Н. ВИСЛЕНЕВ
ДЕНЬ,
ПРОВЕДЕННЫЙ
В
ГОСТЯХ
- 1 -
Ж и з н ь, это – воспоминание об одном мимолет-
ном дне, проведенном в гостях.
Б.Паскаль
Взявшись за свое жизнеописание, чуть не написал в заголовке слово "Воспомина-
ния", но невольно подумалось, что во первых подобное название уже встречалось в раз-личных словосочетаниях и не раз, почему и принял решение от него отказаться, а во вто-рых на память пришла эпиграмма, написанная на известного, в свое время, писателя Льва Никулина:
"Он вспоминать не устает
И все, что вспомнит, издает.
И это все читать должны
"России верные сыны".
У меня нет намерения издавать и заставлять читать мои воспоминания всю Россию. И не о всем, что я помню, необходимо писать. Кроме того, память явление довольно своеобраз-ное. Со временем из нее исчезают события, имевшие большое значение в жизни и сохра-няются всякие мелочи, о которых можно было бы и не помнить. Общеизвестно, что с воз-растом наступает такой период, когда события раннего детства всплывают в памяти отчетливо, а произошедшее чуть ли не вчера забывается. Однако постараюсь все-таки изложить свою жизнь как можно полнее. Для чего я это делаю? Наверно для того, чтоб оставить после себя небольшой след для домашнего использования[ДТ1]. Начав заниматься историей своего рода мне пришлось столкнуться с тем фактом, что старшего поколения Висленевых никого уже нет в живых и никто ничего рассказать о прошлом не может. Оставшиеся же документы есть не что иное, как сухие факты за которыми стоит много разных событий, но нет главного - личного отношения к ним. Надеюсь, что мои потомки, если заинтересуются моим опусом, сумеют вынести из него что-нибудь для себя полез-ное, или хотя бы лучше представить себе то время, в котором мне пришлось жить Заранее приношу свои извинения за тот сумбур в изложении, который может встретиться читателю этих строк.
От первого "уа" до ссылки.
Отец мой, Висленев Владимир Николаевич, родился в г.Боровичи Новгородской губернии 16.03.1897 г. Окончил Боровическое реальное училище, после чего в 1915 г. пос-тупил на историко-филологический факультет Петроградского Университета. Жизнь вне родительского дома, в условиях неурядиц и голода 1-й мировой войны не дала возмож-носности для нормальной учебы и в конце концов отец вернулся в Боровичи, где работал на различных должностях. От военной службы был освобожден, имел белый билет. В 20-х годах перебирается в Петроград, одно время работает учителем в школе, а затем поступа-ет в планово-экономический институт.
Моя мать, Чечеткина Мария Григорьевна, родилась в селе Ухлово Рязанской гу-
бернии, где и окончила школу П-й ступени в 1919 г. До 1920 г. работала учителем в селе
Борисовка той же губернии, затем до 1921 г. была председателем уездного правления сою-за работников просвещения. В 1921г. поступила в педагогический институт.
- 2 -
Родился я в Ленинграде 17 марта 1928 года. В каком родильном доме было услы-
шано мое первое "уа" мне неизвестно, но в дальнейшем оно громко и часто раздавалось в квартире под № 10 по Саперному переулку д.14, где проживали мои родители в большой
коммунальной квартире. Не знаю, как и когда получил отец площадь по этому адресу, но произошло это во время его учебы в институте. В свидетельстве о браке, датированном 7 июня 1924 г. в графе "Род занятий" указано, что оба брачующихся студенты, а место жительства отца названный выше адрес. Квартира, по-видимому, до революции принадлежала одному хозяину, ибо одна из комнат была проходной, и только через нее можно было попасть на кухню, а оттуда - на черную лестницу. Всего в квартире, считая проходную, было семь комнат. Наша семья занимала две комнаты, в которых жили также дедушка Чечеткин Григорий Алексеевич, бабушка Елизавета Степановна и младшая сестра моей матери Ангелина Григорьевна. В двух других комнатах, включая проходную, жила старшая сестра матери Зинаида Григорьевна с мужем Павлом Алексеевичем Крымовым и детьми Елизаветой, Юлией, Татьяной и Павлом. Когда и каким образом все они появились в Ленинграде и поселились в одной квартире остается для меня загадкой. В квартире проживал также Семен Михайлович Рубинштейн, тесно друживший с нашей семьей, и учившийся вместе с отцом в институте, холостой, а также некто Гонтаев, имени которого и его семейного положения я не помню и еще один холостяк о котором вообще ничего не знаю. Последний жил в комнате, находившейся за проходной комнатой, перед самой кухней, напротиив ванной комнаты. Вскоре после моего рождения отец вынужден был бросить учебу в институте и пойти работать, т.к. необходимо было содержать выросшую семью.
