- Ну конечно!
- Сможешь увидеть мои подтяжки.
- Как обворожительно! Ты, наверно, последний мужчина в Лондоне, который
носит подтяжки. Это теперь такая же пикантная редкость, как подвязки.
Я снял пиджак и остался в серой в черную полоску рубашке и серых
армейского образца подтяжках.
- Ничего пикантного, к сожалению. Если б я знал, мог бы надеть красные.
- Значит, ты все-таки не ждал меня?
- Что за глупости. Ты не против, если я сниму галстук?
- Что за глупости.
Я снял галстук и расстегнул на рубашке две верхние пуговицы. Потом одну
из них застегнул снова. Растительность у меня на груди обильная и седая (или
"с проседью сребристой", если угодно). Пот бежал струйками у меня по вискам,
сзади по шее, змеился через заросли на груди.
- А ты не потеешь, - сказал я Джулиан. - Как это тебе удается?
- Какое там. Вот смотри. - Она сунула пальцы в волосы, потом протянула
мне через стол руку. Пальцы у нее были длинные, но не чересчур тонкие. На
них чуть поблескивала влага. - Ну, Брэдли, на чем мы остановились? Ты
говорил, что "Гамлет" - единственное произведение...
- Давай-ка мы на этом кончим, а?
- Ой, Брэдли, я так и знала, что надоем тебе! И теперь я тебя не увижу
много месяцев, я тебя знаю.
- Перестань. Всю эту тягомотину насчет Гамлета и его матушки ты можешь
прочитать в книжке. Я скажу в какой.
- Значит, это неправда?
- Правда, но не главное. Интеллигентный читатель схватывает такие вещи
между делом. А ты интеллигентный читатель in ovo {В зародыше (лат.).}.
- Что "и ново"?
- Дело в том, что Гамлет - это Шекспир.
- А Лир, и Макбет, и Отелло?!.
- Не-Шекспир.
- Брэдли, Шекспир был гомосексуален?
- Конечно.
- А-а, понимаю. Значит, на самом деле Гамлет был влюблен в Горацио и...
- Помолчи минутку. В посредственных произведениях главный герой - это
всегда автор.
- Папа - герой всех своих романов.
- Поэтому и читатель склонен к отождествлению. Но если величайший гений
позволяет себе стать героем одной из своих пьес, случайно ли это?
- Нет.
- Мог ли он это сделать несознательно?
- Не мог.
- Верно. И, стало быть, вот, значит, о чем вся пьеса.
- О! О чем же?
- О личности самого Шекспира. О его потребности выразить себя как
романтичнейшего из всех романтических героев. Когда Шекспир оказывается
всего загадочнее?
- То есть как?
- Какая часть его наследия самая темная и служит предметом бесконечных
споров?
- Сонеты?
- Верно.
- Ой, Брэдли, я читала одну такую удивительную штуку про сонеты...
- Помолчи. Итак, Шекспир оказывается загадочнее всего, когда говорит о
себе. Почему "Гамлет" - самая прославленная и самая доступная из его пьес?
- Но это тоже оспаривается.
- Да, однако факт, что "Гамлет" - самое широкоизвестное произведение
мировой литературы. Землепашцы Индии, лесорубы Австралии, скотоводы
Аргентины, норвежские матросы, американцы - все самые темные и дикие
представители рода человеческого слышали о Гамлете.
- Может быть, лесорубы Канады? По-моему, в Австралии...
- Чем же это объяснить?
- Не знаю, Брэдли, ты мне скажи.
- Тем, что Шекспир силой размышления о себе самом создал новый язык,
особую риторику самосознания...
- Не поняла...
- Все существо Гамлета - это слова. Как и Шекспира.
- "Слова, слова, слова".
- Из какого еще произведения литературы столько мест вошли в пословицы?
- "Какого обаянья ум погиб!"
- "Все мне уликой служит, все торопит".
- "С тех пор, как для меня законом стало сердце". - "Какой же я холоп и
негодяй!"
- "На время поступишься блаженством" {Шекспир. Гамлет. Перевод Б.
Пастернака.}.
