решение.
Зазвонил телефон, но это оказался всего лишь Фрэнсис: он просил меня
проведать. Присциллу. Я сказал, что зайду позже. Я попросил позвать ее к
телефону, но она не подошла. Около десяти позвонила Кристиан - я бросил
трубку. Я набрал номер в Илинге, но снова услышал, что "номер не отвечает".
Наверное, Арнольд после вчерашнего скандала отключил телефон. Я, метался по
квартире, зная, что рано или поздно мне станет невмоготу и я брошусь в
Илинг. Страшно болела голова. Я все старался собраться с мыслями. Раздумывал
о своих намерениях и о ее чувствах. Составил больше дюжины планов на все
случаи жизни. Я даже попробовал представить себе настоящее отчаяние - что
будет, если я поверю, что она меня не любит, никогда не любила; тогда, как
человеку порядочному, мне останется только исчезнуть из ее жизни. Потом я
понял, что я уже в отчаянии, в настоящем отчаянии, ибо ничего нет хуже ее
отсутствия и молчания. А вчера она была в моих объятиях и перед нами
расстилалась целая вечность, мы целовались без неистовства и страха, в
задумчивой, спокойной радости. И я даже услал ее, а она ведь не хотела
уходить. Какое безумие! Возможно, мы уже никогда, никогда не будем вместе.
Возможно, такое никогда, никогда не повторится.
Страх ожидания - одна из самых тяжких мук человеческих. Жена шахтера у
засыпанной шахты. Заключенный в ожидании допроса. Потерпевший
кораблекрушение на плоту в открытом море. Ход времени ощущается как
физическая боль. Минуты, каждая из которых могла бы принести облегчение или
хоть определенность, пропадают бесплодно и только нагнетают ужас. Пока
тянулись минуты этого утра, беспощадно росла моя леденящая уверенность, что
все пропало.
И так теперь будет всегда. Мы больше не встретимся. До половины
двенадцатого я терпел и наконец решил, что надо отправиться в Илинг,
увидеться с ней - силой, если понадобится. Я даже подумал, что не мешало бы
как-то вооружиться. Но вдруг она уже уехала?
Начался дождь. Я надел плащ и стоял в прихожей. Я не знал, помогут ли
мне слезы. Я представлял себе, как резко отпихну Арнольда и взбегу по
лестнице. Ну, а дальше?
Зазвонил телефон, я снял трубку. Голос телефонистки проговорил:
- Вас вызывает мисс Баффин из телефонной будки в Илинге, вы оплатите
разговор?
- Что?.. Как?..
- Вас вызывает мисс Баффин...
- Да, да, я заплачу, да...
- Брэдли, это я.
- Любимая... Слава Богу...
- Брэдли, скорее, мне надо тебя увидеть, я убежала.
- Какое чудо, любимая моя, я был в таком...
- Я тоже. Слушай, я в телефонной будке около станции метро
"Илинг-Бродвей", "у меня нет денег.
- Я заеду за тобой на такси.
- Я спрячусь в магазине, я так боюсь...
- Девочка моя любимая.
- Скажи шоферу, чтобы притормозил у станции. Я тебя увижу.
- Да, да.
- Но, Брэдли, к тебе нам нельзя, они сразу туда отправятся.
- Бог с ними. Я еду за тобой!
- Что случилось?
- Брэдли, это такой кошмар...
- Но что случилось?
- Я такая идиотка, я рассказала им все с таким победным, ликующим
видом, я чувствовала себя такой счастливой, я не могла это скрыть или хоть
чуть-чуть замаскировать, а они просто почернели, во всяком случае, сначала
решительно не хотели верить, а потом бросились к тебе, тут бы мне и убежать,
но я вошла в раж, хотела с ними еще разок сцепиться, а потом, когда они
вернулись, было еще хуже. Я еще никогда не видела отца таким расстроенным и
злым, он был вне себя.
- Господи, он тебя не бил?
- Нет, нет, но тряс меня, пока у меня не закружилась голова, и разбил
кое-что у меня в комнате...
- Радость моя...
- Тогда я стала плакать и уже не могла остановиться.
- Да, когда я приходил...
- Ты приходил?
- Они тебе не сказали?
- Папа потом сказал, что опять тебя видел. Сказал, что ты согласен
отступиться. Конечно, я не поверила.
- Умница! А мне он сказал, будто ты не хочешь меня видеть. Конечно, я
тоже не поверил.