Крестили меня в Знаменской церкви. Моими крестными были супруги Любомуд-ровы: Александр Николаевич и Екатерина Владимировна. Разумеется мне, как единствен-ному ребенку в семье, уделялось максимум внимания. После того как я немного подрос, была нанята няня, в обязанности которой входило, в основном, обеспечить мои прогулки. Однажды, во время одной из таких прогулок, Ангелина, младшая сестра матери, возвра-щаясь домой, увидела мою няню увлеченно болтающую с кем-то из знакомых около кино-театра "Рампа" на ул.Восстания, а после некоторых поисков обнаружила и меня, вдалеке от няни, беззаботно с чем-то играющим. Забрав меня домой, она ничего не сказала няне, предоставив той изрядно поволноваться и поискать меня по всей окрестности. После это-го случая с няней пришлось расстаться и меня отдали в небольшой частный детский сад. Там я не прижился и, вскоре, вновь, основательно и прочно, сел на шею и руки своей ба-бушки. Основной моей компанией был двоюродный брат Павел. Поскольку в квартире больше не было маленьких детей ему, бывшему на два года старше меня, приходилось довольствоваться моим обществом. В плохую погоду мы гоняли по коридору квартиры на трехколесном велосипеде, в хорошую гуляли с кем-нибудь из взрослых. Иногда гулянье проходило на балконе нашего соседа по квартире Семена Михайловича Рубинштейна. Балкон был один в квартире, и С.М. свою комнату не запирал, чтобы дать возможность пользоваться балконом в его отсутствие. Однажды, после дождя, мы с Павлом вышли на балкон. Вокруг балкона стояли ящики с цветами, а пол его, покрытый железом, со временем деформировался и на нем стояло много воды. Гулять по воде не хотелось и мы стали, нажимая по очереди бугорки на железе, передвигать воду к краю балкона. Собрав на краю балкона большую лужу мы нажали последнее возвышение и поток грязной, успевшей собрать ржавчину воды ринулся, к нашему восторгу, с пятого этажа вниз. Но восторг продолжался недолго. Внизу раздался вопль, а затем ругань. Оказывается, весь поток воды, угодил на шляпу одной из двух дам, имевших неосторожность остановиться под балконом побеседовать. Пострадала не только шляпа первой дамы, стоявшей на пути воды, но и платье второй, на которое вода срикошетила с полей шляпы. Обе дамы решили немедленно принять меры и отправились с жалобой к дворнику. Стоит напомнить, что в то время дворник был царь и бог в своем доме. А грешники, поняв, что дело пахнет, если не керосином, то уж стоянием в углу непременно, стали лихорадочно искать оправдательную причину. И нашли. К моменту прихода дворника мы стояли на балконе и из двух чайников усиленно поливали мокрые от дождя ящики с цветами. Увидев такую картину наш дворник усмехнулся и дело ограничилось обычным нравоучением.
С Семеном Михайловичем связано еще несколько историй. Но сначала о том, что представляла собою его комната. Слева от двери стояла круглая печка обтянутая железом.
У левой стенки кровать, у правой квадратный стол, а у балконного окна, углом к нему,
письменный стол, но таким образом, что сидящий за столом смотрел на входную дверь.
Нельзя не отметить и то, что Семен Михайлович был очень близоруким человеком и па-
нически боялся кошек. Конечно, молодые девицы, к коим относились дочери Зинаиды Григорьевны и Ангелина Григорьевна (а им тогда было по 17 –19 лет), не могли не воспользоваться такой ситуацией и, то набрасывая на себя простыню, вылезали из-за письменного стола, изображая привидение, то привязав к углу одеяла шпагат и обведя его вокруг печки, дожидались когда хозяин ляжет спать и начинали из коридора тянуть шпа-гат, сопровождая это действо кошачьим криком. Как правило, Семен Михайлович вскакивал с кровати, начинал трясти одеяло и кричать "Брысь, брысь..."
В то время из США в Россию шли посылки с совершенно различным содержимым, нечто подобное теперешней гуманитарной помощи. Семену Михайловичу при дележе такой посылки достались американские штампованные часы. Изредка Семен Михайлович с моим отцом садились за его квадратный стол с бутылочкой и немудреной закуской и, как только хозяин хмелел, а это было после двух рюмок, он тут же требовал от отца признания в том, что тот любит его. Спустя некоторое время отец не выдерживал этого приставания и говорил: "Семен, отстань, ты мне надоел!" "Ага, ты меня не любишь!"- неслось в ответ и часы летели в корпус печки. Штамповка есть штамповка. На следующий день вставлялось разбитое стекло, а иногда и стрелки и часы шли дальше. Перед войной эти часы Семен Михайлович подарил Ивану Александровичу Борисову, семья которого была в войну эвакуирована в Омск. Всю войну часы шли и были самыми точными часами. Уже после войны часы остановились и оставались в семье Борисовых как реликвия. Последний раз я их видел в конце 40-х годов.
