Андрей Германович Волос
Предатель
Текст предоставлен правообладателем. https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=2455675
«Волос А. Г. Предатель»: Эксмо; Москва; 2011
ISBN 978‑5‑699‑50485‑5
Аннотация
В центре нового романа Андрея Волоса – судьбы двух необычных людей: Герман Бронников – талантливый литератор, но на дворе середина 1980‑х и за свободомыслие герой лишается всего. Работы, членства в Союзе писателей, теряет друзей – или тех, кого он считал таковыми. Однако у Бронникова остается его «тайная» радость: устроившись на должность консьержа, он пишет роман о последнем настоящем советском тамплиере – выдающемся ученом Игоре Шегаеве. Прошедший через психушку и репрессированный по статье, Шегаев отбывает наказание в лагере на севере России. Кафкианская атмосфера романа усиливается тем, что по профессии Шегаев – землемер. Как тот самый Землемер К. из «Замка» Франца Кафки.
Судьбы Бронникова и Шегаева переплетаются, времена – как в зеркале – смотрят друг в друга, и кажется, что «Предатель» написан о нашей современности.
«Предатель» – роман не «модный», написанный не на потеху дня, а для глубоких размышлений. Новый роман Волоса вобрал в себя опыт Варлама Шаламова и Даниила Андреева и будет интересен самому широкому кругу читателей.
Андрей Волос
Предатель
Нужно же попробовать, что такое смерть.
Н.В. Гоголь. «Тарас Бульба»
Эта ночь, этот лес, эта нескончаемая белая дорога казались мне сном, от которого невозможно проснуться. И все же чувство странного торжества переполняло мое сознание. Вот мы, такие голодные, измученные, замерзающие, только что выйдя из боя, едем навстречу новому бою, потому нас принуждает к этому дух, который так же реален, как наше тело, только бесконечно сильнее его.
Николай Гумилев
Но почему‑то не всех это поражало и не всем было интересно про это читать.
Юрий Трифонов. «Время и место»
Автор от всего сердца благодарит Сергея Львовича Устинова, без дружеского участия и внимания которого эта книга не могла бы появиться на свет, Ольгу Витальевну Козис, оказавшую автору неоценимую помощь в работе, доктора медицинских наук Ирину Владимировну Котову, не жалевшую времени и сил для разъяснения начал врачебного дела, Дмитрия Евгеньевича Аболина, Владимира Алексеевича Губайловского, Елену Александровну Костюкович, Владимира Николаевича Медведева, Людмилу Алексеевну Синицыну, Андрея Алексеевича Таля (в траурной рамке), Владимира Петровича Фетисова (в траурной рамке), бескорыстно помогавших советом, добрым словом, свежей мыслью, важными сведениями.
Автор выражает искреннюю признательность и глубокое уважение многим и многим авторам книг и записок из библиотеки «Воспоминаний о ГУЛАГе», созданной и бережно хранимой попечением Музея и общественного центра им. Андрея Сахарова (https://www. sakharov‑center.ru), а также Общественному фонду «Покаяние» (г. Сыктывкар, https://www. pokayanie‑komi.ru/main).
Роман основан на действительных фактах и документах. Все персонажи вымышлены. Любое совпадение с судьбами реальных людей является случайным.
Пролог
Пламенный прямоугольник переполз на шкаф, время заворачивало к пятому часу; поглядев на циферблат, Бронников захлопнул книгу.
– Вставайте, граф. Вас ждут великие дела.
Портос, приняв, вероятно, слова на свой счет, нехотя поднялся. Цокая когтями, побрел в прихожую. Сел и, громко стуча мослом о паркет, подробно почесал брюхо. После чего юркнул в приоткрытую дверь детской.
Бронников тоже заглянул.
– Лёшик, слышишь, что сказал? Подъем.
Сын в ответ протестующе дрыгнул ногой.
– Я не Лёшик! Сколько раз говорить!
– А кто?
– Алексей!
– Хорошо, Алексей. Пробуждайся.
– Не хочу.
– Почему?
Сопение.
– Потому что ты всегда одно и то же. Вставайте, граф, вставайте, граф…
Повернулся от стенки. Мордаха заспанная, розовая в клеточку.
– Сколько раз говорил: не спи на авоське, – укорил Бронников. – Пойди к зеркалу, увидишь…
Сел, свесил ноги, побрел, ворча и спотыкаясь. А пока высматривал себя, еще большеголового, но уже почти шестилетнего, в сумрачном зеркале прихожей, проснулся окончательно.
Но за стол уселся все еще с вызовом, демонстративно болтая ногами.
– Молоко не буду! Там пенка.
– Здрасти. В птичьем пенок не бывает.
– Вот ты и вчера говорил птичье.
– И что?
– А мама говорит: порошковое.
– Вчера вообще молока не пили.
– А что же?