Я держал обе ее руки в своих. Мы тихо разговаривали, сидя в церкви (для
точности - в церкви святого Катберта в Филбич-гарденс). Бледно-зеленый свет,
падавший сквозь викторианское цветное стекло, не мог рассеять величавого
успокоительного мрака, из которого он выхватывал заалтарную стенку, как
будто вылепленную из молочного шоколада, и огромную мрачную алтарную
перегородку, словно в последний момент спасенную из огня. Надпись на ней
гласила: "Verbum caro factum est et habitavit in nobis" {Слово стало плотью
и обитало среди нас (лат.).}. Позади массивной металлической ограды в
западной части церкви мрачная, увенчанная голубкой рака загораживала купель,
или, быть может, пещеру какой-нибудь вещей сивиллы, или алтарь одного из
более грозных воплощений Афродиты. Казалось, силы куда древней Христа
временно завладели местом. Высоко над нами по галерее прошла фигура в черном
и исчезла. Мы опять остались одни.
Она сказала:
- Я люблю родителей. По-моему, люблю. Ну конечно. Особенно отца. Во
всяком случае, я так всегда думала. Но есть вещи, которых нельзя простить.
Что-то обрывается. И начинается другое.
Она с серьезным видом повернулась ко мне. Лицо было усталое, слегка
припухшее, с тенями и морщинками от слез и огорчений. Можно было догадаться,
какой она станет в пятьдесят лет. И на секунду ее непрощающее лицо напомнило
мне Рейчел в той ужасной комнате.
- Ах, Джулиан, сколько непоправимого обрушилось на тебя из-за меня. Я
так изменил твою жизнь.
- Да.
- Но я не сломал ее, правда? Ты ведь не сердишься, что я причинил тебе
столько огорчений?
- Что за глупости ты говоришь! Так вот, скандал продолжался несколько
часов - главным образом мы с отцом ругались, а когда вмешалась мать, он
закричал, что она ревнует ко мне, а она кричала, что он влюблен в меня, и
она заплакала, а я завизжала. Ах, Брэдли, никогда бы не подумала, что
обыкновенная интеллигентная английская семья может вести себя так, как мы
вели себя вчера.
- Это потому, что ты еще молода.
- Наконец они ушли вниз, и я слышала, они продолжали ссориться, мама
ужасно плакала, а я решила, что с меня хватит и я сбегу; и тут оказалось,
они меня заперли! Меня никогда еще не запирали, даже когда я была маленькая,
я не могу тебе передать... это было как... озарение... так вот люди вдруг
понимают... лужен бунт. Ни за что, ни за что не дам им меня запирать.
- Ты кричала, стучала в дверь?
- Нет, что ты! Я знала, что в окно мне не вылезти. Слишком высоко. Я
уселась на кровать и принялась реветь. Ты знаешь, это глупо, наверно, когда
идет такое... смертоубийство... но мне стало так жалко моих вещиц, которые
разбил отец. Он расколотил две вазы и всех моих фарфоровых зверюшек.
- Джулиан, я не могу...
- Было так страшно... и унизительно. А вот это он не нашел, я ее
держала под подушкой.
Джулиан вытащила из кармана золоченую табакерку "Дар друга".
- Я не хотел бы открытой войны, - сказал я. - Знаешь, Джулиан, то, что
говорили твои родители, не такой уж бред. В общем-то, они даже правы. Зачем
тебе со мной связываться? Нелепость. Ты такая молодая, перед тобой вся
жизнь, а я настолько старше и... Ты же не разобралась в себе, все произошло
так внезапно, тебя действительно следовало запереть, все бы кончилось
слезами...
- Брэдли, мы давно прошли этот этап. Когда я сидела на кровати и
смотрела на разбитый фарфор на полу и мне казалось, что вся моя жизнь
разбита, я чувствовала себя такой сильной и спокойной и не сомневалась ни в
тебе, ни в себе. Взгляни на меня. Уверена. Спокойна. Да?
Она действительно была спокойна, сидя сейчас рядом со мной в голубом
платье с белыми ивовыми листьями, и блестели загорелые юные коленки, и
утомленное лицо было ясно, а наши сомкнутые руки лежали у нее на коленях, и
в складках юбки пряталась золоченая табакерка.
- Тебе надо еще собраться с мыслями, обдумать, нельзя...