На лето меня старались вывезти куда-нибудь за город, на свежий воздух. Из этих
поездок запомнилось немногое, только то, что действительно оставило сильный след в ду-ше маленького ребенка. Первое такое впечатление относится к Петергофу. Именно там
меня, одевая для прогулки, чтобы удобнее было это делать, посадили в коридоре на стол.
Пока отвернулись, чтоб взять одежду, мальчик уже был на полу со сломанной ногой и ре-
вел во все горло. Так я и проходил это лето в гипсе, любя называя загипсованную ногу
"слониной ножкой". В году 1933 или 1934 мы поехали на лето в деревню, в Новгородскую
область. Название деревни не помню, но думаю, что это была деревня и люди у которых мы остановились, хорошо знакомые отцу. К тому времени лошадей уже в собственности не было и когда кому-нибудь требовалась лошадь, то ее брали на хуторе, близь деревни.
В один из дней, хозяин дома, в котором мы жили, привез сено, разгрузил воз, распряг ло-
шадь, чтоб она отдохнула и пригласил меня прокатиться – надо было сводить ее на речку напоить и помыть. Конечно, я с удовольствием согласился. Лошадей на хуторе содержали в порядке, лошади были всегда вычищены, гривы коротко подстрижены, хвосты тоже под-
стрижены. Сел я, а точнее посадили меня на лошадь, а держаться не за что, уздечка снята.
Хозяин идет рядом, успокаивает, не бойся, мол, лошадь смирная. От дома до реки метров
сто с небольшим. Быстро мы этот путь проделали. И, как только лошадь с пригорка увида-
ла воду и поняла, что ее ведут поить, она свою спокойную походочку моментально смени-ла на более быстрый способ передвижения, а оказавшись у уреза воды тут же наклонила
голову, чтоб начать пить. Я же с нарастающим ускорением проехал по ее шее и плюхнул-ся на мелководье, пребольно ударившись о каменистое дно речушки. Это был мой первый и последний опыт езды верхом. В другой раз наш хозяин пригласил меня проехаться
до хутора, сдать лошадь. От главных ворот шла аллея к дому, дорога вымощена булыжни-ком, а между деревьями стояли ульи. Зная, что в этот день ветеринар должен был осмат-
ривать ульи, мы поехали было с тыльной стороны, но работавшие в поле женщины сказа-ли, что ветеринара не было и мы, развернувшись, въехали через главные ворота. А вете-ринар то был и пчелы, разозленные тем, что их потревожили, услыхав стук колес телеги о булыжники набросились на нас с такой яростью, что лошадь понесла, упала около дома, сломав оглоблю, а тучи пчел все носились и жалили бедное животное. Досталось и моему спутнику. Меня же ни одна пчела не тронула, видно показался не очень съедобным. Зато в награду за перенесенный испуг и страдания, перед нами поставили полную миску свежего меда и хлеба. Мы ели этот мед не только до отвала, но и до темна, т.к. выйти на улицу с
такой физиономией, какая была у моего хозяина было невозможно. Скрыв от жены свой
видочек, пользуясь покровом темноты и, отправившись спать на сеновал, утром он тем не
менее предстал во всей красе и был вынужден отправиться к фельдшеру. Ездили мы и к
дедушке в Боровичи. Из этой поездки на всю жизнь остался неприятный след. Мне было
года три и я бегал вместе с местными ребятишками и около дома и к речке, благо она протекала у самого дома. В одну из таких прогулок, в тот момент, когда я сидел на солн-це, кто-то из ребят опустил мне за шиворот рубашки лягушку. Я очень испугался и с тех пор стал заикаться. Пришлось позднее лечиться от этого недуга, но и сейчас, волнуясь, я заикаюсь. Помнится еще один примечательный для мальчишки поступок. На соседнем с Саперным переулком, Гродненском переулке стояла фанерная будочка, в которой работал фотограф. Я подошел к нему и попросил меня сфотографировать. Что удивительно, так это то, что фотограф без разговоров усадил меня на маленький стульчик и сделал снимок, не взяв при этом денег. Когда я принес фотографию домой родители были очень удивле-ны, пошли и рассчитались с фотографом, а фотография цела и сейчас.