– Кефир.
– Ну позавчера… все равно!
– Скажешь тоже – позавчера. Кто старое помянет, тому глаз вон. Ешь, а то мама придет, не успеем альбом посмотреть.
– Какой альбом?
– Артем вчера принес.
Минут через десять плотно угнездились на диване: сдвинули коленки, разложили тяжелую, как дубовая доска, фолиантину.
– Читай.
Алексей нахмурился:
– Длинновато…
– Ничего. Это не роман. Не сократишь.
С запинками, но все же довольно исправно прочел:
– Василий Васильевич Верещагин… да?
– Точно. Василий Васильевич Верещагин. Вот он сам на портрете…
– Бородатый.
– Куда путешественнику без бороды. Это статья для умных дядек… понаписали. Стоп.
– Зима…
– Да еще какая! Видишь, снег‑то на ветках: топнешь – он и осыплется… когда такой бывает?
– Когда мороз.
– Точно. Легко ли на таком морозе стоять?
– Не знаю… А что они вообще стоят на морозе? Шли бы домой…
– Домой нельзя. Они в засаде. Француза подстерегают. Видишь, так и называется: «Не замай, дай подойти». Мол, тихо, мужики! Пусть враг ближе подтянется. Тогда и ударим – чтоб наверняка.
– Война, что ли?
– Война. Двенадцатого года. Когда Наполеон Москву взял.
– Прямо Москву?! – не поверил сын. – Нашу Москву?!
– Ну да. Вот, видишь – Наполеон. Спрятался в Кремле… смотрит из‑за стены, как город догорает.
– Жи‑и‑ирный, – с оттенком неприязненного удивления заметил Алексей: смотри‑ка, дескать, сам такой жирный, а сам Москву взял. – А потом?
– Он думал, если Москву сдали, победа его. Думал, к нему на поклон явятся, признают его власть, как везде… А не тут‑то было. Жители разбежались. Город сгорел, считаные дома уцелели… Ни фуража, ни провианта. Что делать? Надо отступать… А тут откуда ни возьмись – снова Кутузов Михайло Илларионович! Поначалу уклонился, армию сберег, а теперь вот, видишь: «В штыки! Ура! Ура!»
– Урррр‑а‑а‑а!
– Да‑а‑а… Победили французов. Дальше Туркестан…
Осторожно переворачивая проложенные калькой листы, перебирались из пространства в пространство. Каждое полнилось дальними, едва угадываемыми звуками – из одного доносился гаснущий шум реки, из другого – веяние степного ветра; опаляло лицо звенящим жаром раскаленного песка… подрагивала земля под копытами… свистели стрелы из кривых луков… затихал последний скрежет отработанной битвы…
– А этот, смотри, грустный. Солдат?
– Офицер. Видишь, погоны у него. «Туркестанский офицер, когда похода не будет». Так автор подписал.
– А когда поход?
– А когда поход, развеселится, наверное… на коня вскочит, шашку выхватит. «Эскадро‑о‑о‑о‑он! За мной!» И – вперед!
Бронников скосил взгляд: прищурясь, Алексей сосредоточенно пытался представить себе метаморфозу, которая вскоре произойдет с печальным офицером.
– А вот веселый! Он танцует?
На соседней странице в пронзительной мути солнца, в зыбком мареве мгновения, уже навечно застывшего и вместе с тем вечно длящегося (то есть до этой самой секунды дотянувшегося мгновения): запнувшийся, ошеломленный своим еще не до конца понятым несчастьем, не успевший осознать случившегося… и солнце‑то, солнце лупит в самые глаза!.. Да что ж это, братцы!.. ах, не повезло!..
Подпись: «Смертельно раненный».
Бронников вздохнул.
– Нет, сынок. Он не танцует.
– А что?
– Он умирает. Его убили.
Алексей резко отстранился, замер, вглядываясь.
И, вдруг заулыбавшись – одновременно недоверчиво и покровительственно, – заговорил громко и назидательно, как делал, когда читал наизусть стихи:
– Зачем ты шутишь?! Ты что? Так не умирают. Ты разве не видишь? Он просто танцует, правда!
– Да? Ну, наверное, ты прав.
– Конечно, конечно!
Портос, валявшийся на ковре в позе безнадежной мертвой собаки, ни с того ни с сего решительно встряхнул ушами и собранно направился в прихожую: своих он чуял, когда те еще только брались за ручку подъездной двери.
А вот и дверь лифта громыхнула…
– Привет!
Первые взгляды и касания – это просто робкие попытки убедиться: ты – та ли? Правда?.. А ты – тот?..
Однако тает мгновенная рябь неузнавания, и теперь уже шум, гам, тарарам, собака лает, ребенок вопит! – в поднявшемся гвалте никто, должно быть, и не услышал робкого аккорда нежности, прозвеневшего под невысоким потолком прихожей.