- И так далее, до бесконечности. Как я и говорил, "Гамлет" - это
монумент из слов, самое риторическое произведение Шекспира, самая длинная
его пьеса, самое замысловатое изобретение его ума. Взгляни, как легко, с
каким непринужденным, прозрачным изяществом закладывает он фундамент всей
современной английской прозы.
- "Какое чудо природы человек..."
- В "Гамлете" Шекспир особенно откровенен, откровеннее даже, чем в
сонетах. Ненавидел ли Шекспир своего отца? Конечно. Питал ли он запретную
любовь к матери? Конечно. Но это лишь азы того, что он рассказывает нам о
себе. Как отваживается он на такие признания? Почему на голову его не
обрушивается кара настолько же более изощренная, чем кара простых писателей,
насколько бог, которому он поклоняется, изощреннее их богов? Он совершил
величайший творческий подвиг, создал книгу, бесконечно думающую о себе, не
между прочим, а по существу, конструкцию из слов, как сто китайских шаров
один в другом, высотою с Вавилонскую башню, размышление на тему о бездонной
текучести рассудка и об искупительной роли слов в жизни тех, кто на самом
деле не имеет собственного "я", то есть в жизни людей. "Гамлет" - это слова,
и Гамлет - это слова. Он остроумен, как Иисус Христос, но Христос говорит, а
Гамлет - сама речь. Он - это грешное, страждущее, пустое человеческое
сознание, опаленное лучом искусства, жертва живодера-бога, пляшущего танец
творения. Крик боли приглушен, ведь он не предназначен для нашего слуха.
Красноречие прямого обращения oratio recto, а не oratio obliqua {Прямая
речь, а не косвенная (лат.).}. Но адресовано оно не нам. Шекспир
самозабвенно обнажает себя перед почвой и творцом своего существа. Он, как,
быть может, ни один художник, говорит от первого лица, будучи на вершине
искусства, "а вершине приема. Как таинствен его бог, как недоступен, как
грозен, как опасно к нему обращаться, это Шекспиру известно лучше, чем кому
бы то ни было. "Гамлет" - это акт отчаянной храбрости, это самоочищение,
самобичевание пред лицом Бога. Мазохист ли Шекспир? Конечно. Он король
мазохистов, его строки пронизаны этим тайным пороком. Но так как его бог -
это настоящий Бог, а не eidolon {Идол (греч.).}, идолище, порожденное игрой
его фантазии, и так как любовь здесь создала собственный язык, словно бы в
первый день творения, он смог преосуществить муку в поэзию и оргазм - в
полет чистой мысли...
- Брэдли, погоди, остановись, прошу тебя, я совершенно ничего не
понимаю...
- Шекспир здесь преобразует кризис своей личности в основную материю
искусства. Он претворяет собственные навязчивые представления в
общедоступную риторику, подвластную и языку младенца. Он разыгрывает перед
нами очищение языка, но в то же время это шутка вроде фокуса, вроде большого
каламбура, длинной, почти бессмысленной остроты. Шекспир кричит от боли,
извивается, пляшет, хохочет и визжит - и нас заставляет хохотать и визжать -
в нашем аду. Быть - значит представлять, играть. Мы - материал для
бесчисленных персонажей искусства, и при этом мы - ничто. Единственное наше
искупление в том, что речь - божественна. Какую роль стремится сыграть
каждый актер? Гамлета.
- Я один раз тоже играла Гамлета, - сказала Джулиан.
- Что?
- Я играла Гамлета, еще в школе, мне было шестнадцать лет.
Я сидел, положив обе ладони поверх закрытой книги. Теперь я поднял
голову и внимательно посмотрел на Джулиан. Она улыбнулась. Я не ответил на
ее улыбку, и тогда она хихикнула и залилась краской, одним согнутым пальцем
отведя со лба прядь волос.
- Неважно получалось. Скажи, Брэдли, у меня от ног не пахнет?
- Пахнет. Но пахнет восхитительно.
- Я лучше надену сапоги. - Она стала, вытянув ногу, заталкивать ее
обратно в лиловую оболочку. - Прости, я прервала тебя, продолжай,
пожалуйста.
- Нет. Спектакль окончен.
- Ну пожалуйста! Ты говорил такие дивные вещи, я, конечно, мало что
понимаю. Жалко, что ты не позволил мне записывать. А можно я сейчас запишу?
