Николас Спаркс
Дневник памяти
Романтика любви –
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=180140&lfrom=201227127
«Дневник памяти: [роман] / Николас Спаркc; пер. с англ. А. Панасюк.»: АСТ, Транзиткнига; Москва; 2014
ISBN 978‑5‑17‑079745‑5
Аннотация
Это – не «любовный роман», а роман о любви. О любви обычных мужчины и женщины – таких, как мы…
Почему же книга эта стала абсолютным бестселлером во всем мире?
Почему она трогает душу читателей самого разного возраста и интеллектуального уровня?
Как Николасу Спарксу удалось повторить сенсационный успех «Истории любви» и «Неспящих в Сиэтле»?
Почему фильм, снятый по роману «Дневник памяти», имел огромный успех во всем мире?
Объяснить это невозможно.
Прочитайте «Дневник памяти» – и поймете сами!
Николас Спаркc
Дневник памяти
Кэти, моей жене и другу, с любовью посвящается
Nicholas Sparks
THE NOTEBOOK
Перевод с английского А. Панасюк
Художественное оформление А. Орловой
Печатается с разрешения издательства Warner Books, Inc. и литературного агентства Andrew Nurnberg.
Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.
© Nicholas Sparks, 1996
Эта книга увидела свет благодаря двум потрясающим людям, и я хотел бы поблагодарить их за то, что они сделали.
Тереса Парк, литературный агент, – спасибо за то, что вытащили меня из тьмы на свет. За доброту, терпение и долгие часы работы со мной. Никогда не забуду то, что вы для меня сделали.
Джеми Рааб, издатель, – спасибо за мудрость, юмор и великодушие. Вы очень мне помогли, и я счастлив называть вас своим другом.
Чудеса
Кто я такой? И чем, хотелось бы знать, закончится моя история?
Солнце только что взошло, а я уже сижу у окна, и дыхание моей уходящей жизни туманит стекло. Ну и видок у меня, наверное: две рубахи, теплые штаны, шея замотана шарфом, концы которого заправлены в теплый свитер – тридцать лет назад его связала мне одна из дочерей. Термостат в комнате жарит на полную, и, однако, в ногах у меня стоит еще один маленький обогреватель. Он пощелкивает, рычит и плюется горячим воздухом, словно миниатюрный сказочный дракон, а мне все равно холодно. Последнее время холод не покидает меня ни на минуту, причина тому – мои восемьдесят лет. «Восемьдесят!» – иногда думаю я, и хотя сама цифра не пугает, тем не менее забавно, что я не могу согреться с тех пор, как президентом был Джордж Буш‑старший. Интересно, все ли мои ровесники чувствуют то же самое?
Прожитая жизнь… Трудно объяснять такие вещи. Когда‑то я надеялся, что каждый мой день будет расцвечен новыми красками. Такого, к сожалению, не произошло, но и тоскливой мою жизнь не назовешь. Больше всего она напоминает удачно купленную акцию – хорошая сделка, выгодная, курс повышался день ото дня, а я ведь по опыту знаю, что далеко не каждый может похвастаться подобным. Поймите правильно – я обычный человек с обычными мыслями и жизнь прожил самую обыкновенную. Мне не поставят памятник, имя мое скоро забудется, и все же я познал любовь, и мне этого достаточно.
То, что происходит со мной сегодня, романтики назвали бы мелодрамой, а циники – трагедией. Сам я всегда считал, что в жизни сплелись и первое, и второе, и вообще, как там ни назови, мой путь – это мой Путь, и я о своем выборе не жалею. Не жалею ни о самом Пути, ни о том, куда он привел. Сотня других причин способна заставить меня стонать и жаловаться, но эта – никогда. Ни разу не допускал я даже мысли о том, что моя жизнь могла сложиться иначе.
Старость – плохой помощник, она пытается сбить с курса. И хотя Путь лежит передо мной такой же прямой, как и раньше, теперь он усыпан булыжниками и гравием, набравшимися за долгую жизнь. Всего три года назад я мог не обращать на них внимания, а теперь не выходит, как ни старайся. Тело мое изуродовано болезнью, я не здоров и не силен и сам себе напоминаю забытый где‑нибудь в углу после праздника воздушный шарик – сдувшийся, дряблый, бесцветный.
Я кашляю, щурясь на часы. Пора. Покидаю свое место у окна и, шаркая, пересекаю комнату, не забыв захватить со стола блокнот, хотя все, что там написано, давно знаю наизусть. Сую его под мышку и выхожу из комнаты. Путь начался.
Шагаю по кафельным плиткам – серовато‑белым, как мои седые волосы, как волосы большинства живущих здесь людей, хотя сейчас я иду по коридору в одиночестве. Остальные еще в своих комнатах, наедине с телевизором, они привыкли к этому, так же как и я. Человек ко всему привыкает, дайте только срок.
