Брюс Финк
Современный акцент на понимание в психоанализе со стороны анализанда, равно как и аналитика, становится чрезмерным, если мы предполагаем, что основной целью психоаналитической терапии является изменение. Процесс понимания, расположенный в Лаканианском перечне или измерении воображаемого, уменьшает неизвестное в сторону известного, превращает радикально другое в одинаковое и компенсирует трудности слушания у аналитика. Наша способность как аналитиков раскрывать бессознательное через оговорки, неотчетливое произнесение слов, смешанные метафоры и тому подобное, компрометируется нашим акцентом на понимание и может быть исправлена, только если принять как исходное условие, что мы не понимаем того, что нам говорят анализанды. Акцент на понимание также может нанести вред анализандам, которые учатся наблюдать за собой и объяснять свои чувства и поведение самим себе и другим при помощи сложных терминов, не обязательно меняясь при этом. Но изменение может запросто произойти при отсутствии понимания, которое, кстати, часто затрудняет перемены.
Главной целью психоанализа с невротиками является не понимание, а изменение. Психоанализ невротиков, как и многих других людей, классифицируемых в современных психоаналитических сеттингах как пограничных, озабочен тем, чтобы люди проговаривали вещи, которые имеют значительное влияние на их психическую структуру. Если мы как клиницисты не сможем стимулировать их на самостоятельное проговаривание вещей, то психоанализ заключается в том, что мы говорим им что-то, что произведет эффект, меняющий их жизнь. В лучшем случае, присутствует значимый обмен дать-взять: мы работаем с намеками друг другу, и аналитик или анализанд в конце концов произносят что-то, имеющее серьезное влияние на последнего, при этом авторство и значение часто не полностью понятны.
Мы не должны влиять на понимание анализанда или его самопонимание, чтобы изменить то, как он воспринимает мир, жизнь, отношения и свои собственные импульсы. Наша цель не в том, чтобы изменить то, как анализанд наблюдает и проверяет свое собственное поведение и фантазийную жизнь, но скорее в том, чтобы, например, радикально трансформировать фантазию, которая была у анализанда о сексуальном акте, кажущемся ему отвратительным – как его заставляют произвести фелляцию (минет) другому мужчине, больше и сильнее его самого – так, что фантазия больше не оккупирует его мысли во время секса или мастурбации, не мучает его в повседневной жизни, и исчезает, чтобы больше не возвращаться.
Наша цель не в том, чтобы попытаться напрямую изменить то, как он думает об этой фантазии, чтобы он сказал себе: «О, вот снова эта омерзительная фантазия, но я должен понять, что у меня есть эта фантазия, потому что я фиксирован на том, что случилось с парнем из моего района, которого я знал, будучи ребенком, так что я должен попытаться выключить ее, пока она меня не захватила». Цель психоаналитической работы, с точки зрения Лакана, в том, чтобы не культивировать эго наблюдателя в анализанде, чтобы он сознательно мог поймать себя в момент прихода этой фантазии, которая мучила его несколько десятилетий и привела к алкогольной зависимости. Цель в том, чтобы он не начал контекстуализировать ее, сознательно преуменьшать ее значение или отговаривать себя от возбужденности ей. Цель в том, чтобы добраться до ее корня путем раскрытия всего материала раннего детства, и всего, что впоследствии на нее наслоилось, что включает в себя выуживание из памяти всего этого материала и проговаривание его.
Проговаривание этого материала вслух кому-нибудь другому – это не то же самое, что понимание, почему эта фантазия возникла. Понимание может иногда сопутствовать изменению, но это не есть необходимая предпосылка к изменению, а во многих случаях может стать препятствием. Чрезвычайно важно именно проговорить эти вещи другому человеку. Как утверждает Лакан (2001), «Неправильно думать, что аналитик приходит к успешной разгадке, когда анализанд сознательно что-то понял… на кону как раз не движение к сознательному, но скорее к речи… и эта речь должна быть кем-то услышана» (стр.139-140). Для анализанда исследование всего этого материала может быть медленным, болезненным и иногда вызывающим тревогу, но когда это сделано, зачастую сама фантазия полностью исчезает. Это случилось с вышеупомянутым анализандом после примерно трех лет аналитической работы. Так как эта фантазия о навязанной фелляции мучила его около двадцати пяти лет и несколько раз почти привела его к самоубийству, то его облегчение было значительным.
