрывая рта, с тех пор как бедный Эванс отдал Богу душу. Он был
приверженец "Христианской науки", ты не знал? Но все равно, когда болезнь
его скрутила, стал звать доктора, испугался не на шутку. А они устраивали у
него коллективные моления, так он прятал лекарства перед их приходом. А
знаешь, в "Христианской науке" все-таки что-то есть, я сама в нее немного
верю. Ты в этом хоть сколько-нибудь разбираешься?
- Нет.
- Бедный старина Эванс. В нем была какая-то доброта, какая-то тонкость,
но скука такая жуткая, что я чуть не померла. С тобой, по крайней мере,
никогда не было скучно. А ты знаешь, что я теперь богатая женщина,
действительно богатая, по-настоящему богатая? Ах, Брэдли, как хорошо, что я
могу тебе это сказать, как замечательно! Я начну новую жизнь, Брэдли, я еще
услышу фанфары!
- Всего наилучшего.
- Я еще буду счастлива и буду дарить счастье. Убирайся вон!
Последнее приказание относилось, как я почти сразу понял, не ко мне, а
к кому-то, появившемуся у меня за спиной, в окне, выходившем прямо на улицу.
Я повернул голову и увидел за окном Фрэнсиса Марло. Он приблизил лицо к
стеклу и вглядывался, подняв брови, с кроткой, покорной улыбкой на губах.
Разглядев нас, он воздел перед собой по-молитвенному сложенные ладони.
Кристиан сердито отмахнулась, даже как-то некрасиво оскалилась. Но
Фрэнсис плавным движением развел ладони, распластав их по стеклу, и прижал
между ними сплющенный нос.
- Пошли наверх. Быстрее.
По узкой лестнице я поднялся за нею в одну из спален. Здесь все
переменилось. На полу лежал ярко-розовый ковер, а мебель была черная,
блестящая и современная. Кристиан распахнула окно и вышвырнула что-то на
улицу. Я подошел ближе и увидел на тротуаре полосатый мешочек, из которого
вывалилась электрическая бритва и зубная щетка. Фрэнсис быстро подобрал свое
имущество и выпрямился, все такой же жалкий, подняв кверху маленькие, близко
поставленные глазки и по-прежнему кривя маленький рот в покорной улыбке.
- И вот еще твой шоколад! Посторонись. Нет, я лучше отдам его Брэдли.
Брэд, ведь ты еще любишь молочный шоколад? Смотри, я отдаю твой шоколад
Брэдли. - Она сунула шоколадку мне в руки. Я положил ее на кровать. - Я не
бессердечная, но он пристает ко мне со дня моего приезда, воображает, что я
буду его нянчить и содержать. Настоящий паразит, живущий за счет социального
обеспечения, американцы считают, что все англичане теперь такие. Ну ты
только погляди на него! Что за шут! Денег я ему дала, но он желает переехать
сюда и у меня поселиться. Забрался, пока меня не было, через окно на кухню,
прихожу - а он в постели. О-о! Смотри-ка, кто пришел!
Внизу появился еще один человек - Арнольд Баффин. Он остановился и
разговаривал с Фрэнсисом.
- Ау, Арнольд!
Арнольд запрокинул голову, помахал рукой и пошел к подъезду. Она
убежала, дробно простучали вниз по лестнице каблуки, я услышал, как
открывают входную дверь. Смех.
Фрэнсис по-прежнему стоял в канаве под окном с бритвой и зубной щеткой
в руках. Он перевел взгляд с закрывшейся двери вверх, на меня. И, виновато
улыбаясь, жестом шутовского отчаяния вскинул и уронил руки. Я бросил ему в
окно плитку молочного шоколада. Как он ее подберет, я смотреть не стал, а
медленно пошел вниз по лестнице. Арнольд и Кристиан стояли в дверях гостиной
и оба одновременно говорили.
Я сказал Арнольду:
- Вы оставили Присциллу.
- Брэдли, не сердитесь, - ответил Арнольд, - но Присцилла набросилась
на меня.
- Набросилась?
- Я рассказывал ей о вас, Кристиан. Брэдли, вы даже не говорили ей о
приезде Кристиан, а она не знала, что подумать. Ну, словом, я рассказывал ей
о вас, и можете не делать такой гримасы - все, что я говорил, было очень
лестно для вас, и вдруг с ней случился припадок, она набросилась на меня,
обхватила руками за шею...