- Она застегивала молнии на голенищах.
- Нет. То, что я говорил, не пригодится тебе на экзамене. Это
премудрость для избранных. Если ты попробуешь сказать что-нибудь такое,
непременно провалишься. Да ты и не понимаешь ничего. Это не важно. Тебе надо
выучить несколько простых вещей. Я пришлю тебе кое-какие заметки и две-три
книги. Я знаю вопросы, которые они задают, и знаю, за какие ответы ставят
высшие баллы.
- Но я не хочу облегчать себе работу, я хочу делать все по-серьезному,
и потом, если то, что ты говорил, - правда...
- В твоем возрасте нельзя бросаться этим словом.
- Но мне очень хочется понять. Я думала, Шекспир был деловой человек,
интересовался деньгами...
- Конечно.
- Но как же он тогда...
- Давай выпьем чего-нибудь.
Я встал. Я вдруг почувствовал себя совершенно обессиленным, я был с
головы до ног весь в поту, словно купался в теплой ртути. Я открыл окно и
впустил вялую струю чуть более прохладного воздуха, загрязненного, пыльного,
но все-таки донесшего из дальних парков полувыветрившиеся воспоминания о
запахах цветов, Комнату наполнил слитный шум улицы - машин, людских голосов,
неумолчный гул лондонской жизни. Я расстегнул рубашку до самого пояса и
поскреб в седых; завитках у себя на груди. Потом обернулся к Джулиан. И,
подойдя к висячему шкафчику, вынул стаканы и графин с хересом.
- Итак, ты играла Гамлета, - сказал я, разливая вино. - Опиши свой
костюм.
- Да ну, обычный костюм. Все Гамлеты ведь одеты одинаково, если только
представление не в современных костюмах. Наше было не в современных.
- Сделай, что я тебя просил, пожалуйста.
- Что?
- Опиши свой костюм.
- Ну, я была в черных колготках, и черных бархатных туфлях с
серебряными пряжками, и в такой хорошенькой черной курточке, сильно
открытой, а под ней белая шелковая рубашка, и толстая золотая цепь на шее,
и... Ты что, Брэдли?
- Ничего.
- По-моему, у меня был костюм, как у Джона Гилгуда на картинке.
- Кто он?
- Брэдли, это актер, который...
- Ты меня не поняла, дитя. Продолжай.
- Все. Мне очень нравилось играть. В особенности фехтование в конце.
- Пожалуй, закрою окно, - сказал я, - если ты не возражаешь.
Я закрыл окно, и лондонский гул сразу стал смутным, словно бы звучащим
где-то в сознании, и мы оказались с глазу на глаз в замкнутом, вещном
пространстве. Я смотрел на нее. Она задумалась, расчесывая длинными пальцами
иззелена-золотистые слои своих волос, воображая себя Гамлетом со шпагой в
руке.
- "Так на же, самозванец-душегуб!"
- Брэдли, ты просто читаешь мои мысли. Ну пожалуйста, расскажи мне еще
немного, ну вот что ты сейчас рассказывал. В двух словах, а?
- "Гамлет" - это пьеса a clef {С ключом (подтекстом) (фр.).}. Пьеса о
ком-то, кого Шекспир любил.
- Но, Брэдли, ты этого не говорил, ты говорил...
- Довольно. Как поживают родители?
- Ну вот, ты опять меня дурачишь. Поживают обычно. Папа целыми днями в
библиотеке - строчит, строчит, строчит. Мама сидит дома, переставляет мебель
и понемножку киснет. Обидно, что она не получила образования. Она ведь такая
способная.
- Этот снисходительный тон крайне неуместен, - сказал я. - Они не
нуждаются в твоей жалости. Это замечательные люди, и он, и она, и у обоих
есть своя настоящая личная жизнь.
- Прости. Это, наверно, прозвучало ужасно. Я, наверно, вообще ужасная.
Я думаю, все молодые ужасны.
- "Во имя Бога, бросьте ваш бальзам!" Не все.
- Прости, Брэдли. Но правда, приходил бы ты к родителям почаще, мне
кажется, ты на них хорошо действуешь.
