Не было никаких сомнений, что он приезжал в "Патару". Больше тут некуда
было ездить. Я сразу же бросил собранное топливо и залег в песчаной выемке,
наблюдая за велосипедистом сквозь мокрую золотистую траву, пока он не
скрылся из виду. Полицейский? Почтальон? Официальные лица всегда внушали мне
ужас. Что ему надо? Кто ему нужен? Мы? Никто не знает, что мы здесь. Я
похолодел от чувства вины и ужаса и подумал: я был в раю и не испытывал
должной благодарности. Я беспокоился, пытался разрушить счастье и вел себя
глупо. А вот сейчас я пойму, что значит настоящий страх. Пока я только играл
в опасения, хотя к тому не было никаких причин.
Я крикнул Джулиан, что пойду к дому за машиной, чтобы увезти дрова, а
она пусть остается и собирает дальше. Я хотел посмотреть, не оставил ли
чего-нибудь велосипедист. Я зашагал через двор, но она тут же крикнула:
"Подожди!" - нагнала меня, схватила за руку и рассмеялась. Я отвернулся,
пряча испуганное лицо, и она ничего не заметила.
Когда мы подошли к дому, она осталась в саду и принялась рассматривать
камни, которые она выложила рядком. Не показывая, что спешу, я подошел к
крыльцу и вошел в дверь. На половике лежала телеграмма, я быстро нагнулся и
поднял ее. Затем вошел в уборную и запер за собой дверь.
Телеграмма была мне. Я мял ее в руках дрожащими пальцами. Наконец я
разорвал конверт вместе с телеграммой. Пришлось сложить половинки. Я прочел:
"Пожалуйста, немедленно позвоните. Фрэнсис".
Я уставился на неумолимые слова. Они могли означать только одно -
произошла катастрофа. Непостижимость этого вторжения была ужасна. Фрэнсис
адреса не знал. Кто-то его выяснил. Как? Кто? Наверно, Арнольд. Мы допустили
неосторожность - в чем? Где? Когда? Какую-то роковую ошибку.
Арнольд уже на пути сюда, Фрэнсис пытается меня предупредить.
- Эй, - позвала Джулиан.
Я сказал: "Иду", - и вышел из уборной. Надо немедленно добраться до
телефона, ничего не говоря Джулиан.
- Будем обедать, ладно? - сказала Джулиан. - А дрова привезем потом.
Она опять расстелила на столе синюю скатерть в белую клетку, на
середину поставила кувшин с цветами, который неизменно убирала, когда мы
садились за стол. У нас уже завелись свои привычки. Я сказал:
- Ты приготовь обед, а я доеду до гаража Мне нужно сменить масло,
заодно заправлюсь. Чтоб все было готово, если к вечеру соберемся куда-нибудь
съездить.
- Можно ведь по дороге заехать, - сказала Джулиан.
- А вдруг закроют гараж. Или вдруг нам захочется поехать в другую
сторону.
- Ну, тогда я с тобой.
- Нет, оставайся. Лучше пойди нарви кресс-салата. Я бы с удовольствием
съел его за обедом.
- А, ну хорошо, ладно! Я возьму корзину. Не задерживайся.
Она вприпрыжку убежала.
Я пошел к машине, но так волновался, что не мог ее завести. Наконец она
завелась, и я тронулся с места. Машина еле ползла, подскакивая на ухабах.
Ближайшая деревня находилась там, где была большая церковь. Там уж наверняка
есть телефон. Церковь стояла в стороне от деревни, ближе к морю, и я совсем
не запомнил дороги, по которой мы приехали ночью. Я миновал гараж. Я подумал
- не попросить ли у владельца разрешения позвонить, но неизвестно, есть ли у
него отдельная кабинка. Миновав церковь, я свернул за угол и увидел
деревенскую улицу и вдали на ней телефонную будку.
Я подъехал к ней. Будка, конечно, была занята. Девушка, жестикулируя и
улыбаясь, повернулась ко мне спиной. Я ждал. Наконец дверь открылась. И тут
я обнаружил, что у меня нет монеты. Потом не отвечала телефонная станция.
Наконец я сумел добиться разговора за счет абонента. Я позвонил к себе
домой, Фрэнсис сразу поднял трубку, и на другом конце провода послышалось
какое-то бормотание.
- Фрэнсис, добрый день. Как вы меня нашли?
- Ах, Брэдли... Брэдли...