Вдалеке слышится сдавленный плач. Я знаю, кто это плачет.
Меня замечают медсестры, мы улыбаемся друг другу, желаем доброго утра. Мы все здесь друзья, часто болтаем о том о сем. Я знаю, что за спиной они шушукаются обо мне и о ритуале, которому я следую каждый день. И вот сейчас я вновь слышу:
– Вон он! Опять пошел.
– Сегодня все должно быть неплохо.
Правда, ни одна из них ничего не говорит в глаза. Думаю, сестры боятся разволновать меня, и, наверное, они правы.
Через минуту я приближаюсь к комнате. Дверь открыта специально для меня, как и каждый день. В комнате еще две медсестры, они улыбаются, когда я вхожу. «Доброе утро», – бодро приветствуют они, я тоже здороваюсь и не забываю спросить, как детишки, как школа, скоро ли каникулы. Мы словно не обращаем внимания на непрекращающийся плач. Здесь к такому привыкли, привык и я…
Я сажусь в кресло, которое принимает меня в свои объятия. Медсестры почти закончили – хозяйка комнаты уже одета, но все еще плачет. Она немного успокоится, когда персонал уйдет, я‑то знаю. Утренние процедуры всегда вгоняют ее в уныние, и сегодняшний день не исключение. В конце концов занавеска у кровати отодвигается, и медсестры направляются к двери. Проходя мимо, обе улыбаются и легонько похлопывают меня по плечу. Что бы это значило?
Несколько минут я просто сижу и смотрю на нее, однако ответного взгляда не дожидаюсь. Неудивительно – она ведь не знает, кто я такой. Для нее я чужак, незнакомец. Чуть‑чуть отворачиваюсь и, склонив голову, молюсь – прошу у Господа сил, которые мне ой как понадобятся. Я всегда верил в Бога и в силу молитвы, хотя теперь, когда конец уже близок, частенько задаюсь вопросом: воздастся ли мне по вере моей, когда я окажусь там, по другую сторону жизни?
Вот я и готов. Очки – на нос, лупу – на стол, открываю блокнот. Приходится дважды лизнуть искореженный палец, чтобы потертая страничка наконец открылась. Теперь беру лупу в руки.
И как всегда, перед началом чтения меня заботит один‑единственный вопрос: выйдет ли у меня сегодня? Я никогда не знаю этого наверняка, и, в сущности, это не имеет значения. Вероятность, а не уверенность – вот что ведет меня по пути, иногда я напоминаю себе азартного игрока. Можете считать, будто я мечтатель или глупец, но я верю: в этом мире все возможно.
Да, наука против меня. Правда, наука тоже не все знает, я понял это давным‑давно. И поверил, что чудеса – не важно, сколь невероятными и необъяснимыми они кажутся, – случаются, кто бы что ни говорил. И поэтому сегодня, как и каждое утро, я начинаю читать вслух: громко, чтобы слышала плачущая женщина, в надежде на то, что чудо, однажды явившееся в мою жизнь, придет снова, пусть и ненадолго.
Может быть, сегодня?
Духи прошлого
Теплым октябрьским вечером 1946 года, сидя на веранде, со всех сторон опоясывающей дом, Ной Кэлхоун любовался закатом. Он с удовольствием оставался здесь в сумерки, отдыхая после тяжелого трудового дня и позволяя мыслям течь, куда им заблагорассудится, вольно, без всякой цели. Эту привычку Ной унаследовал от отца.
Больше всего ему нравилось смотреть на деревья и на их отражение в водах реки. Природа Северной Каролины особенно хороша осенней порой – все оттенки зеленого, красного, золотого, оранжевого. Разноцветная листва пылала яркими цветами, вспыхивая на солнце, и Ной в который раз подумал о прежних хозяевах дома – интересно, а сидели они вот так на веранде, любуясь окружающей красотой?
Дом построили в 1772 году, это было одно из старейших и огромнейших зданий в Нью‑Берне. В свое время в нем жил местный плантатор, а Ной купил дом сразу после войны и потратил целый год и почти все свое небольшое состояние, чтобы привести его в порядок. Несколько недель назад репортер из Роли[1]даже написал об этом заметку, в которой говорилось, что столь удачная реставрация – случай довольно редкий. Ной был с ним полностью согласен. Во всяком случае, в том, что касается дома. Остальная усадьба выглядела гораздо плачевнее, и именно там Ной проработал бо́льшую часть дня.