Конечно, мы говорили о многих других вещах в течение этих трех лет, но мы, тем не менее, отводили значительное время смущающим, унизительным воспоминаниям, которые изначально анализанд не желал обсуждать. Перед тем, как прийти ко мне, он провел много лет в психотерапии и анализе с несколькими разными практикующими врачами, которые, по-видимому, предпочитали слегка касаться поверхности вместо того, чтобы проникать в глубину; и фантазии, которые его тревожили и вводили в депрессию, продолжались до того дня, когда мы обсудили один его сон.
В этом сне он был в душе. Когда я попросил его поассоциировать об этом душе, он вспомнил сцену из детства, о которой он никогда никому не рассказывал и возможно подавлял до того самого момента, когда мы обсудили ее на сессии. Будучи подростком, он почувствовал, что его заставляют сделать фелляцию в душе мальчику старше его: этот старший мальчик занимал значительное место в его фантазиях на протяжении десятилетий, и мы часто обсуждали его, но сцена из детства никогда раньше не приходила на ум.
До этого момента анализанд всегда считал, что он был глубоко извращенным и дефектным, поскольку хотел сделать такие вещи в таком раннем возрасте. (Он так же чувствовал себя по поводу других сексуальных действий из его прошлого). Неожиданно вспомнив во время сессии сцену из детства с душем, он вспомнил, что он не хотел быть там, что не хотел делать то, что его попросил сделать этот старший сильный мальчик. Хотя изначально ему было любопытно, он в конце концов почувствовал себя принужденным и физически вынужденным сделать это. Спустя неделю анализанд с триумфом отметил: то, что случилось с тем мальчиком, было «в сердцевине моих сексуальных фантазий, а теперь нет». Точка.
Осознавал ли анализанд, что он думал о себе как о гнусном преступнике из-за того что был втянут в это детское сексуальное действо не один, и возможно он хотел видеть себя преступником вместо того, чтобы принять факт, что для танго нужны двое? Осознавал ли он, что возможно он предпочитал видеть себя преступником в этой ситуации, а не в более ранних эдиповых сценариях, перемещая свое чувство вины с последнего на первое? По моему мнению, это не настолько важно, осознавал он эти вещи или нет, и ассоциировал ли он нашу работу над этой конкретной сценой из детства с нашей предшествующей работой над другими сценами из детства. Понимание того, что случилось, почему это случилось и как это изменилось, правильно и хорошо до тех пор, пока оно не мешает самому изменению. Понимание не следует воспринимать как конечный пункт, поскольку оно может быть сопротивлением. В случае с этим анализандом важно было, чтобы он перестал беспокоиться из-за событий прошлого и почувствовал, что огромный груз был снят с его плеч; больше того, энергия, которую он затрачивал на ношение этого груза, вдруг стала доступной для других жизненных действий.
Анализанды редко приходят к таким новым либидным ситуациям без ощущения сильного дискомфорта и смущения от того, что им приходится говорить о сексуальных фантазиях долго и очень детально (иногда снова и снова) до тех пор, пока трансформационные интерпретации (которые не должны никак представлять значение, как мы увидим) не выходят на поверхность. Мы стараемся облегчить им дискомфорт и стеснение, однако они должны сказать все то, что обязательно должны сказать для того, чтобы произошло движение. Ибо лишь проговаривание всего это словами, может привести к длительным изменениям. Мы не должны обманывать себя, думая, что анализанд может сделать прогресс без того, чтобы полностью изведать такие формирующие события и фантазии из детства, ибо тогда мы нанесем нашим анализандам существенный вред.
Ориентированная на Лакана работа с невротиками – позвольте мне еще раз подчеркнуть, что здесь я не говорю о работе с психотиками (я считаю, что к ним требуется другой подход, см. Финк 2007, гл.10) – состоит не в предоставлении значения, но скорее в том, чтобы облечь невысказанное в слова. Эта работа в том, чтобы говорить то, что всегда казалось анализанду труднопроизносимым (см.Лакан 1971-1972), невероятным, недопустимым и/или невообразимым. Она в том, чтобы говорить то, в чем анализанд всегда предпочитал не признаваться себе, озвучивать все те мысли и чувства, которые, по его мнению, лучше бы вообще не существовали.
