На другой день мы шли по набережной и любовались легкими катерками, стремительно бороздившими спокойную воду. В бухту входил эсминец. Забегалов забеспокоился:
– Ребятки! Да это же мой корабль!
Как мог он узнать? Все эсминцы похожи друг на друга, как близнецы. Но Забегалов уверял:
– Он, он, мой милый! Ребятки, за мной! – скомандовал он так решительно, что наши ноги сами собой оторвались от песка и мы побежали, удивляя прохожих, вообразивших, что, наверное, на бульваре проводится кросс.
Забегалов бежал легко, прижав к груди локти. Корабль шел к угольному молу, и нам надо было пробежать по крайней мере три километра по бульвару, по улицам и по территории порта. Иногда дома и пакгаузы скрывали от нас эсминец, и мы видели только две тонкие, острые движущиеся иглы – его мачты.
Охрана не хотела впускать нас в порт, но Забегалов так убедительно сказал им: «Да что вы, не видите? Это же мой «Серьезный»! – что бородатые охранники расступились. Мы прыгали на бегу через натянутые канаты, через какие‑то бочки и вбежали на мол как раз в ту минуту, когда матросы готовились подать концы на берег.
Нас сразу заметили с палубы.
– Полундра, да ведь это же наш Забегалов! – известил басом всех на корабле огромного роста матрос в промасленном комбинезоне.
– Ваня!
– Иван!
– Давай, давай, нажимай!
– Эх, волк тебя задери, до чего ты вырос!
Десятки рук протянулись к Забегалову, и он очутился на палубе. Матросы обнимали его, похлопывали по плечу, жали руку. Как они были рады встретить снова своего Забегалова! А он повернул к нам счастливое лицо и закричал:
– Давайте все сюда!.. Это мои товарищи, нахимовцы, из училища, – пояснял он матросам.
И мы очутились на палубе и видели вокруг такие приветливые лица, что они показались мне давно знакомыми и эсминец тоже знакомым, как будто я на нем долго плавал.
– Что за базар на юте? – раздался голос откуда‑то сверху.
– Забегалов прибыл, товарищ командир! – ответил огромный старшина так, будто ему давно было известно, что Забегалов прибудет на корабль именно здесь, в Батуми.
И тотчас с мостика сбежал офицер небольшого роста, голубоглазый и загорелый. Матросы расступились, и Забегалов, встав по всей форме, отрапортовал:
– Товарищ капитан третьего ранга, воспитанник Нахимовского военно‑морского училища Забегалов Иван прибыл повидаться с боевыми товарищами.
Офицер, приложив руку к козырьку, с удовольствием выслушал рапорт, с еще большим удовольствием оглядел ладную фигуру своего бывшего воспитанника (капитаном третьего ранга и был тот самый Ковалев, о котором не раз рассказывал Забегалов) и, подойдя к Забегалову, обнял его и троекратно расцеловал.
– Рад тебя видеть, Ваня! Слыхал о твоих успехах. Молодец! Всегда помни, что ты в училище – представитель «Серьезного». Это что‑нибудь да значит: кораблик наш – неплохой.
– Я никогда не забываю, – сказал Забегалов. – А моим товарищам на корабле побыть можно?
– Не можно, а должно, – поправил Ковалев. – Ну, Иван, как мама, братишки? Здоровы?
– Здоровы, товарищ командир. Митюха уже в пятый класс перешел.
– По‑прежнему собирают марки?
– Меняются. Товарищ командир!
– Что, Ваня?
– Я хочу показать товарищам свое орудие.
– Показывай.
Мы осмотрели орудие, из которого Забегалов стрелял по фашистам возле порта Констанцы. Тогда ранило комендора, тогда же и Забегалова ранило.
– Вот тут повсюду кровь была, – показывал он на чисто вымытую палубу.
Склянки пробили полдень.
– Приглашай товарищей обедать! – предложил Ковалев.
Через несколько минут мы сидели на палубе, ели борщ, и матросы старались положить Забегалову побольше мяса. Второго – рисовой каши с черносливом – Забегалову положили тройную порцию. Нас тоже угощали радушно и требовали, чтобы мы всего ели вволю.
А после обеда Забегалов показал койку, на которой спал в кубрике (теперь она принадлежала новому комендору), ленинскую каюту, камбуз – все, чем можно на корабле похвастать.
Каждый старался чем‑нибудь одарить Забегалова: один матрос полез в сундучок и достал носовой платок с синей каемкой, другой – какой‑то чудной пятицветный карандаш, третий при общем смехе подарил Ване новую безопасную бритву и пять ножичков.
– Бери, пригодится, Ваня! Года через два бриться придется, не покупать же тебе бритву, – уговаривал он растерявшегося Забегалова.
Комендор принес румынских марок. Радист подарил мыльницу с душистым мылом, кок – плитку шоколада, мичман – носки, пачку конвертов (чтобы писал почаще), перочинный нож.