Кристиан шумно захохотала.
- Мне, может быть, и надо было стойко терпеть, но... словом, я, как
джентльмен, не буду вдаваться в детали, но я подумал, что для нас обоих
будет лучше, если я удалюсь, а тут как раз появилась Рейчел. Она не знала,
что я там, у нее было какое-то дело к вам, Брэдли. Ну, я и сбежал, а ее
оставил вместо себя. Понимаете, Присцилла обхватила меня за шею, да так
крепко, я даже ничего не мог сказать ей... Допускаю, что это было не слишком
галантно, однако... Словом, мне очень жаль. Но что, интересно, сделали бы
вы, Брэдли - mutatis mutandis? {Здесь: на моем месте (лат.).}
- О Господи, вот чудак! - проговорила Кристиан. - Да поглядите, как он
взволнован! И я вам нисколько не верю, все, наверно, было совсем не так. А
обо мне что вы говорили? Вы же ничего обо мне не знаете! Верно, Брэд? Ты
знаешь, Брэд, этот человек меня смешит.
- Вы меня тоже смешите! - отозвался Арнольд.
И они оба стали смеяться. Веселое возбуждение, которое Кристиан еле
сдерживала в продолжение нашего разговора, шумно вырвалось наружу. Она
заливалась смехом, задыхалась, всхлипывала, бессильно прислонившись к
дверному косяку, и слезы катились у нее из глаз. Арнольд тоже хохотал от
всей души, хохотал самозабвенно, запрокинув голову и прикрыв глаза. Они выли
от смеха. Они едва держались на ногах.
Я прошел мимо них в дверь и быстро зашагал по улице. Фрэнсис Марло
бросился за мной:
- Брэд, погодите, два слова!
Я не обращал на него внимания, и он вскоре отстал. Уже когда я
сворачивал за угол, - он крикнул мне вдогонку:
- Брэд! Спасибо за шоколадку!
А потом я очутился в Бристоле.
Нескончаемые стенания Присциллы об оставленных "драгоценностях" сломили
в конце концов мое сопротивление. С опаской и неохотой я все же взялся за
это поручение и согласился проникнуть в дом, чтобы в отсутствие Роджера
вынести ее горячо любимые побрякушки. Присцилла составила целый список, куда
вошли также кое-какие предметы покрупнее и много ее носильных вещей. Все это
я должен был "спасти". Список я сильно сократил. Мне была не вполне ясна
законная сторона дела, Я считал, что сбежавшая жена сохраняет право
собственности на свою одежду. Присцилле я сказал, что и украшения остаются
за нею, но в действительности отнюдь не был в этом уверен. А уж то, что
покрупнее, я уносить наверняка не собирался. В итоге помимо украшений и
норкового палантина я должен был доставить ей еще ряд вещей, а именно: жакет
с юбкой, вечернее платье, три пуховых свитера, две блузки, две пары туфель,
узел нейлонового белья, белую в синюю полоску фарфоровую вазу, мраморную
статуэтку какой-то греческой богини, два серебряных кубка, малахитовую
шкатулочку, расписную коробку для рукоделия флорентийской работы, эмаль
"Девушка, собирающая яблоки" и веджвудский фарфоровый чайник.
Присцилла обрадовалась, когда я согласился привезти ее вещи, видимо,
они имели для нее чуть ли не магическое значение. Было решено, что после
этого изъятия Роджеру будет направлена официальная просьба сложить и выслать
всю ее остальную одежду. Присцилла считала, что надо только добыть
украшения, а остального он присваивать не станет. Она все время повторяла,
что Роджер может продать ее "драгоценности" просто ей назло, и я,
поразмыслив, склонен был поверить ей. Я очень надеялся, что мое согласие на
эту поездку, довольно самоотверженное, если учесть все обстоятельства,
развеет Присциллину мрачность, но Присцилла, успокоившись на этот счет, тут
же снова начала стенать и причитать о потерянном ребенке, о своей старости,
о том, какой у нее ужасный вид и как плохо обращался с ней муж, и о своей
загубленной, никому не нужной жизни. Такие приступы безудержной жалости к
себе, не облагороженной разумом и совестью, могут быть очень
непривлекательны. Мне тогда было стыдно за свою сестру, я бы с радостью
спрятал ее от людей. Но кто-то должен был с ней остаться, и Рейчел, которая
уже накануне наслушалась ее причитаний, любезно, хотя и без восторга,
согласилась побыть это время у меня, при условии, что я постараюсь вернуться
как можно скорее.