– Портос, фу! Леша, не висни, пожалуйста, я едва на ногах стою! Гера, осторожно, там яйца!.. Не толкитесь тут, через двадцать минут ужинать!..
Но, конечно, в первый момент продолжения жизни стеснились в шестиметровой кухне – Бронников подпер косяк, глядя на Киру с улыбкой, в которой сквозила тень изумления – все‑таки та!.. все‑таки продолжается! – Лёшик приник, прижался, уткнувшись лицом, Кира ерошила ему волосы, а смотрела на Геру, Портос же забрался под стол, где, как он давно знал, располагалась узловая точка равноприближенности любви.
Глава 1
Лифтер
Бронников сидел на своем рабочем месте под лестницей.
Судя по надрывности телефонных звонков, домогалась его гражданка Крылатова из сорок второй.
В среде дежурных к ней приклеилось нелепое прозвание «мадам». Старуха вечно требовала ответов на вопросы, которые никоим образом не могли входить в компетенцию лифтера.
– Алло, консьерж? – не раз слышал Бронников ее пронзительный голос. – Скажите, консьерж, но почему же лифт опять так громыхает?! Это невыносимо, консьерж!..
Дождался шестого звонка. Не умолкает. Седьмой.
– Алло!
Крылатова всегда начинала говорить сразу как снимали трубку, если не раньше; а сейчас он успел ощутить гулкую тишину пространства.
● Москва, март 1980 г.
– Герман Алексеевич? – спросил невидимый собеседник.
Голос был приятный – глубокий, звучный. Услышать раньше, так решил бы, что это из какой‑нибудь комиссии Союза… или из Литфонда, что ли… по некоему важному, но необременительному делу… какие случались прежде.
– Да, да, – бормотнул Бронников, встряхиваясь. – Я слушаю.
Знакомый голос… точно – знакомый!
– Герман Алексеевич, – повторил собеседник с легкой усмешкой. – Это…
И не успел он еще произнести свистящее начало своего поименования, как Бронников похолодел: Семен Семеныч!
– Это Семен Семеныч беспокоит…
Сделал паузу, дожидаясь подтверждения, что его признали.
– Вспомнили?
Почему на вахту звонит? То есть все, что ли, известно?! Даже за графиком дежурств следят?
Бронников напряженно хмыкнул:
– Ну а как же! Такое не забывается…
– Я, собственно, по пустяку. Тут вот какое дело. Можете подъехать?
– Куда подъехать?
– К нам.
– К вам?
Прежде, когда впервые выпало им побеседовать, он бы, пожалуй, не задал этого тупого вопроса. Тогда, полгода назад, Семен Семеныч, помнится, ткнул в нос грозную свою кагэбэшную ксиву – и Бронников поплелся, как баран на заклание. Без всяких вопросов. Они хотят встретиться! Какие могут быть вопросы? – они хотят, значит, надо.
– А зачем?
Семен Семеныч делано замялся.
– Поговорить бы надо, – пояснил он. И добавил урезонивающе: – Не по телефону же.
– Да? – нагло удивился Бронников. – А почему не по телефону?
– Ладно вам. Вы же понимаете.
– Допустим, понимаю. Но почему я?
– То есть?
– То и есть! – пуще наглел Бронников. – Сами только что сказали: надо поговорить. Кому надо? Мне не надо. А если вам надо, вы и подъезжайте. Милости прошу!
– Э‑э‑э…
Ну да ему ждать, пока там этот топтун с мыслями соберется, недосуг. Не нашелся с ответом – получи!
– До свидания!
И злорадно бросил трубку.
О чем, собственно говоря, пожалел сразу, как она упала на рычаги. Даже, пожалуй, еще долететь не успела – а он уже пожалел.
Ах, зря, зря! Ущучил! Да если Семен Семенычу вздумается, он так ущучит, что…
Не плюнет, не забудет, из списка не вычеркнет, перезвонит непременно.
Однако час прошел, другой – тишина.
Черт бы его побрал!..
* * *
Игорь Иванович заходил к нему под лестницу, как правило, под вечер.
Выглядел он моложе своих семидесяти, а кроме того и одевался совершенно не по‑стариковски. Распахнет ворот светлого плаща, стянет и бросит на кушетку шелковый шарф… Бронников, вечно ощущавший кургузость своих одеяний, немного даже завидовал. Другого хоть в царскую мантию наряди – все как корове седло. А этот дорогими вещами похвастать не может, а вот надо же: все на нем как влитое, все идет, все, как говорила Кирина баба Сима, личит. Фигура, что ли, такая? – высокий, худощавый, прямой, рука крепкая, как у лесоруба или каменщика; о возрасте если что и говорит, так только седина. Ну и морщины, конечно…
Потрогает рукой сиденье гостевого стула, сядет с осторожностью.