Как все любили Забегалова! А он благодарил, отказывался («Тебе самому нужно»), но матросы запихивали подарки в карманы. И дарили ему от всей души.
Потом нам показали «Историю корабля», – толстую тетрадь с фотографиями, и Ковалев сказал, что когда историки будут составлять историю нашего флота, то прочтут и то, что написано на сорок первой странице:
«В бою у Констанцы, когда тяжело ранило комендора Вахрушева Ивана, на его место стал воспитанник корабля Забегалов Иван, 1930 года рождения, и продолжал посылать во врага снаряды, даже будучи раненным в ногу. Награжден медалью «За отвагу». После излечения в госпитале был зачислен в Нахимовское училище».
Этими скупыми словами была рассказана вся жизнь Забегалова.
Мы сидели над книгой, когда что‑то мягкое и мохнатое скатилось с трапа прямо нам под ноги. Оно, это мягкое и мохнатое, вдруг поднялось на задние лапы и оказалось довольно большим медведем, бурым, с лоснящейся шерстью, с бусинками‑глазами.
– Шкертик! – воскликнул Забегалов. – Шкертик, милый!.. Вы не бойтесь, ребята: он хоть медведь, но смирный.
Медведь обнюхал Забегалова и лизнул его прямо в нос. А Забегалов уткнулся головой в лохматую грудь медведя и трепал его острые уши. Медведь принялся лизать Забегалову его русый ершик.
– Узнал! Глядите‑ка, Ивана узнал! – восторгались матросы.
Преуморительный это был зверь! Матросы обучили его всяким штукам. И он танцевал лезгинку, пил из бутылки молоко, ходил на передних лапах, стоял на носу, ложился спать, умирал, оживал, потом спрыгнул в воду и с наслаждением выкупался. Его выловили мокрого и приказали идти отдыхать в кубрик, а нам рассказали, что из‑за этого медведя перессорились три корабля: все хотели иметь Шкертика членом своего экипажа.
Вдруг мы вспомнили, что капитан второго ранга Горич, наверное, о нас беспокоится. Ковалев приказал просемафорить на «Каму», что мы находимся на борту эсминца, отобедали и он просит разрешения задержать нас еще на часок.
«Разрешаю», – ответили с «Камы». И мы пели вместе с матросами, Поприкашвили танцевал лезгинку, а Вова Бунчиков читал стихи.
Было весело, и уходить не хотелось. Ковалев сказал на прощанье:
– Ну, завтра мы опять в море. До новой встречи, Забегалов! Расти, учись, нас не забывай. До новой встречи, товарищи!
– До новой встречи!
Он подарил Забегалову записную книжку в кожаном переплете, написав на первой странице:
«Боевому матросу, нахимовцу, будущему офицеру – от любящего его Ковалева».
Когда на другой день мы вышли на палубу «Камы», эсминца у стенки не было: на рассвете он ушел в море.
Глава пятая
ТРАЛЬЩИКИ
– Сегодня пойдем на тральщики, – сказал капитан третьего ранга Сурков.
Я давно хотел побывать на тральщиках. Эти небольшие серые корабли всегда жили дружной семьей. В порту они стояли у пирса, прижавшись друг к другу бортами. В море тральщики тоже всегда выходили семейством.
– А ведь тральщики созданы впервые у нас, в России, – сказал нам, показывая на них, Николай Николаевич. – Первая партия траления – так это тогда называлось – уничтожила в 1904 году в Порт‑Артуре более 250 мин, а в первую мировую войну специально построенные корабли‑тральщики, – они в начале войны были только в нашем флоте, – оказались очень действенным средством борьбы с вражескими минами. Они работяги. Советую приглядеться получше. Сколько они провели за войну караванов! Отбивались и от подводных лодок, и от торпедоносцев, и от пикировщиков. И каждый день они ходят над смертью. Другой выловит двадцать мин, а на двадцать первой подорвется. Вы слышали, что бывают мины со счетным механизмом? Сидит такая мина на якоре, проходят над ней корабли и не подозревают, что смерть стережет их. Пройдет над миной корабль – механизм, словно счетчик, отщелкивает. И вот отщелкнул он восемнадцать кораблей, а поставлен механизм, скажем, на «девятнадцать». Проходит девятнадцатый корабль, и мина, освобождаясь от якоря, поднимается кверху и взрывается.
– А разве нельзя ее найти, выловить? – спросил Бунчиков.
– Вот этим‑то и занимаются тральщики. Экипажи их верно и преданно служат флоту. Ведь каждая уничтоженная мина – это сотни спасенных человеческих жизней. Не даром на флоте минеры пользуются таким уважением.