Телефон звонил в пустом доме. Было немного за полдень, рабочее время. В
стекле телефонной будки я разглядывал свою выбритую верхнюю губу и думал о
Кристиан. Что это были за мысли, я объясню ниже. В ушах у меня все еще
раздавался демонический хохот. А несколько минут спустя, нервничая и страдая
и чувствуя себя почти вором, я вставлял ключ в замочную скважину и осторожно
толкал дверь. Я тихонько опустил на пол в прихожей два чемодана, которые
привез с собой. В квартире что-то было не так, я это почувствовал, как
только переступил порог, но не сразу смог понять, в чем дело. Потом
догадался: сильно пахло свежей мебельной политурой.
Присцилла так красочно описывала мне царящее в ее доме запустение.
Постели не застилаются неделями. Посуду она мыть перестала. Женщина
помогавшая по дому, разумеется, взяла расчет. Роджер" с каким-то даже
удовольствием увеличивал беспорядок, всю вину возлагая на нее, Присциллу. Он
нарочно все ломал. А она не убирала за ним. Он нашел тарелку с
заплесневевшими остатками пищи и прямо в прихожей бросил ее на пол Присцилле
под ноги. И она там так и лежит - осколки фаянса вперемешку со слизистой
кашицей, налипшей на ковер. Присцилла тогда просто перешагнула и с каменным
лицом прошла в комнату. Но обстановка, в которую я попал, отперев дверь,
была настолько не похожа на все, о чем я слышал, что мне даже пришло в
голову, уж не ошибся ли я адресом. Чистота и порядок так и бросались в
глаза. Полированное дерево блестело, уилтонский ковер сверкал чистотой. Были
даже цветы, большие белые и красные пионы в медном кувшине на старом дубовом
сундуке. Сам сундук был свежеотполирован. Медный кувшин сиял.
Та же зловещая чистота и порядок царили и наверху. Постели стояли
убранные и по-больничному аккуратные. Нигде ни пылинки. Мерно тикали часы.
Что-то во всем этом было жуткое, как на "Марии Селесте" {"Мария Селеста" -
американская бригантина, оставленная экипажем в океане при загадочных
обстоятельствах. Обнаружена в 1873 г.}. Я выглянул в окно - вокруг аккуратно
подстриженной лужайки цвели сиреневые ирисы. Сияло яркое холодное солнце.
Должно быть, Роджер после отъезда Присциллы как следует поработал в саду. Я
отошел к комоду и открыл нижний ящик, где, по рассказам Присциллы, должен
был лежать ларец с ее украшениями. Я вытянул ящик полностью, но в нем
ничего, кроме тряпок, не было. Я запихал их обратно и стал искать в других
ящиках здесь и в ванной комнате. Открыл платяной шкаф. Нигде не было никаких
следов ни ларца с украшениями, ни норкового палантина. Не увидел я и
серебряных кубков, и малахитовой шкатулки, которым надлежало находиться на
туалетном столике. Обескураженный, я стал ходить из комнаты в комнату. Одна
была почти доверху завалена Присциллиной одеждой - вещи лежали на кровати,
на стульях, на полу, яркие, разноцветные, странные. В каком-то углу мне
попалась на глаза сине-белая полосатая ваза, которая оказалась значительно
больше, чем следовало из рассказов Присциллы; я прихватил ее. И как раз
когда я стоял на лестнице с вазой в руках, размышляя, что мне с ней делать,
внизу послышался шум и чей-то голос пропел:
- Ау! Это я.
Я медленно пошел вниз по ступеням. В прихожей стоял Роджер. При виде
меня у него отвисла челюсть, а брови полезли на лоб. У него был прекрасный,
цветущий вид. Каштановые, с сильной проседью волосы тщательно зачесаны со
лба вверх. Хорошо сшитый серый пиджак спортивного покроя. Я осторожно
поставил полосатую вазу на сундук рядом с пионами в медном кувшине.
- Я приехал за Присциллиными вещами.
- Присцилла тоже здесь?
- Нет.
- Она не собирается вернуться?
- Нет.
- Слава Богу. Зайдите сюда. Выпьем чего-нибудь.