- Ну так вот, около одиннадцати - это была последняя капля - мне
пришлось позвать их и попросить, чтоб меня выпустили в уборную. Потом отец
опять пришел ко мне и попробовал новую тактику, стал такой добрый, такой
понимающий. Тогда-то он и сказал, что снова тебя видел и ты отступаешься от
меня, но я, конечно, не поверила. Потом пообещал взять меня в Афины...
- Мне он сказал - в Венецию, я всю ночь провел в Венеции.
- Он боялся, что ты поедешь за нами. Я уже совершенно успокоилась, я
решила: со всем соглашусь, что бы они ни предложили, а дотом удеру, при
первой же возможности. И сделала вид, что пошла на попятный, стала
притворяться, сказала, что Афины - дело другое и... слава Богу, что ты меня
не слышал, и...
- Я знаю. Я тоже. Я правда им сказал, что уеду. Я чувствовал себя
предателем, как апостол Петр.
- Брэдди, я к тому времени ужасно устала, вчера был такой длинный день,
и не знаю, убедила я его или нет, но он сказал; "Прости мне мою грубость", -
и я думаю, он правда усовестился. Но мне было противно, когда он
расчувствовался и пустился в сантименты, хотел меня поцеловать и прочее, и
тут я сказала, что хочу спать, и наконец он ушел и - Господи! - опять запер
дверь!
- Ты спала?
- Самое смешное, что я спала. Я думала, что глаз не сомкну, и
представляла себе, как я не сплю и думаю, я даже предвкушала это, но сон
сморил меня, я прямо как провалилась... даже раздеться не могла... Наверно,
необходимо было полное отключение. И вот сегодня утром со мной начали
обращаться как с больной, меня провожали в ванную, приносили подносы и тому
подобное - отвратительно, даже страшно. Отец сказал, чтобы я отдохнула, что
мы сегодня же уедем из Лондона, а потом ушел. Наверно, пошел в автомат на
углу, чтобы мать не слышала его разговора, он это часто делает, а тут еще
вчера, когда он бесновался, он оборвал телефонный провод. Я уже оделась и
стала искать сумку, но они ее унесли, и, когда я услышала, что отец ушел, я
попробовала открыть дверь, но они меня заперли, я позвала мать, она не
отперла, и тогда я поддала ногой поднос с завтраком, который как раз стоял
на полу. Ты когда-нибудь пинал ногой вареное яйцо? Когда я увидела, как оно
брызнуло, я подумала, что так вот и вся наша жизнь; было ничуть не забавно.
И тогда я сказала матери, что, если она сейчас же не отопрет, я выпрыгну в
окно, и так бы и сделала, но она отперла, и я стала спускаться, а мать
обогнала меня на лестнице и пятилась ко мне лицом. Ой, Господи, как глупо,
как нелепо, я дошла до входной двери, но она была на замке! А мать все
просила и умоляла ее простить, мне даже жалко ее стало, она никогда еще так
не говорила, причитала, как старуха. Я ничего не сказала и пошла в сад, а
она за мной, я попробовала открыть боковую калитку, но она тоже была
заперта, и тогда я побежала по саду и влезла на ограду... Ты знаешь, она
очень высокая, я сама удивляюсь, как это я... и спрыгнула в соседний сад. Я
слышала, как мать тоже пытается влезть на ограду и зовет меня, но, конечно,
где ей залезть, она толстая, и она встала на ящик, и мы смотрели друг на
друга, и лицо у нее было такое странное - словно удивленное, как у человека,
которому вдруг прострелили ногу, мне так жалко ее стало. Потом я побежала
через соседний сад, опять перелезла через ограду - она была не такая
высокая, я оказалась среди гаражей, я бежала, бежала и все никак не могла
найти будку с неиспорченным телефоном - и наконец нашла и позвонила тебе, и
вот я здесь.
- Джулиан, это ужасно, я так виноват перед тобой. Я рад, что ты
пожалела мать. Не надо их ненавидеть, ты их пожалей. Ведь, в общем-то, правы
они, а не мы...
- С той минуты, как они заперли дверь, я стала чувствовать себя
чудовищем. Но счастливым чудовищем. Иногда надо стать чудовищем, чтобы
выжить, как-никак я достаточно взрослая, понимаю.
- Ты убежала и пришла ко мне...
- Я ободрала ногу об ограду. Она вся горит. Пощупай.
Она положила мою руку себе под юбку на бедро. Кожа была содрана,
покраснела и действительно горела.
