тобой в одном городе, в одну эпоху, что я вижу тебя изредка, урывками..." Но
что значит изредка, урывками? Когда она захочет поговорить со мной? Когда я
смогу поговорить с ней? Я уже решил, что, если она напишет или позвонит, я
назначу ей встречу лишь через несколько дней. Пусть все идет, как обычно. И
хотя мир совершенно переменился, пусть он остается каким был, каким был бы -
прежним во всем, в большом и малом. Ни малейшей спешки, ни намека на
нетерпение, ни на йоту не меняться самому. Да, я даже отложу нашу встречу и,
как святой отшельник, посвящу это драгоценное украденное у счастья время
размышлениям; и так мир будет прежним и все же новым, как для мудреца с
внешностью крестьянина или налогового инспектора, который спустился с гор и
живет в деревне обычной жизнью, хотя и смотрит на все глазами ясновидца, -
так мы будем спасены.
Зазвонил телефон. Я взял трубку. На сей раз это была Джулиан.
- Брэдли, здравствуй, это я.
Я издал какое-то подобие звука.
- Брэдли... ничего не слышно... это я... Джулиан Баффин.
Я сказал:
- Подожди минутку, хорошо?
Я прикрыл трубку ладонью, зажмурился и, ловя ртом воздух и стараясь
дышать ровнее, нащупал кресло. Через несколько секунд, покашливая, чтобы
скрыть дрожь в голосе, я сказал:
- Прости, пожалуйста, у меня тут как раз закипел чайник.
- Мне так неудобно беспокоить тебя, Брэдли. Честное слово, я не буду
приставать, не буду все время звонить и приходить.
- Нисколько ты меня не беспокоишь.
- Я просто хотела узнать, можно мне забрать "Гамлета", если он тебе
больше не нужен?
- Конечно, можно.
- Мне не к спеху. Я могу ждать хоть две недели. Он мне сейчас не нужен.
И еще у меня есть один или два вопроса - если хочешь, я могу прислать их в
письме, а книгу ты мне можешь тоже прислать по почте. Я не хочу мешать тебе
работать.
- Через... две недели...
- Или месяц. Кажется, я уеду за город. У нас в школе все еще корь. _^
- А может, ты заглянешь на той неделе? - сказал я.
- Хорошо. Может, в четверг, часов около десяти?
- Прекрасно.
- Ну, большое спасибо. Не буду тебя задерживать. Я знаю, ты так занят.
До свиданья, Брэдли, спасибо.
- Подожди минутку, - сказал я.
Наступило молчание.
- Джулиан, - сказал я, - ты свободна сегодня вечером?
Ресторан на башне Почтамта вращается очень медленно. Медленно, как
стрелка циферблата. Величавая львиная поступь всеотупляющего времени.
С какой скоростью он вертелся в тот вечер, когда Лондон из-за спины
моей любимой наползал на нее? Может быть, он был недвижим, остановленный
силой мысли, - лишь иллюзия движения в утратившем продолжительность мире?
Или вертелся, как волчок, мчась за пределы пространства, пригвождал меня к
внешней стене и распинал центробежной силой, будто котенка?
Любовь всегда живо изображает страдания разлуки. Тема дает возможность
подробно выразить тоску, хотя, бесспорно, есть муки, о которых не
расскажешь. Но достойно ли воспеты минуты, когда любимая с нами? Возможно ли
это? В присутствии любимой мы, пожалуй, всегда испытываем тревогу. Но капля
горечи не портит свидания. Она сообщает блаженному мигу остроту и превращает
его в миг восторга.
Проще говоря, в тот вечер на башне Почтамта меня ослеплял восторг. У
меня перед глазами взрывались звезды, и я буквально ничего не видел. Я часто
и с трудом дышал, но это не было неприятно. Я даже чувствовал удовлетворение
оттого, что по-прежнему наполняю легкие кислородом. Меня трясло - слабой,
возможно, со стороны незаметной, дрожью. Руки дрожали, ноги ныли и гудели,
колени находились в состоянии, описанном греческой поэтессой {Сафо (VI в. до
н. э.).}. Ко всему этому dereglement {Расстройству (фр.).} добавлялось
головокружение от одной мысли, что я так высоко над землей, однако же
по-прежнему с ней связан... От восторга и благодарности ты почти теряешь
сознание, а между звездными взрывами обострившимся зрением жадно впитываешь
каждую черточку в любимом облике. Я здесь, ты здесь, мы оба здесь. Видя ее
среди других, словно богиню среди смертных, ты чуть не лишаешься чувств
оттого, что тебе ведома высокая тайна. Ты сознаешь, что эти короткие,
преходящие мгновения - самое полное, самое совершенное счастье, дарованное
человеку, включая даже физическую близость, и на тебя находит спокойное
ликование.