У него был сочный, "интеллигентный" голос, довольно громкий,
псевдоуниверситетский голос, голос завзятого оратора, голос завзятого
подлеца. Мы, скользя по паркету, прошли в "залу". (Голос паркетного
шаркуна.) Здесь тоже все было прибрано, стояли цветы. В окно лился солнечный
свет.
- Мне нужны украшения моей сестры.
- Выпьете? А я выпью, если не возражаете.
- Мне нужны украшения моей сестры.
- Очень сожалею, но я вам сейчас отдать их не могу. Видите ли, мне
неизвестна их стоимость, и пока я...
- И ее норковый палантин.
- То же самое относится и к палантину.
- Где эти вещи?
- Здесь их нет. Послушайте, Брэдли, зачем нам ссориться?
- Мне нужны ее украшения, и норка, и та ваза, что я принес вниз, и
эмаль...
- О Господи. Вы что, не понимаете, что Присцилла психопатка?
- Если и так, то это вы ее довели.
- Прошу вас, не надо. Я больше ничего не могу для нее сделать. Я делал
все, что мог. Можете мне поверить, это была не жизнь, а сущий ад. И
кончилось тем, что она все бросила и скрылась.
- Это вы ее выжили! - Я увидел на каминной полке Присциллину мраморную
статуэтку. Вероятно, это была Афродита. Горькая жалость к сестре охватила
меня. Ей хочется иметь вокруг себя эти жалкие вещицы, в них все ее утешение.
Больше у нее ничего не осталось в жизни.
- Жить под одной крышей со стареющей истеричкой, я вам скажу, не шутки.
Я старался, как мог. Она становилась буйной. Кроме того, она перестала
убирать, в доме был развал.
- Я не хочу с вами разговаривать. Мне нужны вещи.
- Все ценное находится в банке. Я предвидел, что Присцилла захочет
обчистить дом. Она может получить свою одежду, но, ради Бога, не подавайте
ей мысли являться сюда лично. А так я буду только рад освободить дом от ее
туалетов. Но все прочее я считаю sub judice {Арестовано на время суда
(лат.).}.
- Украшения являются ее собственностью.
- Отнюдь. Она покупала их, экономя на хозяйственных расходах. Я
недоедал. Конечно, она делала эти покупки, не советуясь со мной. Но теперь,
черт возьми, я рассматриваю их как капиталовложение, как мое
капиталовложение. И эту чертову норку тоже. Ладно, ладно, успокойтесь, я
буду справедлив к Присцилле, я назначу ей содержание, но я совершенно не
склонен делать ей дорогостоящие подарки. Сначала я должен узнать, на каком я
свете, - в смысле денег. А присваивать все ценное в доме я ей не позволю.
Она убралась отсюда по своей доброй воле. Сама знала, что делала.
От ярости и унижения я почти не мог говорить.
- Вы же сознательно, намеренно выжили ее отсюда. Она рассказывала, как
вы пытались ее отравить!
- Просто всыпал ей в тарелку соли с горчицей. Вкус, я думаю, был
премерзкий. Всыпал - и сижу смотрю, как она будет есть. Картинка из
преисподней. Вы этого и представить себе не можете. У вас, я видел, с собой
два чемодана. Я вам вынесу кое-что из ее одежды.
- Вы сняли все деньги с вашего общего счета...
- Ну и что же? Ведь это были мои деньги, верно? Другого источника
доходов у нас нет. А она втихомолку тянула фунт за фунтом и покупала себе
тряпки. Она на этих тряпках просто помешалась. У нас наверху одна комната до
отказа набита ее вещами, и все ненадеванные. Дай ей волю, она бы все пустила
на ветер. Ей-богу, не будем ссориться. Вы же мужчина, можете меня понять, и
незачем тут поднимать крик. Она обозленная неудачница, да к тому же
помешанная и жестокая, как дьявол. Мы оба хотели ребенка. Она сыграла на
этом, заставила на себе жениться. Я женился только потому, что хотел
ребенка.
- Что вы врете! Вы же требовали аборта.
- Это она хотела сделать аборт. А я сам не знал, чего хотел. Но когда
ребенка не стало, я это очень тяжело пережил. Ну а потом Присцилла сказала,
что снова забеременела. Гениальная идея вашей матушки. Но это была ложь. Я
женился, чтобы не потерять и этого ребенка. А никакого ребенка не оказалось.
- О Господи. - Я отошел к камину и взял с полки мраморную статуэтку.