«Что, Гера, хмуритесь? Не тянется рука к перу, перо к бумаге?»
Бронников ему о звонке рассказывать не станет – стоит ли о собственной глупости толковать. Единственное оправдание – уж больно неожиданно все случилось. Тишина, тишина, тишина, а потом трах над самым ухом – звонок!.. (Все равно глупость: как будто такое может произойти ожидаемо: на то они и спецы, чтоб как гром с ясного неба).
С другой стороны, кому еще расскажешь? Шегаев по крайней мере в курсе их отношений.
«Позвольте, – скажет, – это же который…» – «Ну да. С седой прядью».
Покачает головой.
«То есть – погарцевали?»
Вот именно. Погарцевал, идиот.
«Ну и ладно. Плюньте. Надо будет – еще позвонит. Не переломится. А не позвонит – и совсем хорошо».
И такая ровная интонация самоосознанного, расчетливого, знающего себе цену наплевательства прозвучит в его словах, что Бронников и впрямь мгновенно успокоится…
И станут они, как обычно, чай пить. Игорь Иванович обещал какие‑то старые фотографии принести. Что на них? Чибью?.. Зима, конечно. Там всегда зима… Телогрейка, ватные штаны… Шапка набекрень. Снег вокруг. Справа буровая вышка… «Бороду отпускали?» – «Где? А, это! Нет, специально не отпускал. Борода – это, знаете ли, уступка неустроенностям быта. Перестать бриться – сделать первый шаг к тому, чтобы перестать мыться…» – «А что за барак? Вольный?» – «Разумеется, вольный. В зоне не пофотографируешь». – «Мы примерно в таком в Джезказгане жили…» Хмыкнет: «Барак – он и есть барак. Бараки отличаются только количеством щелей. До барака, знаете, еще добраться надо…» – «В каком смысле?» – «Да в самом прямом… вы себе вагонзак представляете? Это такой вагон, где…»
До ночи просидят. Игорь Иванович рассказывает, Бронников слушает. Невзначай и на бумажке кое‑что помечает.
* * *
У него к этим посиделкам всегда все было готово, тем более что готовность не требовала почти никаких усилий: накануне горсть карамели или, если везло, «Лимонных долек», а пачка чаю, заварочный чайник и пол‑литровая банка с сахаром‑песком, укупоренная полиэтиленовой крышкой, всегда лежали в матерчатой сумке, с которой он являлся на работу.
Кипятильный чайник в сторожке, как называлась фанерная выгородка под лестницей за лифтовыми решетками, был общий, один на четверых (из расчета вахты сутки через трое) и, между прочим, тоже не дармовой: когда Бронников устраивался, старушка, на место которой он заступал, потребовала с него полтора с чем‑то рубля – это была доля, некогда выплаченная ею. Как понял Бронников, она тоже не участвовала в покупке впрямую, а только компенсировала чьи‑то еще более ранние затраты. Вдумавшись, Бронников был несколько даже ошарашен незыблемостью этого простого предмета – электрического чайника: получалось, что люди приходили и уходили, устраивались и увольнялись, приносили с собой свою болтовню и мелкие дрязги и уносили их, уступая место следующим, таким же суетным и сиюминутным; и сам он, Бронников, посидит и исчезнет, как все (разве что не станет мелочиться, не востребует полтора с чем‑то рубля с того, кто явится ему на смену), – а чайник стоял и будет стоять, величественно возвышаясь в центре дольнего коловращения, как угрюмая скала в текучем море; и запрошенные полтора с чем‑то рубля представлялись не платой за возможность пользования, а жертвой этому вечному идолу, невозмутимо блестевшему алюминиевыми боками…
Во всем остальном сторожка была обустроена скромно, но достаточно.
Косой потолок, образованный бетоном лестничного пролета, покрывали веселенькие обои, однако васильково‑рябиновая расцветка не могла до конца искупить той плакучей печали, с какой клонился один из отклеившихся углов.
Лучшего ложа, чем узкая клеенчатая кушетка, и придумать было нельзя: с одной стороны, помягче, чем, скажем, на голом дереве, с другой – так же гигиенично. Стелили свое: Бронников приносил на дежурство два пледа, сменщица его Катерина Васильевна, жившая за два дома, тоже таскала на ночь какое‑то тряпье. Как другие обходились, неведомо.
На тумбочке возле кушетки стоял телефонный аппарат, лампа и чайник, внутри – две щербатые чашки и нож тусклой нержавейки, проживший, судя по съеденному временем лезвию, полноценную жизнь кухонного орудия – даром что столовый. Тут же стул, а у двери еще один – шаткий гостевой, взамен которого хотелось присмотреть какой‑нибудь покрепче, но то ли не выбрасывал никто таковых, то ли Бронников, прогуливаясь, у помоек и мусорок оказывался не вовремя.