Дом стоял на двенадцати акрах земли, примыкающих к реке Брайсес‑Крик, и последние дни его хозяин старательно поправлял обветшавшую изгородь, окаймлявшую собственность с трех сторон, – выискивал гнезда термитов, менял окончательно сгнившие столбики. Работы оставалось непочатый край, особенно с восточной стороны, и сегодня, откладывая инструменты, Ной решил заказать побольше досок. Вошел в дом, выпил стакан сладкого чаю и залез в душ. Он любил принимать душ после работы – вода смывала и грязь, и усталость.
Ной зачесал назад влажные волосы, натянул потертые джинсы и голубую рубашку, налил себе еще стакан чаю и уселся с ним на веранде, где сиживал каждый вечер.
Он потянулся, подняв руки над головой, повел плечами… Хорошо! После душа он чувствовал себя посвежевшим, только слегка ныли натруженные за день мышцы. Ной знал, что завтра с трудом встанет с постели, однако чувствовал удовлетворение от того, что успел сделать почти все намеченное.
Он взял гитару и почему‑то вспомнил отца. Как же его не хватает!.. Ной провел пальцами по струнам, подтянул колки и снова проверил звучание. Вот теперь хорошо, можно играть. Ной тихонько замычал себе под нос, потом запел, вглядываясь в надвигающиеся сумерки. Так он пел и играл, пока солнце не село и все вокруг не погрузилось во тьму.
Было около семи, когда Ной отложил гитару и начал тихонько раскачиваться в кресле‑качалке. Привычно смотрел на небо, на мерцающие звезды – Орион и Большая Медведица, Близнецы и Полярная звезда…
Попытался было подсчитать расходы, но быстро бросил – и так знал, что потратил на ремонт все сбережения и вскоре придется искать работу. Что ж, придется так придется, а пока можно получать удовольствие от отдыха и ни о чем не горевать. Когда возникнет нужда, обязательно что‑нибудь подвернется, это точно, всегда так бывало. А мысли о деньгах навевали одну скуку. С детства Ной умел наслаждаться простыми радостями жизни, теми, что не продашь и не купишь, и с трудом понимал людей, которые считали по‑другому. Это был еще один дар, унаследованный им от отца.
Появилась Клем, охотничья собака Ноя, лизнула ладонь хозяина и растянулась у его ног.
– Привет, девочка, как дела? – ласково спросил Ной, потрепав псину по голове. Она нежно взвизгнула в ответ, преданно глядя на него карими глазами. Клем потеряла лапу в автокатастрофе и тем не менее бойко бегала на оставшихся трех и охотно составляла Ною компанию по вечерам.
Ною недавно исполнилось тридцать один. Не сказать, чтобы много, хотя достаточно, чтобы заиметь семью. Однако с тех пор, как Кэлхоун вернулся в эти места, он не встречался с женщинами. Не специально – просто ни одна не зацепила. Сам виноват. Что‑то удерживало его от близких отношений, заставляло прекращать встречи с любой женщиной, которая начинала претендовать на что‑либо серьезное. Что‑то, чего он не мог бы побороть, даже если б захотел. Иногда перед сном Ной задумывался: а не обречен ли он на одиночество до конца дней?
Вечер плавно перешел в ночь – теплую, волшебную. Ной слушал стрекотание сверчков и похрустывание подсыхающих листьев, думая, что звуки природы натуральнее и приятнее уху, чем гул машин и самолетов. Природа отдает больше, чем забирает, и ее звуки напоминают человеку, для чего он пришел в этот мир. На фронте, особенно после тяжелого сражения, Ной часто вспоминал эти простые звуки. «Они помогут тебе не сойти с ума, – говорил отец, провожая его на войну. – Это Божья музыка, слушай ее, и она приведет тебя домой».
Ной допил чай, вошел в дом, выбрал книгу и вернулся на веранду, включив по дороге свет. Снова уселся в кресло и раскрыл изрядно потрепанный томик – обложка кое‑где разорвана, страницы покрыты пятнами. Это были «Листья травы» Уолта Уитмена*, книга, которая прошла с Ноем всю войну. Даже как‑то раз получила пулю, предназначенную владельцу.
Ной стряхнул пыль с обложки и открыл книгу наугад. Прочел:
«Это твой час, о душа, твой свободный полет
в бессловесное,
Вдали от книг, от искусства, память о дне изглажена,
урок закончен,
И ты во всей полноте поднимаешься, молчаливая,
пристально смотрящая, обдумывающая самые
дорогие для тебя темы –
Ночь, сон, смерть и звезды»[2].
Он улыбнулся. По непонятной причине Уитмен всегда напоминал ему о Нью‑Берне, и Ной был рад, что наконец вернулся сюда. Хотя он и пробыл на чужбине целых четырнадцать лет, дом все равно остался домом, многих соседей Ной знал с детства. Неудивительно – в южных городках люди мало меняются, они просто чуть‑чуть стареют.