Все это наряду с вихрем других оттенков и нюансов блаженства, которые я
не в силах описать, я чувствовал, сидя в тот вечер с Джулиан в ресторане на
башне Почтамта. Мы говорили, и наше взаимопонимание было столь полным; что
потом я мог объяснить это лишь телепатической связью. Стемнело, вечер стал
густо-синим, но еще не перешел в ночь. Очертания Лондона с уже
засветившимися желтым светом окнами и рекламами плыли сквозь туманную,
мерцающую и дробящуюся дымку. Альберт-холл, Музей естествознания,
Сентрпойнт, Тауэр, собор святого Павла, Фестивал-холл, Парламент, памятник
Альберту. Бесценные и любимые очертания моего Иерусалима беспрестанно
проходили позади милой и таинственной головки. Только парки уже погрузились
во тьму, чернильно-лиловые и тихо-ночные.
Таинственная головка... О, как мучительна тайна чужой души, как
утешительно, что твоя собственная душа - тайна для другого! В тот вечер я,
пожалуй, больше всего ощущал в Джулиан ее ясность, почти прозрачность.
Незамутненную чистоту и простодушие молодости, так непохожие на защитную
неискренность взрослых. Ее ясные глаза смотрели на меня, и она говорила с
прямотой, с какой я еще не встречался раньше. Сказать, что она не
кокетничала, было бы уж слишком прямолинейно. Мы беседовали, как могли бы
беседовать ангелы, - не сквозь мутное стекло, а лицом к лицу. И все же -
нет, говорить о том, что я играл роль, тоже было бы варварством. Меня жгла
моя тайна. Лаская Джулиан глазами и мысленно обладая ею, улыбаясь в ответ на
ее открытый внимательный взгляд со страстью и нежностью, о которых она и не
догадывалась, я чувствовал, что вот-вот упаду без сознания, быть может, даже
умру от грандиозности того, что я знал, а она не знала.
- Брэдли, мне кажется, мы качаемся!
- Вряд ли. По-моему, от ветра башня действительно слегка качается, но
сегодня ветра нет.
- Но, может быть, тут наверху ветер.
- Что ж, может быть. Да, пожалуй, мы качаемся. - Что я мог сказать? Все
и правда качалось.
Разумеется, я только делал вид, что ем... Я почти не пил вина. Спиртное
представлялось мне совершенно неуместным. Я был пьян любовью. Джулиан,
наоборот, пила и ела очень много и хвалила все подряд. Мы обсуждали вид с
башни, колледж, школу и корь, говорили о том, когда можно определить, поэт
ты уже или нет, о том, когда пишется роман, а когда пьеса. Никогда еще я не
разговаривал ни с кем так свободно. О, блаженная невесомость, блаженный
космос.
- Брэдли, до меня не дошло, что ты наговорил тогда про Гамлета.
- Забудь это. Все высокопарные рассуждения о Шекспире ни к чему не
ведут. И не потому, что он так божествен, а потому, что он так человечен.
Даже в гениальном искусстве никто ничего не может понять.
- Значит, критики - дураки?
- Теории не нужны. Просто нужно уметь любить эти вещи как можно
сильнее.
- Так, как ты сейчас стараешься полюбить все, что пишет отец?
- Нет, тут особый случай. Я был к нему несправедлив. В его вещах -
большое жизнелюбие, и он умеет строить сюжет. Уметь построить сюжет - это
тоже искусство.
- Закручивает он здорово. Но все это мертвечина.
- "Так молода и так черства душой!" {Шекспир. Король Лир, акт I, сцена
1. Перевод Б. Пастернака.}.
- "Так молода, милорд, и прямодушна" {Шекспир. Король Лир, акт I, сцена
1. Перевод Б. Пастернака.}.