Мне было немного стыдно спрашивать ее об Арнольде и Рейчел, но я хотел
удостовериться и удостоверился, что они не говорили ей обо мне ничего
плохого.
- Итак, ты хочешь быть писателем, - сказал я. Я все еще сидел,
откинувшись к окну, и она повернула ко мне свое скрытное, оживленное узкое
личико. Грива густых волос делала ее похожей скорее на славную собачонку,
чем на наследника датского трона. Она закинула ногу на ногу, выставляя для
обозрения лиловые сапоги и высоко открытые, обтянутые розовым ноги. Рука ее
теребила ворот, расстегивала еще одну пуговицу, ныряла за пазуху. Пахло ее
потом, ее ногами, ее грудями.
- Да, я чувствую, что могу писать. Но я не тороплюсь. Я готова
подождать. Я хочу писать плотную, жесткую, безличную прозу, ничуть не
похожую на меня самое.
- Умница.
- Конечно, я не буду подписываться Джулиан Баффин...
- Джулиан, - сказал я, - теперь ты лучше уходи.
- О, прости... Брэдли, мне было так приятно, так интересно. Не могли бы
мы встретиться как-нибудь поскорей еще раз? Я знаю, как ты не любишь себя
связывать. Ты уезжаешь или нет?
- Нет.
- Тогда, пожалуйста, дай мне знать, если появится возможность нам опять
встретиться.
- Хорошо.
- Ну, мне, очевидно, надо идти...
- Я тебе должен одну вещь.
- Какую вещь?
- Какую-нибудь вещь. Взамен женщины на буйволе. Помнишь?
- Да. Я не хотела напоминать...
- Вот возьми.
Я сделал два шага к камину и снял с полки золоченую овальную табакерку,
которую очень любил. И вложил ее в ладонь Джулиан.
- Ой, Брэдли, это так мило с твоей стороны, она такая изящная и,
наверно, страшно дорогая и смотрика, тут что-то написано. "Дар друга", ой,
какая прелесть! Мы ведь друзья, правда?
- Правда.
- Брэдли, я так, так благодарна...
- Ну, ну, ступай.
- Ты не забудешь обо мне?
- Ступай.
Я проводил ее до двери и запер замок, как только она оказалась за
порогом. Потом возвратился в гостиную и плотно прикрыл за собой дверь. В
комнате был разлит густой и пыльный солнечный свет. Ее стул стоял там, куда
она его придвинула. А на столе она оставила своего "Гамлета".
Я упал на колени перед камином, потом лег во весь рост ничком на ковер.
Ибо воистину со мной только что случилось нечто совершенно невероятное.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
Что произошло - проницательному читателю объяснять излишне. (Он,
несомненно, давно предвидел это. Со мной же все обстояло иначе. Одно дело -
искусство, а другое - когда это происходит с тобой на самом деле.) Я
влюбился в Джулиан. Трудно определить, в какой именно момент нашего
разговора я это понял. Ведь сознание, как ткач, снует во времени взад и
вперед и, занятое своим таинственным самотворчеством и самонакоплением,
может заполнить очень большой и вместительный отрезок настоящего. Возможно,
я понял это, когда она проговорила своим прелестным звонким голоском: "С тех
пор, как для меня законом стало сердце". Возможно, тогда, когда она сказала:
"В черных колготках, и черных бархатных туфлях с серебряными пряжками". А
может быть, когда она сняла сапоги. Нет, тогда еще нет. А когда меня
пронзило странное чувство при взгляде на ее ноги в обувном магазине, не
понял ли я тогда, еще не сознавая этого, что влюблен? Пожалуй, нет. Хотя
отчасти я уже был на пути к тому. Я все время был на пути к тому. Как-никак
я знал эту девочку с самого рождения. Я видел ее в колыбели, я держал ее на
руках, когда она была не более двадцати дюймов. О Господи!
"Я влюбился в Джулиан" - как легко написать эти слова. Но как трудно
передать само состояние. Удивительно, в литературе так часто говорят о том,
что люди влюбляются, но так редко по-настоящему описано, как это происходит.