Тральщик, на который привел нас Сурков, отличался от своих братьев‑близнецов лишь большим белым номером на борту. Чтобы добраться до него, нам пришлось перейти через все остальные тральщики. Это был маленький корабль, и все на нем было крохотное: кают‑компания, в которой едва могло уместиться за столом четыре человека; кубрик, где был рассчитан каждый сантиметр площади; камбуз, где кок орудовал на игрушечной плите. Командир тральщика, лейтенант Алексей Сергеевич Зыбцев, оказался приветливым человеком, а корабль, на который мы попали, – одним из самых заслуженных тральщиков флота. Он прошел десятки тысяч миль по минным полям и остался невредим. Он выловил и уничтожил добрую сотню мин, и ни разу не случилось несчастья. Он провел больше ста транспортов с войсками и грузом в осажденный фашистами Севастополь. Стоило послушать рассказы Зыбцева! (Он рассказывал очень коротко и, казалось, боялся, что его заподозрят в желании похвастать подвигами.)
– В нашей жизни бывает много горя и радостей, – говорил Зыбцев. – Горе – когда погибают товарищи, а радость – когда нам удается выполнить задание с честью. Большой радостью было, когда мы в одиннадцатибалльный шторм, под бомбежкой, все же доводили до Севастополя транспорты. Великой радостью было, когда нам удавалось выбросить десант в тылу врага. Никогда не забуду бомбежку под Новороссийском перед Новым годом. Да, я думаю, и никто из тех, кто остался жив, не забудет. Бомбы сыпались на нас одна за другой. Пулеметы и пушки до того накалились, что, казалось, расплавятся. Корабль накрывало градом осколков, камнями, кирпичом и землей, заливало водой и грязью. На полубаке начался пожар, и мы его с трудом потушили. Новый год мы встречали в море. Перевязали друг другу раны. Заделали пробоины. Разлили по кружкам спирт и подняли тост – единственный тост в ту ночь – за Сталина, за победу!
Лицо у Зыбцева было простое, открытое, глаза ясные, голубые, а подбородок прикрывала небольшая русая бородка.
– В январе 1942 года, – продолжал он, – мы доставляли бензин в Феодосию, освобожденную нашим десантом. Противник наступал на пустой, унылый, похожий на кладбище город. Над нами проносились и рвались в бухте снаряды. Груз наш, сами понимаете, был не из приятных. Стоило одному лишь осколку попасть в бочку… Мы вздохнули легко, когда освободились от груза и взяли на борт раненых. Мороз – двадцать градусов. Ветер крепчал, а корабль был перегружен. Волны накрывали его. Мои ребята ухаживали за промерзшими ранеными, уступали им койки и кубрики. Дошли мы до места благополучно… Что еще рассказать? Первого июля 1942 года мы в последний раз прорвались в Севастополь. Моросил дождь, было пасмурно. Мы шли прямо по минному полю к берегу, чтобы подобрать раненых. Взрывались последние батареи. Мои ребята вплавь доставляли раненых и спасли женщину с двумя маленькими детишками. Мы нагрузили корабль до предела и ушли из горящего города на Кавказ…
Юра спросил, пойдут ли они на боевое траление.
– Да, пойдем.
– Простите, товарищ лейтенант, а вы нас с собой не возьмете?
– Нет, не возьму. Не возьму! – повторил Зыбцев. – Но сегодня мы идем обезвредить блуждающую мину. Я вас приглашаю с собой.
Командир встал на мостик и подал команду. Матросы отдали швартовы. Тральщик оторвался от своего близнеца и пошел в море.
– Вот так же отец выходил на корабле, – сказал Фрол.
– Ты провожал его? – спросил я.
– Да, всегда! В тот раз – тоже. И, ты знаешь, вдруг к вечеру что‑то ухнуло. Ухало целый день – ничего, а на этот раз ухнуло – я почему‑то о «Буйном» подумал! И мне представилось…
– Что?
– Нет, ничего, Кит. Только «Буйный» так и не воротился.
Мы были уже за цепочкой бонов и шли вдоль берега. Тральщик осторожно раздвигал голубую воду. Были видны зенитные батареи, прикрытые зеленью, белые санатории, пальмы, машины, спешащие по прибрежной дороге.
– Где же мина? – спросил Бунчиков.
– Подойдем – увидишь, – ответил Фрол.
– Ее будут расстреливать из орудия? – поинтересовался Авдеенко.
– Да что вам рассказывать: сами увидите…
Большой рыбачий баркас покачивался на волне. Тральщик направлялся к нему. Рыбаки чем‑то махали.
– Ишь, пляшет! – сказал Фрол.
– Где, где?
– Гляди левее баркаса.
Большой темный шар то поднимался, то опускался, словно это дышало живое чудовище.
– Ишь, тиной как обтянуло! – пробормотал Фрол. – Рогатая смерть…
Звякнул машинный телеграф. Тральщик замедлил ход и затем замер на месте, покачиваясь на волне.
– Тузик спустить! – скомандовал с мостика Зыбцев.