Я чуть не свалился со стула. И еще я подумал, - если я был в состоянии
думать, - что, пожалуй, она права. Но в этот вечер мне не хотелось говорить
ничего неприятного. Я уже понял, что скоро должен буду с ней расстаться, и
теперь ломал себе голову, поцеловать ли мне ее на прощание, и если да, то
как. У нас не было заведено целоваться, даже когда она была маленькая.
Короче, я еще никогда ее не целовал. Никогда. И вот сегодня, может быть,
поцелую.
- Брэдли, ты не слушаешь.
Она то и дело называла меня по имени. Я же не мог произнести ее имя. У
нее не было имени.
- Прости, дорогая, что ты сказала? - Я будто невзначай вставлял нежные
обращения. Вполне безопасно.
Разве она что-нибудь заметит? Конечно, нет. А мне было приятно.
- Как по-твоему, мне нужно прочитать Витгенштейна?
Мне так хотелось поцеловать ее в лифте" когда мы будем спускаться, если
нам посчастливится оказаться вдвоем в этом временном любовном гнездышке! Но
об этом нечего было и думать. Никоим образом нельзя выдать свое чувство. Со
свойственным молодости чарующим эгоизмом и любовью к внезапным решениям она
спокойно приняла как должное, что мне вдруг захотелось пообедать на башне
Почтамта и раз она случайно позвонила, я случайно пригласил ее с собой.
- Нет, не советую.
- Думаешь, он для меня слишком трудный?
- Да.
- Думаешь, я ничего не пойму?
- Да. Он никогда не думал о тебе.
- Что?
- Не важно. Это опять цитата.
- Мы сегодня так и сыплем цитатами. Когда я бываю с тобой, у меня такое
чувство, будто я начинена английской литературой, как мясным фаршем, она так
и лезет у меня из ушей. Правда, не слишком аппетитное сравнение? Ох, Брэдли,
как здорово, что мы здесь, Брэдли, я просто в восторге!
- Я очень рад. - Я попросил счет. Мне не хотелось разрушать полноту
мгновения жалкими стараниями его продлить. Затянувшееся радушие обернулось
бы пыткой. Я не хотел видеть, как она поглядывает на часы.
Она посмотрела на часы.
- Ой, мне уже пора.
- Я провожу тебя до метро.
В лифте мы были одни. Я не поцеловал ее. Я не пригласил ее к себе. Пока
мы шли но Гудж-стрит, я ни разу не коснулся ее, даже "случайно". Я шел и
думал, как я вообще смогу с ней расстаться.
Около станции метро "Гудж-стрит" я остановился и словно невзначай
оттеснил ее к стене. Но не уперся руками в стену по обе стороны ее плеч, как
мне бы хотелось. Откинув свою львиную гриву и улыбаясь, она смотрела на меня
снизу вверх так открыто, так доверчиво. В этот вечер на ней было черное
льняное платье с желтой вышивкой - индийское, наверно. Она напоминала
придворного пажа. Свет фонаря падал сверху на ее нежное правдивое лицо и
треугольный вырез, до которого мне так нестерпимо хотелось дотронуться во
время ужина. Я все еще был в полной и теперь уже мучительной
нерешительности, поцеловать ее или нет.
- Ну вот... Ну так вот...
- Брэдли, ты очень милый, спасибо. Мне было так приятно.
- Ах да, я совсем забыл захватить твоего "Гамлета". - Это была
чистейшая ложь.
- Не важно: Заберу в другой раз. Спокойной ночи, Брэдли, и еще раз
спасибо.
- Да, я... постой...
- Мне надо бежать.
- Может быть... мы условимся, когда ты зайдешь... Ты говорила, что у
тебя... меня так часто не бывает дома... или мне... может, ты...
- Я позвоню. Спокойной ночи. И большущее спасибо.
Теперь или никогда. Медленно, с таким чувством, словно я выделывал
какое-то сложное па в менуэте, я придвинулся ближе к Джулиан, которая уже
тронулась было с места, взял ее левую руку в свою и, удержав ее таким
образом, осторожно прижался приоткрытыми губами к ее щеке. Результат
превзошел все мои ожидания. Я выпрямился, и секунду мы смотрели друг на
друга.