Я потрогал ее и обжег ладонь, я желал это юное, милое, бесхитростное
создание так нежданно, таким чудом дарованное мне. Я отдернул руку и
отстранился. Это было уж слишком.
- Джулиан, ты моя героиня, моя королева... О, куда бы нам пойти... ко
мне нельзя.
- Я знаю. Они туда придут, Брэдли, мне нужно побыть где-нибудь с тобой
наедине.
- Да. Хотя бы для того, чтобы подумать.
- Почему ты так говоришь?
- Я так виноват... все... как ты выразилась... смертоубийство... Мы еще
ничего не решили, мы не можем, не знаем...
- Брэдли, ну и храбрый же ты, оказывается! Ты что, собираешься отослать
меня обратно к родителям? Прогнать, как бродячую кошку? Ты - теперь мой дом.
Брэдли, ты меня любишь?
- Да, да, да, да.
- Тогда ничего не бойся и возьми все в свои руки. Подумай, Брэдли,
должно же быть какое-нибудь тайное место, куда нам можно пойти, хотя бы
просто гостиница.
- О, Джулиан, нельзя нам в гостиницу. Нет такого тайного места, куда
нам можно пойти... О, Господи, есть же! Есть, есть, есть!
Дверь квартиры была распахнута. Неужели я оставил ее незапертой? Может
быть, там меня уже поджидает Арнольд?
Я тихо вошел и остановился в прихожей, прислушиваясь. Я услышал шорох,
кажется, из спальни. Потом какой-то странный звук, вроде стона птицы, вроде
затихающего "у-у-у"... Я застыл, пронизанный ужасом. И тут я совершенно
явственно услышал, как кто-то зевает. Я двинулся вперед и открыл дверь
спальни.
На моей кровати сидела Присцилла. На ней был знакомый синий жакет и
юбка, довольно помятая. Она сняла туфли и терла большие пальцы ног, не сняв
чулок. Она сказала:
- А вот и ты. - И продолжала тереть и чесать пальцы, внимательно их
разглядывая. Она опять зевнула.
- Присцилла! Что ты тут делаешь?
- Я решила вернуться к тебе. Они меня не пускали, а я приехала. Они
перепоручили меня врачам. Хотели оставить меня в больнице, а я не
согласилась. Там сумасшедшие, а я не сумасшедшая. Меня лечили током. Ужас.
Кричишь и мечешься по комнате. Тебя держат. Я ушибла руку. Гляди.
Она говорила очень медленно. Потом принялась старательно стаскивать
синий жакет.
- Присцилла, тебе нельзя тут оставаться. Меня ждут. Мы сейчас уезжаем
из Лондона.
Джулиан была на Оксфорд-стрит, я дал ей денег, чтобы она купила себе
кое-что из одежды.
- Посмотри. - Присцилла засучила рукав блузки. Вся рука у нее была в
синяках. - А может, это они меня держали? Может быть, и держали. У них есть
что-то вроде смирительной рубашки, но на меня ее не надевали. Кажется, нет.
Не помню. Перестаешь соображать. Какая уж тут польза. Теперь у меня голова
совсем не работает. Я сначала не понимала. Хотела спросить тебя, но ты не
приходил. А Кристиан и Арнольд все время болтали и смеялись, и я не могла
спокойно прийти в себя. Я там себя чувствовала бедной родственницей. Нужно
жить со своими. Помоги мне развестись. С ними мне стыдно говорить, у них все
так гладко, они так преуспевают. С ними толком не поговоришь, они всегда
торопятся. А потом уговорили меня лечиться электрошоком. Никогда ничего не
надо решать в спешке. Все равно пожалеешь. Ах, Брэдли, напрасно мне делали
эти шоки. Я чувствую, из-за них у меня мозг почти разрушен. Естественно,
нельзя подвергать людей электрошоку, правда?
- Где Арнольд? - сказал я.
- Только что ушел с Фрэнсисом.
- Он тут был?
- Да, приходил за мной. Я ушла сразу после завтрака. Я и не завтракала,
я последнее время совсем есть не могу, даже запаха еды не выношу. Брэдли,
пойди, пожалуйста, со мной к юристу и еще отведи меня в парикмахерскую, мне
надо вымыть голову. Я думаю, можно, это меня не утомит. Потом мне, наверно,
надо отдохнуть. Что сказал Роджер про норковый палантин? Я все беспокоюсь.
