Теперь весь народ ринулся на Графскую пристань. От кораблей, пришвартовавшихся к бочкам, раздвигая спокойную воду, бежали к пристани быстрые катера.
Матросы в белых форменках соскакивали на пристань, взбегали по лестнице, торопясь поскорее вступить на заветную землю, встречали знакомых, обнимались и целовались троекратно. Откуда‑то вдруг появился оркестр и заиграл тут же, на площади. Толпа расступилась, по кругу понеслись белые форменки и алые косынки.
– Пойдем‑ка, Кит, прогуляемся по городу.
– А тебе не тяжело ходить? – Нет, не тяжело.
Мы поднимались по сбитым ступенькам, обходили воронки и груды мелкого камня. Я видел дом, в котором, казалось бы, и жить невозможно, а в нем уже жили люди. В окно были вставлены мутноватые зеленые стекла, и из форточки торчало коленце железной печки. На уцелевшей половине дома появилась надпись: «Парикмахерская». Матросы вставляли стекла в доме с белой мраморной доской, на которой было написано золотом: «Здесь жил Нахимов». В другом месте расчищали завал и засыпали щебнем воронки. А дальше чинили пирсы, водолаз опускался на дно.
Отец показал мне круглое здание Севастопольской панорамы, без крыши, все в дырах от попавших в него снарядов, и бронзовый памятник строителям севастопольских укреплений.
С бульвара, изрытого траншеями, мы видели обе бухты – Северную и Южную – и корабли, отдавшие якоря и пришвартовавшиеся к разбитым пирсам. На линкоре пробили склянки; словно эхо, отзвонили склянки на всех кораблях.
Отец рассказывал, что здесь, на бульваре, стояла зенитная батарея. Там был подземный госпиталь, тут – подземное кино.
Мы сели на камень, и отец вдруг спросил:
– Скажи, Кит, мне честно: хочешь быть моряком?
– Хочу! Я буду жить так, как ты! По правде!
– Нет, лучше! Лучше меня живи, Никита! С тебя больше спросится. Я пришел в военно‑морское училище самоучкой, а ты – придешь, окончив Нахимовское!
К нам подошел запыхавшийся матрос.
– Товарищ гвардии капитан третьего ранга, – обратился он к отцу, – я вас повсюду разыскиваю. Капитан первого ранга приказал вам явиться.
Мы спустились к причалам и очутились возле небольшого транспорта. Он был базой катерников вместо старого корабля, давно оставленного на побережье Кавказа.
– Где вы пропадали? – встретил нас Серго. – Я ходил к вам домой. Адмирал должен прийти.
– Зачем?
– Не знаю. Дал семафор. Кажется, будет дело.
– Ты думаешь? – оживился отец.
– Уверен. Жаль, ты не сможешь…
– Кто не сможет? Я?
– Ты же только что выписался.
– Я здоров! – горячо сказал отец. – И сидеть здесь, когда все пойдут в море, не собираюсь. Курс на Констанцу?
– Полагаю, что да.
Отец снова собирался туда, где воюют!
В кают‑компанию стали входить офицеры, и почти все оказались знакомыми. Они пожимали руку отцу, поздравляли с выздоровлением; расспрашивали, как мне живется в Нахимовском. Когда я передал Русьеву письмо Фрола, он сказал, что соскучился и ждет сына в гости. Капитан первого ранга поблагодарил за то, что мы писали ему из Нахимовского. Андрей Филиппович сказал, что он тоже прочел письмо. А Лаптев пообещал, что уж тут‑то мы рыбки половим.
– Смотря какой рыбки! – подхватил другой лейтенант. – Ловись, ловись, рыбка, большая и маленькая!
Завязался разговор о торпедах, метко пущенных в фашистский транспорт, об упущенной фашистской барже, которую пришлось догонять моему отцу и Гурамишвили, о шторме в семь баллов и караване гитлеровских судов, который они искали в тумане. Смеялись, что у Серго кошачий глаз, рассказывали, что он первый во тьме разыскал затемненные фашистские корабли, а отец и Русьев первыми пошли на них в атаку. Я понял, что отца ранило в бою за Севастополь.
Я видел его оживившееся лицо, смотрел, как он набивает трубку, прижимая пальцем светло‑желтый табак, раскуривает ее от спички – все это неторопливо, спокойно, – и думал: «Он пережил столько, сколько другому не пережить за всю жизнь».
Вошел вахтенный и что‑то тихо доложил капитану первого ранга. Капитан первого ранга надел фуражку и вышел.
Послышались быстрые шаги, и в кают‑компанию вошел вице‑адмирал, плотный, с живыми карими глазами и чисто выбритым загорелым лицом.
– Прошу садиться, – предложил адмирал, снял фуражку и быстрым движением пригладил свои стриженые ежиком темные волосы. – Рад сообщить вам, что командующий флотом дал «добро» на выход вашего соединения. Операцию нужно провести по‑гвардейски. Черное море должно быть навсегда очищено от врага. Я убежден, что вы выполните и это задание… Вы не преждевременно выписались из госпиталя, Рындин?