Два матроса спустили на воду крохотную, хрупкую лодчонку, в которой могло поместиться не больше двух человек: это и был так называемый «тузик».
– Выполняйте! – коротко приказал командир.
Один из матросов сел за весла, другой уместился на корме. Тузик понесся к мине. Рыбачий баркас запустил мотор и полным ходом уходил к берегу.
– Наблюдайте внимательно, – сказал нам Сурков.
Он протянул мне бинокль. Перед глазами был лишь туман. Сурков повернул регулятор:
– Теперь видите?
– Вижу.
Я увидел совсем близко матроса, который сидел на корме. Он приподнялся, притронулся к мине… А если она вдруг взорвется?.. Фрол выхватил у меня бинокль. Вся команда тральщика стояла у самого борта и наблюдала за своими товарищами.
– Надел на рожок подрывной патрон, – сказал Фрол. – Поджигает шнур.
Без бинокля я видел только, что тузик стал быстро удаляться от темного шара. Звякнул машинный телеграф: тральщик полным ходом уходил от тузика и от мины. «Как же матросы? – подумал я. – Зачем мы их оставляем?»
Тузик замер. Матросов не было видно.
– Легли, чтобы их не задело осколками, – пояснил Сурков.
Вдруг раздался такой оглушительный взрыв, что корабль затрясло. Зеленый столб дыма и пламени поднялся к небу и огромным зелено‑красным грибом повис над водой, закрыв от нас берег. Когда дым рассеялся, мы увидели спешащий к нам тузик. Матросы взобрались на борт. У них были взволнованные, но счастливые лица.
– Скажите, – спросил я минера, – вы в первый раз подрывали мину?
– В сорок четвертый.
– Не страшно?
– Сегодня – нет. А один раз натерпелся страху. Пошли мы на тузике. Море было неважное. Поджег я шнур. «Давай греби!» – говорю. Вдруг, слышу, командир кричит с мостика. А что кричит – не пойму. Наверное, велит торопиться. «Нажимай!» – говорю. Но командир берет рупор – и теперь я слышу: «В моторах неисправность, корабль идти не может!» А что это значит, чувствуете? Корабль пропадет. «Назад!» – говорю. Товарищ мой побледнел, как смерть, а все же гребет. Подошли опять к мине. Ну, руки у меня задрожали. Но ведь все равно она, подлая, взорвется, другого выхода нет. Чуть тузик не опрокинул, так сердце у меня колотилось. Но я сорвал подрывной патрон, загасил шнур чуть не в самую последнюю секунду. Руки сжег… Вернулись мы на корабль. Ну и пережили товарищи за эти двести секунд!.. Механик, наконец, доложил, что машины исправлены. Что поделаешь? Мину оставить нельзя – напорется кто‑нибудь… Так мы с моим дружком еще раз все то же самое проделали…
Корабль вошел в бухту и ошвартовался у борта своего товарища – тральщика.
Поблагодарив Зыбцева, мы пошли на «Каму».
Глава шестая
ОТЪЕЗД
Мы побывали на крейсере, на десантных судах, на катерах‑охотниках, наблюдали, как работают водолазы. И здесь, в этом далеком порту, все напоминало о том, что война продолжается. Неподалеку от «Камы» стоял большой серый транспорт с оторванной кормой – его привели на буксире. В доках и прямо на стенке ремонтировались раненные в боях катера и подводные лодки. То и дело уходили в море юркие «охотники».
Когда матросы бывали свободны, мы все собирались на полубаке. Под аккордеон плясали и пели. Но когда матросы бывали заняты, а у нас день был свободен от посещения кораблей, мы оставались одни.
Стоило на «Каме» случиться авралу – всем находилось дело, кроме нас. Мы были «пассажирами», хотя и во флотской форме; по боевому расписанию у нас не было места.
Однажды ночью, когда по всем палубам «Камы» задребезжали звонки, Фрол крикнул: «Боевая тревога!» Мы повскакали с коек, натянули брюки, ботинки и меньше чем в две минуты оделись. Но идти было некуда. Мы должны были оставаться в палубе, чтобы не мешать матросам, уже стоявшим у зенитных орудий и готовым отразить налет неприятельских самолетов. Налет, правда, не состоялся (а может быть, тревога была учебной), но Фрол с Забегаловым прямо из себя выходили – ведь они на своих кораблях уже стояли бы: один – у штурвала, а другой – у своего кормового орудия. Тем не менее Горич объявил нам благодарность за быстрый сбор по тревоге.
На другой день нам разрешили купаться прямо с корабля.