- Что случилось? Это Арнольд нас разыскал? Что вы там затеяли?
- Ах, Брэдли...
- Ради Бога, что там у вас? Что случилось?
Наступило молчание, потом громкие всхлипывания.
На другом конце провода, в моей квартире, плакал Фрэнсис. Мне стало
дурно от страха.
- Что?..
- Ах, Брэдли... Присцилла...
- Что?
- Она умерла...
Я вдруг четко и ясно увидел телефонную будку, солнце, кого-то, ждущего
снаружи, собственные расширенные глаза, отраженные в стекле.
- Как?
- Покончила с собой... приняла снотворное... Наверно, она где-то
прятала таблетки... я оставил ее одну... зачем я ее оставил... мы отвезли ее
в больницу... слишком поздно... Ах, Брэдли, Брэдли...
- Она правда... умерла? - сказал я и почувствовал, что не может этого
быть, немыслимо, она же была в больнице, там людей выхаживают, не могла она
покончить с собой, просто опять ложная тревога. - Она действительно...
умерла?.. Вы уверены?..
- Да, да... ах, я так... это целиком моя вина... она умерла, Брэдли...
в санитарной машине она была еще жива... но потом мне сказали, что она
умерла... Я... ах, Брэдли, простите меня...
Присциллы нет в живых...
- Вы не виноваты, - сказал я машинально, - это я виноват.
- Мне так тяжело... все я виноват... хочется наложить на себя руки... я
не могу дальше жить... - Он снова всхлипнул и продолжал плакать.
- Фрэнсис, перестаньте хныкать. Слушайте. Как вы меня нашли?
- Я нашел в вашем столе письмо от агента и решил, что вы там... мне
надо было вас найти... Ах, Брэдли, это ужасно, ужасно, вы неизвестно где,
такое случилось, а вы даже не знаете... Вчера ночью я послал телеграмму, но
мне сказали, что дойдет только утром.
- Я только что ее получил. Возьмите себя в руки. Помолчите и
успокойтесь. - Я стоял в косых лучах солнца, глядя на ноздреватый бетон
телефонной будки, и мне хотелось плакать: неужели она умерла и все кончено,
все кончено? Мне хотелось взять Присциллу на руки и вдохнуть в нее жизнь.
Отчаянно хотелось ее утешить, сделать счастливой. Ведь это так несложно.
- Господи, Господи, Господи, - тихо говорил Фрэнсис, опять и опять.
- Послушайте, Фрэнсис. Кто-нибудь еще знает, что я здесь? Арнольд
знает?
- Нет. Никто не знает. Арнольд и Кристиан приходили вчера вечером. Они
позвонили, мне пришлось им сказать. Но я тогда еще не нашел письма и сказал
им, что не знаю, где вы.
- Это хорошо. Никому не говорите, где я.
- Но, Брэд, вы ведь сейчас же приедете, да? Вы должны вернуться.
- Я вернусь, - сказал я, - но не сразу. Ведь это чистая случайность,
что вы нашли письмо. Вы должны считать, что нашего телефонного разговора не
было.
- Но, Брэд... похороны... я ничего не предпринимал... она в морге.
- Вы не сказали ее мужу? Вы же знаете его - Роджер Сакс?
- Нет, я...
- Ну, так сообщите ему. Найдите его адрес и телефон в моей записной
книжке, в...
- Да, да...
- Он и займется похоронами. Если откажется, займитесь сами. Во всяком
случае, начинайте. Поступайте так, как если бы вы действительно не знали,
где я... я приеду, когда смогу.
- Ах, Брэд, ну как же так... вы должны приехать, вы должны... они все
время спрашивают... она ваша сестра...
- Я же нанял вас, чтобы вы за ней ухаживали. Почему вы оставили ее
одну?
- Ах, Господи, Господи, Господи...
- Действуйте, как я вам сказал. Мы ничего не можем сделать для...
Присциллы... ее больше... нет.
- Брэд, пожалуйста, приезжайте, прошу вас, ради меня... Пока я вас не
увижу, я буду терзаться... я не могу вам передать, что это такое... я должен
увидеть вас, я должен...
- Я не могу приехать сейчас, - сказал я. - Я не могу... приехать...
сейчас. Уладьте... все... разыщите Роджера... Предоставляю все вам. Приеду,
как только смогу. До свиданья.