Почему ты не приходил? Я все время про тебя спрашивала. Пожалуйста, отведи
меня сегодня к юристу.
- Присцилла, я никуда не могу с тобой пойти. Мне надо немедленно уехать
из Лондона. Ах, зачем ты пришла!
- Что сказал Роджер про норковый палантин?
- Он его продал. Он отдаст тебе деньги.
- Не может быть! Такой красивый, особенный...
- Пожалуйста, не плачь.
- Я не плачу. Я пришла пешком из Ноттинг-хилла, а мне нельзя, я больна.
Я лучше посижу в гостиной. Ты не дашь мне чаю?
Она тяжело поднялась и прошла мимо меня. От нее исходил какой-то
неприятный звериный запах, смешанный с запахом больницы. Формалин, наверно.
Осоловелое лицо набрякло, нижняя губа отвисла, словно в усмешке. Она
медленно и осторожно уселась в кресло и поставила ноги на скамеечку.
- Присцилла, нельзя тебе тут оставаться! Мне надо уехать из Лондона!
Она широко зевнула, нос у нее вздернулся, глаза сузились, она просунула
руку под блузку и чесала под мышкой. Потом потерла глаза и начала
расстегивать средние пуговицы на блузке.
- Я все зеваю и зеваю, и без конца чешусь, и ноги болят, и я не могу
сидеть спокойно. Наверно, от электричества. Брэдли, ты не бросишь меня,
правда? У меня никого не осталось, кроме тебя, ты не уезжай. Как ты сказал?
Роджер правда продал норку?
- Я приготовлю тебе чаю, - сказал я, чтобы уйти из комнаты. Я прошел на
кухню и действительно поставил чайник. Я ужасно огорчился, увидев, в каком
состоянии Присцилла, но, разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы
менять планы. Что же придумать? Через полчаса я должен встретиться с
Джулиан. Если я не появлюсь вовремя, она придет сюда. И неведомо почему
исчезнувший Арнольд может вернуться в любую минуту.
Кто-то вошел в парадную дверь. Я выскользнул из кухни, готовый в случае
необходимости вырваться на свободу. В дверях я с такой силой налетел на
Фрэнсиса, что вытолкнул его. Мы ухватились друг за друга.
- Где Арнольд?
- Я его направил по ложному следу, но вам надо спешить.
Я вытащил Фрэнсиса во двор. Так я смогу увидеть Арнольда издали.
Появление Фрэнсиса было спасением, я крепко держал его за оба рукава, на
случай если он захочет удрать, хотя он, кажется, и не собирался. Он
усмехнулся с довольным видом.
- Как это вы сумели?
- Я сказал, что вроде видел, как вы с Джулиан входили в бар на
Шефтсбери-авеню, я сказал - вы там завсегдатай, и он кинулся туда, но скоро
вернется.
- Он рассказал вам?..
- Он рассказал Кристиан, а она мне. Крис пришла в бешеный восторг.
- Фрэнсис, послушайте. Я сегодня уезжаю с Джулиан. Пожалуйста,
останьтесь с Присциллой здесь или в Ноттинг-хилле, где она захочет. Вот вам
чек на большую сумму, я дам вам еще.
- Ну и ну! Спасибо! Куда вы едете?
- Не важно. Я буду позванивать, узнавать о Присцилле. Спасибо, что
выручили. А теперь мне надо коечто уложить и бежать.
- Брэд, посмотрите, я принес ее обратно. Боюсь, правда, что она совсем
сломалась. Хотел ногу выпрямить, а она сломалась.
Он что-то сунул мне в руку. Это была маленькая бронзовая статуэтка
женщины на буйволе.
Мы вернулись в дом, и я защелкнул задвижку на парадной двери и
захлопнул квартиру. Мы услышали хриплый визг. Свисток чайника возвещал, что
вода закипела.
- Фрэнсис, пожалуйста, приготовьте чай.
Я вбежал в спальню и пошвырял в чемодан кое-что из одежды. Потом
вернулся в гостиную.
Присцилла сидела выпрямившись. На лице ее был испуг.
- Что это за звук?
- Чайник.
- Кто у тебя там?
- Фрэнсис. Он останется с тобой. Мне нужно идти.
- Когда ты вернешься? Ты ведь ненадолго уедешь, всего на несколько
дней, да?
- Не знаю. Я позвоню.