– Никак нет, товарищ вице‑адмирал. Я выписался как раз вовремя. Прошу вашего разрешения пойти в операцию.
Адмирал чуть склонил набок голову:
– Я знаю, что глубоко обижу вас, если не допущу на катер. Даю «добро». Итак (он встал и положил руки на стол), в завтрашней операции будут участвовать три Героя Советского Союза. Советское правительство высоко оценило заслуги офицеров вашего соединения и постановило присвоить звание Героя Советского Союза славным сынам нашей великой Родины, морякам Черноморского флота Георгию Рындину, Серго Гурамишвили и Виталию Русьеву.
Отец, Серго и Виталий Дмитриевич встали, растерянные от неожиданного известия.
– Поздравляю, Рындин! – Адмирал обнял и трижды поцеловал отца. – Поздравляю, Гурамишвили! – сказал он, обнимая и целуя Серго. – Поздравляю, Русьев! – обнял и поцеловал он Виталия Дмитриевича.
Капитан первого ранга подозвал вестового, и тот откупорил шампанское.
– За тех офицеров, – поднял стакан адмирал, – которые шли на благородный риск. Риск – благородное дело, когда он соединяется с отвагой и мастерством. Бесстрашие, мужество, дерзость плюс мастерство, трезвый и смелый расчет – в этом залог победы. За смелых и дерзких моряков, за героев!
Он осушил стакан.
Мне тоже досталось полстакана вина, и я чокнулся с отцом, дядей Серго и Русьевым. Адмирал улыбнулся и спросил:
– А это чей молодец?
– Мой, – ответил отец.
– Наш, – поправил отца капитан первого ранга. – У нас их двое. Есть еще Живцов, наш воспитанник.
– Нахимовец? – обратился ко мне адмирал.
– Так точно, воспитанник Нахимовского военно‑морского училища, товарищ вице‑адмирал! – отчеканил я как только мог лихо.
– Добро!
Он снова поднял стакан:
– За будущее поколение моряков! За большой флот!
После ужина началось веселье. Играла музыка – где радио, где аккордеон, – плясали русскую и отбивали каблуками чечетку, пели «Катюшу», и можно было подумать, что никакой войны нет и никто не собирается завтра на рассвете уходить в море. Все расспрашивали меня про Живцова, просили ему передать привет и очень смеялись, когда я рассказал, что Фролу в училище запрещают курить.
В кают‑компании очень молодые лейтенанты, только что приехавшие из военно‑морского училища, горячились и спорили. Один из них был веснушчатый, рыжий, как Фрол, другой напоминал Юру, и я представлял себе, что когда‑нибудь и мы с Фролом, окончив высшее военно‑морское училище, придем на корабль, будем спорить перед завтрашним выходом в море и волноваться, как, очевидно, волнуются лейтенанты, но не хотят показать, что волнуются, и стараются выглядеть совсем настоящими моряками‑вояками, и это им плохо пока удается. Но и капитан первого ранга и Андрей Филиппович поглядывали в их сторону с улыбкой, когда в их углу становилось особенно шумно.
Отец подошел к патефону и завел свой любимый вальс из «Щелкунчика».
– Помнишь, Никита, Кировский театр? – спросил он.
– Конечно, помню.
– Ты еще до смерти испугался мышиного короля.
– Ну вот еще! Я не испугался.
– А зачем же ты хватал меня за рукав?..
Каюта отца на плавбазе была совсем крохотная. И здесь на маленьком столике стоял портрет матери; в углу на вешалке, как всегда, висели его рабочий китель и кожанка.
Серго сел за стол и быстро написал что‑то на листке бумаги.
– У тебя есть конверт, Георгий?
– Держи.
– Передай Антонине, Никита. Вы, я слышал, здорово подружились?
– На всю жизнь!
– Ого, даже на всю жизнь! – засмеялся Серго.
Отец взглянул на часы:
– Нам пора домой.
Когда мы поднялись на палубу, в небе светили звезды, крупные, как грецкие орехи. В воде тоже плавали звезды, и казалось, что это светящиеся морские зверьки движутся в глубине. По небу и темным горам бегали лучи прожекторов.
Отец спросил:
– Ну, Кит, а что мы теперь скажем маме?
– Скажем, что ты – герой.
– А ведь знаешь, как‑то неудобно. Прийти домой – и вдруг, сразу: «Здравствуйте! Я – герой».
– А Фрол, тот сказал бы.
– Ну, Фрол твой – смелый.
– Тогда я скажу, хочешь?
– Пожалуй, лучше ты. Войдешь первым и скажешь.
– Катер у борта! – сообщил из темноты вахтенный офицер.
Мы сошли на катер, и он быстро заскользил через бухту. Мы не садились, а, по обычаю моряков, стояли с отцом на корме. Мы молчали. Я знал, что он завтра опять уйдет в море, а я уеду в училище и долго его не увижу.