С выездами на дачи связано и мое первое посягательство на выбор профессии. Когда мы поехали на поезде, я безаппеляционно заявил, что буду никем иным, как маши-
нистом. Это намерение сохранялось твердо до тех пор, пока однажды, проснувшись ночью, я не обнаружил, что поезд идет. Нет, решил я, работать ночью это не для меня и я
опять твердо решил, что буду летчиком. Но...опять это "но". Узнав случайно, что летчики
"падаются" я отказался от этой мысли и с тех пор калейдоскоп профессий менялся, в зави-симости от обстоятельств, в самом широком диапазоне – от шофера до пожарного и т.д.
Однако судьба вывела на стезю военного моряка, но об этом позже.
Один из запомнившихся с детства моментов – рыбья кость в горле. Как это полу-чилось никто не мог понять, ибо всю рыбу тщательно проверяли. Но наверное все-таки на
этот раз просмотрели. Кость застряла в горле и ни туда, ни сюда. Как я орал помню до сих пор. Никакие меры не помогали, самой кости видно не было и потому вытащить ее никто
не мог. Помог его величество случай. Мне дали молоко, а я попросил к молоку сухарик. Вот он то и спас положение, протолкнув кость внутрь. Все обошлось без больницы, куда
меня уже собрались везти, но с тех пор, если на столе появляется рыба, я ем ее так осто-рожно и потому так медленно, что заканчиваю есть всегда последним.
Через три или четыре дома от нас, по той же, четной стороне Саперного переулка
жила семья Белостоцких. Мать семейства звали Валентиной Феликсовной, а как звали ее мужа я запамятовал. У них было две дочери – старшая Галина, имени младшей не помню.
Помню только, что обе они были довольно манерны и заносчивы. Мы иногда встречались, но очень редко. Чаще встречались наши родители, поскольку большая часть мужчин из знакомых семей были выходцами из одного института.
Нельзя не вспомнить еще об одном человеке – о доброй, славной и бесхитростной
Аннушке – нашей домработнице. Эта женщина, родом из Псковской области, имела свой,
очень интересный выговор, постояно заменяя букву "ч" на "ц". Поэтому с ней происходи-ли, например, такие диалоги. В доме часто устраивались музыкальные вечера, да и просто
- 5 -
так гости бывали не редко. Однажды, на следующий день после шумного застолья, Анну-шка подходит к моей матери и с заговорщицким видом докладывает на ушко: " Мария Григорьевна! Вцера то вецером, Владимир то Николаиц, забегает на кухню, сам то такой веселый, а поет-то "Бей женщин! Жить нельзя на свете!" В другой раз отец попросил ее подать на стол баночку килек, оставшуюся с вечера. Она принесла анчоусы. Когда ей ска-зали, что эта не та рыба, что кильки с головами, а эта без голов, то Аннушка тут же отве-тила: " Вот уж не знаю, Владимир Николаиц, кто им мог за ноць то все головы поотры-вать." Расстаться с этой женщиной нас принудили невеселые обстоятельства – последо-вавшая ссылка всей семьи в г.Оренбург.
Дело же было так. Мой отец работал бухгалтером в институте экспериментальной
медицины. В начале 1935 г. в институт приехал по каким то делам швед. Директор инсти-
тута, зная, что отец увлекается языками и знает шведский, обратился к нему с просьбой
побыть переводчиком те несколько дней, что швед пробудет в их институте. Отец согла-сился. Закончив работу, швед уехал к себе на родину и оттуда написал отцу письмо, выра-
жая благодарность за помощь в его работе. Надо напомнить, что в декабре 1934 г. был
убит С.М.Киров и это убийство вызвало волну арестов, развилось доносительство под ви-
дом повышенной бдительности и т.п. Разумеется получение письма из-за границы не мог-ло пройти незамеченным и соответствующий донос в НКВД поступил немедленно. В ре-
зультате и отец и мать были арестованы и отправлены в т.н. Большой дом на Литейный 4.
Позднее мне довелось держать в руках это дело. О том как оно фабриковалось может дать
понятие хотя бы тот факт, что в деле отсутствует ордер на арест. На первой странице это-го дела четвертушка серой газетной бумаги на которой карандашом написано, что при этом направляются арестованные Висленев Владимир Николаевич и Висленева Мария Григорьевна. Внизу стоит неразборчивая завитушка без указания фамилии и должности
лица, произведшего арест. Допрашивали их отдельно. Протокол допроса отца свелся к
тому, что добивались признания в его связях с иностранцем – где и когда познакомились,
какие общие дела их объединяли и т.п. Протокол допроса матери свелся к вопросам о том,
кто является ее сослуживцами, из каких они сословий, с кем поддерживают дружеские или иные отношения. Результатом всего этого стало Постановление Особого Совещания
при НКВД СССР от 14 марта 1935 г. по которому всю семью, включая родителей матери,
выслали на 5 лет в г.Оренбург, дав на сборы и отъезд 72 часа. В этом Постановлении был
указан и я, а поскольку я родился 17 марта, то мой седьмой день рождения совпал с днем нашего отъезда.