- Поставьте на место, - сказал Роджер. - Здесь вам не антикварная
лавка.
. Я поставил статуэтку назад, и в это время в прихожей послышались
шаги. Дверь отворилась, вошла красивая молоденькая девушка в белых брюках и
длинном розовом полотняном жилете, с темно-каштановыми растрепанными
волосами, словно только что каталась на яхте. Лицо ее сияло каким-то
значительным внутренним светом, а не просто здоровьем и загаром. Ей было лет
двадцать. В руке она держала сумку с продуктами и опустила ее прямо на
пороге.
Может быть, я перепутал и у них все-таки был в конце концов ребенок?
Вот эта девица?
Роджер вскочил и бросился ей навстречу, лицо его смягчилось, губы
улыбались, глаза словно стали больше, залучились, разошлись от переносицы.
Он поцеловал ее в губы, прижал, потом отодвинул от себя и, улыбаясь, смотрел
на нее, словно пораженный. Потом издал возглас довольного изумления и
обернулся ко мне.
- Это Мэриголд. Моя любовница.
- Быстро вы обзавелись.
- Дорогая, это брат Присциллы. Скажем ему все, да, дорогая?
- Конечно, дорогой, - важно ответила девица, откидывая волосы со лба и
прижимаясь плечом к Роджеру. - Скажем ему все.
Она говорила с легким провинциальным акцентом, и я теперь видел, что ей
больше двадцати лет.
- Мы с Мэриголд уже давно вместе. Мэриголд была моей секретаршей. Мы
уже тысячу лет живем как бы вместе. Но от Присциллы скрывали.
- Не хотели ее огорчать, - добавила Мэриголд. - Несли бремя одни. Так
трудно было принять верное решение. Нелегко нам пришлось.
- Теперь все позади, - сказал Роджер. - Слава Богу. - Они держались за
руки.
Эта картинка любовного счастья наполнила меня ненавистью и отвращением.
Не обращая внимания на девицу, я сказал Роджеру:
- Я вижу, что с молодой особой, которая вам в дочери годится, жить куда
приятнее, чем с пожилой женщиной, связанной с вами супружеской клятвой.
- Мне тридцать лет, - возразила Мэриголд. - И мы с Роджером любим друг
друга.
- "Ив бедности, и в богатстве, и в здравии, и в болезни". И как раз
когда она особенно нуждается в вашей помощи, взять и выгнать ее из дому!
- Это неправда!
- Правда!
- Мэриголд беременна, - сказал Роджер.
- Как вы можете мне это говорить, - возмутился я, - и стоять тут с
таким порочно-самодовольным видом? Я что, должен радоваться, что вы зачали
еще одного ублюдка? Чем вы так гордитесь? Прелюбодейством? В моих глазах это
мерзость: старик и молодая девушка. Если бы вы только знали, как на вас
противно смотреть - стоите там и лапаете друг друга и так грубо радуетесь,
что избавились от моей сестры! Вы точно убийцы...
Они отошли друг от друга. Мэриголд села в кресло, не сводя со своего
любовника горячего растерянного взгляда.
- Мы не нарочно, - сказал Роджер. - Так уж случилось. Чем мы виноваты,
что мы счастливы? По крайней мере, теперь мы поступаем по совести, мы
покончили с ложью. И мы хотим, чтобы вы сказали Присцилле, - объясните ей
все. Черт, гора с плеч. Правда, дорогая?
- Нам так неприятно было лгать, ужасно неприятно, да, дорогой? -
подхватила Мэриголд. - Мы столько времени прожили во лжи.
- У Мэриголд была квартирка, и я приезжал к ней... Унизительное
положение.
- Но теперь все это позади, и мы... Господи, когда можно наконец просто
говорить правду! Мы так жалеем Присциллу...
- Вы бы на себя посмотрели. Полюбовались бы. А теперь, будьте добры,
отдайте мне Присциллины украшения.
- Мне очень жаль, - сказал Роджер. - Я же объяснил.
- Она просила украшения, норку, вон ту статуэтку, полосатую вазу,
какую-то эмаль...
- Статуэтку купил я. И она останется здесь. Эмаль тоже. Она мне самому
нравится. Эти вещи принадлежат не ей одной. Неужели вы не понимаете, что еще
не время приступать к дележу? Речь идет о деньгах. Она уехала и все здесь
бросила - может немного и подождать! А тряпки увозите, сделайте милость. В
ваши два чемодана поместится довольно много.