За кормой журчала вода. Звезды ярко горели в черном небе, во тьме южной ночи… Луч прожектора выхватил из темноты белую колоннаду со сбегающими к воде ступенями, скользнул дальше – и она исчезла, как чудесное ночное видение…
Глава десятая
ВОЗВРАЩАЮСЬ В УЧИЛИЩЕ
Утром веселая девушка‑письмоносец принесла свежие газеты.
– Ух, и много же сегодня в газете про вашего папу! Поздравляю, – сказала она и крепко пожала мне руку.
Я развернул «Красный черноморец» и стал читать статью, которая называлась:
«ПОДВИГИ НАШИХ ГЕРОЕВ»
«Герой Советского Союза Рындин вписал в историю Черноморского флота немало выдающихся страниц. Он не раз вступал в бой с двумя, тремя, четырьмя вражескими катерами и всегда оставался победителем. На его счету много потопленных вражеских кораблей. Он не страшился ни шторма, ни огня, ни вражеских пикировщиков.
Вот один из последних подвигов командира отряда капитана третьего ранга Рындина, рассказ о котором записан со слов его товарищей…
К ночи поднимается ветер. Волны накатываются на набережную.
– Немецкий караван выходит из Севастополя, – говорит командир соединения.
– Мы его не выпустим, – отвечает Рындин. – Прошу дать «добро» на выход.
– В море семь баллов, – предупреждает командир.
– Хоть десять, немцев нельзя выпустить, – упрямо говорит Рындин.
– Беспокойный человек ты, Юрий Никитич, – улыбается командир. – Добро! Желаю тебе успеха!
Море ревет и стонет.
На катерах все готово к отходу. Матросы знают, что никакой шторм не удержит их командира у пирса.
– Заводи моторы! – кричит Рындин и прыгает на флагманский катер.
Гурамишвили ведет второй катер, Русьев – третий.
На их счету сотни выходов в море, десятки потопленных вражеских кораблей, бои с катерами, бои с авиацией, бои с береговыми батареями. Уже видно зарево в небе – бой вокруг Севастополя начался!
Каравана нет. Катера замедляют ход. Рындин вглядывается во тьму. Нигде ничего. Ушел караван, что ли? Опоздали? Нет, по расчетам он не мог пройти.
Но вот Гурамишвили сигналит: слева – охрана каравана. Моторы приглушены.
– Караван! – докладывает боцман. Рындин считает: один, два, три… десять…
Караван идет кильватерным строем. Немцы торопятся поскорее уйти. Наши моряки дрались за Севастополь 250 дней, немцы не выдержали и трех дней штурма. Немецкое командование, штабы, офицеры, интендантское отребье – те, что грабили Крым, вырубали сады и парки, сожгли «панораму», разрушили все, что дорого русскому сердцу в городе морской славы, идут на кораблях!
– По пятам! – приказывает Рындин. Вперед! Катер мчится на транспорт.
– Трасса по носу! – докладывает боцман. Катер уходит из‑под огня.
– Трасса по корме!
Зеленые и красные вереницы светящихся пуль оплетают катера, словно паутиной.
Транспорт мечется, ускоряет ход. Торпеда догоняет его. Взрыв! На транспорте вспыхивает пожар. Еще взрыв – и на воде плавают обломки.
В атаку идет катер Гурамишвили. Перед ним транспорт в пять тысяч тонн.
Кажется, что катер вот‑вот врежется в борт транспорта, протаранит его. Но катер, летевший как стрела, резко сворачивает, выпустив торпеду. Торпеда режет волну. Ничто не остановит ее! Взрыв – и от транспорта остается торчащая из воды мачта.
Русьев не отстает: третий транспорт идет на дно. Тогда Русьев бросается на огромную самоходную баржу. Огрызаясь от нападающих на него конвойных катеров, он топит ее.
Катера делают по второму заходу. Вся кильватерная колонна дезорганизована. Уцелевшие гитлеровские суда в темноте натыкаются друг на друга. Катерники знают – у дальнего мыса сторожат наши подводные лодки. А с рассветом их нагонят штурмовики. Ни один не уйдет!
План Рындина по разгрому вражеского каравана приведен в исполнение».
Я отдал газету отцу и маме. Пришли Серго с Русьевым.
– Пора! – посмотрел отец на часы.
– Да, пора, – сверив свои часы, подтвердили Серго и Русьев.
Отец пожелал мне успехов. Русьев передал для Фрола письмо и сто рублей.
– Пусть только Фрол не вздумает покупать папиросы, – засмеялся он.
– Нет, что вы, он больше не курит!
Мы с мамой проводили их до бульвара. Через полчаса катера, гудя, промчались в море…
– Вот и опять он ушел! – вздохнула мама.
– Но он скоро вернется.
– Конечно, вернется! Пойдем, сынок, а то, пожалуй, ты опоздаешь.
Мы спустились на пирс.
– Ну, прощай, Никиток! Она поцеловала меня.
Несколько катеров уходило в Сухуми. Прощаясь, капитан первого ранга протянул мне две гвардейские, черные с желтым, ленточки:
– Это вам с Живцовым, на память. Я бережно спрятал ленточки.