- Брэдли, пожалуйста, не оставляй меня. Мне так страшно. Я теперь всего
боюсь. Мне так страшно по ночам; ты мой брат. Ты ведь позаботишься обо мне,
не можешь ты оставить меня с чужими. Я сама не знаю, что мне делать, а ты -
единственный, с кем я могу говорить. Пожалуй, я пока не пойду к юристу. Не
знаю, что делать с Роджером. О, зачем я от него ушла, мне нужен Роджер, мне
нужен Роджер... Роджер пожалел бы меня, если бы сейчас увидел.
- Вот тебе старый друг, - сказал я и кинул бронзовую статуэтку к ней на
колени. Она инстинктивно сжала ноги, и статуэтка упала на пол.
- Ну вот, разбилась, - сказала Присцилла.
- Да. Фрэнсис сломал ее, когда пробовал починить.
- Она мне уже не нужна.
Я подобрал статуэтку. Одна из передних ног буйвола отломилась почти
вся, и по краю слома шла зазубрина. Я положил статуэтку набок в лакированный
китайский шкафчик.
- Ну вот, совсем сломалась. Как грустно, как грустно.
- Присцилла, перестань.
- О Господи, мне так нужен Роджер. Роджер был мой, мы принадлежали друг
другу, он был мой, а я его.
- Не говори глупостей. Роджер - отрезанный ломоть.
- Пойди, пойди к Роджеру и скажи ему, что я прошу у него прощения...
- Ни за что!
- Мне нужен Роджер, милый Роджер, как он мне нужен...
Я попытался поцеловать ее, во всяком случае, приблизил лицо к темной
грязной полоске седых волос, но она дернулась и сильно ударила меня головой
по челюсти.
- До свиданья, Присцилла. Я позвоню.
- Ох, не уходи, не оставляй меня, не надо...
Я остановился в дверях. Она подняла голову и смотрела на меня, крупные
слезы медленно катились из глаз, красные мокрые губы приоткрылись. Я
отвернулся. Из кухни появился Фрэнсис с чайным подносом в руках. Я махнул
ему рукой; выбежал из дома и помчался по двору. В конце двора я задержался и
осторожно выглянул на улицу.
Арнольд и Кристиан как раз вылезали из такси в нескольких шагах от
меня. Арнольд расплачивался. Кристиан увидела меня. Она сразу же повернулась
ко мне спиной и заслонила меня от Арнольда. Я сунулся назад. Там, где двор
выходит на улицу, есть крытый узенький проход, туда-то я и спрятался и в ту
же секунду увидел, как мимо прошел Арнольд с мрачным лицом, выражавшим
озабоченность и решимость. Кристиан шла за ним медленнее, озираясь по
сторонам. Она снова меня увидела и сделала странный жест, жест томного
Востока, шуточно-чувственной почести - подняла руки ладонями вверх, а затем,
как балерина, волнообразно опустила. Она не остановилась. Я подождал немного
и вышел из укрытия.
Арнольд вошел в квартиру. Кристиан все стояла снаружи, оглядываясь. Я
опустил чемодан, приложил кулаки ко лбу, потом протянул к ней руки. Она
махнула мне - хрупкое, порхающее мановение, - словно уплывала в лодке. Затем
она вошла за Арнольдом в дом. Я выбежал на Шарлотт-стрит. Сел в оставленное
ими такси и доехал до Джулиан.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Она так радовалась нашим покупкам. Она распоряжалась. Смело выбирала
еду, всякие вещи для уборки и стирки, кухонную посуду. Купила даже
хорошенький голубой совок для мусора и щетку, разрисованную цветочками. И
еще фартук. И шляпу от солнца. Мы загрузили взятую напрокат машину.
Пророческое чутье заставило меня сохранить шоферские права. Но теперь, с
отвычки, я вел машину очень осторожно.
Было пять часов все того же дня, и мы были далеко от Лондона. Мы были в
деревне, машину поставили около деревенской лавки. Между плиток мостовой
росла трава, и заходящее солнце дарило каждой травинке отдельную бурую тень.
Нам предстоял долгий путь.