Сборы были лихорадочные, т.к. надо было успеть упаковать все необходимое, ко-
му-нибудь отдать на хранение то, что нельзя взять с собой, ликвидировать громадную библиотеку и т.д. Несмотря ни на что много книг и все клавиры были взяты с собой. К со-
жалению не все из оставленных вещей вернулись в семью. Так, например, рояль погиб в
годы блокады. Говорят, что в квартиру попал снаряд и прямо в рояль, разнеся его в щепки.
Непонятно только, почему фарфоровая ваза, стоявшая на нем оказалась сверхпрочной и в
подобной переделке уцелела? Единственная вещь, которая была мне возвращена в конце
70-х годов это книга – "Флоринова экономика" 1760 г. издания. Ну, это так, лирические
отступления, а пока семейство ехало в ссылку. Для кого-то в первую и последнюю, для
кого-то только первую.
Оренбургское житье.
Приехали мы в Оренбург в конце марта. Город встретил нас легким морозом и очень солнечным днем. Поскольку сразу, с колес, надо было где-то размещаться, а време-
- 6 -
ни на это практически не было, то по сути сняли первую предложенную комнату, в кото-рой прожили, приблизительно, до августа. Единственное, что помню из этого времени, так это то, как из освободившихся от вещей ящиков (а они были сделаны из книжных полок) мы с соседскими пацанами смастерили броневик и играли в войну, стреляя из броневика бумажными пакетами с песком, точнее с дорожной пылью, которой было в избытке. В ответ по броневику стреляли точно такими же снарядами. Так что представить в каком ви-де мы возвращались домой, несложно. А уж головомойка в прямом и переносном смысле нам была обеспечена. Военные игры с участием броневика продолжались недолго, т.к. самодельная его конструкция с довольно хлипкой ходовой частью и слабо продуманным креплением "брони" не выдержала интенсивной эксплуатации и броневик развалился.
Снятое жилье было явно непригодно для проживания и потому шли упорные по-иски нового. В связи с большим наплывом в Оренбург ссыльных, найти свободную площадь было затруднительно, но труды увенчались успехом. Были найдена двухкомнат-
ная квартира с входом со двора, на первом этаже, в т.н. районе Форштадт по Каширинской ул. дом 3. Приближался сентябрь и,поскольку я свободно читал, писал и что-то смыслил в арифметике меня решили отдать в школу. Однако в то время в школу брали с восьми лет и мне в приеме отказали. Но в следующем году, 1936-ом, проверив мои познания, меня определили сразу во второй класс, в котором мне тоже было поначалу довольно скучно, т.к. я был сильнее других учеников. Это сыграло, как я теперь понимаю, со мною злую шутку. Привыкнув, ничего не делая, получать хорошие оценки я впитал в себя уверен-ность, что так будет и дальше, а получилось все не так. Постепенно меня все догнали, некоторые обогнали, а я, не научившись систематически работать превратился в обыкно-венного середнячка, в табели которого было, как в Ноевом ковчеге, всякой твари по паре.
Надо сказать, что в это время в Оренбурге существовали две примечательные ве-щи. Первая это ипподром. Примечательного в этом может быть и мало, т.к. ипподромы
были во многих городах и удивить кого – либо скачками или заездами на рысистых лоша-
дях было трудно. А вот выступления и соревнования оренбургских казаков, которые регу-
лярно проводились на ипподроме, всегда собирали массу зрителей и вызывали их неиз-менный восторг. Тут было все. От умения владеть лошадью, до рубки лозы и джигитовки. Все это было бы тоже вполне обычным для казаков делом, если бы не показательные выс-тупления старых казаков, которые, особенно в джигитовке, показывали такие номера, что молодым такое было не под силу. Вторая достопримечательность – Пугачевский вал. Это был действительно оборонительный вал, сохранившийся с времен восстания Пугачева, правда не полностью, а лишь небольшой частью, проходившей как раз в районе Форштад-
та. Примечателен этот вал был не только по своему историческому значению, но больше
потому, что в 30-е годы ХХ века он использовался как место битв, проходящих с регуляр-
ностью тепершних футбольных матчей. Дрались по выходным дням. Дрались улица на
улицу, район на район. В этой драке в ход шли отнюдь не кулаки. Бойцы выходили экипи-
рованные шлемами, кольчугами и т.п. вещами и вооружены были от палок до палиц и бу-
лав да, порою, кованными, щитами. Бились не щадя живота своего. Милиция ничего не
могла сделать с дерущимися, т.к. при попытке разгона враги становились соратниками и весь свой арсенал обрушивали на стражей порядка. Надо сказать, что битвы эти были сов-сем не безобидными и иногда заканчивались чьей-нибудь гибелью. Конец этим сражени-ям положила только война, призвавшая под свои знамена большинство воинов.