Его лучшим другом здесь стал Гас, семидесятилетний старик негр, живущий дальше по дороге. Они познакомились через пару недель после того, как Ной купил дом, – однажды Гас просто возник на пороге с бутылкой домашней наливки и миской тушеной баранины по‑брансуикски[3]. Новые приятели от души надрались и поведали друг другу немало интересного.
Теперь Гас захаживал раза два в неделю, обычно около восьми. Живя с четырьмя детьми и одиннадцатью внуками, он просто‑напросто сбегал из дома, и Ной не мог его за это осудить. Сосед приносил с собой губную гармонику, и, поболтав немного, они играли дуэтом. Иногда часами.
Выходило, что Гас заменил Ною семью. У Кэлхоуна больше никого не было, во всяком случае, с тех пор, как умер отец. Мать ушла еще раньше, когда Ною исполнилось всего два года, братьев и сестер у него не было. Правда, однажды он хотел жениться, да не вышло.
Узнал Ной и любовь. Однажды, и только однажды, много лет назад. В этом он был уверен, и та любовь изменила его навсегда, а значит, она была настоящей.
Тяжелые облака медленно поползли по темному небу, серебрясь в свете луны. Ной откинул голову на спинку кресла, его ноги отталкивались от пола привычно, механически, размеренно раскачивая качалку. И как обычно, он унесся мыслями к такому же теплому вечеру четырнадцатилетней давности.
1932 год. Он только что окончил школу и пришел повеселиться на ежегодный городской фестиваль. Весь город высыпал на улицы, люди угощались и отдыхали. Ночь была жаркой и влажной – почему‑то Ною это запомнилось. Он пришел на праздник один и, побродив в толпе в поисках знакомых, наткнулся на Фина и Сару, своих старых приятелей. Рядом с ними стояла незнакомая девушка. «Хорошенькая», – подумал Ной тогда и подошел. Девушка подняла на него задумчивые глаза. «Привет, – просто сказала она, протянув руку. – Финли много о тебе рассказывал».
Обычные слова, Ной не обратил бы на них никакого внимания, произнеси их кто‑то другой. Но с той самой секунды, как пожал руку девушки и заглянул в ее изумрудные глаза, Ной почувствовал, что такой больше не найдет, даже если будет искать всю жизнь. Такой прекрасной, такой нежной – как летний ветерок, колышущий верхушки деревьев.
Ноя будто вихрем закружило. Фин сказал, что девушка проводит лето в Нью‑Берне со своей семьей. Ее отец приехал сюда по делам службы – он работает в табачной компании «Р. Дж. Рейнолдс». Ной только кивнул, и взгляд новой знакомой сказал ему, что она верно расценила его молчание. Фин ухмыльнулся, заметив, что происходит с другом, а Сара предложила купить еще кока‑колы, и они вчетвером пробродили по улицам до той поры, когда толпы стали редеть, а магазины – закрываться на ночь.
Ной и та девушка встретились на следующий день и на следующий, а затем стали неразлучны. Каждое утро, кроме воскресного, когда надо было идти в церковь, Ной старался пораньше закончить все дела и летел в парк Форт‑Тоттен, где его уже ждала подруга. Девушка никогда раньше не бывала в маленьком городке, и они проводили день за днем в новых для нее занятиях. Ной учил ее удить рыбу и водил гулять в лес. Они сплавлялись по реке на каноэ и даже попали в грозу. Ною казалось, что он знает эту девушку всю жизнь.
Но и она нашла чему поучить приятеля. На танцах, которые время от времени устраивались в одном из табачных амбаров, именно она показала ему основные па вальса и чарльстона, и хоть поначалу Ной спотыкался, терпение и доброжелательность наставницы взяли свое – вскоре они вполне уверенно кружились среди других пар. Позже Ной проводил ее домой, а там, на веранде, когда они желали друг другу спокойной ночи, решился поцеловать. И тут же пожалел, что не сделал этого раньше. В один из летних вечеров он привел ее к тому дому, в котором жил сейчас, заброшенному и развалившемуся, и рассказал, что в один прекрасный день купит его и отремонтирует. Они часами поверяли друг другу свои мечты – он хотел посмотреть мир, она – выучиться на художницу, и однажды душной августовской ночью они наконец‑то стали близки. Три недели спустя она уехала, забрав с собой часть его души и остаток лета. Дождливым ранним утром он проводил увозивший ее поезд глазами, покрасневшими от бессонной ночи, потом вернулся домой, собрал рюкзак и пробыл следующую неделю в одиночестве на острове Харкер.