У меня голова кружилась от счастья, так естественно, с таким деловым
видом Джулиан играла роль хозяйки и командовала мной, будто мы уже много лет
женаты. Я сдерживал свою радость, чтоб не спугнуть Джулиан. Я купил хереса и
столового вина, потому что так водится у женатых, хоть и понимал, что буду
пьян одним блаженством. Мне почти хотелось побыть одному, чтобы наедине
подумать обо всем, что случилось. Мы немного проехали, и я остановил машину,
чтобы на минуту зайти в лес, и, пока я стоял, глядя вниз на полосатый
линолеум из хвои, подушечку мха на корне дерева и несколько алых звездочек
дикой гвоздики, я вдруг почувствовал себя великим поэтом. Эти мелочи стояли
передо мной как живое воплощение чего-то гармоничного и огромного: истории,
экстазов, слез.
Стало смеркаться, мы молча ехали по шоссе меж пышных белых цветущих
каштанов. Везти в машине свою любимую - особый вид обладания: подчиненная
тебе, покачивающаяся машина будто продолжает тебя и словно обнимает ту, кого
ты видишь боковым зрением. Иногда моя левая рука искала ее правую. Иногда
она робко трогала мое колено. Иногда садилась боком и разглядывала меня,
заставляя улыбаться, как трава улыбается на солнце, но я не отрывал глаз от
бегущей дороги. Машина нежно несла нас сквозь туннель из каштанов, и
бормотание мотора сочувственно окутывало наше счастливое молчание.
Человеческое счастье редко ничем не омрачается, а безоблачное счастье
само по себе вселяет испуг. Мое же счастье, хоть и предельно насыщенное,
было далеко не безоблачно, и при всей моей сумасшедшей радости (например,
когда Джулиан покупала совок и щетку) я вскоре принялся мучить себя всеми
грозившими нам ужасами и бедами. Я думал о мстительном Арнольде, о затаившей
обиду Рейчел, о несчастной Присцилле. О том, как я странно и глупо наврал
про свой возраст. Наше непосредственное будущее было под огромным знаком
вопроса. Теперь, когда я был с Джулиан, кошмары обратились в конкретные
проблемы. Скоро в уединении я расскажу ей все, пусть сама судит. Когда
любишь и любим, даже самые настоящие трудности - хотя порой это лишь иллюзия
- кажутся пустячными и просто несуществующими. Вот и я не допускал даже
мысли, что нас могут обнаружить. Мы скроемся. Никто не знает, где мы. Я
никому не говорил о своих планах.
Пока я в синих сумерках вел машину между старыми цветущими каштанами и
видел полную луну как блюдо сливок над ячменным полем, ловившим последние
лучи солнца, меня беспокоили две вещи: первая - абстрактная и космическая,
вторая - до ужаса конкретная. Космическое бедствие заключалось в моей
уверенности, хоть она и никак не вытекала из моих размышлений о будущем, что
я непременно потеряю Джулиан. Я больше не сомневался в ее любви. Но я
испытывал безграничное отчаяние, словно мы любили друг друга целую вечность
и обречены были устать от этого столь совершенного чувства. Я как молния
пролетал по планете и, окружив всю вселенную, в тот же миг возвращался
обратно, задыхаясь от этого отчаяния. Те, кто любил, меня поймут. Огромная
петля захлестнула беспредельное время и пространство, и наши сомкнутые руки
держали ее концы. Все это случалось раньше, возможно миллионы раз, и именно
потому было обречено. Больше не было обычного будущего, только это полное
исступленного восторга мучительное, страшное настоящее. Будущее рассекло
настоящее как меч. И даже теперь - глаза в глаза, губы к губам - мы уже
погружались в грядущие ужасы. Еще меня: беспокоило вот что: вдруг, когда мы
приедем в "Патару" и ляжем в постель, у меня ничего не получится. Тут мы
начали пререкаться.
- Брэдли, ты слишком много думаешь, я это вижу. Мы справимся со всеми
трудностями. Присцилла будет жить с нами.
- Мы нигде не будем жить.
- То есть как это?
- Не будем - и все. У нас нет будущего. Нам ехать и ехать в этой машине
до бесконечности. Вот так.
- Зачем ты? Неправда. Смотри, я купила хлеба, и зубную пасту, и совок
для мусора:
- Да. Поразительно. Но это как окаменелости, которые Бог, по мнению
верующих, создал, когда сотворил мир - за четыре тысячи лет до Рождества
Христова, чтобы у нас была иллюзия прошлого.
- Не понимаю.
- Наше будущее - это иллюзия.
- Гадкие слова, они предают любовь.
- Наша любовь по своей природе замкнута в себе самой. Ей свойственна