Джулиан сказала:
- Брэдли, если я тебя попрошу, ты пойдешь со мной в Ковент-Гарден?
- Конечно. - Я готов был пойти за ней даже в ад, не то что в
Ковент-Гарден.
- На "Кавалера роз". В ту среду. Давай встретимся в вестибюле около
половины седьмого. Места хорошие. Септимус Лич достал два билета, а сам не
может пойти.
- Кто это Септимус Лич?
- Мой новый поклонник. Спокойной ночи, Брэдли.
Она ушла. Я стоял, ослепленный светом фонаря среди спешивших призраков.
Я чувствовал себя так, как чувствует себя тот, кого нежданно-негаданно после
плотного обеда схватила тайная полиция.
Проснувшись наутро, я, разумеется, начал терзаться. Какая
непростительная тупость: неужели же заранее не ясно было, что нельзя вечно
пребывать в таком блаженстве? - подумает читатель. Но читатель, если только
в то время, как он читает эти строки, сам отчаянно не влюблен, вероятно, к
счастью, забыл - а может, никогда и не знал, - каково находиться в подобном
состоянии. Это, как я уже говорил, одна из форм безумия. Не безумие ли,
когда все помыслы сосредоточены исключительно на одном человеке, когда весь
остальной мир просто перестает существовать, не безумие ли, когда все твои
мысли, чувства, вся твоя жизнь зависят от любимой, а какова твоя любимая -
абсолютно не важно. Бывает, один человек сходит с ума, а другой считает
предмет его восторгов никчемным. "Неужели получше не мог найти?" - вечная
присказка. Нас поражает, когда тот, кого мы привыкли уважать, поклоняется
какому-нибудь грубому, пустому и вульгарному ничтожеству. Но как бы ни был
благороден и умен в глазах всего света предмет твоей любви, творить из него
кумира - а в этом и состоит влюбленность - не меньшее безумие.
Обычно, хотя и не обязательно, самая ранняя стадия этого умопомрачения
- как раз та, в которой я сейчас находился, - заключается в кажущейся утрате
своего "я" до того, что теряется всякий страх перед болью или чувство
времени (ведь бег времени вызывает тревогу и страх)... Чувствовать, что
любишь, созерцать любимое существо - больше ничего и не надо. Так, рай на
земле, вероятно, представляется мистику как бесконечное созерцание Бога.
Однако свойства Бога таковы (или должны бы быть таковыми, существуй он на
самом деле), что, по крайней мере, не мешают нам длить радость поклонения.
Являясь "основой бытия", он даже этому, пожалуй, потворствует. И наконец, он
неизменен. Вечно же поклоняться так человеческому существу куда сложнее,
даже если любимая не моложе тебя на сорок лет и, мягко выражаясь, к тебе
равнодушна.
За эти два коротких дня я, по сути, пережил почти все этапы
влюбленности. (Я говорю "почти все этапы" потому, что многое еще предстояло
испытать.) Я разыграл на подмостках своего сердца два акта этого действа. В
первый день я был просто святой. Благодарность так согревала и укрепляла
меня, что хотелось поделиться своим богатством. Я настолько ощущал свое
избранничество, свое исключительное положение, что гнев, даже воспоминания
об обидах не укладывались у меня в голове. Мне хотелось ходить и прикасаться
к людям, благословлять их, причастить их моего счастья, поведать о доброй
вести, рассказать о тайне, превратившей вселенную в обитель радости и
свободы, благородства, бескорыстия и великодушия. В тот день мне даже не
хотелось видеть Джулиан. Она была мне не нужна. Достаточно было знать, что
она существует. Я, кажется, почти забыл о ней, как мистик, возможно,
забывает о Боге, сам становясь богом.