Горич осведомился, кто из нас умеет хорошо плавать; остальные пойдут на пляж, где мелко и нельзя утонуть. Но разве морякам подобает купаться на пляже? Куда интереснее спрыгнуть в глубокую воду, где дна не достанешь! Вся палуба «Камы» покрылась бронзовыми телами. Один из матросов, в синих плавках, такой загорелый, что казался совсем шоколадным, вышел на стрелу и, подняв над головой руки, прыгнул. Тело описало кривую и врезалось в радужную от маслянистых пятен воду. Он сразу же вынырнул и поплыл. Другие прыгали прямо с борта и с трапа. Фрол решил доказать, что он настоящий моряк: поднял над головой руки и плюхнулся со стрелы в воду. Он сразу же вынырнул, отфыркиваясь и отплевываясь, и поплыл, разбрасывая воду сильными взмахами рук и зовя нас за собой.
Забегалов, Юра и Илико последовали его примеру. Мы с Бунчиковым не осмелились прыгать со стрелы и прыгнули с трапа. Меня еще в Сестрорецке, под Ленинградом, отец учил плавать.
– Олег, иди! Или ты не умеешь? – позвал я Авдеенко, стоявшего в нерешительности на нижней ступеньке.
– Пусть лучше идет на пляж! – посоветовал Фрол.
– Вот еще! Кто тебе оказал, что я не умею плавать?
Олег спрыгнул с трапа и поплыл по‑собачьи.
– Далеко не отплывай! – предупредил Фрол.
Но Олег отплывал все дальше.
Я устал и решил подержаться за трап. Вова тоже устал, и мы, держась за ступеньки, любовались Фролом, Юрой и Забегаловым, решившими, видно, обогнуть весь корабль. А где же Авдеенко?
– Ай, мама! – услышал я в эту минуту отчаянный крик.
Несколько матросов устремились к Олегу. Но Фрол опередил всех и через какие‑нибудь полминуты подтащил к трапу тяжело дышавшего, перепуганного Авдеенко.
– Говорил – не умеешь плавать, иди на пляж! – сердито говорил Фрол, вытаскивая Олега на трап. – А то «я, я», а тут на глазах у всех тонуть вздумал! Позоришь нахимовцев!
Фрол в сердцах даже замахнулся, чтобы шлепнуть Авдеенко по мокрому затылку, но вовремя сдержался.
– Над нами теперь все смеяться будут! Тьфу!
Но никто не смеялся. Подплывшие матросы окружили трап и участливо осведомлялись, как Олег себя чувствует, не наглотался ли он воды и не надо ли вызвать фельдшера; успокаивали, говоря, что такое может случиться далее с отличным пловцом – или судорога схватит ногу, или напечет голову, или просто человеку станет не по себе, и он…
– Я же умею плавать! А тут отплыл далеко, и мне показалось, что обратно не доплыву. И что‑то книзу тянуло, – рассказывал Олег, тронутый участием матросов.
А они повторяли: «Бывает, сынок, бывает!» – и, убедившись, что Авдеенко обойдется и без их помощи, снова принялись плавать и в шутку топить друг друга.
– Ну вот видишь! – сказал Фрол остывая. – Значит, со всеми бывает. Ты на меня не сердись. Я не хочу, чтобы смеялись над нашим училищем!
* * *
Наступил день расставания с флотом. Горич и Сурков собрали нас в палубе. Мы были огорчены и расстроены. Мы готовы были выполнять самую черную работу, чистить картошку на камбузе, каждый день драить все палубы – лишь бы еще немного побыть на флоте! Но пора было возвращаться в училище.
– Я вижу, вы огорчены, – оказал Горич. – Могу вас порадовать: флот нас провожает с подарками. Мы повезем с вами целый вагон экспонатов для нашего кабинета. Тральщики подарили нам мину, подводники – торпеду, морские «охотники» – глубинные бомбы. Кроме того, мы получили якоря, снаряды и много других полезных вещей. От вас будет зависеть, чтобы все эти вещи были не мертвыми, а живыми для тех воспитанников, которые не побывали в этот раз на флоте. А вы видели многое. Будущим летом весь ваш класс и все другие классы должны побывать на море. Я не могу сказать ничего определенного, но смею надеяться, что в будущем году мы получим свой корабль.
– Свой корабль!
– Да, свой корабль, и не какой‑нибудь транспорт, а настоящий, большой боевой корабль с большой боевой биографией.
– А как его зовут? – спросил Бунчиков.
– Этого я вам пока не скажу, так как решение еще не утверждено. Но корабль будет. Корабль, на который вы войдете хозяевами и на котором каждый получит по боевому расписанию свое место. Есть еще одно решение, – добавил Горич, – не менее радостное. Как только окончится война, будет поднят вопрос о переводе нашего училища к морю.
– К морю?!
– Да. Ведь наше училище было создано во время тяжелой войны, когда на побережье не было безопасного места. Война кончится – и для нас будет построено великолепное здание в Севастополе или в Одессе. Тогда уже вам не придется встречаться радостно с морем весной и с горечью покидать его осенью. Вот и все. Мне остается отметить, что я могу доложить адмиралу: за все время пребывания на флоте ни один из вас не опорочил чести училища, не совершил проступка, не был наказан. Об этом вы тоже сможете сообщить вашим товарищам в лагере. А теперь собирайте вещи. Поезд идет через три часа.