Катером, на котором я шел, командовал рыжий молодой лейтенант. Он был обижен: ему хотелось пойти в бой с другими, а его посылали в тыл. Он особенно звонко отдавал команды, как будто не был уверен, что его станут слушаться пожилые матросы. Но все быстро заняли места, загудели моторы. Катер высоко задрал нос и вышел в открытое море. Лейтенант, наконец, взглянул на меня.
– Хорошо, а? – спросил он, стараясь перекричать гул мотора.
– Хорошо! – крикнул я. Мне хотелось петь и плясать.
Мы неслись мимо гор, кораблей, оставляя за собой стаи резвящихся дельфинов. Я представил себе, как отец, Серго, Русьев так же стремительно несутся на запад.
До Сухуми было далеко, и меня растрясло так, что лейтенант поглядывал на меня с опаской. Но я крепился изо всех сил, говоря себе: какой же я моряк, если не выдержу перехода?
Наконец, уже к вечеру, катер влетел в широкую бухту, развернулся и стал у высокого пирса.
– Приехали, Рындин! – сказал лейтенант в шутку, потому что моряки говорят не «приехали», а «пришли».
Ветерок шевелил листья пальм.
– Пойдем, выпьем? – предложил лейтенант.
– Я не пью! – отказался я, вообразив, что он предлагает мне водки.
– Лимонаду! – рассмеялся от души лейтенант, очень довольный, что удалась его шутка.
Поздно вечером я уехал в Тбилиси.
Глава одиннадцатая
ПЕРЕД ВЫХОДОМ В ЛАГЕРЬ
Я рассказал друзьям, как летел в Севастополь и каким видел море сверху, как выглядит город и где живут люди. Вова Бунчиков допытывался, видел ли я его дом. Он очень огорчился, узнав, что на улице, где он жил когда‑то, ничего не осталось, кроме развалин, и принялся расспрашивать, пришли ли с эскадрой «щуки».
– И «щуки» шли и «малютки», – отвечал я, потому что знал, что одни подводные лодки называются «щуками», а другие – «малютками».
– Папа тоже служил на «щуке», – сказал Вова грустно.
Забегалов все добивался, видел ли я «Серьезный». Авдеенко, широко раскрыв глаза, слушал.
Меня заставили прочесть вслух все, что написано в газете об отце, Русьеве и Гурамишвили.
– А теперь они пошли на Констанцу.
– Счастливцы! – позавидовал Фрол. – А золотые звездочки они получили?
– Нет, они их получат в Москве, в Кремле, как вернутся.
– А адмирал, говоришь, их расцеловал?
– Да.
– А капитан первого ранга?
– Он подарил нам ленточки.
– Гвардейские?! – ахнул Фрол.
Конечно, мы не имели права надеть гвардейские ленточки на свои бескозырки. Но все рассматривали их с завистью.
И Фрол несколько раз примерял перед зеркалом свою ленточку, а потом бережно ее спрятал.
Пришел Кудряшов и спросил, не видел ли я «морских охотников». Я сказал – видел: они стояли у пирса. Сурков поинтересовался, не пришла ли в Севастополь его «Буря». А Протасов спросил, что я слышал о куниковцах.
– Куниковцы уже не в Крыму, они на румынском берегу.
– А моего отца видел? – спросил Поприкашвили. – Подводник с густой черной бородой – второй такой бороды ни у кого нету.
– Нет, не видел.
– А моего? – спросил Юра.
– Нет. Разве он в Севастополе?
– Должен быть в Севастополе.
Только «отбой» заставил нас разойтись по койкам.
На другой день Авдеенко отвел меня в сторону:
– Послушай, Никита, что я скажу: я хочу поехать на флот.
– Из любопытства?
– Нет, не из любопытства! Ты поможешь мне подготовиться к испытаниям? Я ведь многое запустил.
– Помогу, конечно. Но ведь раньше ты говорил, что тебе все равно, поедешь ты или не поедешь.
– Теперь мне не все равно! – сказал Олег горячо. – Веришь?
– Верю.
* * *
Я выдержал испытания на пятерки. Да и почти весь класс подтянулся и вышел к концу года с честью.
Особенно нами был доволен капитан второго ранга Горич. Но и остальные преподаватели нас хвалили. Историк сказал: он надеется, что «уважаемые и почтенные» его ученики «и дальше будут такими же молодцами». Учительница русского языка похвалила Авдеенко за хороший слог. Для Фрола она приготовила сюрприз: отдавая тетрадь с сочинением, под которым синим карандашом была выведена четверка, она сказала, что впервые в жизни встречает столь упорного человека и надеется, что впоследствии он, как адмирал Макаров, будет автором ученых трудов, а пока, на память о его первых шагах, она отдает ему его первый опыт. И учительница, так мило и тепло улыбаясь, что Фрол никак не смог на нее обидеться, протянула ему аккуратно сложенный листок его первой диктовки. И Фрол не бурчал в этот раз и не обозлился, а тоже улыбнулся, щелкнул каблуками и сказал: «Спасибо». Он доказал, что одолеет, если захочет, даже грамматику, дававшуюся ему с таким трудом.