Я быстро повесил трубку и вышел из будки на яркое солнце. Человек,
дожидавшийся, когда освободится телефон, с любопытством взглянул на меня и
вошел в будку. Я направился к машине, встал около нее и провел рукой по
капоту. Он весь покрылся пылью. На нем остались следы от моих пальцев. Я
посмотрел на спокойную милую деревенскую улицу из домов восемнадцатого века
разной формы и размера. Затем я влез в машину, развернулся и медленно поехал
мимо церкви и дальше, по направлению к "Патаре".
Порой, отметая простые и очевидные требования долга, мы попадаем в
лабиринт совершенно новых сложностей. Иногда мы, несомненно, поступаем
правильно, противясь этим простым требованиям и тем самым вызывая к жизни
более сложные душевные пласты. По правде сказать, меня не слишком беспокоило
чувство долга. Пожалуй, я допускал, что поступаю неправильно, но не тем были
заняты мои мысли. Разумеется, я понимал весь ужас и непростительность своей
вины. Я не сумел уберечь любимую сестру от смерти. Но пока я ехал, я в
мельчайших подробностях обдумывал наше ближайшее будущее. Как это ни глупо,
но я исходил из мысли: то, что Фрэнсис узнал, где меня найти, - чистая
случайность, простое следствие моей неосмотрительности. И если этот ужасный
телефонный разговор держался на такой слабой ниточке и был так мало
предопределен, он становился от этого каким-то менее реальным, его легче
было вычеркнуть из памяти. Действуя так, словно его и не было, я почти не
искажал подлинного хода событий. Случившееся из-за своей ненужности,
нелепости обретало призрачный характер. А если так, то незачем терзать себя
мыслью, что я должен тут же отправиться в Лондон. Присцилле уже не поможешь.
Пока я ехал по дороге со скоростью пятнадцать миль в час, я понял, в
каком двусмысленном и неопределенном положении я находился после нашего
приезда в "Патару" (как это было давно). Конечно, я намеревался заниматься
только своим счастьем, только чудом постоянного присутствия Джулиан. Так и
вышло. Дни в раю, лишенные медленного тревожного пережевывания времени, не
должны были омрачаться малодушными опасениями за будущее или отчаянием,
которое Джулиан называла моими "абстракциями". С другой стороны, как я
теперь понял, под слоем бездумной радости от ее присутствия в глубине
сознания у меня происходила - не могла не происходить - подспудная работа. Я
преследовал, не отдавая себе в том отчета, страшную цель: я хотел удержать
Джулиан навсегда. Пусть я твердил и себе и ей, что это невозможно, в то же
время я знал, что, побыв с ней, я уже не смогу от нее отказаться. Когда-то,
в невообразимо далеком прошлом, проблема сводилась к тому, что я убеждал
себя, вопреки очевидным фактам, будто имею право воспользоваться ее
великодушным даром. Теперь же проблема, как ни маскировали ее натужные
логические построения, обратилась в нечто примитивное, была уже не проблема
и не мысль даже, а какая-то опухоль в мозгу.
Это, наверно, может показаться глупым или жестоким, но после
телефонного разговора я не меньше, а еще больше ощутил необходимость
обладать Джулиан по-настоящему. Неудача, которой она так мало придавала
значения, стала для меня средоточием всех сложностей. Во всяком случае, это
было ближайшее препятствие. Вот преодолею его, а там уж буду думать, а там
уж видно будет, что делать дальше. А пока я могу ждать, и никто не посмеет
меня ни в чем обвинить. И если я справлюсь с этим, то, возможно, тогда-то
меня и озарит наконец свет уверенности; и тогда-то, как представлялось моему
помраченному рассудку, я смогу ясно и четко ответить на вопрос: отчего бы
мне не жениться на этой девочке? Каким-то чудом мы полюбили друг друга.
Кроме разницы в возрасте, ничто не препятствует нашему браку. Ну а на это
можно просто закрыть глаза. Разве можно пренебречь такой любовью! Нет! Мы
можем пожениться, - ведь ничто, кроме женитьбы, не удовлетворит такую
любовь. Я мог бы, я могу удержать Джулиан навсегда. Но моя пуританская
совесть нашептывала мне мрачные советы, и до телефонного разговора я сам не
понимал, отчего я так нерешителен.