Проговаривание всех этих вещей – это не то же самое, что их понимание, равно для анализанда и аналитика. Их нужно произнести, прежде всего. Понимание – если оно вообще придет – может подождать. Анализ не должен предоставлять значение: ибо значение – это то, вокруг чего кристаллизуется эго, эго использует значение для построения истории о том, кем человек является и почему он делает то, что делает. Одним словом, значение способствует рационализации, которая загоняет бессознательное в угол. Упор аналитика на значение и понимание часто приводит к тому, что анализанд становится знатоком в поиске психологических объяснений своего поведения, но делает мало или ничего для того, чтобы стимулировать изменение в анализанде, радикальное изменение, при котором он даже не будет пытаться чувствовать или действовать так, как в прошлом.
Часть работы аналитика заключается в том, чтобы разобрать значение на части, чтобы разрушить понимание, показав что оно не объясняет все, что оно всегда частично, не целостно и оставляет многое за рамками. Так же как работа мастера Дзен основывается на понятии, что просветление происходит не от понимания, а скорее является состоянием, так же психоаналитик осознает, что поиск анализандом понимания есть часть современного научного ошибочного поиска превосходства над природой и самим собой через знание (см.Лакан, 1953-1954, гл.1). Аналитический процесс, наоборот, подразумевает напоминание анализандам (хоть и не явно), что они не являются хозяевами в своих собственных домах, и что часть психического здоровья обеспечивается отказом от одержимости властью.
Наша цель – исследовать бессознательное, как можно больше вывести бессознательное в речь, сделать так, чтобы анализанд услышал, как произносит вслух все невообразимые, непозволительные вещи, которые он думал, чувствовал и желал. Но это не позволяет анализанду как-либо овладеть своим бессознательным. Поверить, что это возможно, значит согласиться с желанием анализанда полностью контролировать все, что он говорит и делает, никогда не делать то, что он не планировал делать и никогда не говорить ничего, о чем он впоследствии может пожалеть. Хотя психоанализ ясно нацелен на установление новых отношений между эго и бессознательным, при которых эго больше не отрицает и не подавляет так много вещей, он со всей вероятностью не старается сделать бессознательное рабом эгоистического хозяина.
Следовательно, у нас нет необходимости подводить в конце каждой сессии итог проделанной в ходе сессии работы, подчеркивая значимые связи, которые мы видим в ней. Мы там, чтобы перетрясти значение и напомнить анализандам, пусть не так многословно, что они не знают, что они говорят, потому что в них живут разные голоса или беседы, зачастую соревнующиеся и противоречивые. Наша работа «создана, чтобы делать волны» (Лакан, 1976, стр.35), раскачивать лодку, а не преуменьшать их.
Я, конечно, могу привести много примеров кризисных ситуаций, которые переживали мои невротические анализанды, где я определенно не хотел создавать лишние волны, помимо тех, что уже охватывали берега их жизней. Так что я, очевидно, не говорю, что мы должны пытаться раскачать лодку на каждой сессии с каждым невротиком. Но в большинстве случаев, когда работа продвигается быстро, я нахожу, что нет необходимости подводить итог или собирать вместе все нити. С вышеупомянутым анализандом мы провели какое-то время за обсуждением его ассоциаций ко сну, включая его воспоминание о сцене из детства со старшим мальчиком в душе, и я закончил сессию, когда он сказал о какой-то субстанции на полу душа во сне, которую он отодрал ногой и смотрел, как она бесследно изчезает: «Это так, словно все это исчезло бесследно, не просто исчезло, а больше чем исчезло и стало кристально чистым внизу».
Я не видел необходимости говорить очевидное, что желание анализанда, чтобы эти сцены вообще никогда не происходили в первую очередь, чтобы его детство было свободным от сексуальной эксплуатации и знания. У него было чувство, что все это бесследно исчезает, так почему просто не позволить этому бесследно исчезнуть? Я прервал сессию на этом месте (практикуя различное время сессий) без каких-либо объяснений, и случилось именно это: все это бесследно исчезло.