Дверь, как и сама стена, превращавшая подлестничное пространство в комнатенку, была снизу фанерной, сверху стеклянной, завешенной изнутри от чужого глаза тряпицей. Днем полагалось держать ее нараспашку, чтобы видеть входящих в подъезд. Незнакомцу следовало задавать соответствующие вопросы. Процедура представлялась довольно бессмысленной. Ну ответит он, допустим, что в тридцать пятую, дальше что? Спросить, к кому? Скажет, к кому: к Петровой, мол. Конечно, на стенке сторожки висит список всех ответственных квартиросъемщиков подъезда, и про тридцать пятую там написано не «Петрова» вовсе, а «Процик», что вроде бы является основанием заподозрить пришельца во лжи и в попытке незаконного проникновения. Но то‑то и дело, что Процик‑то Процик (Валентин Яковлевич, симпатичный старикан), а в квартире кроме него натыркано еще человек пять. Жена, две дочери, одна была замужем, развелась, другая и ныне с мужем живет. И что ж, каждый раз Процику звонить, выяснять, есть ли у них Петрова?
Короче говоря, Бронников, в нарушение инструкций, полученных от домоуправа Мыльникова, предпочитал дверь в конуру‑сторожку захлопывать, раздергивая при том тряпицу, чтобы иметь возможность надзирать за происходящим в подъезде через стекло. Да и то: подъезд – не перекресток, не вокзал, редко тут происходит что‑либо выходящее за рамки ординарного шарканья подошвами о тряпку у порога… Потому что если дверь открыта – сидишь как на юру, а закрыл – и черт тебе не брат, читай себе спокойно. Даже, если охота найдет, можно и что‑нибудь и нацарапать. А уж открыть в случае чего всегда успеется.
И вот надо же: пожалуй, нигде и никогда он не испытывал такого рабочего уюта, как здесь, в нелепой этой сторожке, фанерной выгородке под лестницей. Сколько раз такое было: разделался с мелкими делишками, выкроил день свободы – целый день свободного времени, вырвал у жизни, чтобы потратить с толком, садишься за стол – и хоть лоб об этот стол расшиби: ни одной мысли в голове!.. А в сторожке гуляет сквозняк, хлопает подъездная дверь, то и дело гремит телефон и нужно косить глазом, прикидывая, не смахивают ли вошедшие на квартирных воров или подзаборную голь, – но здесь почему‑то и думалось хорошо, и грезилось, и писалось.
С Игорем Ивановичем познакомились они… когда же?.. да уж года полтора назад.
Бронников и прежде знал, что спаниель Тришка проживает в двадцать седьмом доме. Ну да при случайных встречах псы обходились поспешным обнюхиванием, а хозяева – незначительными кивками.
Но однажды Тришка, издалека завидев на противоположной стороне улицы Портоса, ловко попятился, выдернув голову из слишком просторно застегнутого ошейника и, не будь дурак, кинулся прямиком под колеса черной «Волги».
«Волга» завизжала тормозами, в корму ей чуть не тюкнулся сиреневый «Жигуль», а спаниель чудом увернулся от следовавшего в другую сторону «Москвича», в два прыжка перемахнул газон и подлетел к ним.
Псы успели всего лишь только встать на дыбки и облапить друг друга, топчась на свежем снегу, когда Бронников изловчился схватить беглеца за уши.
– Спасибо! – сказал хозяин, широко прошагав через проезжую часть по стопам своего питомца. – Дезертир!
И в сердцах стегнул Тришку концом поводка по тощему заду.
Удар носил скорее символический, нежели экзекуционный характер, однако животное, извиваясь и визжа, как если бы его приложили каленым железом, с воплем повалилось на спину, виртуозно перекатилось, затем село, по‑бабьи широко расставив передние лапы, и, задрав морду к равнодушному небу, издало громкий и беспросветно‑горестный вой.
Портос, решивший, должно быть, что пришла его очередь подвергнуться столь же безжалостной казни, перевел оторопелый взгляд на Бронникова и в ужасе облизнулся.
– Во как, – пробормотал Бронников. – Понял?
Владелец же спаниеля, ничуть не тронутый его кривляньем, протянул руку и хмуро сказал:
– Шегаев.
Через несколько дней Бронников встретил его с женой. Игорь Иванович их друг другу довольно церемонно представил: «Наточка, познакомься, пожалуйста… это Герман Алексеевич… Герман Алексеевич, моя жена Наталья Владимировна… в девичестве Копылова… будьте знакомы!»
Улыбнувшись, Наталья Владимировна выразила надежду, что Тришке будет куда веселее гулять с Портосом, нежели с ней; с ее легкой руки так дело и пошло. Вскоре сам собой выработался порядок, при котором Бронников около девяти встречал Игоря Ивановича на углу.