Разумеется, я уже понял, что не скажу Джулиан о смерти Присциллы. Если
я скажу, мне придется немедленно вернуться в Лондон. А я чувствовал, что
если; мы покинем наше убежище, если мы расстанемся теперь, то весь наш побег
был ни к чему; никогда мы не избавимся от сомнений, и наше обручение не
состоится. Я должен молчать и ради нее, и ради себя. Я обречен на пытку -
молчать, чтобы высвободиться из тьмы. Нельзя, чтобы случившееся ворвалось в
нашу жизнь. Я должен обладать Джулиан, но дело не только в этом. Я не могу и
не хочу пугать Джулиан рассказом о самоубийстве Присциллы. Разумеется, мне
придется скоро ей открыться, и скоро нам придется вернуться, но не теперь -
сначала я добьюсь своей совсем уже близкой цели и завоюю право удержать ее
навсегда. Присцилле нельзя помочь, остается исполнить долг перед Джулиан.
Мука от того, что я вынужден таиться, - часть моей пытки. Мне хотелось сразу
же все сказать Джулиан. Я нуждаюсь в ее утешении, в ее бесценном прощении.
Но ради нас обоих я должен пока от него отказаться.
- Как ты долго. Посмотри на меня и угадай, кто я.
Я вошел с крыльца и после яркого солнечного света щурился в темной
гостиной. Сначала я совсем не видел Джулиан, только слышал ее голос,
доносившийся до меня из мрака. Потом различил лицо, больше ничего. Потом
увидел, что она сделала.
На ней были черные колготки, черные туфли, черная облегающая бархатная
куртка и белая рубашка, а на шее цепь с крестом. Она стояла в дверях кухни и
держала в руках овечий череп.
- Это тебе сюрприз! Я купила все на твои деньги на Оксфорд-стрит, такой
крест хиппи носят. Я у одного хиппи и купила. Стоит пятьдесят пенсов. Не
хватало только черепа, но мы такой прекрасный череп нашли. Как по-твоему,
мне идет? Бедный Йорик... Что с тобой, милый?
- Ничего, - сказал я.
- Ты так странно смотришь. Разве я не похожа на принца? Брэдли, ты меня
пугаешь. В чем дело?
- Нет, ничего.
- Сейчас я все сниму. Давай обедать. Я нарвала салата.
- Мы не будем обедать, - сказал я. - Мы ляжем в постель.
- Сейчас?
- Да!
Большими шагами я подошел к ней, взял ее за руку, втащил в спальню и
повалил на кровать. Овечий череп упал на пол. Я уперся коленом в кровать и
начал стаскивать с нее рубашку.
- Подожди, подожди, порвешь.
Она принялась быстро расстегивать пуговицы, возиться с курткой. Я хотел
стащить все это через голову, но мешали цепь и крест.
- Брэдли, подожди, пожалуйста, ты меня задушишь.
Я зарылся рукой в снежную пену рубашки и шелковую путаницу волос,
добрался до цепи, нашел ее и разорвал. Рубашка соскользнула. Джулиан
отчаянно расстегивала лифчик. Я начал стаскивать с нее черные колготки, она
выгнулась дугой, помогая мне стянуть их с бедер. Секунду, не раздеваясь сам,
я смотрел на ее голое тело. Затем стал срывать с себя одежду.
- Брэдли, пожалуйста, осторожней. Брэдли, прошу тебя, мне больно.
Потом она плакала. На этот раз я овладел ею, в этом не было сомнений. Я
лежал выдохшийся и не мешал ей плакать. Затем я повернул ее к себе, и ее
слезы смешались с каплями пота, от которых густые седые завитки у меня на
груди потемнели, примялись и прилипли к горячему телу. Я был в экстазе и,
обнимая ее, испытывал страх и торжество, сжимая в руках обожаемое,
истерзанное, содрогающееся от рыданий тело.
- Не плачь.
- Не могу.
- Прости, что я порвал цепь. Я починю.
- Не важно.
- Я тебя напугал?
- Да.
- Я тебя люблю. Мы поженимся.
- Да.
- Ведь правда, Джулиан?
- Да.
- Ты простила меня?
- Да.
- Ну, перестань плакать.
- Не могу.
Позже мы все-таки опять любили друг друга. А потом оказалось, что уже
вечер.
- Почему ты был такой?
- Наверно, из-за принца Датского.
Мы страшно устали и проголодались. Мне захотелось вина. При свете лампы
мы тут же съели все, что у нас было приготовлено: ливерную колбасу, хлеб с
сыром и кресс-салат; в открытые окна лился синий соленый вечер и заглядывал
в комнату. Я допил все вино.