На другой день я почувствовал, что она мне нужна, хотя тревога - это
слишком грубое слово для обозначения той магнетической, шелковой нити (так,
во всяком случае, мне представилось это поначалу), которая обвилась вокруг
меня. Мое "я" начало оживать. В первый день Джулиан была повсюду. На второй
день она занимала хоть и не ясное, но все-таки более определенное место в
пространстве и была не то чтобы насущно необходима, но нужна. На второй день
я ощутил ее отсутствие. Так возникла смутная потребность стратегии, желание
строить планы. Будущее, потонувшее было в потоках яркого света, вновь
открылось взору. Явились перспективы, предположения, возможности. Но восторг
и благодарность по-прежнему озаряли мир, и я еще был в состоянии проявлять
добрый интерес к другим людям и предметам. Любопытно, как долго человек
может находиться в первой стадии любви? Без сомнения, гораздо дольше, чем я,
но, разумеется, не до бесконечности. Вторая стадия, я уверен, при
благоприятных условиях может продолжаться гораздо дольше. (Но опять-таки не
до бесконечности. Любовь - история, любовь - диалектика, ей присуще
движение.) И так я исчислял часами то, что другой переживал бы несколько
лет.
Пока тянулся этот второй день, трансформацию, которой подверглось мое
блаженство, можно было измерить чисто физическим ощущением напряженности,
словно магнетические лучи, или даже веревки, или цепи сперва осторожно меня
подергивали, потом стали подтягивать и наконец тащить изо всех сил. Желание
я ощущал, разумеется, с самого начала, но хотя раньше оно оставалось в
какой-то мере локализованным, оно было настолько абстрактным, что
растворялось в необычайном упоении. Секс - это звено, связывающее нас с
миром, и, когда мы по-настоящему счастливы и испытываем наивысшее духовное
удовлетворение, мы совсем им не порабощены, напротив, он наполняет смыслом
решительно все и наделяет нас способностью наслаждаться всем, к чему бы мы
ни прикасались, на что бы мы ни смотрели. Бывает, конечно, что он поселяется
в теле, как жаба. Тогда это тяжесть, бремя, хоть и не всегда нежеланное.
Можно любить и цели свои, и оковы. Когда Джулиан позвонила, я томился и
тосковал, но это не были муки ада. Я не мог добровольно отсрочить свидание -
мне слишком хотелось ее увидеть. И когда я был с ней, я еще мог быть
совершенно счастлив. Я не ожидал мук преисподней.
Когда же я вернулся домой, расставшись с ней, я, уже был, в смятении,
страхе, мне было больно, но я еще не корчился, еще не выл от боли. Однако я
уже не мог так гордо обходиться без спиртного. Я достал потаенную бутылку
виски, которую держал на случай крайней необходимости, и выпил довольно
много, не разбавляя. Потом я выпил хереса. Я поел тушеной курицы прямо из
консервной банки, которую, очевидно, притащил в дом Фрэнсис. И я чувствовал
себя ужасно несчастным, как бывало в детстве, каким-то униженным, но решил,
что не буду об этом думать и постараюсь уснуть. Я знал, что крепко усну, и
так и вышло. Я ринулся в забытье, как корабль устремляется к черной грозовой
туче, закрывшей горизонт.
Проснулся я с ясной головой, хотя она слегка побаливала, и с четким
ощущением, что я пропал. Рассудок, который был - был же он хоть где-то все
эти последние дни? - на заднем плане, или в отпуску, или в рассеянии, или в
отлучке, снова оказался на своем посту. Во всяком случае, я услышал его
голос. Однако он выступил в довольно своеобразной роли и уж во всяком случае
не в роли друга-утешителя. Он, конечно, не опустился до примитивных суждений
вроде того, что Джулиан всего-навсего заурядная молодая девица и не стоит
так из-за нее волноваться. Он даже не указал мне на то, что я поставил себя
в такое положение, при котором неизбежны муки ревности. До ревности дело еще
не дошло. Это тоже еще предстояло. Одно было ясно как день - мое положение
стало невыносимым. Я желал с такой силой, от которой можно взорваться или
сгореть, - желал того, чего просто не мог получить.
Я не плакал. Я лежал в постели, и меня электрическими разрядами
пронзало желание. Я метался, стонал, задыхался, словно в борьбе с осязаемым
демоном. То обстоятельство, что я дотронулся до нее, поцеловал, выросло в
громадную гору (да простятся мне эти метафоры), которая непрестанно
обваливалась на меня. Вкус кожи Джулиан был на моих губах. Это прикосновенье
породило на свет тысячу призраков. Я чувствовал себя нелепым, проклятым,
отверженным чудищем. Как могло случиться, что я поцеловал ее и при этом не
вобрал ее в себя, не растворился в ней? Как я удержался, не бросился к ее
ногам, не зарыдал?