Обжив новое жилье мы стали обзаводиться и живностью. Первым в доме появил-ся щенок, которого нарекли Арго. Это была овчарка, не знаю чистых ли кровей. Посколь-ку Форштадт, будучи окраинным районом города, представлял собою очень большую деревню, преимущественно одноэтажную, нередкостью было встретить на его улицах все-
возможную скотину и птицу. Повидимому там, где был куплен Арго, была корова, кото-рая его чем-то очень напугала. Когда мы выходили с ним на прогулку, то вели его на
- 7 -
колючем ошейнике. Даже этот ошейник не мог заставить его идти около ноги, а если встреча лисьь куры, то он так рвался к ним, что только сильный рывок мог его приостано-вить. Но если на горизонте появлялась корова, Арго становился шелковый и прижимался к ноге без всякого понукания. Обычно Арго гулял во дворе. Двор был довольно большой и места, чтоб побегать хватало. А надо сказать, что на соседней улице, в доме позади на-шего, жили монашки, державшие десятка три кур. Куры, разумеется, тоже гуляли во дво-ре, дворы же отделялись друг от друга забором ниже человеческого роста. И вот однажды, когда Арго гулял во дворе, а дедушка вышел посидеть на лавочке, погреться на солнышке, Арго начал выписывать по двору круги все ближе подбираясь к забору и посматривая через щели на то, что за ним происходит. Затем, описывая очередной круг, он разбежался, прыгнул через забор и начал гонять кур. Кончилось это тем, что выбрав, по словам мона-шек,самую хорошую курицу, он тем же манером перескочил назад и положил курицу с перекусанным горлом к ногам деда. Скандал был улажен быстро путем щедрой оплаты,но Арго лишился свободы передвижения во дворе и был посажен на длинную цепь. Правда на ночь его всегда забирали домой. Самый большой проступок Арго совершил на встрече Нового 1937 г. Пришли гости, один из которых был без жены, на нем шуба с меховой подкладкой. Сели за стол, встретили Новый год, а когда пришла пора подавать горячее блюдо, оказалось, что из комнаты не выйти, дверь не открывается. Поднатужились, чуть-чуть приоткрыли дверь и увидели, что Арго сорвал с вешалки меховую шубу, лежит на ней и с удовольствием рвет мех в клочья. Положение было, как говорят врагу не пожела-ешь. Пригласили гостя и испортили ему дорогую шубу. Спасло положение то обстоятель-ство, что бабушка была большая мастерица по части работ с иглой, а также то, что лице-вая сторона шубы повреждена не была. До самого утра бабушка с помощью мамы спасали шубу и, надо сказать, сумели зашить все порванные лоскутки так, что от разрывов не осталось ни следа. Все были очень этому рады, а особенно хозяин шубы, который бо-ялся гнева своей супруги. Помню как мы водили Арго регистрировать в Осоавиахим, доб-ровольное общество, предшествовавшее ДОСААФ. Туда мы водили Арго на занятия, где с ним занимались специалисты кинологи. Там же мы за мизерную плату получали для него готовый корм. Обычно это была перловая каша с мясом конины. Спустя несколько лет нам пришлось расстаться с Арго, по причинам от нас не зависящим. Будучи вынуж-денными сменить квартиру, мы встретили со стороны новой хозяйки одно условие – с собакой не пущу, у меня в квартире иконы. Пришлось Арго продать в какую-то органи-зацию, где он использовался в качестве сторожевой собаки.
Вторым приобретением был котенок. Это рыжее чудо, тигриной окраски, своим
появлением в доме вызвало умиление всех живущих и всеобщий переполох в первый же день своего появления. Котенок, не умевший еще толком самостоятельно есть - пропал.
Искали его все без исключения. После нескольких часов бесплодных поисков, совершено неожиданно для всех, из-за книг на первой полке появилась его заспанная мордочка. Не знаю почему, но его назвали Карабасом. Надо отдать должное Арго. Он вполне лояльно отнесся к появлению в доме кота, быстро к нему привык и видимо по своему его полю-бил. Довольно скоро Арго начал быстро отыскивать "пропавшего" Карабаса. Они часто
вместе спали и даже ели из одной миски.