Почему я был таким? Решил ли я вдруг, что Джулиан убила Присциллу? Нет.
Ярость, гнев были направлены против меня самого через Джулиан. Или против
судьбы через Джулиан и меня. Но, конечно, эта ярость была и любовью,
проявлением божественной силы, безумной и грозной.
- Это была любовь, - сказал я ей.
- Да, да.
Во всяком случае, я преодолел первое препятствие, и хотя мир опять
переменился, он снова оказался не таким, как я ожидал. Я предвидел, что на
меня снизойдет все упрощающая уверенность. Но мое отношение к Джулиан
по-прежнему уходило во мрак будущего, насущного и пугающего, динамичного и
меняющегося, казалось, каждую секунду. Девочка была уже другой, я был
другим. И это то тело, каждую частицу которого я боготворил? Словно высшей
силой внесло страшные абстракции в самую сердцевину страсти. Минутами я
дрожал и видел, что Джулиан тоже дрожит. Мы трогательно утешали друг друга,
будто только что спаслись от пожара.
- Я починю твою цепь. Вот увидишь.
- Зачем, можно просто завязывать ее узлом.
- И овечий череп тоже склею.
- Он вдребезги разбился.
- Я его склею.
- Давай задернем шторы. У меня такое чувство, будто к нам заглядывают
злые духи.
- Мы окружены духами. Шторами от них не спастись.
Но я зашторил окна и, обойдя стол, встал за ее стулом, чуть касаясь
пальцем ее шеи. Тело у нее было прохладное, почти холодное, - она
вздрогнула, выгнула шею. Больше она никак не отозвалась на мое
прикосновение, но я чувствовал, что наши тела связывает непостижимая
общность. Пришло время объясниться и на словах. Слова стали другие,
пророческие, доступные лишь посвященным.
- Я знаю, - сказала она, - их толпы. Со мной никогда такого не было.
Слышишь море? Совсем рядом шумит, а ветра нет.
Мы прислушались.
- Брэдли, запри, пожалуйста, входную дверь.
Я встал, запер дверь и снова сел, глядя на Джулиан.
- Тебе холодно?
- Нет... это не холод.
- Я понимаю.
На ней было голубое в белых ивовых листьях платье, в котором она
убежала из дому, на плечах - легкий шерстяной плед с кровати. Она смотрела
на меня большими, широко раскрытыми глазами, и лицо ее то и дело
вздрагивало. Было пролито немало слез, но больше она не плакала. Она так
заметно повзрослела, и это так ей шло. Уже не ребенок, которого я знал, но
чудесная жрица, пророчица, храмовая блудница. Она пригладила волосы, зачесав
их назад, и лицо ее, беззащитное, отрешенное, обрело двусмысленную
красноречивость маски. У нее был ошеломленный, пустой взгляд статуи.
- Ты мое чудо, мое чудо.
- Так странно, - сказала она. - Я сама будто совсем исчезла. Со мной
еще никогда такого не было.
- Это от любви.
- От любви? Вчера и позавчера я думала, что люблю тебя. А такого не
было.
- Это бог, это черный Эрот. Не бойся.
- Я не боюсь... Просто меня перевернуло, и я вся пустая. И вокруг все
незнакомое.
- И мне тоже.
- Да. Интересно. Знаешь, когда мы были нежные, тихие, у меня было такое
чувство, что ты близко, как никто никогда не был. А теперь я как будто
одна... и не одна... и... я... Это ты - я, это мы оба.
- Да, да.
- Ты даже похож на меня. Я словно в зеркало смотрюсь.
Удивительно, мне казалось, что это я сам говорю. Я говорил через нее,
через чистую ответную пустоту ее существа, опустошенного любовью.
- Раньше я смотрела тебе в глаза и думала: "Брэдли!" Теперь у тебя нет
имени.
- Мы заворожены.
- Мы соединены навек, я чувствую. Это вроде... причащения.
- Да.
- Слышишь поезд? Как ясно стучит.
Мы слушали грохот, пока он не стих вдали.
- А когда приходит вдохновение, то есть когда пишешь, тоже так бывает?
- Да, - сказал я.
Я знал, что так бывает, хотя, сам пока еще ни разу этого не испытал.
Теперь я смогу творить. Хотя я все еще не вышел из мрака, но пытка осталась
позади.