Прохаживались, смотря по состоянию погоды, от часа до полутора. Как и подобало случайным знакомым, беседовали о пустяках, машинально избегая неуместных тем. Игорь Иванович отпускал подчас замечания, выдававшие в нем человека не только остроумного, но и образованного. Был не чужд литературы. Однажды восхитил Бронникова следующей сентенцией: простой человек скажет, что, дескать, жили как кошка с собакой, а причастный искусству – как Ахматова с Гумилевым.
Бронников в ту пору о своем житье‑бытье помалкивал, обмолвился только, что писатель (а чего именно писатель, распространяться не стал, – металлурги ему к той поре обрыдли до невозможности, все же прочее хранилось в тайне, столь глупо впоследствии пущенной по ветру), на что Игорь Иванович ответил вежливым «О!». Отсутствие интереса к подробностям Бронникова не обидело, поскольку двадцать седьмой дом тоже был из их околотка, и удивлять его жильца причастностью к писательству – все равно что туляка пряником; когда же выяснилось, что Игорь Иванович оказался здесь случайно, путем обмена, а к литературной деятельности не имеет никакого отношения, они уже несколько сошлись; и прежде нелепо было навяливать себя в качестве человека интересной профессии, а теперь и подавно.
Бронников вообще не понимал проявлений столь свойственного советским людям глубокого уважения к писательскому ремеслу. Глупость какая‑то: человека не знают, опусов не читали, а вот скажи, что писатель, сразу зауважают. За что?.. Поставь десять незнакомцев – пекаря, плотника, полярника, дипломата, чекиста, учителя, врача, геолога, певца, писателя – и спроси потом, кто есть кто. «Как же! – скажут, – вот этот пучеглазый – писатель, мы его сразу запомнили; а остальных не знаем». Пошло с того, что большевички назначили пяток сочинителей в гении; были они, конечно, такие же, как все, живые и такие же несчастные, мятущиеся люди; но их ловко обезъязычили разрешенностью, обездвижили жирным слоем бронзы; нескольких тут и там высящихся на площадях фигур хватает, чтобы всякий мог получить неоспоримые аргументы в пользу значительности такого пролетарского дела, как изящная словесность: титаны‑немтыри угрюмо озирают пространства, а поднадзорная писательская мелочь суетится внизу со своей белибердой… мелочь‑то мелочь, да какая уважаемая!.. Как не уважать? – каждый знает: советская власть народными деньгами не бросается; если платит, значит, строчат хорошо, с пользой, не зря у нас самая читающая страна в мире… Обитатели страны насчет того, что они самые читающие, верили на слово, сами же в книжки попусту не лезли: времени нет, разве что после смены в очереди, а потом уж куда – глаза слипаются; да и пишут не пойми о чем, чего в жизни не бывает; но ведь на то оно и умственное дело, что не каждый с разлету разберет…
Потом Бронников разошелся с Кирой, съехал, поселился на Арбате, долго Игоря Ивановича не видел, а когда вернулся в семью, его поперли из Союза.
Позвонила секретарша секретаря Кувшинникова, равнодушно‑строгим голосом потребовала не тянуть время. Он не понял, в чем дело, удивился. «Я вас очень прошу», – сказала она, неприятно нажав на «очень». В голосе звучали нотки усталого превосходства. Дело оказалось в том, что он должен сдать билет. «Ах, билет!» – повторил Бронников. «Не тяните», – бросила она.
На другой день положил на стол билет члена СП – краснокожий, с золотым гербом; взамен потребовал расписку. Расписка, оказывается, уже была заготовлена. «Вот как…» – пробормотал он, складывая лист. Секретарша не ответила.
Событие буквально оглушило.
Во‑первых, никак не думал, что до такого дойдет; во‑вторых, не понимал, что теперь делать; в третьих, ждал каких‑то трагических продолжений. Вот, например, кооперативную квартиру он как член Союза покупал – так не отнимут ли теперь? (Насчет комнаты и вопроса не стояло: твердо был уверен, что отберут в самом ближайшем времени, хоть квартира с самого начала оформлялась на Кирино имя, а в комнате он был, по идее, твердо прописан.)
Созвонился с Прокопычевым, намекнул, не вдаваясь в детали, что хотел бы вернуться. «Не кормит матушка‑литература? – отрывисто посмеиваясь, шутил Прокопычев. – Ну что ж, Гера, давай! Кульман твой на месте стоит! Лавровыми ветвями только увили, а так – в полной неприкосновенности! Стряхнешь гербарий – и за дело!..»
Но через день после того, как заполнил листок по учету кадров, Прокопычев позвонил сам и сообщил, что ничего не выйдет. «Не выйдет?» – переспросил Бронников без особого удивления. «Не выйдет, – хмуро подтвердил Василий Силантьич. – При встрече расскажу. Запиши вот телефон. Маркелов фамилия. Скажешь, от меня».