Я встал, но почувствовал себя так плохо, что с трудом оделся. Хотел
заварить чай, но от одного запаха меня чуть не стошнило. Выпил немного
разбавленного водой виски, и тут мне стало совсем скверно. Не в силах стоять
на одном месте, я бесцельно метался по квартире, натыкаясь на мебель, как
тигр в клетке непрестанно натыкается на решетку. Теперь я не стонал, я
хрипел. Надо было собраться с мыслями и решить, что же делать дальше. Может
быть, покончить с собой? Может, немедленно отправиться в "Патару", засесть
там, как в крепости, и глушить себя алкоголем? Бежать, бежать, бежать. Но
собраться с мыслями я не мог. Меня занимало одно - как пережить эту муку.
Я уже сказал, что ревности пока не чувствовал. Ревность, в конце
концов, - упражнение, игра ума. Я же был до такой степени переполнен
любовью, что для рассудка не оставалось места. Рассудок как бы стоял в
стороне, озаряя своим пламенем этот своеобразный монумент. Внутрь он не
прокрался. И только на другой день, нет, то есть на четвертый (но я сейчас
его опишу), я начал думать, что Джулиан двадцать лет и что она свободна как
птица. Решился ли я задаться ревнивым вопросом, где она и любит ли
кого-нибудь? Да, я задался этим вопросом, это было неизбежно. Собственно,
даже сейчас она может быть где угодно, с кем угодно. Разумеется, я не мог
этого не знать с самого начала, это было слишком очевидно. Но святого, каким
я тогда был, это совершенно не касалось. Тогда я приобщился ее, как святых
тайн. Теперь же мне казалось, что кто-то вонзил мне в печень раскаленную
спицу (и где только я откопал это кошмарное сравнение?).
Ревность - самый чудовищно непредумышленный из наших грехов. К тому же
один из самых мерзких и самых простительных. Зевс, смеющийся над клятвами
влюбленных, должно быть, прощает их муки и горечь, которую эти муки
порождают. Один француз сказал, что ревность родится вместе с любовью, но не
всегда умирает с ней. В этом я не уверен. Я скорее склонен думать, что там,
где ревность, там и любовь, и если мы ее испытываем, когда любовь как будто
прошла, значит, не прошла и любовь (я думаю, это не пустые слова). На
некоторых стадиях - хотя мой случай показывает, что не на всех, - ревность
служит мерилом любви. К тому же она (что, верно, и натолкнуло француза на
его мысль) - новообразование, опухоль, именно опухоль. Ревность - это рак,
она иногда убивает то, чем питается, хотя обычно ужасно медленно. (И сама
тоже умирает.) И еще, меняя метафору: ревность - это любовь, это любящее
сознание, любящее зрение, затуманенное болью, а в самых страшных формах -
искаженное ненавистью.
Ужасней всего в ней чувство, что у тебя отторгли, безвозвратно похитили
часть самого тебя. Полюбив Джулиан, я начал сознавать это, сперва смутно, а
потом все более отчетливо. Я не просто отчаянно желал того, чего не мог
получить. Это бы еще куда ни шло. Это еще самое тупое и глухое страдание. Я
был обречен быть с ней, как бы она меня ни отвергала. И как бы долго, как бы
томительно медленно и как бы мучительно это ни происходило. Все равно
искушение повлечет меня за ней, где бы она ни была. Кому бы она ни
отдавалась, я всегда буду с ней. Как бесстыжее домашнее животное, я буду
сидеть по углам спален, где она будет целоваться и любить. Она сойдется с
моими врагами, будет ласкать тех, кто насмехается надо мной, будет пить с
чужих губ презрение ко мне. А моя душа будет незримо следовать за ней,
беззвучно плача отболи. И это огромное, непомерное страдание поглотит меня
целиком и навсегда отравит мне жизнь.
Когда любишь, трудно представить себе, что от любви можно исцелиться.
Это противоречит самому понятию любви (во всяком случае, как я ее понимаю).
К тому же исцеляется далеко не каждый. Естественно, моему пылающему уму ни
на секунду не являлась возможность такого пошлого утешения. Как я уже
говорил, я понял, что пропал. Ни луча света, вообще никакого утешения. Хотя
тут надо упомянуть о том, что, правда, осенило меня уже позднее. Конечно, я
и думать не думал писать, "сублимировать" все это (слово-то какое нелепое).