Ведь это же поразительное явление, для многих - самое потрясающее событие в
жизни, куда более потрясающее, чем все ужасы на свете, потому что
влюбленность противоестественна. (Я говорю не о голом сексе.) Грустно, что и
любовь, и большое горе обычно забываются, как сон. К тому же люди, никогда
без памяти не влюблявшиеся в тех, кого они давно знают, могут усомниться,
что это вообще возможно. Позвольте мне уверить их, что это возможно. Это
случилось со мной. Неужели любовь созревала и вынашивалась в теплых недрах
времени, пока девочка росла и готовилась к цветению? Конечно, она всегда мне
нравилась, особенно когда была маленькая. Но я ничем не был подготовлен к
такому удару. А это был действительно удар - он сбил меня с ног. Как будто
мне выстрелили в живот и осталась зияющая дыра. Колени стали ватными, я не
мог стоять, я весь дрожал и трясся, зуб не попадал на зуб. Лицо словно
сделалось восковым и приняло форму большой, странной, таинственно
улыбающейся маски. Я превратился в бога. Я лежал, уткнувшись носом в черный
шерстяной ворс ковра, носки ботинок описывали небольшие эллипсы, я весь
трепетал от охватившего меня чувства. Конечно, я страшно желал ее, но то,
что я испытывал, до такой степени превосходило простое вожделение, хотя я
остро, до боли, ощущал свое тело, я чувствовал себя совершенно обновленным,
изменившимся и, в сущности, бестелесным.
Разумеется, влюбленный с негодованием отвергает всякую случайность.
"Просто не понимаю, что мы делали, ты и я, пока не полюбили друг друга?"
{Джон Донн. Доброе утро.} - вот естественный вопрос, которым задается их
потрясенный ум. Моя любовь к Джулиан была, наверно, предрешена еще до
сотворения мира. Астрологию открыли, несомненно, влюбленные. Только огромный
звездный дом достаточно обширен и прочен, чтобы вмещать, питать и охранять
такое вечное понятие, как любовь. Только там может зародиться это нетленное
чувство. Я сознавал теперь, что весь мой жизненный путь подводил меня к
этому мигу. И вся ее жизнь, пока она играла, читала учебники, подрастала и
рассматривала в зеркале свою грудь, шла к этому. Все было предопределено, но
это случилось не только что, а произошло целую вечность тому назад, когда
создавались земля и небо. Бог сказал: "Да будет свет" - и тогда же была
сотворена эта любовь. У нее нет истории. Когда, как начал я сознавать
обаяние этой девочки? Любовь создает или, вернее, открывает нечто, что можно
назвать абсолютным обаянием. В любимой все привлекательно. Каждый поворот
головы, каждое изменение голоса, смех, стон или кашель, подергивание носом -
все бесценно и исполнено смысла, как мгновенное райское видение. И
действительно, пока я лежал совершенно обмякший и в то же время весь
натянутый, как тетива, прижавшись виском к полу и закрыв глаза, мне не
просто приоткрывался рай - я пребывал в нем. Когда мы влюбляемся, когда мы
по-настоящему влюбляемся (я не говорю о том, что иногда незаслуженно
называют этим словом), все наше существо незамедлительно приходит в
состояние экстаза.
Не знаю, как долго я пролежал на полу. Может быть, час, может, два, а
может, и три часа. Когда я заставил себя принять сидячее положение, было уже
за полдень. Безусловно, мир стал иным, и время стало иным. О том, чтобы
поесть, нечего было и думать - меня бы тут же стошнило. Сидя на полу, я
придвинул к себе кресло, в котором она перед этим сидела, и прислонился к
нему. На столе стояла моя рюмка с хересом и ее - наполовину выпитая. В ней
плавала муха. Мне очень хотелось выпить херес даже с мухой, но я знал, что
не смогу ничего проглотить. Я обхватил руками кресло (это было кресло с
тигровой лилией) и уставился на ее "Гамлета". Взять его в руки, полистать,
быть может, увидеть ее имя, написанное на титульном листе, - эта радость
предстояла мне еще через сотни лет, когда я смогу безраздельно отдаться
таким занятиям. Спешить было некуда. Время стало вечностью. Это был огромный
теплый шар осознанного бытия, внутри которого я медленно-медленно
перемещался или которым, возможно, был сам. Мне нужно было только пристально
вглядеться и медленно протянуть руки. Куда я смотрел или что я делал, уже не
имело значения. Джулиан была во всем.