Однако и у Маркелова, заведовавшего опытным цехом на Люблинском заводе ОГМ, получилось примерно то же самое.
Такого рода попыток было шесть или семь, и с каждой следующей очевидность становилась все более очевидной. Единственное, чего не понимал, это как они, собаки, узнают, куда именно он пытается устроиться. Неужели всякий раз просто тупо выслеживают? Это сколько ж надо топтунов, чтобы такие дела проворачивать?.. Позже Шегаев заметил в ответ на его удивление: «А что же вы хотите, Гера? Во‑первых, на хорошее дело они сил не жалеют. А во‑вторых, им и стараться не нужно – отделы кадров сами за санкцией обращаются».
Неприятная нервотрепка бесплодных дерганий была тем более нелепой, что ни за какой кульман становиться ему не хотелось. Удивлялся, отчего они такие глупые: хотят, вероятно, убить в нем писателя, а не понимают, что лучший способ это сделать – разрешить устроиться в конструкторское бюро: писателю от этого – чистая смерть.
Экзистенциалист Камю писал, что время нужно чувствовать во всей его протяженности. И для этого сидеть в тоске у кабинета дантиста и стоять в длинных очередях, приблизившись же к заветному окошку, уходить; в электричках ездить далеко и стоя. Тогда, дескать, время становится длинным, ощутимым… С одной стороны, так и есть: если ты не ощутил протяженность отпущенного тебе времени, то как будто и не жил: раскрыл глаза, что‑то мелькнуло – вот уж тебя и нет… Но если с другой, то на кой черт оно нужно, время это, если ты промаял его в очередях да электричках? Времени жизни много не там, где оно медленно течет, а где есть над чем подумать. В карцере человек думает лишь о том, скоро ли выпустят… а потому его невыносимо медленно текущее время исчезает попусту.
Нет, ему время нужно не в очередях стоять, не тупо глазеть в окно поезда; а для работы. Работа отнимает чертовски много времени. Задумался – а уже полдень. Пару фраз поправил – вечер. Флобер говорил правду, отвечая на вопрос о своих делах: вчера, дескать, поставил запятую, сегодня убрал… притом у Флобера рукописей не воровали, не вынуждали прятаться… а он не Флобер, ему кроме прочего еще о конспирации думать надо.
В молодости вообще можно было на коленке. Тогда даже сама занятость, невозможность выкроить более или менее серьезные часы не мешала, а подстегивала, заставляла работать быстрее. И уж если навалял бог весть чего, то читаешь потом – будто живую воду пьешь. Ну гений, право слово – гений! Что ни фраза – со значением, что ни слово – то новье!.. Пока еще с самим собой разберешься, поймешь, что чего на самом деле стоит. К сороковнику, не раньше.
А теперь? Теперь слова, ложась на бумагу, молкнут и ссыхаются. Старые, тертые. Тусклые как пятаки. Побрякали – да и умерли. Речь остается невысказанной, мысль – неоформленной. Не удается сказать что‑то самое главное, самое живое – чем и является ускользающая сущность жизни. Как быть? Ну а как еще? – катить камень дальше: тут поправить, там подчистить… тут подстрогать, здесь подпилить… это подкрасить, то подлакировать… Потом все чохом перечеркать в ярости, похерить!.. Начать заново… вот день‑то и прошел, как не было. За ним – другой.
Нет, нужно, чтобы было утро – хмурое, раннее. В большем родстве с ночью, нежели с днем. Чтобы день тянулся долго, а вечер – томительно. Точно знать, что ни сегодня, ни завтра, ни через неделю не случится ничего такого (ну если только болезнь или совсем негаданное несчастье), что может нарушить это плавное течение: не по руслу жизни, а по руслу замысла – путешествие тяжелое, изматывающее, но и упрямое, и неуклонное… Времени должно быть так много, чтобы переезд на дачу или даже приход монтера, отвлекающего уже тем, что в доме чужой человек, воспринимался ужасной катастрофой.
А что значит – работать инженером‑конструктором? Встань ни свет ни заря, к девяти туда, в шесть закончишь. Домой приехал – уже и дух вон…
Но ведь и в конструкторское бюро не пускают! Смешно. Как ни глупо звучит, какой нелепицей ни кажется, а ведь так, чего доброго, и за тунеядство привлекут. Что ж это вы, Герман Алексеевич? Не желаете трудиться? Клещом впились в загривок трудового народа? Нехорошо…
Немного тешило, конечно, что за правду страдает, а не просто так, не в случайной драке перепало. Но уже надоело разглядывать раны, совать персты, расковыривать. Обыденность заливала их своим вязким маслом, перевязывала волглой корпией…
Сидели поздним вечером на кухне.
Сипел чайник, изнемогая на маленьком огне, чашки и пепельница отсвечивали розовым.