Через два часа мы, распрощавшись с командиром и с матросами «Камы», пошли на вокзал. День был солнечный, теплый, но на душе у меня было пасмурно. Мне не хотелось уезжать с флота, расставаться с подвесной койкой на «Каме», с ее широкими палубами, с бухтой, в которую то и дело приходили корабли с моря. Я знал, что мои товарищи чувствуют то же самое.
Каждый из нас, побывав на море, выбрал будущую морскую специальность. Если мы с Фролом решили не изменять катерам, то Авдеенко, Поприкашвили и Бунчиков твердо решили стать подводниками, а Юра – минером. Наш выход в море и рассказы Зыбцева увлекли Юру, и он решил стать минером, а впоследствии, может быть, и командиром корабля, как лейтенант Зыбцев.
Мы уходили все дальше и дальше от порта. Некоторое время я видел высокие мачты «Камы» над крышами, потом и они исчезли. Только гудки напоминали о существовании порта.
Мы уже подходили к вокзалу, когда на перекрестке нам преградила путь медленно двигавшаяся процессия. Несколько матросов несли венки из роз и пальмовых листьев, другие – ордена на подушках. Оркестр играл траурный марш. На большой грузовой машине с опущенными бортами на пальмовых листьях стояли три гроба. Две бескозырки – на двух гробах по бокам; на среднем лежала офицерская фуражка под белым чехлом, с золотым «крабом». Позади шли офицеры. Матросы с винтовками на плечах завершали процессию.
Мы стояли, ошеломленные и подавленные. Мимо нас проходила смерть, ворвавшаяся в этот солнечный, яркий день черной тенью.
– Кого хороните? – спросил тихо Сурков у одного из офицеров.
– Лейтенанта Зыбцева с соединения траления и двух его матросов…
* * *
Юра смотрел в окно на убегавшее от нас море. Он молчал. Да и все молчали. Не хотелось ни о чем говорить. За один день мы успели полюбить славного лейтенанта, так скромно и просто рассказывавшего об удивительных делах своего корабля. Перед глазами так и стояло простое, хорошее лицо Зыбцева с небольшой русой бородкой и голубыми глазами. Никак не верилось, что это он, Зыбцев, лежал там, среди роз и пальмовых листьев, прихлопнутый крышкой гроба, под фуражкой, которую он больше никогда не наденет. Я вспомнил его ответ, когда Юра спросил, возьмет ли нас Зыбцев на боевое траление. Он ответил: «Нет, не возьму».
Горич и Сурков тихо разговаривали в своем отделении.
Юра, отойдя от окна, за которым темнело, сказал:
– А я все‑таки пойду на тральщики.
Глава седьмая
НОВЫЙ УЧЕБНЫЙ ГОД
Выйдем на рассвете, утром рано
На просторы голубых дорог
И пойдем в моря и океаны,
Может быть, на очень долгий срок.
Наши адмиралы,
Флагманы бывалые,
Нас поведут сквозь штормы и туман.
Мы в море закалимся,
Насквозь все просолимся,
Нам лучшим другом будет океан…
– Чище, чище! – наставлял Фрол. – Слова лучше выговаривайте, чеканьте, чеканьте! Чтобы за двадцать кабельтовое было слышно!
И мы «чеканили» так, что, наверное, нашу песню слышали даже в далекой деревне за горой:
Вот настало утро долгожданное.
На своем любимом корабле
Мы, пройдя моря и океаны,
Приближаемся к родной земле.
Повсюду побывали,
Мы много повидали
И городов, и рейдов, и людей.
Но где бы мы ни были,
Нигде не находили
Земли мы краше Родины своей.
– Реже, реже! – командовал Фрол, и мы запевали последний куплет:
Если же захочет гость незваный
К нам на нашу землю заглянуть,
Встретим его в море, в океане,
И ему на дно укажем путь.
Мы флоту свято служим,
Мы с морем крепко дружим
Нахимовскою дружбою большой.
Мы стали крепче стали,
Родной, любимый Сталин,
Всегда готовы мы на смертный бой!
Николай Николаевич Сурков одобрил песню. Одобрил ее и Кудряшов. Слова сочинил Юра, музыку подобрал Олег – и они были очень горды, что их песню поет все училище.
По приезде в лагерь мы не имели ни минуты покоя. Не побывавшие на флоте воспитанники осаждали нас просьбами: «Расскажите, что повидали, на чем плавали, далеко ли ходили».