Поступив таким образом, подогревая одержимость, даже если «субстанция» на полу душа была белой, а не коричневой, я взбудоражил анализанда, и он генерировал новый материал. Хотя мы и не знали, что это было взаимосвязано, одна из тем, которую анализанд поставил на рассмотрение на последующих сессиях, касалась того, как он, будучи мальчиком, стал в какой-то момент оставаться дома и не ходить в школу, притворяясь больным. Когда я попросил больше деталей о том, когда он стал прогуливать школу, выяснилось, что это было в то же время, когда он почувствовал себя ввязанным в сексуальный опыт с тем старшим мальчиком, которого он время от времени видел в школе. До этого момента анализанд был отличником, но с тех пор стал ужасным учеником, и, в конце концов, его выгнали, так что он получил диплом об общем (среднем) образовании лишь спустя много лет и сражался с ВУЗом, который он так и не закончил.
Неожиданное изменение в его отношении к школе казалось было вызвано, хотя бы отчасти, этим детским сексуальным опытом, и его неспособность получить степень бакалавра в течение десятилетий явно задерживала его профессиональный рост. Даже в сорок лет он часто хотел сачкануть (прогулять) от работы, притворяясь больным, толком не зная, зачем. Его отношение к академической работе стало меняться лишь недавно в ходе анализа, но оно все равно было преисполнено тревоги. После нашего обсуждения сцены в душе, оно (отношение) изменилось быстрее, и он перестал бояться ходить на работу и прекратил вкладывать огромное количество энергии в поиски способов избежать работы или быть освобожденным от нее.
В большинстве подобных случаев я нахожу, что анализанд рано или поздно сообщает о том, что у него появилось больше энергии или в ответ на вопрос, который я задаю о работе, он отвечает, что некоторое время назад у него пропало желание заболеть или притвориться больным и остаться дома, но он не знает точно, когда это произошло. В этом случае анализанд утверждал, что не имел понятия, когда и почему все изменилось, и он даже не проявлял интереса к этим вопросам. Мне кажется, что ответственность лежит на тех, кто хочет сказать, что он понял что-то, что-то о своем прошлом или определенной связи между его прошлым и настоящим, прояснить, из чего может состоять это понимание, если сам анализанд не может ничего сказать об этом. Я бы предположил, что анализанду и не нужно знать, не нужно быть способным сформулировать почему или когда, если я прав в предположении, что он не желал видеть старшего мальчика в школе и начал искать причины, чтобы не ходить туда. Анализанду нет необходимости знать, для того, чтобы чувствовать себя лучше, чтобы перестать саботировать свою жизнь и свою карьеру.
Воображаемое сосредоточено на понимании значения
Подчеркнув факт, что психоанализ должен выходить за рамки предписания Сократа «знать себя» - сознательное, отчетливое знание, которое часто стоит на пути у изменения вместо того, чтобы стимулировать его, проект Сократа поощряет иллюзию возможности эгоистического самообладания – я бы хотел вкратце объяснить концепции Лакана о воображаемом и символическом. (Читатели, знакомые с другим Лаканианским использованием этих концепций в ранних 1950-х и более поздних работах, могут быть недовольны моим поверхностным рассмотрением в рамках такой статьи, имеющей явное практическое значение.)
Лакан проводит существенное различие между воображаемым и символическим, т.е. между диапазоном или измерением воображаемого и диапазоном или измерением символического. Работа в диапазоне воображаемого – которое в словаре Лакана относится строго к области образов, визуальных, тактильных или других, не к иллюзии как таковой – подразумевает попытку понять других людей так, словно они такие же, как я, думают, как я, или воспринимают вещи так же, как и я. Воображаемое включает в себя то, что я смотрю на других и вижу себя, верю, что у других такие же мотивы, привязки и тревоги, как и у меня. (Это, мы можем сказать, наш режим по умолчанию как у человеческих существ, что требует с нашей стороны значительных усилий, чтобы попытаться начать видеть вещи с точки зрения другого.) Когда я работаю в диапазоне воображаемого, я сравниваю все, что другие говорят, с моим собственным способом мышления: я верю, что это имеет смысл, когда это сообразно моему собственному способу мышления и действия в окружающем мире, и я верю, что это не имеет смысла, если оно не сообразно моему способу мышления и действия в окружающем мире. Я беру свои убеждения и чувства за стандарт, с которым я сравниваю все остальное, и рассматриваю все различные убеждения и чувства как глупые, неразумные или откровенно малопонятные.