Ной взъерошил волосы и посмотрел на часы. Двадцать минут девятого. Он поднялся и взглянул на дорогу. Гаса не было видно. Наверное, сегодня не придет, решил Ной и вновь уселся в качалку.
Он рассказывал Гасу о своей любви. Когда это случилось впервые, старик покачал головой и рассмеялся:
– Так вот от какого воспоминания ты бежишь.
Когда Ной спросил, что он имеет в виду, Гас объяснил:
– Ну, воспоминание, дух прошлого, что ли. Я видел, как ты вкалываешь день и ночь, совсем себя не жалеешь. Я верно знаю – люди делают это по трем причинам: либо они дураки, либо психи, либо стараются что‑то забыть. Ты не дурак, не псих, стало быть, забыть пытаешься. Я только не знал, что именно.
Ной припомнил тот разговор и подумал, что Гас прав. Нью‑Берн стал городом духов, духов его памяти. Любимая девушка чудилась Ною везде, особенно в парке Форт‑Тоттен – излюбленном месте их совместных прогулок. То она сидела на скамейке, то стояла у ворот – всегда улыбающаяся, светлые волосы до плеч, глаза цвета изумрудов. Когда же Ной, как сейчас, оставался на веранде с гитарой, она, казалось, тихо сидела рядом и слушала музыку его детства.
И то же случалось, когда он заходил в их любимое кафе, или в кинотеатр, или даже просто бродил по улицам. Везде его преследовал милый образ, все воскрешало ее черты.
Глупо, конечно, и Ной отлично это сознавал. Он родился в Нью‑Берне, прожил тут семнадцать лет, но, когда думал о своем городе, вспоминал лишь то последнее лето, лето, проведенное с НЕЙ. Другие воспоминания превратились в мозаику неясных обрывков, и большинство из них, если не все, не будили у Ноя никаких чувств.
Как‑то он поделился своим удивлением с Гасом, и негр не только понял его, но и объяснил, в чем дело.
– Мой отец, – сказал Гас, – говорил, бывало, что первая любовь меняет всю твою жизнь. Ее не забудешь, как ни старайся. Та девушка стала твоей первой любовью и, что ни делай, останется с тобой навсегда.
Ной встряхнул головой, прогоняя воспоминания, и когда любимый образ потускнел, вернулся к Уитмену. Около часа он читал, время от времени поднимая глаза, чтобы увидеть опоссумов и енотов, шастающих возле воды. В половине десятого Ной захлопнул книгу, поднялся в спальню и описал в дневнике все, что случилось за день, не забыв упомянуть работы по ремонту дома. Сорок минут спустя он уже спал. По ступенькам поднялась Клем, обнюхала спящего хозяина и, покрутившись, улеглась у ножек его кровати.
* * *
В тот же вечер, только чуть пораньше и за тысячи километров от Ноя, на веранде, опоясывающей дом ее родителей, сидела, подогнув под себя одну ногу, молодая женщина. Скамейка была слегка влажной: только что прошел дождь, сильный, резкий, а теперь облака уплывали, и она смотрела им вслед, размышляя о своем решении. Уже несколько дней она пыталась побороть странные мысли и желания, и исключением не был даже сегодняшний вечер. В глубине души она твердо знала, что, если упустит возможность выполнить задуманное, никогда не простит себе малодушия.
Лон и не подозревал об истинной причине ее завтрашнего отъезда. Неделю назад она обмолвилась, что ей надо съездить на побережье – заглянуть в парочку‑другую антикварных магазинов. «Всего лишь на пару дней, – добавила она. – Кроме того, мне просто необходимо отдохнуть от предсвадебной суматохи». Обманывать жениха было неприятно, но она не могла сказать ему правду. Отъезд никоим образом не связан с Лоном, и причину его он понять не захочет, как ни объясняй.
Нужный городок находился совсем недалеко от Роли – всего‑то два часа езды, и она прибыла на место около одиннадцати. Остановилась в маленькой гостинице в центре города, зарегистрировалась, поднялась в номер, развесила в шкафу одежду, разложила кое‑что по ящикам, потом сошла вниз – пообедать и заодно расспросить официантку о ближайших антикварных магазинах. Несколько часов потратила на покупки и к половине пятого оказалась совершенно свободна.
Усевшись на край кровати, женщина подняла телефонную трубку и позвонила Лону. Он не мог долго разговаривать – был занят в суде. Она продиктовала ему телефонный номер гостиницы и сама тоже пообещала позвонить на следующий день. «Прекрасно, – подумала она, вешая трубку. – Обычный, будничный разговор. Он ничего не заподозрит».