После испытаний у нас был концерт. На этот раз выступали артисты. Потом был объявлен список тех, кто поедет на море – на флот – для ознакомления с кораблями.
– «Руководитель группы, – читал Кудряшов, – капитан второго ранга Горич. Его заместитель – капитан третьего ранга Сурков. Воспитанники, удостоившиеся посетить флот: Авдеенко, Бунчиков, Живцов, Забегалов…»
Я не слышал других фамилий, пока он не произнес:
– «…Поприкашвили, Рындин…»
И хотя я и до этого был твердо уверен, что поеду на флот, я чуть не закричал на весь зал «ура» от счастья.
* * *
В воскресенье перед выходом в лагерь мы собрались в последнее увольнение.
Фрол предложил пойти к Стэлле и позвал с собой Юру.
– А может, возьмем и Олега? – сказал он. Мы согласились.
Стэлла увидела нас в окно и, выскочив нам навстречу, закричала: «Папка, папка! Это Никита, и Фрол, и еще я не знаю, кто с ними!»
– Не‑ет, как я рада! – говорила она, пожимая нам руки. – Антонина, где же ты, генацвале? Смотри, кто пришел!
– Никита, мы только вчера тебя с дедушкой вспоминали! – кинулась ко мне Антонина.
Я передал ей письмо и сказал, что Серго опять ушел в море.
Фрол, отставив ногу назад, полез в карман и как только мог торжественно заявил:
– Помнишь, Стэлла, ты писала в письме, чтобы я не приходил к тебе без пятерок? Так вот, чтобы ты не задавалась, я принес тебе свои отметки.
Стэлла засмеялась и откинула за плечо косу:
– А я знаю твои отметки!
– Откуда? Тебе кто сказал? – спросил Фрол, наступая Юре на начищенный ботинок.
– Твой начальник.
– Какой? Старшина Протасов?
– Да нет же! Начальник.
– Кто? Старший лейтенант Кудряшов?
– Ах, при чем тут старший лейтенант, я не понимаю! Разве адмирал – не начальник?
– Адмирал?.. – растерялся Фрол.
– Не‑ет! Какой ты непонятливый! – засмеялась Стэлла. – Он шел по улице, такой важный, серьезный, погоны – как у генерала. Я подошла к нему и спросила: «Товарищ адмирал, скажите, пожалуйста, у вас учится Фрол Живцов?»
– С ума сошла! – ужаснулся Фрол. – А он что? Рассердился?
– Зачем? Остановился, улыбнулся и говорит: «Да, у меня, в Нахимовском. А ты, девочка, знаешь Живцова?» – «Знаю, – говорю, – он мой большой друг». – «Вот как! – отвечает твой начальник. – И давно вы с ним дружите?» – «С весны, – говорю. – И я ему сказала, чтобы он не ходил к нам, раз учится плохо и за плохую дисциплину с него сняли погоны и ленточку». – «Вот так девочка! – сказал адмирал, а сам улыбнулся. – А тебя как зовут?» – «Стэлла». – «Красивое имя. И косы у тебя замечательные! Так вот что я тебе скажу: твой друг Живцов молодец и стал учиться отлично. Отлично, понимаешь? И я его посылаю на корабли. Ты довольна?» – «Я так рада!» – сказала я. А потом мы попрощались за руку, и я пошла в школу. Я оглянулась – он все стоял и смотрел мне вслед. И он совсем простой, хороший адмирал, ну, как мой папа. Или как дедушка Антонины.
– Стэлла, веди своих друзей скорее в дом! – позвал с порога Мираб. – Четыре моряка в моем доме! – радовался он. – Маро, Маро, принимай гостей, голубка!
Через несколько минут мы сидели за накрытым столом в прохладной комнате и Мираб угощал нас чурчхелой и разбавленным водою вином.
– Это очень полезно, – убеждал он. – Натуральное кахетинское, чистый виноградный сок, утоляет жажду.
Юра и Олег чувствовали себя так, будто они уже не первый раз в гостях у Мираба. Говорили о театре, о море и о том, что Гоги, брат Стэллы, воюет далеко на западе. А Мираб, подняв стакан за моего отца и отца Антонины, ни словом не обмолвился о том, что они пропадали и нашлись: он знал, что отец Фрола никогда не вернется.
Потом отец с дочерью спели нам «Цицинатэллу», «Сулико» и много других грузинских песен. Песни были то печальные, то веселые, но все красивые и мелодичные. И когда я сказал: «Жаль, что нет скрипки, а то бы Олег нам сыграл», Стэлла переглянулась с отцом, он кивнул, и она, открыв шкаф, достала потертый футляр. В футляре оказалась старенькая скрипка.
– Это скрипка нашего Гоги, – сказал Мираб. – Возьми, поиграй! Может, она не так хороша, как твоя, но все же отличная скрипка.