Некоторым читателям может показаться, что я описываю состояние безумия,
- в каком-то смысле так оно и есть. Не будь это столь распространено, людей
сажали бы под замок при таких сдвигах в сознании. Однако для каждого
человека на нашей планете мир может вот так преобразиться - это одна из
поразительных особенностей человеческой души, быть может, ниспосланная нам
свыше. И каждый может стать объектом такого преображения. Какая заурядная
девочка, возможно, скажет читатель, наивная, невежественная, легкомысленная,
даже не очень красивая. Или вы неверно ее изобразили. Могу сказать одно: до
этой минуты я ее просто не видел. Я как честный рассказчик пытался
показывать ее не слишком отчетливо такой, какой она представлялась беглому
невидящему взгляду человека, каким я был раньше. А теперь я прозрел. Разве
хоть один влюбленный усомнится в том, что именно теперь ему открылась
истина? И разве тот, кто способен так по-новому увидеть, не походит скорее
на Бога, чем на безумца?
Согласно общепринятому представлению о христианском Боге, он сотворил
мир и призван его судить. Теология, менее абстрактная и более созвучная
природе любви, как мы ее понимаем, считает, что потусторонние силы
непрерывно участвуют в процессе творения и созидания. Я чувствовал, что
каждую минуту творю Джулиан и питаю ее бытие своим собственным. Тем не менее
я видел в ней все то же, что и прежде. Я понимал, что она недалека,
невежественна, по-детски жестока, видел ее невзрачное встревоженное личико.
Она не отличалась ни красотой, ни особым умом. Как несправедливо утверждать,
будто любовь слепа. Я мог беспристрастно судить о ней, мог даже осуждать ее,
мог даже каким-то галактическим поворотом мысли представить себе, что
заставлю ее страдать. И все же это был рай; я был бог и, создавая Джулиан,
был вовлечен в вечный процесс созидания единственного в своем роде и
абсолютного по ценности бытия. И вместе с Джулиан я творил целый мир, ничего
не утрачивая - ни единой песчинки, ни единого зернышка, потому что она сама
была этим миром, и я касался ее повсюду.
Весь этот вихрь высокопарных мыслей, изложенных мною выше, разумеется,
не был таким стройным в то время, когда я сидел на полу, обнимая кресло, на
котором перед этим сидела Джулиан. (Этим я тоже занимался довольно
продолжительное время, возможно, до самого вечера.) Тогда я был слишком
ошеломлен свалившимся на меня счастьем - радостью от сознания, что мне
чудесным образом удалось познать идеальную любовь. В этом лучезарном
световом потоке, разумеется, то и дело мелькали более земные помыслы, как
маленькие птички, едва различимые для того, кто ослеплен светом при выходе
из пещеры. Я приведу здесь два из них", так как они связаны с последующими
событиями: Должен заметить, что эти соображения явились у меня не после
того, как я понял, что влюблен, - они родились и возникли одновременно с
любовью.
Ранее в этой моей исповеди я уже упоминал, как вся моя жизнь подвела
меня к тому, что теперь произошло. Вряд ли можно осудить моего друга,
проницательного читателя, если он выразит это следующим образом: мечты о
том, чтобы стать большим художником, были попросту поисками большой
человеческой любви. Это бывает, и даже довольно часто, особенно среди
женщин. Любовь очень скоро может заслонить мечты об искусстве, они начнут
казаться чем-то второстепенным, даже заблуждением. Я хочу сразу же сказать,
что в данном случае это не так. Разумеется, поскольку все теперь было
связано с Джулиан, то и мои честолюбивые писательские помыслы были связаны с
Джулиан. Но они тем самым не зачеркивались. Скорее произошло нечто обратное.
Она наделила меня силой, о которой раньше я не мог и мечтать, и я знал, что
эта сила непременно проявится в моем творчестве. То, что движет вселенной,
звездами, отдаленными галактиками, элементарными частицами материи,
соединило эти две вещи - мою любовь и мое искусство - в одно нераздельное
целое. Я знал, что и то и другое в конце концов одно и то же. И теперь я,
обновленный человек, в своей любви и в своем искусстве подчинялся одним и
тем же законам, признавал одну власть. Об этом своем убеждении я еще буду
говорить и объясню более подробно, что я имею в виду.