Они были знакомы уже четыре года, с 1942‑го, со времен войны, которой не избежала и Америка. Каждый старался помочь чем мог, и она тогда добровольно работала в госпитале. Работа была необходимой и приносила удовлетворение, хотя оказалась труднее, чем ей представлялось сначала. В госпитали хлынула первая волна раненых – совсем молоденьких солдат, – и дни были заполнены истерзанными телами и покореженными душами. Когда Лон со свойственным ему шармом представился ей на какой‑то рождественской вечеринке, она нашла в нем все, в чем нуждалась: уверенность в завтрашнем дне и чувство юмора, дающее возможность забыть страхи.
Кроме того, Лон был на восемь лет старше, красив, образован и обаятелен. Отличный адвокат, он страстно любил свою работу, выигрывал большую часть судебных дел и, несмотря на молодость, успел сделать себе громкое имя. Она понимала и принимала его стремление к известности и славе – большинство мужчин ее круга, в том числе и ее собственный отец, были слеплены из того же теста. В кастовом обществе американского Юга происхождение и положение в обществе играют огромную, если не первоочередную, роль в выборе мужа или жены.
И хотя с самого детства она бунтовала против такого положения вещей и даже встречалась с парой‑тройкой парней, которых все окружающие считали «неподходящими», она как‑то сразу признала, а потом и полюбила Лона. Он был добр и внимателен к ней; одна беда – слишком много работал. Настоящий мужчина, ответственный и солидный, Лон поддерживал ее в страшные годы войны, когда подруга особенно в этом нуждалась. С ним она чувствовала себя защищенной и, принимая сделанное им предложение, была твердо уверена в его любви.
Воспоминания вызвали острое чувство вины. Она подумала, что, возможно, стоит снова упаковать вещи и уехать, пока настроение не переменилось. Однажды она уже так поступила, однако если сделает то же самое и теперь, то никогда больше не соберется с силами, чтобы вновь приехать. Она неуверенно нашарила сумочку и чуть не двинулась к двери. Затем, вспомнив обстоятельства, приведшие ее сюда, остановилась, потрясенная мыслью о том, что, если сейчас уедет, всю жизнь будет мучиться, пытаясь представить, что могло бы случиться, если бы… И как жить с такой ношей?
Она прошла в ванную комнату и открыла кран. Затем вернулась в комнату, к туалетному столику, снимая на ходу золотые сережки. Нашла косметичку и вытащила оттуда бритву и кусок мыла. Разделась и встала перед зеркалом, внимательно рассматривая свое обнаженное тело.
С детских лет все кругом называли ее красавицей. И не зря – тело хорошо сложено, с округлыми грудями, плоским животом и стройными ногами. От матери она унаследовала чистую кожу, белокурые волосы и высокие скулы, но самой привлекательной чертой были глаза – «словно океанские волны», как любил говаривать Лон.
Взяв мыло и бритву, она вернулась в ванную, закрутила кран, положила полотенце так, чтобы легко достать, и осторожно залезла в воду.
Вода приятно расслабляла, и женщина скользнула поглубже. День оказался длинным и непростым, спина затекла, и все же, к счастью, покупки заняли не много времени. В Роли следует возвратиться с чем‑то стоящим, и то, что она купила, прекрасно подойдет. Мысленно взяла себе на заметку узнать названия еще нескольких магазинов, затем опомнилась – Лон и так не будет ее проверять!
Она потянулась за мылом, взбила пену и начала брить ноги, размышляя, как бы на ее выходку отреагировали родители. Рассердились бы, конечно, особенно мама. Она никогда не одобряла того, что случилось с дочерью тем летом, и сейчас не одобрила бы, как ни объясняй.
Женщина еще немного понежилась в ванне, потом вылезла, вытерлась полотенцем. Подошла к шкафу выбрать платье и сняла с плечиков длинное желтое, чуть приспущенное спереди по моде Юга. Надела его, покрутилась перед зеркалом. Платье сидело отлично, изящно подчеркивая ее женственность, и тем не менее она решила поменять его на что‑нибудь попроще и повесила обратно.
Достала другое – голубое с кружевом, менее вычурное, на пуговках спереди. И хотя это платье выглядело гораздо более буднично, оно как‑то больше подходило к случаю.
Подкрасилась – совсем капельку теней на веки да чуточку туши, чтобы подчеркнуть глаза. Теперь духи, тоже совсем чуть‑чуть. Разыскала и вдела в уши небольшие сережки‑колечки, на ноги надела коричневые сандалии на небольшом каблучке – те, в которых была все утро. Причесала светлые волосы, заколола их наверх, посмотрелась в зеркало. Нет, нехорошо. Снова распустила волосы по плечам – вот так гораздо лучше.
Закончив, сделала шаг назад и придирчиво оглядела свое отражение. То, что нужно – не слишком изысканно, но и не слишком повседневно. Она не хотела произвести неверное впечатление. В конце концов, неизвестно, чего ожидать. Это было так давно, невероятно давно, что угодно могло случиться с тех пор, всего и не угадаешь.