Кроме собаки и кота в нашем доме всегда водились индейки. Ими увлекался де-душка. Покупались индюшата еще маленькими и выкармливались. Днем их выпускали погулять, а все остальное время они содержались в чулане. Когда индюшата подрастали, их подвешивали и интенсивно откармливали на убой. Поэтому индюшатина у нас была
всегда своя. Мясо индейки очень вкусное и обходилось значительно дешевле, нежели при-
обретенное на рынке.
В школе я ближе всех сошелся с Севой Сидоровым. У нас было много общих ин-
тересов, он часто приходил к нам, а я ходил к нему домой. Дружба наша оборвалась вне-
- 8 -
запно и, как оказалось, навсегда. Его отец был военным летчиком, если не ошибаюсь, слу-
жил в Оренбургском военном летном училище и был переведен в Свердловск. На этом
моя связь с Севой оборвалась. Позднее от кого-то из одноклассников я слышал, что Сева
пошел по стопам отца, став летчиком.
4 сентября 1937 г. нас постигло большое несчастье, ночью был арестован мой отец. Меня не разбудили, т.к. не хотели нанести мне душевной травмы. Думали, что это
случайность и отец скоро вернется домой. Обыск проводили люди малограмотные, но за-то с большим чутьем на классового врага. Среди бумаг отца ничего, кроме его языковых
упражнений найдено не было, но их забрали, видимо предполагая, что это черновики его
переписки с иностранными агентами. Привлекла их внимание и литография с портретом Марата. Она была выполнена видимо во Франции и подпись на ней сделана на французс-ком языке. Она тоже последовала в материалы для улик. Когда им сказали, что на литогра-фии изображен Марат, французский революционер, то в ответ было сказано – тем более.
Только заявление о том, что в нашем военно-морском флоте его именем назван линейный
корабль, убедило их оставить литографию в покое. Она сохранилась у нас до сих пор. В
известной песне поется: «Черный ворон, черный ворон, черный ворон, переехал нашу ма-
ленькую жизнь». Именно это и произошло с нашей семьей. Арест отца и последовавший затем его расстрел наложил соответствующий отпечаток на всю нашу дальнейшуюжизнь.
А вскоре дедушка с бабушкой и младшей сестрой матери были высланы из г.Оренбурга в область, в село Ивановка Сорочинского района. Мне довелось побывать в этом селе. Оно стояло на речке Ток, неглубокой и неширокой, но купаться и ловить в ней рыбу все-таки было можно. Я не сказал, что почти одновременно из Ленинграда в Оренбург была выслана и семья старшей маминой сестры, ее муж также был арестован, а она с детьми выслана, одновременно с дедом в то же село. Кроме них там собралась довольно приличная компания ссыльных, поддерживавших между собой дружеские отно-шения. Среди этой публики был Юрий Владимирович Васильев, впоследствии до пенсии преподававший в военно-механическом институте. Это был высокий, с большим носом и великолепным чувством юмора человек. С пребыванием в Ивановке связано много вос-поминаний различного характера. Во первых, на меня, мальчишку, произвели громадное впечатление хлебы, которые пекла хозяйка дома. Это были огромные пшеничные караваи, выпекавшиеся утром и доставлявшиеся на полевой стан к обеду. Возил хлеб в поле ее муж и иногда брал меня с собой. Мы ехали, сидя на караваях хлеба, разумеется прикры-тых, а на месте, прямо на глазах хлеб поднимался, вновь принимая свою форму.