Фрол охотно рассказывал: «когда мы вышли на позицию на подводной лодке…» (хотя мы вовсе не выходили на позицию, а свое подводное «крещение» получили на рейде, в двух шагах от бухты и берега), «когда мы затралили магнитную мину…» (хотя мина была не магнитная, и ни мы, ни тральщик, на котором мы находились, ее не затраливали, а просто она оборвалась и блуждала под берегом); дальше следовали рассказы о том, как мы чуть было не взорвались и как лодка наша лежала на грунте. Таков уж был Фрол – любил все приукрасить, «потравить», как говорится на флоте. Послушав однажды рассказы Фрола (Фрол не смущался «травить» даже при воспитателях, поясняя, что этим самым он завлекает не нюхавших флота и моря, чтобы они покрепче и позлее учились и обязательно на будущее лето поехали с нами на флот), Кудряшов сказал:
– А почему бы нам не издавать рукописный журнал? Каждый из вас может написать, о том, что он видел на флоте. Можно писать в прозе и в стихах.
Кудряшов сам немного писал. Фрол говорил, что видел в «Красном флоте» статью о нашем училище, которая была подписана «Ст. лейтенант Кудряшов», и что Кудряшов составляет «Историю Нахимовского училища».
– Журнал наш будет выходить по мере накопления материала, – продолжал Кудряшов, – и я охотно помогу тем, кто захочет попробовать свои силы. Что касается обложки и иллюстраций, то, я думаю, за этим дело не станет. У нас есть Рындин; Авдеенко тоже рисует неплохо; найдутся еще художники.
– А как будет называться журнал? – спросил Фрол.
– «Уходим завтра в море». Впрочем, названия я вам не навязываю. Может быть, кто‑нибудь предложит лучшее, мы обсудим и примем.
– Нет, мне нравится «Уходим завтра в море»! – одобрил Фрол. – Кит нарисует нам катер… торпедный катер, который уходит в море!
– А почему катер? – спросил Илюша. Почему не подводную лодку?
– Да, почему не подводную лодку? – поддержал Илюшу Авдеенко.
– Тральщик, – предложил Юра.
– Эсминец! – перебил Забегалов.
– Крейсер! – посоветовал Гордеенко.
– Тогда уж лучше линкор! – предложил Бунчиков.
– Я вас всех помирю, – улыбнулся Кудряшов. – На обложке одного номера будет уходить в море тральщик, на обложке другого – торпедный катер, потом – «охотник», подводная лодка, эсминец, крейсер, линкор…
– Почему бы и нет? – вскричал Фрол. – Отлично придумано!
В этот вечер все сочиняли, а я рисовал обложку первого номера.
Фрол написал неуклюжий рассказ «Как мы выходили на позицию». Забегалов сочинил восторженные стихи, где «Серьезный» рифмовал с «грозным» и воспевал свой эсминец. Юра прочел нам маленькое стихотворение, которое называлось «Знамя училища»; оно нам очень понравилось, потому что в нем говорилось о том, что наше знамя священно и мы готовы отдать за него жизнь. Другой, короткий рассказ, написанный Юрой, был о тральщиках. Война закончилась нашей победой, никто больше не воюет, все учатся. Только тральщики продолжают расчищать морские дороги, чтобы днем и ночью по морю ходили большие, прекрасные теплоходы. Подрывается офицер Званцев, но на его место тотчас встает другой, молодой, отважный, по фамилии Десятников. И тральщик снова уходит в море… У Бунчикова не ладилось с рифмой, но он все же написал в журнал «О Севастополе, морской столице, о которой морякам поют песни птицы». Сколько листков было изорвано, сколько перечеркнуто слов, так легко укладывавшихся в голове и так трудно на бумаге!
Материала поступило в первый номер так много, что хватило бы на пять журналов. Кудряшов терпеливо разбирал наши каракули и отбирал самое лучшее. Прочтя заметку Олега Авдеенко «Как я стал нахимовцем», он сказал:
– Это хорошая, честная заметка, Олег. Мы ее обязательно поместим.
Авдеенко описал все, как было: как он не понимал, что такое Нахимовское училище, как он, имевший всегда в школе пятерки, нарочно был невнимателен и получал тройки и двойки, лишь бы его отправили домой.
«Никому не советую делать этого, – заканчивал заметку Авдеенко. – Очень плохо, когда тебя не любят товарищи. Я рад, что теперь вошел в нахимовскую семью».
Да, Олег вступил в нахимовскую семью и заслужил право вступить в комсомол. Его приняли единогласно – ни у кого не нашлось возражений.
День выхода первого номера журнала был большим праздником. Журнал читали запоем. Адмирал одобрил наше начинание. А мы готовили уже второй номер, и я рисовал вторую обложку.
Для второго номера я написал рассказ «Клятва моряка». Как умел, я рассказал о клятве, которую дали Сталину мой отец, Русьев и Серго Гурамишвили. Они чуть было не погибли, но клятву выполнили. Протасов тоже выполнил свою клятву и поднял над городом флаг.
– Хорошо, Рындин! – похвалил меня Кудряшов. – Немного, конечно, надо подправить, но в общем – хорошо.
Второй номер читали нарасхват все классы.