Она перевела взгляд на руки и увидела, что они дрожат. Смешно. Ее никогда нельзя было обвинить в излишней чувствительности. Так же как и Лон, она всегда была очень самоуверенна, даже в детстве. Иногда это создавало ей проблемы во время свиданий – отпугивало большинство мальчиков ее возраста.
Взяла сумочку и ключи от машины, не забыла и ключ от номера. Нервно покрутила его в пальцах. Сказала себе: «Ты зашла слишком далеко, отступить сейчас было бы глупостью», – и тут, вместо того чтобы выйти, вернулась и села на кровать. Взглянула на часы – почти шесть. Пора идти, ведь не хочется возвращаться в темноте. Нет, еще минуточку.
– Черт, – прошептала она, – зачем я вообще приехала? Нечего мне здесь делать! Совершенно нечего!
Однако она сама знала, что это неправда. Знала, что собирается делать и ответы на какие вопросы хочет получить.
Она открыла сумку и нашарила там сложенную в несколько раз газетную вырезку. Медленно, почти благоговейно вытащила ее, развернула, стараясь не порвать, и несколько секунд молча смотрела на знакомую статью.
– Вот, – пробормотала она. – Вот за этим я и приехала!
* * *
Ной поднялся в пять и около часа, как и каждое утро, плавал на своем каяке. Когда вернулся, переоделся, разогрел вчерашние бисквиты, сгрыз пару яблок и запил завтрак двумя чашками кофе.
Он, как и вчера, занялся починкой изгороди, заменяя подгнившие доски новыми. Стояло бабье лето, столбик термометра подползал к восьмидесяти[4], к обеду Ной вспотел, устал и рад был возможности передохнуть.
Поел тут же, на берегу, глядя, как в реке играет кефаль. Ною нравилось наблюдать, как рыбы два‑три раза подпрыгивают и скользят в воздухе, прежде чем шлепнуться обратно в воду. Его почему‑то всегда изумляла мысль о том, что их инстинкты не менялись в течение последних тысяч, а то и десятков тысяч лет.
Иногда он задумывался, изменились ли за это время человеческие инстинкты, и приходил к выводу, что нет. Во всяком случае, в каких‑то основных, животных проявлениях люди те же. Агрессивны, стремятся завоевать мир. Война в Европе и с Японией – очередное этому доказательство.
Ной закончил работу около трех и отправился к небольшому сараю, стоявшему у причала. Вошел внутрь, отыскал леску, пару блесен. Наловил кузнечиков, уселся на пристани и закинул удочку.
Рыбалка всегда настраивала его на философский лад. Вот и сейчас он задумался о своей жизни. После смерти матери родственники перекидывали его из дома в дом. Ребенком он жутко заикался, и сверстники нередко дразнили смешного мальчугана. Ной замкнулся, перестал разговаривать и к пяти годам замолчал вообще. Когда он пошел в первый класс, учителя решили, что мальчик отстает в развитии, и порекомендовали забрать его из школы.
К счастью, отец наконец‑то взял дело в свои руки. Оставил сына в школе, а после уроков стал брать с собой на лесосеку, где работал, – подбирать и складывать деревяшки. «Неплохо побыть немного вместе, – говорил он. – Так и мне мой папаня, бывало, говорил».
За работой отец рассказывал Ною о повадках зверей и птиц или вспоминал истории и легенды Северной Каролины. Несколько месяцев спустя мальчик вновь заговорил, хотя и не слишком бегло. Отец решил, что сыну поможет чтение стихов. «Научись хорошенько читать вслух, и у тебя не будет проблем в любом разговоре». Отец снова оказался прав – в течение года от заикания не осталось и следа. Однако Ной по‑прежнему приходил к отцу на работу – просто чтобы побыть рядом, – а по вечерам читал вслух Уитмена и Теннисона. Отец слушал, медленно покачиваясь в кресле‑качалке. С тех самых пор Ной полюбил поэзию.
Повзрослев, он проводил большую часть выходных и каникул в одиночестве. Сплавлялся вдоль леса на своем первом каноэ, преодолевая около тридцати километров по Брайсес‑Крик, и, когда места становились совсем уж непроходимыми, проделывал оставшуюся часть пути пешком – до самого побережья. Странствия по новым, неизведанным краям были его страстью, и он часами бродил по лесу или сидел под дубом, тихонько насвистывая или наигрывая на гитаре. Единственными его слушателями оказывались бобры, гуси и голубые цапли. Любой поэт скажет, что уединение возвышает душу.