- Правда, это одно и то же?
- Да, - сказал я. - Потребность человеческого сердца в любви и в знании
безгранична. Но большинство людей осознают это, только когда любят. Тогда
они твердо знают, чего хотят.
- А искусство...
- Эта же потребность... очищенная... присутствием... возможно...
божественным присутствием.
- Искусство и любовь...
- Перед обоими стоят извечные задачи.
- Теперь ты станешь писать, да?
- Да, теперь я буду писать.
- Мне больше ничего не надо, - сказала она, - будто объяснилось, почему
мы должны были соединиться. Но не в объяснении дело. Мы просто вместе. Ах,
Брэдли, смешно, но я зеваю!
- И мое имя вернулось ко мне! - сказал я. - Пойдем. В постель и спать.
- По-моему, я в жизни еще так изумительно не уставала и так не хотела
спать.
Я довел ее до кровати, и она заснула, не успев надеть ночную рубашку, -
как в первую ночь. Мне совсем расхотелось спать. Я был в бодром, приподнятом
настроении. И, держа ее в объятьях, я знал, что верно поступил, не уехав в
Лондон. Пытка дала мне право остаться. Я обнимал ее и чувствовал, как тепло
простой домашней нежности возвращается в мое тело. Я думал о бедной
Присцилле и о том, как завтра я поделюсь своей болью с Джулиан. Завтра я
скажу ей все-все, и мы вернемся в Лондон выполнять будничные задачи и
обязанности, и начнется повседневность совместной жизни.
Я спал крепким сном. И вдруг грохот - и снова, и снова грохот. Я был
евреем, скрывался от нацистов, и они обнаружили меня. Я слышал, как они,
словно солдаты на картине Учелло, бьют алебардами в дверь и кричат. Я
шевельнулся - Джулиан так и лежала у меня в объятьях. Было темно.
- Что это?
Ее испуганный голос вернул меня к действительности, меня охватил ужас.
Кто-то стучал и стучал в дверь.
- Кто же это? - Она села. Я чувствовал ее теплые темные очертания рядом
и будто видел, как светятся у нее глаза.
- Не знаю, - сказал я, тоже садясь и охватив ее руками.
Мы прижались друг к другу.
- Давай молчать и не будем зажигать свет. Ах, Брэдли, мне страшно.
- Не бойся, я с тобой. - Я сам так испугался, что почти не мог ни
думать, ни говорить.
--Тсс. Может, уйдут.
Стук, прекратившийся на секунду, возобновился с новой силой. В дверь
били металлическим предметом. Было слышно, как трещит дерево.
Я зажег лампу и встал. Увидел, как дрожат мои босые ноги. И натянул
халат.
- Оставайся тут. Я пойду посмотрю. Запрись.
- Нет, нет, я тоже выйду...
- Оставайся тут.
- Не открывай дверь, Брэдли, не надо...
Я зажег свет в маленькой прихожей. Стук сразу же прекратился. Я молча
стоял перед дверью, уже зная, кто там.
Очень медленно я открыл дверь, и Арнольд вошел, вернее, ввалился в
дрихожую.
Я зажег свет в гостиной, он прошел за мной и положил на стол огромный
гаечный ключ, которым дубасил в дверь... Тяжело дыша, не глядя на меня, он
сел.
Я тоже сел, прикрывая голые, судорожно подрагивавшие колени.
- Джулиан... здесь? - спросил Арнольд хрипло, как будто он был пьян, но
пьян он, конечно, не был.
- Да.
- Я приехал... ее забрать...
- Она не поедет, - сказал я. - Как вы нас нашли?
- Мне сказал Фрэнсис. Я долго приставал к нему, и он сказал. И про
телефонный звонок тоже.
- Какой телефонный звонок?
- Не притворяйтесь, - сказал Арнольд, наконец взглянув на меня. - Он
сказал мне, что звонил вам сегодня утром насчет Присциллы.
- Понятно.
- Вы не могли вылезти... из своего любовного гнездышка... даже когда
ваша сестра... покончила с собой.
- Я собираюсь в Лондон завтра. Джулиан поедет со мной. Мы поженимся.
- Я хочу видеть свою дочь. Машина под окнами. Я заберу Джулиан с собой.
- Нет.
- Может быть, вы ее позовете?
Я встал. Проходя мимо стола, я взял гаечный ключ. Я пошел в спальню,
дверь была закрыта, но не заперта, я вошел и запер ее за собой.