- Я пойду упакую, хорошо? - предложила Мэриголд. И выбежала из комнаты.
- Вы расскажете Присцилле, да? - сказал Роджер. - Для меня это будет
огромным облегчением. Знаете, я такой трус. Все время откладывал, не мог ей
признаться.
- Когда ваша приятельница забеременела, вы сознательно выжили свою жену
из дома.
- Я ничего такого не думал! Все шло, как шло, само по себе, мы были
очень несчастны. Жили и ждали неизвестно чего...
- Присциллиной смерти, я полагаю. Удивительно, что вы ее не убили.
- Мы хотим ребенка, - сказал Роджер. - Ребенок самое главное, и я
забочусь о его интересах. Он тоже, слава Богу, имеет свои права. И мы хотим
наконец жить счастливо, честно и открыто! Я хочу, чтобы Мэриголд стала моей
женой. Присцилла никогда не была со мной счастлива.
- А вы подумали о том, что теперь будет с Присциллой, какое
существование ее ждет? Она посвятила вам всю, свою жизнь, а теперь она вам
больше не нужна.
- Ну, я тоже посвятил ей жизнь. Она отняла у меня не один год, когда я
мог бы жить счастливо и открыто!
- Идите к черту! - Я выскочил в прихожую и увидел Мэриголд стоявшую на
коленях в облаке шелка, твида и розового нейлона. Почти все вещи были
совершенно новыми.
- Где норка?
- Я же объяснил, Брэдли.
- Ну как вам не стыдно? Посмотрите на себя. Вы очень плохие люди.
Неужели вам не стыдно?
Они сокрушенно, участливо посмотрели на меня, грустно переглянулись.
Счастье словно сделало их святыми. Задеть их я не мог. Мне хотелось уязвить
их, растерзать на куски. Но они были неуязвимы, блаженны.
Я сказал:
- Я не стану тут дожидаться, пока вы упакуете чемоданы. - Я не мог
видеть, как эта девица встряхивает и аккуратно складывает Присциллины вещи.
- Можете отправить их ко мне на квартиру.
- Хорошо, мы отправим, верно, дорогой? - сказала Мэриголд. - Наверху
есть большой кофр...
- Вы ей расскажете, да? - сказал Роджер. - Только как-нибудь
потактичнее. Но чтобы была полная ясность. Можете сказать и про беременность
Мэриголд. Обратной дороги нет.
- Уж об этом-то вы позаботились.
- Но что-то вы должны ей привезти прямо сейчас, - сказала Мэриголд,
стоя на коленях и подняв к нам безмятежное лицо, светившееся искренним
доброжелательством счастливых. - Дорогой, может быть, пошлем ей эту
статуэтку или?..
- Нет. Она мне самому нравится. Это ведь и мой дом, верно? - сказал
Роджер. - Я его создавал. У этих вещей есть свое место.
- Ну, тогда полосатую вазу... она ведь ее просила? Ах, дорогой, ну
пожалуйста, пусть эта ваза будет Присцилле, ну согласись, ради меня!
- Ладно, пускай. Ну что за доброе, нежное сердечко!
- Пойду упакую ее получше.
- Не считайте меня дьяволом во плоти, Брэдли, дружище. Я, конечно, не
святой, но, право же, самый обыкновенный человек, обыкновенней меня не
найдешь, я думаю. Вы должны понять, что мне тут ой как не сладко жилось.
Знаете, какое мучение, когда приходится жить двойной жизнью? А Присцилла уже
много лет обращалась со мной ужасно, как настоящее исчадие ада, годы я от
нее слова доброго не слышал...
Вернулась Мэриголд с громоздким свертком. Я взял его у нее из рук и
открыл дверь на улицу. Мир за порогом ослепил меня, словно все это время я
находился в темноте. Я вышел в дверь и оглянулся. Они стояли покачиваясь,
плечом к плечу, держась за руки, не в силах подавить сияющих улыбок. Мне
хотелось плюнуть им на порог, но во рту у меня пересохло.
Я пил у стойки легкий золотистый херес и разглядывал в окно
черно-красно-белую пароходную трубу на фоне густо-синего, подернутого дымкой
неба. Труба была очень яркой, очень осязаемой, до краев полной цвета и
бытия. Небо было умопомрачительно огромным и бесконечным: кулисы, кулисы,