Но я знал, что это - мое предназначение, что это... ниспослано мне... той же
властью. Пусть ты корчишься от боли, ибо печень тебе пронзила спица, быть
пригвожденным этой властью - значит быть на своем месте.
Оставив в стороне всю эту метафизику, должен признаться, что я,
разумеется, тут же решил: бежать я не могу. Я не могу уехать из города. Я
должен снова увидеть Джулиан, должен прождать все ужасные, пустые дни до
нашего свидания в Ковент-Гардене. Конечно, мне хотелось сейчас же ей
позвонить и позвать к себе. Но каким-то чудом мне удалось побороть соблазн.
Я не позволил себе опуститься до умопомешательства. Лучше остаться один на
один с силами тьмы и страдать, чем уничтожить все, ввергнув в воющий хаос.
Хранить молчание, хотя теперь совсем иное и неутешительное, - вот моя
единственная задача.
В это утро, которое я не пытаюсь больше описывать (скажу только, что
звонил Хартборн; но я, тут же положил трубку), явился Фрэнсис.
Открыв ему, я вернулся в гостиную, и он последовал за мной. Я сел и,
тяжело дыша, начал тереть глаза и лоб.
- Брэдли, что случилось?
- Ничего.
- Смотрите-ка - виски. Я и не знал, что у вас есть. Где же это вы его
прятали? Можно?
- Да.
- А вам налить?
- Да.
Фрэнсис дал мне стакан.
- Вы больны?
- Да.
- Что с вами?
Я отхлебнул виски и поперхнулся. Я был совершенно болен и никак не мог
отличить физические муки от душевных.
- Брэдли прождали вас вчера весь вечер.
- Почему, где?
- Вы сказали, что зайдете к Присцилле.
- Ах да. Присцилла. - Я полностью и начисто забыл о существовании
Присциллы.
- Мы вам звонили,
- Меня не было. Я обедал не дома.
- Вы что, просто забыли?
- Да.
- Арнольд сидел до двенадцатого часа. Вы ему зачем-то нужны. Он был сам
не свой.
- Как Присцилла?
- Все также. Кристиан спрашивала, как вы посмотрите на то, чтобы ее
лечили электрошоком.
- Что же, очень хорошо.
- Так не возражаете? А вы знаете, что при этом распадаются мозговые
клетки?
- Тогда лучше не надо.
- Но с другой стороны...
- Мне надо повидать Присциллу, - произнес я, кажется, вслух. Но я знал,
что просто не могу. У меня ни на кого другого не осталось ни капли душевных
сил. Я не мог предстать в таком состоянии перед этой беспомощной, страждущей
душой.
- Присцилла говорит, что согласна на все, если вы этого хотите.
Электрошок. Тебя ударяют по черепу. Так стучат по неисправному
радиоприемнику, чтобы он заработал. Мне необходимо взять себя в руки.
Присцилла...
- Надо... еще... подумать, - сказал я.
- Брэд, что случилось?
- Ничего. Распад мозговых клеток.
- Вы больны?
- Да.
- Что с вами?
- Я влюблен.
- О, - сказал Фрэнсис. - В кого?
- В Джулиан Баффин.
Я не собирался ему говорить. Я сказал потому, что тут было что-то
схожее с Присциллой. Та же безысходность. И ощущение, будто тебя так
измолотили, что уже все нипочем.
Фрэнсис принял новость совершенно спокойно. Что же, наверно, так и
надо.
- И что, очень плохо вам? Я имею в виду, из-за вашей болезни.
- Очень.
- Вы ей сказали?
- Не валяйте дурака, - проговорил я. - Мне пятьдесят восемь, а ей
двадцать.
- Ну и что? Любовь не считается с возрастом, это известно каждому.
Можно, я налью себе еще виски?
- Вы просто не понимаете, - сказал я. - Я не могу... выставлять свои...
чувства перед этой... девочкой. Она просто испугается. И, насколько я
понимаю, никакие такие отношения с ней невозможны...
- А почему? - сказал Фрэнсис. - Вот только нужно ли - это другой
вопрос.
- Не мелите такого... Тут же встает нравственная проблема и прочее... Я