Второе, что мне стало абсолютно ясно и что я осознал в первое же
мгновенье, было следующее: я никогда-никогда-никогда не смогу признаться в
своей любви. Эта мысль причинила мне сильную боль, и если я тут же от нее не
умер, то лишь потому, что, видно, непомерно сильна и ipse facto {Тем самым
(лат.).} чиста была моя любовь к Джулиан. Любить ее уже было достаточным
счастьем. Наслаждение, которое я мог бы испытать, говоря ей о своей любви,
было ничтожным в сравнении с той божественной радостью, которую я испытывал
от того, что она просто существует. В тот момент мое потрясенное воображение
даже не могло подсказать мне никаких дальнейших радостей любви, не говоря
уже о том, чтобы их себе представить. Мне было даже не важно, когда я увижу
ее снова. Я не строил никаких планов относительно этого. Кто я такой, чтобы
строить планы? Я был бы, конечно, огорчен, если бы мне сказали, что больше я
никогда ее не увижу, но от этого огорчения тут же не осталось бы и следа,
оно растворилось бы в величайшем созидательном наплыве моего обожания. Это
не был бред. Те, кто любил так, как я, меня поймут. Это было переполнявшее
душу чувство реальности, сознание, что ты наконец реален и видишь реальное.
Столы, стулья, рюмки с хересом, ворс на ковре, пыль - все было реальным.
А вот ожидавшего меня страдания я не предвидел. "Пусть я пройду сквозь
строй и получу тысячу ударов, но буду молчать". Нет. Истинному влюбленному,
чьи помыслы еще чисты, страдание кажется чем-то грубым - оно возвращает его
к самому себе. То, что я испытывал, походило скорее на изумление и
благодарность. Хотя при этом умом я отчетливо понимал, что никогда не смогу
сказать Джулиан о своей любви. Сама эта уверенность и все, что из нее
вытекало, мне стали яснее впоследствии, но я сразу понял, что это так. Мне
было пятьдесят восемь, ей двадцать. Я не смел встревожить, обременить,
отравить ее юную жизнь ни малейшим намеком на мою огромную грозную тайну.
Как пугает нас эта черная тень, когда мы вдруг замечаем ее в чужой жизни!
Неудивительно, что те, в кого направлена эта черная стрела, зачастую
обращаются в бегство. Как непосильна бывает для нас любовь, которую
испытывает к нам кто-то. Нет, никогда я, не открою моей ненаглядной страшную
правду. Отныне и присно, до скончания мира все останется точно таким, как
было, хотя все и преобразилось до неузнаваемости. Читатель, особенно если он
не испытал ничего подобного, с нетерпением отмахнется от этого лирического
отступления. "Фи, - скажет он, - как все это высокопарно. Человек прямо-таки
опьянен собственным красноречием. Он признается, что устал и уже не молод. А
дело просто сводится к тому, что он вдруг почувствовал сильное сексуальное
влечение к двадцатилетней девочке. Все это не ново". Не стану задерживаться,
чтобы отвечать такому читателю, но со всей правдивостью буду продолжать свой
рассказ.
Ночью я спал прекрасно, а когда проснулся, меня, как вспышка, пронзило
сознание случившегося. Я лежал в постели, плавая в тайном блаженстве, -
тайном потому, что первой моей мыслью, когда я проснулся, было: я призван к
тайному служению. И это навсегда. Тут не было никаких сомнений. Если я
перестану тебя любить, снова начнется хаос. Почему даже безответная любовь
приносит радость? Потому что любовь вечна.
Человеческая душа стремится к познанию вечности, и только любовь и
искусство, не считая некоторых религиозных переживаний, приоткрывают нам ее.
(Не стану останавливаться, чтобы возразить цинику, может быть, тому самому,
которого мы уже слышали, если он скажет: "И сколько же может длиться эта
ваша романтическая вечность?" Или же попросту отвечу так: "Истинная любовь