Хоть он и был тихоней, годы тяжелой работы на лесосеке сделали свое дело – Ною легко давались многие виды спорта, а такие ребята всегда популярны в школе. Ему нравились футбол и легкая атлетика. Впрочем, хотя его товарищи по команде проводили вместе и свободное время, Ной редко к ним присоединялся. Но никто не называл его высокомерным, скорее считалось, что он несколько взрослее сверстников. Несколько раз Ной даже заводил подружек, и все же ни одна из них не тронула его сердца. Это удалось только Элли.
Его Элли.
Ной припомнил ночь после праздника и разговор с Фином. Фин хохотал тогда и пророческим тоном предсказывал, что, во‑первых, Ной и Элли неминуемо влюбятся друг в друга, а во‑вторых, из этого ничего не выйдет.
Ною показалось, что клюнуло. Уж не окунь ли?.. Увы, поплавок замер.
Предсказания Фина сбылись. Большую часть лета Элли только и делала, что извинялась перед родителями за то, что опять виделась с Ноем. Не то чтобы парень им не нравился, нет, он просто был не их круга, слишком беден, им не хотелось, чтобы у дочери возникло к нему хоть сколько‑нибудь серьезное чувство. «А мне наплевать, что думают родители, – упрямо говорила Элли. – Я люблю тебя и никогда не брошу. Мы все равно будем вместе!»
И все же они расстались. В начале сентября, когда урожай табака был собран, Элли пришлось возвратиться в Уинстон‑Сэйлем вместе с семьей. «Кончилось лето, но не наша любовь, – сказал ей Ной в минуту расставания. – Наша любовь – навеки». И это не сбылось. По непонятным Ною причинам Элли не ответила ни на одно из его писем.
Он решил уехать из Нью‑Берна, надеясь, что новые впечатления вытеснят из головы образ Элли. К тому же наступала Великая депрессия, и зарабатывать на жизнь становилось все сложнее и сложнее. Сначала Ной отправился в Норфолк и полгода работал на овечьей ферме, а когда работы не стало и там, двинулся в Нью‑Джерси, где, по слухам, дела шли лучше.
Он тут же нашел место в фирме, которая занималась сбором утиля, – отделял металлолом от всего остального. Хозяин, старый еврей, которого звали Моррис Голдман, был уверен, что металлолом скоро пригодится: в Европе назревала война, в которую неизбежно окажется втянутой и Америка. Ною было наплевать – он просто радовался, что нашел работу.
За годы, проведенные на лесосеке, Ной привык к тяжелому физическому труду и старался изо всех сил. Не только потому, что это на самом деле помогало забыть про Элли, но и потому, что иначе не умел. Отец часто повторял: «Работай честно. Не отработать зарплату – то же, что своровать».
Хозяину это нравилось. «Ай‑ай, такой хороший мальчик, и вот беда – не еврей!» – сокрушался старый Голдман. В его устах это был высший комплимент.
Ночью мысли об Элли возвращались. Раз в месяц Ной писал ей и тщетно ждал ответа. Наконец он заставил себя признать, что проведенное вдвоем лето останется единственным воспоминанием о девушке, и написал еще одно, прощальное письмо.
А забыть ее так и не смог. Три года спустя Ной поехал в Уинстон‑Сэйлем в надежде отыскать Элли. Нашел ее дом и, обнаружив, что семья переехала, сначала попытался узнать у соседей новый адрес, а потом позвонил в «Р. Дж. Рейнолдс». К телефону подошла новенькая девушка‑секретарь, она не слышала прежде названной Ноем фамилии, но любезно предложила поискать в архивах. Оказалось, что отец Элли уволился, не оставив никаких координат. На этом Ной и закончил поиски.
Еще восемь лет он работал на Голдмана. Сначала простым рабочим – весь персонал компании составлял тогда двенадцать человек, – потом фирма разрослась, и к 1940 году Ной практически вел весь бизнес: под началом у него состояло тридцать человек. Голдман стал крупнейшим сборщиком металлолома на всем восточном побережье.
Женщин Ной не чурался. С голубоглазой и темноволосой официанткой из соседней кафешки у него даже возникли серьезные отношения. Они встречались два года и были довольны друг другом, но Ной так и не ощутил ничего похожего на то чувство, которое питал когда‑то к Элли.
Новая знакомая была несколькими годами старше Ноя и с удовольствием учила его науке любви – где погладить, как поцеловать, какие слова прошептать на ушко. Иногда они весь день проводили в объятиях друг друга и расставались вполне довольные.
Официантка понимала, что у них нет общего будущего. Как‑то, незадолго до расставания, она сказала Ною: «Хотела бы я дать тебе то, что ты ищешь, да что это – понять не могу. Часть твоего сердца закрыта от всех, включая меня. Ты не со