– Вы пойте, я вам буду подыгрывать, – предложил Олег.
– Бесподобно! – одобрил Мираб. – Вот так нам всегда подыгрывал Гоги!
И они снова запели «Сулико», и Олег очень быстро подхватил мелодию песни, и мы слушали, долго слушали, а соседи стояли под окнами и тоже слушали, как поют отец с дочерью и как им вторит скрипка их Гоги.
Потом мы отправились в Муштаид, где два раза прокатились в пионерском поезде; сидели на берегу Куры.
– Мы уезжаем в лагерь, – сообщил я девочкам.
– А я еду в Хашури, к бабушке, – сказала Стэлла.
– А ты, Антонина?
– Я поеду в Сухуми. Там живет мой дядя, ученый; он скрещивает мандарины, лимоны…
– И фейхоа?
– Фейхоа – не цитрус, но у дяди в саду есть и фейхоа. Знаешь, как она растет? Зеленый огурчик на кустах… Когда я окончу школу, я пойду в институт. И буду, как дядя, добиваться, чтобы у меня вырастали мандарины со сладкой кожицей – их можно будет есть целиком. И сладкие лимоны. Папа сказал, что это очень хорошая специальность.
– А я, – сказала мечтательно Стэлла, – буду водить электровозы. Ты слышал о Сурамском перевале? Высокие горы, ветер, снег, буря – электровозу все нипочем. А еще, знаешь, есть высоко над Боржоми, в горах, – Бакуриани. Сейчас туда ходит обыкновенный поезд, плетется на гору три часа. А мы будем за двадцать минут на вершине! Не‑ет, как это здорово, понимаешь? Внизу – жара, внизу пьют воду со льдом, а наверху – на лыжах катаются, понимаешь? Бакуриани…
– А меня на электровоз ты возьмешь? – спросил Фрол.
– Конечно! А ты меня – на свой катер?
– Ну, нет! Женщинам на катере быть не положено.
– Даже мне?
– И тебе нельзя. Запрещено, понимаешь?
– Не‑ет, как несправедливо! Тебе на электровоз можно, а мне на катер «не положено». Почему?
Все засмеялись – так смешно Стэлла осудила несправедливость.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
УХОДИМ ЗАВТРА В МОРЕ
Глава первая
В ЛАГЕРЕ
Наш корабль называется «Гордый». Волна обрушивается на палубу. Штурман докладывает: «До земли двадцать два кабельтова, по носу – подводные рифы». Командир подает команду: «Лево руля!» Мы прошли Дарданеллы, Средиземное море и Суэцкий канал. Мы стали закаленными моряками. Командир наш – Живцов, Бунчиков – старший механик, Девяткин – штурман, Авдеенко – радист, Поприкашвили – минер, я – старший артиллерист…
«Гордый» существовал только в нашем воображении. Мы жили в лагере среди гор, где в ущелье за камбузом дрались, визжа, шакалы и на много километров вокруг не было даже речушки. Неподвижная шлюпка, такая же жалкая здесь, как рыба на прибрежном песке, и была нашим эсминцем – нет, крейсером «Гордый». Днем мы учились грести. Весла были тяжелы и неповоротливы. А может быть, неповоротливы были мы сами? Но вечером, под звездным небом так легко было превратить шлюпку в корабль, песок – в море, горы – в берега Дальних стран, а светлячков – в огоньки на клотиках.
По ночам в палатках подавались во сне команды: «Отдать швартовы!» или «Первая башня – огонь!»
Мы огорчались, что наш лагерь не похож на корабль, хотя мы несли вахту по палаткам, по камбузу, по столовой, и сутки делились у нас на шесть вахт, и каждые полчаса отбивал склянки большой колокол.
Ровно в восемь утра все училище выстраивалось на передней линейке. Звучал горн. Подавалась команда: «На флаг!» И белый с широкой голубой полосой флаг замирал выше сосен, на мачте.
В лагере не было ни парт, ни классов. Занимались гимнастикой, греблей, боксом, лазили по горам с Горичем, «семафорили» – переговаривались флажками. В нашем распоряжении был полный набор сигнальных флажков. Горич же вычертил силуэт парусного корабля, и мы находили бушприт, фок‑, грот‑ и бизань‑мачты. Горич составлял альбом «морской славы», куда мы под его руководством переписывали из книг и газет описание подвигов русских моряков.
Я записал со слов Горича рассказ о бое броненосца «Адмирал Ушаков» с японцами в 1905 году. И Горич и мой дед Никита служили на «Ушакове». «Ушаков» на предложение сдаться открыл огонь и поднял флаг: «Погибаю, но не сдаюсь».
Другой рассказ я переписал из «Красного черноморца» при свете «летучей мыши». Я снабдил его заголовком: «Так поступали моряки‑черноморцы. Учитесь у них!»
Пятеро моряков поклялись любой ценой остановить фашистские танки.
Комсомолец Цибулько первой очередью убил водителя танка; он взял гранаты и пополз навстречу второму танку; подорвал танк, но сам был смертельно ранен.