Кира со вздохом сцепила пальцы.
– Чаю еще заварить?
Бронников пожал плечами.
– Хватит. Пароходы будут сниться…
– У домоуправления бумажка висит, – сказала она. – Лифтера ищут.
– Какого лифтера?
Кира собрала чашки, отвернула кран, полилась вода.
– Не знаешь, что такое лифтер? В подъездах бабушки. Видел?
– Лифтеры – это которые в лифтах ездят. Бабушки в подъездах – консьержки.
– Может, на диком Западе так. Здесь бабушки называются лифтерами.
– Понял, – хмыкнул Бронников. – И что?
Посуда позвякивала, побрякивала, с металлическим грохотком пополняла сушку. Потом Кира закрыла воду, повернулась, вытирая руки полотенцем.
– Вообще, не знаю, – сказала она, пожимая плечами. – Что ты так расстраиваешься? В этом поганом Союзе состоять – позор один. Мне и раньше не нравилось, что ты туда влез.
– Ну да, – Бронников вытряс из пачки папиросу. – Я и раньше знал, что тебе не нравилось. Дальше что?
С одной стороны, так и есть: позорная гебистская лавка. С другой – туда не вступают, туда принимают. И всякий, несмотря на то что позорная гебистская, хотел бы в нее встрять. Главным образом из‑за того, что тогда можно смело не ходить на службу. Писатель – свободная профессия. Конечно, и в редакциях совсем другое отношение… Но все же главное – время. Время, время! – вот что дорого.
Иногда даже снилось: в непроглядной тьме он на ощупь дергает за какую‑то ручку – и вдруг яркий свет и бешеный обвал черной рассыпчатой трухи! Это буквы: масса тяжеленьких свинцовых муравьев, скрипуче шурша, рушится, будто песок из самосвала! Надо успеть выхватить нужные – но как не сплоховать, как исполнить назначенное?!.
Оттого, возможно, и главное чувство, сопровождавшее его в жизни, была бессознательная спешка: не успею, не успею. В сущности, невроз, наверное…
Кира вздохнула, обняла, прижалась щекой к затылку. Пригладила волосы и снова села напротив.
– Но ведь не обязательно в конструкторском бюро числиться.
– А где же? – поинтересовался Бронников. – Я инженер. Что я еще умею?
– Ничего особенного уметь не надо, – она пожала плечами. – Вон Артем как ловко устроился. Сутки в больнице, трое – дома. Художничай сколько влезет.
– Артем? Ну, знаешь!..
Что – Артем? Артему двадцать четыре года, все только начинается, ему хоть в лифтеры, хоть в санитары, хоть с кистенем на большую дорогу… Что ему? – костляв, жилист, молчалив, взгляд угрюмый, челюсть как у того осла, что помогал Самсону побивать филистимлян. Глаза черные, непроглядные. Умница. И сам чернявый. Что он там за глазами этими думает, какие мысли ворочает – непонятно. Говорит немного, слушает пасмурно. Даже Юрец – уж на что краснобай и болтун. А при нем отчего‑то сникает. Хотя, казалось бы, что? – ну молчит и молчит, знай картошку с капустой наворачивает. Или просто курит… Молчун, да. Но зато уж если заговорит – все по делу. И складно, заслушаешься… Пацан пацаном, а уже философии нахватался – позавидуешь. И дореволюционных авторов штудировал. Бормотнет – и всплывает вдруг: Бердяев, Леонтьев… Бронникова всегда прямо как кипятком обдаст – сейчас же в Ленинку, читать, читать!.. но все ведь спешка, спешка с собственной писаниной, до чужой руки не доходят. На этот счет есть и свое оправдание: коли билет Союза отобрали, в спецхран Ленинки уже не попасть. Правда, с другой стороны, ксероксы вокруг толпами ходят… то Юрец принесет, то еще откуда… да все слепые – пока прочтешь, глаза сломаешь. А вот Артем, ловкач, ухватил где‑то без всякого спецхрана. Друг у него есть – художник Кириллов, у того библиотека сохранилась…
Картинки он пишет странные. С одной стороны, идеал его – Верещагин. С другой – ничего от Верещагина на полотнах нет. С первого взгляда вообще – мазня мазней. Потом, правда, закрадывается подозрение, что автор восьмиглаз. Либо очи у него фасеточные, как у стрекозы или бабочки. Или того пуще – смотрит сразу из нескольких измерений. И в каждом чувствует себя вроде того героя Эдгара По, что испугался чудовища: глядь в окно, ужас: страшное, лохматое, зубатое!.. бредет по склону холма прямо к дому!..
А оказалось, это всего лишь бабочка сфинкс из семейства бражников.
И пока разгадываешь диковинную искривленность, пока решаешь незаметно подсунутые головоломки континуума, полотно косит на