Большое впечатление оставляла сама степь по всей поверхности которой скакали под ветром, как зайчики, кусты ковыля. Это очень красивое зрелище. Для меня, город-ского жителя, было необычным принять участие и в изготовлении кизяков. Процедура была необходимой потому, что в степи нет леса и топливом зимой служил кизяк.Делалось это так. Собирался навоз, который перемешивался с измельченной соломой, добавлялась до нужной консистенции вода и все это месилось ногами до тех пор, пока не получалась однородная масса. Из нее с помощью специальных косых форм формировались кирпичи и выкладывались рядами на солнце для просушки. Когда кизяк высыхал, его укладывали в штабеля и расходовали по мере надобности. Топливо в степных районах отменное и, главное, бесплатное. На нем же готовили и пищу, если не было керосина. Коровий навоз использовался и летом. Готовили на тагане, а топливом служили сухие коровьи лепешки. Помню, как однажды бабушка сказала: "Дед, а дед! Сходил бы ты с Никитой лепешек пособирал." А это значило пойти по степи и поискать где вчера проходило стадо и оставило свои топливные отходы. Пошли мы с дедом, ходили долго, но ничего не нашли. То ли до нас кто-то уже прочесал местность (это скорее всего), то ли мы не вышли на место выпаса. Возвращаемся домой, а там собралось женское общество ссыльных дам,
- 9 -
в том числе некая Полина Осиповна, слывшая большой скромницей и смущавшаяся по малейшему поводу. Заходим мы в дом, бабушка видит, что мешок на плече у деда пуст,
спрашивает: "Что, ничего не принесли?" На что дед, снимая мешок и бросая его в кухне за печку, спокойно, громко отвечает "Насрать еще не успели." Это было настолько неожиданно и смешно, что все общество стало хохотать, а бедная Полина Осиповна не знала куда спрятать глаза. Мой дед по матери вообще любил розыгрыши. В Ивановке у наших соседей была девочка, а у нее своя коза. Она за ней ухаживала, поила, кормила и доила. И вот, однажды вечером, сидим мы с дедом на завалинке и к нам подсаживается эта девчонка. Поговорив о всяких деревенских новостях она стала жаловаться деду, что ее коза стала мало давать молока и не подскажет ли дед, что можно сделать. Дед и посо-ветовал, будешь, говорит, завтра доить козу и как только молоко кончится ты ей хвост то как следует накрути, она тебе еще столько же молока даст. На следующий день, вечером, мы сидели за ужином, когда с соседнего двора донесся звон подойника, крик ко-зы и вопль девицы. Деревня Ивановка была большой, в ней даже размещались неко-торые районные организации, помещавшиеся, как водится, в центре деревни, на площади. Однажды встречает дед на улице стайку молодух, поздоровались, они и спрашивают: «Григорий Алексеевич, что нового?». " А вы и не знаете? Да на склад сельпо привезли кошку с двумя хвостами. Здесь то бесплатно посмотреть можно, а в район увезут, так за деньги показывать будут". Это действительно было событием. Такую новость молодухи мигом разнесли среди своих подружек и, приодевшись понаряднее, они гурьбой отправи-лись смотреть кошку. Придя на место и увидев большой амбарный замок на дверях, они долго и упорно требовали от заведующего складом, чтоб им открыли склад и показали двухвостую кошку. С моим пребыванием в Ивановке связано и воспоминание о набеге на колхозные бахчи. Во первых надо объяснить для чего это потребовалось. Колхозная система предполагала: весь выращенный урожай должен быть сдан государству, за исключением посевного фонда и расчета с колхозниками на трудодни. Следовательно арбузы и дыни, выращенные на колхозной бахче отгрузили бы, положим в Оренбург, а часть выдали колхозникам. Но ведь ссыльные не колхозники, следовательно им ничего не полагалось. Сельский же магазин арбузами не торговал. Но от этого желание поесть арбузов не только не пропадало, а наоборот, увеличивалось. И вот, в один прекрасный день, компания из четырех человек, в которой были две мои тетки, Ангелина и Зина, а также Павел, мой двоюродный брат, и я отправились на бахчу. Там, как положено, был сторож. А набег наш был дерзким – не под покровом темноты, а средь бела дня. Тактика была избрана такая. Тетя Зина, как старшая, брала на себя отвлечение сторожа. Ангелина шла по дороге, одетая в какой-то халат, чтоб в него было удобнее положить и спрятать добычу. Нам с Павлом было поручено выбрать несколько арбузов и дынь. Первую часть добычи мы сдали Ангелине, а "урожай" от второго забега на бахчу, несли сами. Встреча с тетей Зиной была назначена в неподалеку находившемся овраге. Задуманное было ис-полнено, сторож ничего не заметил, а может не подал вида. С великим трудом и предо-сторожностями доставили мы добычу домой и только там обнаружили, что специалисты по бахчевым мы никудышние. Все, что мы сорвали оказалось не спелым. Зато тот арбуз и дыня, которыми сторож угостил тетю Зину за ее байки, оказались отменными.
С арестом отца и ссылкой маминых родителей и ее младшей сестры в Ивановку,
занимать нам вдвоем двухкомнатную квартиру стало дорого. Пришлось от нее отказаться
и переехать в одну комнату, заодно расставшись с Арго. Следует, наверно, рассказать здесь об Ангелине Григорьевне. Дело в том, что когда семью высылали из Ленинграда, ей
было 20 лет и 10 месяцев, т.е. почти 21 год. Она работала, была самостоятельным челове-
ком и в постановление о высылке включена не была. Но поскольку все решения оформля-
лись задним числом, то получилось так, что все подумали - раз высылается вся семья. то и
она тоже. По