Однажды, когда мы на полянке за палатками обсуждали материал, поступивший в третий номер, дневальный на первой линейке подал команду: «Смирно!»
Мы вскочили. Я увидел коренастого генерала в белом кителе, в фуражке с красным околышем и с белым чехлом, быстро шедшего по дорожке от штаба. Заметив нас, он свернул в нашу сторону.
– Не знаете ли, товарищи… – начал он.
– Папа! – воскликнул Авдеенко.
Мы хотели было исчезнуть, но генерал сказал просто и приветливо:
– А вы куда, товарищи? Оставайтесь, не помешаете. Ну, здравствуй, давно не видались, – сказал он сыну. – Поздоровел, загорел, поправился – не узнать. Молодец! Мне сообщили, что и фанаберии свои ты забыл и учишься хорошо. Значит, больше не хочешь, чтобы я тебя забрал отсюда?
– Нет! – ответил твердо Олег.
– А зачем же ты писал матери, что я тебя не понимаю, чтобы она меня упросила взять тебя из Нахимовского?
– Ты знаешь, был композитор Римский‑Корсаков?
– Ну, предположим, знаю, – усмехнулся генерал. – А что?
– Он ведь тоже был моряком.
– Ну, допустим. Что дальше?
– А я… я хочу быть подводником.
– Даже подводником? Вот как! Но какая связь, не пойму, между подводной лодкой и Римским‑Корсаковым?
– Знаешь, мне подарили скрипку. Отличную скрипку. И начальник училища мне сказал, что осенью я смогу заниматься в консерватории. У нас на вечере я играл Чайковского.
– А ты заслужил своим поведением этот подарок? – спросил, поглядев веселыми, насмешливыми глазами, генерал.
– Когда получил, то еще не заслужил, а теперь стараюсь заслужить. Я ведь стал комсомольцем, ты знаешь?
– Знаю и радуюсь.
– И мы только что были на кораблях. Подводное «крещение» получили.
– Поди, струсил?
– Струсил.
– Так как же ты: струсил – и вдруг в подводники?
– Не он один струсил, все струсили, – вступил в разговор Фрол. – И командир подводной лодки говорил, что он в первый раз тоже струсил. А теперь он четырнадцать кораблей потопил!
– А может быть, вы мне расскажете, товарищ…
– Живцов, товарищ генерал‑лейтенант, – подсказал Фрол.
– …Товарищ Живцов, почему мой Олег так домой просился, а теперь вдруг…
– Расскажу, – сказал Фрол. – Олегу вашему вначале у нас плохо было. Его никто не любил.
– А почему его не любили?
– Да потому, что он сам никого не любил.
– А теперь вы, значит, окончательно признали его своим товарищем?
– Окончательно, – подтвердил Фрол.
– А вы не кривите душой, Живцов? – Генерал испытующе смотрел на Фрола.
– Нахимовец никогда не лжет, всегда должен говорить правду, даже если правда горька, как полынь.
– Это что же, ваше неписаное правило?
– Так точно, товарищ генерал‑лейтенант!
– Ну, очень рад, что вы приняли Олега в свою семью, – сказал генерал. – По правде говоря, я с самого начала знал, что ему трудно придется. Уж очень его мамаша и бабушка избаловали. Но я знал, что он попадет в дружную семью будущих моряков, комсомольцев и они с него гонор собьют. В коллективе нельзя жить одиночкой, не правда ли? Я побывал у вашего начальника, видел вашего воспитателя и надеюсь, что ваша комсомольская организация воспитает его настоящим моряком. Не так ли? Садитесь, – предложил он, опускаясь на скамейку.
Генерал снял фуражку (у него были коротко стриженные седые волосы), достал из кармана плитку шоколада и принялся нас угощать.
– Я прилетел из Болгарии и лечу в Москву, – сказал он.
Мы упросили его рассказать, как там воюют. Потом показали ему наш журнал, и он с особым вниманием прочел заметку Олега «Как я стал нахимовцем».
Он играл с нами в бабки и в «козла» и искренне радовался, когда ему удавалось разбить одним ударом сложную фигуру или забить «сухую» противникам.
Он развеселился и, пробыв у нас до ужина, с сожалением стал с нами прощаться.
– А хорошо я, ребята, провел с вами день! – говорил он, расчесывая усы. – Ну, желаю вам успехов на море. А ты, – сказал он, прощаясь с сыном, – будь истинным моряком. Не позорь комсомольского звания, слышишь, Олег?
* * *
– Ребята, глядите‑ка, новички пришли!
Мы опрометью кинулись к окнам. Неужели мы были такими же»? Были! Так же вот неумело строились в шеренгу, так же неловко топтались на месте, не зная, куда девать руки…
Во двор вышел начальник училища и сказал новичкам, наверное, что‑нибудь очень приветливое, потому что они приободрились. И так же, как мы, новички отправились в баню и