На смену товарищу ринулся Красносельский. Метким броском он зажег сначала один танк, потом другой и… погиб на глазах у товарищей.
Танки были в пятидесяти метрах. У Фильченкова осталась последняя связка гранат. Промахнуться нельзя. Он бросился к фашистскому танку. Раздался взрыв, и танк грузно свалился набок.
Два танка шли так уверенно, что можно было подумать – их не остановит никакая сила… Но такая сила нашлась. Одинцов и Паршин были настоящими комсомольцами, такими же, как Калюжный, который на комсомольском собрании сказал: «Мы молоды, нам бы только жить, а не умирать. Но мы поклялись не опозорить морскую славу…»
– Хорошие слова, – сказал Фрол: – «не опозорить морскую славу».
Горнист сыграл отбой, мы стали укладываться. Фонарь едва освещал палатку. Фрол лежал рядом со мной.
– А ты бы хотел кораблем командовать? – спросил я друга.
– Почему «хотел бы»? Я хочу и буду. Затем и в Нахимовское пришел.
– Ты не хотел в Нахимовское. Помнишь, говорил: «Убегу на Малую землю».
– Малой земли давно нет! Есть одна, Большая земля, советская… А знаешь, Кит, если б и была еще Малая земля, я бы теперь не ушел из училища даже к куниковцам.
– Правду говоришь?
– Честное флотское! Фонарь замигал и погас.
– Боюсь я, шакал залезет, – жалобно сказал в темноте Бунчиков.
– Иди ко мне, я не боюсь шакалов, – позвал Илюша. Было слышно, как Вова перелез к Илико на койку.
Его до смерти напугал однажды шакал, забравшийся ночью в палатку.
– Спи, Кит, – пробурчал Фрол совсем сонным голосом.
Я не спал. Те черноморцы, которые бросались под танки, так же, как я, учились в школе, отвечали уроки, старались иметь побольше пятерок. Они были комсомольцами, как я, Фрол, Девяткин и Забегалов.
* * *
Почта приходила через день. Большая зеленая машина с белой косой полосой на борту на минуту останавливалась возле штаба. Письмоносец сбрасывал мешок и в обмен забирал другой – с нашими письмами. Машина бежала дальше, оставляя за собой облако едкой пыли.
Мама писала: «Папа вернулся живой и здоровый. Сегодня он, Серго и Русьев вылетают в Москву».
Вова Бунчиков, ни от кого никогда не получавший писем, вдруг получил письмо и пятьдесят рублей от своих каспийцев. Они не забыли его!
«Мы только что ходили в иранские порты, – писали ему офицеры, – и видели, как такие же мальчики, как ты, по двенадцать‑четырнадцать часов работают на фабриках. Они изможденные и голодные. Мы видели таких же, как ты, мальчуганов, просящих на улицах подаяние. Их так много в Иране, что если каждому дать по копейке, и то никаких денег не хватит. Мы видели ребятишек, ночующих в порту, на тюках. На них нападают крысы и портовые надсмотрщики. Если бы мы рассказали иранцам, что ты, потерявший отца и мать, не имеющий своего дома, теперь сыт, одет, обут, учишься и будешь морским офицером, нам просто не поверили бы. Ведь это возможно только в нашей стране, где каждый спокоен за свое будущее. Желаем тебе успехов и счастья. Не забывай нас, малыш. Приезжай, Вова, к нам в гости на Каспий!»
Бунчиков целый день не выпускал письма из рук и перечитывал его вслух. А Сурков, прочтя письмо всей нашей роте, рассказал о том, как дети живут за границей – в Америке, в Англии. Он принес целую пачку книжек, мы их расхватали и читали с волнением. Как эта жизнь не похожа на нашу счастливую жизнь!
Илико получил письмо от отца. Поприкашвили‑старший потопил еще один неприятельский транспорт. Протасову принесли пять «треугольничков» с печатью полевой почты. Адрес на всех пяти был написан одним и тем же почерком. Получил письмо Юра и, вместо того чтобы обрадоваться, вдруг загрустил.
Я спросил:
– Что с тобой?
– Сегодня, Кит, день моего рождения.
– Да ну? Поздравляю.
– Как хорошо всегда было в этот день! Отец обязательно дарил что‑нибудь. А мама… мама утром будила меня и смеялась: «Соня, проспишь день рождения!» Ты знаешь, Кит, она совсем на твою не похожа, а все же, когда твоя мама пришла в училище, я чуть не заревел. Я позавидовал, да, хоть завидовать нехорошо. Когда я увижу маму? Она далеко, в Сибири…
– Увидишь, – сказал я. – Скоро увидишь!
– Я и отца не видел два года!..
– Кит! – позвал Фрол. – Поди‑ка сюда!
Он вытащил из кармана газету:
– Читай!
На первой странице был напечатан приказ о награждении моряков. Первым в списке был вице‑адмирал, которого я видел на базе катерников в Севастополе. Потом перечислялись незнакомые фамилии офицеров.