Джулиан оделась. Поверх платья она накинула мой пиджак. Он доходил ей
до бедер. Она была очень бледна.
- Твой отец.
- Да. Что это?
Я швырнул гаечный ключ на кровать.
- Смертельное оружие. Оно нам ни к чему. Лучше выйди и поговори с ним.
- Ты...
- Я за тебя заступлюсь. Ни о чем не беспокойся. Давай все ему объясним
- и пускай едет. Пошли, нет, подожди минуту. Я надену брюки.
Я быстро надел рубашку и брюки. И с удивлением увидел, что только
начало первого.
Я вернулся в гостиную вместе с Джулиан. Арнольд встал. Мы смотрели на
него через неприбранный стол - мы слишком устали и не смогли убрать остатки
ужина. Я обнял Джулиан за плечи.
Усилием воли Арнольд овладел собой, явно решив обойтись без крика. Он
сказал:
- Девочка моя...
- Здравствуй.
- Я приехал, чтобы отвезти тебя домой.
- Мой дом здесь, - сказала Джулиан.
Я стиснул ее плечо и тотчас отошел, решив сесть, а им предоставив
стоять друг против друга.
Арнольд, в легком плаще, измученный, взволнованный, казался
взломщиком-маньяком. Блеклые глаза уставились в одну точку, губы дрожали,
будто он беззвучно заикался.
- Джулиан... уедем... ты не можешь остаться с этим человеком... это
безумие... Посмотри, вот письмо от твоей матери, она просит тебя вернуться
домой... я кладу его здесь, вот, прочти, пожалуйста. Как ты можешь быть
такой безжалостной, бессердечной, оставаться здесь и... ведь вы, наверно...
после того как бедная Присцилла...
- А что с Присциллой? - сказала Джулиан.
- Так он тебе не сказал? - воскликнул Арнольд. Он не смотрел на меня.
Он стиснул зубы, лицо его дрогнуло - возможно, он пытался скрыть торжество
или радость.
- Что с Присциллой?
- Присцилла умерла, - сказал я. - Она вчера покончила с собой, приняв
слишком большую дозу снотворного.
- Он узнал это сегодня утром, - сказал Арнольд. - Ему Фрэнсис сообщил
по телефону.
- Это верно, - подтвердил я. - Когда я сказал тебе, что еду в гараж, я
поехал звонить Фрэнсису, и он мне сообщил.
- И ты мне не сказал? Ты скрыл... и после этого мы... весь день мы...
- О-о, - простонал Арнольд.
Джулиан не обратила на него внимания, она пристально смотрела на меня,
кутаясь в пиджак, воротник его был поднят, окружая ее взъерошенные волосы,
она обхватила руками горло.
- Как же так?
Я поднялся.
- Это трудно объяснить, - сказал я, - но, пожалуйста, попробуй понять:
Присцилле я уже ничем не мог помочь. А тебе... Я должен был остаться... и
нести бремя молчания, это не бессердечность,
- Похоть, вот как это называется, - сказал Арнольд.
- О, Брэдли... Присцилла умерла...
- Да, - сказал я, - но ведь я же тут ничего не могу поделать, и...
Глаза Джулиан наполнились слезами, они закапали на отвороты моего
пиджака.
- Ах, Брэдли... как ты мог... как мы могли... бедная, бедная
Присцилла... это ужасно...
- Полная безответственность, - сказал Арнольд. - Или даже
ненормальность. Бездушие. Сестра умерла, а он не может вылезти из постели.
- Ах, Брэдли... бедная Присцилла...
- Джулиан, я собирался сказать тебе завтра. Завтра я бы все тебе
сказал. Сегодня я должен был остаться. Ты видела, как все получилось. Мы оба
не принадлежали себе, мы не могли уехать, так было суждено.
- Он сумасшедший.
- Завтра мы вернемся к повседневности, завтра будем думать о Присцилле,
и я все расскажу тебе и расскажу, как я страшно виноват...
- Я виновата, - сказала Джулиан. - Все из-за меня. Ты с ней бы остался.
- Да разве остановишь человека, если он решился покончить с собой?
Наверно, неправильно даже и вмешиваться. Жизнь у нее стала совсем
беспросветная.
- Удобное оправдание, - сказал Арнольд. - Значит, вы считаете, что раз
Присцилла умерла, тем лучше для нее, да?