– Ниже, ниже смотри!
Я прочел:
«Орденом Красной Звезды награждаются… краснофлотец Девяткин Юрий».
– Наш Юрка?!
– Иди‑ка, собирай класс. Вот и подарок ко дню рождения!
Я мигом разыскал одноклассников. Фрол зачитал им приказ.
– А теперь зови Юрку!
Я нашел Юру и потащил к палатке. Фрол взял под козырек. Лица у всех были торжественные и серьезные.
– От имени класса горячо поздравляем тебя, товарищ заместитель старшины, с днем рождения и с высокой наградой! – сказал Фрол с таким выражением, будто был адмиралом.
Юра взял газету.
– Да не там читаешь! Ниже, ниже смотри!
Юра прочел и совсем растерялся.
– Да ты газету не мни! – крикнул Фрол. – Спрячь на память.
– Я бы с ума сошел от такой радости! – сказал Бунчиков.
– Подумать только, Красная Звезда! – подхватил Поприкашвили.
– У меня есть ленточка, совсем новая, – вспомнил Фрол. – Ордена ты еще не получил, но ленточку тебе носить можно, приказ ведь объявлен. Рассказывай, за что тебе дали орден?
– За что? Но я, право, не знаю.
– Орденов зря не дают. Говори, за что тебя наградили?
– Честное слово, не знаю… Ничего не было… Я пойду, мне там кое‑что переписать надо…
Он убежал.
– Не привык получать награды, – заключил Фрол.
Вот уж он‑то не растерялся бы, если б даже его наградили орденом адмирала Нахимова! Он отчеканил бы: «Служу Советскому Союзу!» и принял бы награду как полагается.
Только много дней спустя Юра показал мне маленькую вырезку из газеты бригады морской пехоты: «Будучи в разведке, юнга Девяткин был ранен. Целые сутки ползком добирался юнга до своего батальона. Он доставил командованию чрезвычайно важные сведения о подошедших резервах противника. Вовремя открыв ураганный огонь, наши артиллеристы нанесли врагу огромный урон, сорвав подготовку к атаке. Девяткин представлен к награде».
Глава вторая
К МОРЮ!
Наконец‑то мы ехали на море! Мы получили «сухой паек» на дорогу, уложили вещи в мешки, и грузовая машина отвезла нас в Тбилиси. Зашли в училище. Так пусто было в огромном здании! Горич разрешил мне и Фролу отлучиться до вечера.
Мы пошли к Стэлле. У нее была Антонина и еще одна золотоволосая кудрявая девочка, с задорным, усыпанным, как у Фрола, веснушками, личиком.
– Это Хэльми Рауд, она сидит со мной на одной парте, – познакомила нас Антонина. – Она эстонка из Таллина, а теперь живет в Грузии; ее отец работает на Закавказской железной дороге. Им бы пришлось очень плохо, если бы они остались при фашистах: фашисты повесили бы ее отца коммуниста. Она бежала с отцом по полям, вокруг падали бомбы, и самолеты гонялись за ними, стреляя из пулеметов.
Хэльми рассказала, что в Таллине было много моряков до войны: это ведь морской город! Но она никогда не видела таких маленьких моряков, как мы с Фролом.
Фрол хотел было обидеться, заявив, что он вовсе не маленький, воевал на катере, но Стэлла и Антонина закричали в один голос: «Знаем, знаем! Все рассказали Хэльми: как ты водил катер и даже попадал в вилку!..» И все рассмеялись, даже Фрол. А Антонина вытащила корзинку и принялась угощать нас невиданными плодами – их в Сухуми выращивал ее дядя: мандаринами, которые можно есть с кожицей, сочной красной хурмой и грейпфрутом. А потом достала несколько зеленых огурчиков и сказала:
– Вот это вам, наверное, понравится.
– Огурцы после мандаринов? – удивился Фрол.
– А ты попробуй.
Фрол откусил кусочек и вдруг зачмокал от удовольствия.
– Фейхоа! – сказал он, зажмурившись, как кот.
– Ну да, фейхоа!.. Никита, это и есть те фейхоа, из которых приготовляют зеленый сироп.
Огурчики были так вкусны, что я бы мог съесть целый десяток. Но нам досталось всего по две штуки.
– Мы уезжаем на флот, – сообщил Фрол.
– Когда?
– Через три часа.
– Не‑ет, так скоро?
– И завтра же выйдем в море. Даже если будет шторм в восемь баллов.
– А восемь баллов – большой шторм? – спросила Стэлла.
– На палубе не удержишься – смоет.
– Не‑ет! Я не хочу, чтобы тебя смывало!
– Хорошо, я привяжусь… И мы уж наверняка опустимся на дно в подводной лодке.
– А вы не боитесь, что она вдруг не выплывет? – с опаской спросила Антонина.
– Таких случаев не бывает.
В это время вернулись Мираб и его жена и в изумлении остановились на пороге.
– Никита! Фрол! – воскликнул дядя Мираб. – Слышали? Наши уже перешли границу!