Такой способ утверждения, конечно, уже предполагает, что я способен осознать, что мысли и убеждения других отличаются от моих собственных, но факт в том, что когда я действую в диапазоне воображаемого, я склонен игнорировать различие между нашими взглядами и просто видеть и слышать, что я ожидаю увидеть и услышать, а не то, что на самом деле видно и слышно. В диапазоне воображаемого я сконцентрирован на том, что я считаю другой человек говорит и пытается сказать, в отличие от того, что на самом деле говорит другой. В той мере как я действую в диапазоне воображаемого, я не могу услышать оговорку, поскольку я мгновенно исправляю ее у себя в уме на то, что я считаю, что другой подразумевал, мне на самом деле не требуется слышать, что говорит другой, потому что я думаю, что я уже знаю, что он собирается сказать, я верю, что я понимаю его точку зрения даже до того, как услышу ее.
С тех пор все, что говорит или делает другой, интерпретируется в свете уже сделанных мной выводов: все действия другого интерпретируются как укладывающиеся в негибкие рамки, никакие его утверждения или действия не способны поставить под вопрос эти рамки. В таких случаях мои рамки затвердевают в «установленную парадигму» и, как мы помним из истории науки (см.Кун 1962), прочно установленные парадигмы часто приводят к тому, что мы игнорируем факты, не вписывающиеся в эти парадигмы, или подвергаем сомнению или пытаемся свести на нет подразумевающиеся факты, которые могут поставить под вопрос эти парадигмы.
Диапазон воображаемого привносит рамки или парадигму только этого сорта, парадигму, основанную на собственном определенном видении мира аналитиком. Следовательно, он включает в себя некую неотъемлемую слепоту и глухоту: слепоту к различию, ко всему радикально Отличному, что не вписывается в предубежденные рамки аналитика, и глухоту к неопределенностям (двусмысленностям) в речи или оговорках, которые препятствуют пониманию и могут мешать попыткам аналитика уложить то, что он слышит, в существующие до этого рамки значения.
Одним словом, воображаемое концентрируется на понимании, которое практически всегда подразумевает выводы о вещах, которые мы еще не до конца понимаем, если вообще когда-нибудь поймем (и я буду спорить, что не поймем): и оно концентрируется на значении, которое практически всегда включает заранее проанализированные, заготовленные значения, происходящие от наших собственных взглядов на мир, а не от взглядов анализандов. Понимание – это в большинстве случаев попытка сузить что-то к тому, что мы уже знаем (или думаем, что знаем), попытка, от которой в психоанализе мы должны уметь отказаться. Лучше всего начать с предположения, что мы, скорее всего, не понимаем, что говорят наши анализанды или что с ними происходит и попытаться отложить понимание на как можно больший срок, как Лакан часто предписывает нам (1955-1956, гл.1: 1966, стр.471).
Нет ничего сложнее того, чтобы постичь специфику того, что отдельный анализанд подразумевает под определенной формулировкой, часто независимо от того, насколько простой кажется эта формулировка. Если мы наивно верим, что знаем, что женщина-анализанд имеет в виду, что у нее было соитие, когда она говорит «был секс» с кем-то, то нам достаточно спросить: «Был секс?» или «Что конкретно вы подразумеваете под этим?», то наше наивное убеждение разлетается в клочья от ее ответа. «Знаете, мы целовались и обнимались» или «Ну, знаете, оральный секс». Последний ответ, естественно, все еще не проливает свет на то, кто кому делал оральный секс и даже на то, что анализанд действительно подразумевает под «оральным сексом». Если мы предположим, что мы знаем, что она имеет в виду, мы, скорее всего, ошибемся девять раз из десяти. Следовательно, язык – это средство, через которое мы можем потенциально передавать что-то другому, но это также стена – стена между нами – ибо мы никогда полностью не говорим на языке другого (Лакан 1966, стр.282).
Символическое концентрируется на бессмысленном и нонсенсе
Сложнее всего понимание специфики того, что имеет в виду анализанд под определенной формулировкой. По крайней мере, у нас есть диапазон символического, чтобы помочь нам перестать пытаться понять так безудержно. Когда мы действуем в диапазоне символического, мы способны слышать, что на самом деле говорит анализанд и рассматривать его на его собственных условиях, а не просто на наших собственных условиях. Это требует свободно плавающего внимания, не плавающего и концентрирующегося на мне внимания, тип которого мы так привыкли использовать в повседневной жизни. Мы натренированы на всю жизнь искать значение (смысл) в том, что говорят люди, заполнять пробелы в том, что говорят люди и искать смысл там, где его и вовсе нет (строго с семантической или синтаксической точки зрения), и эту привычку очень сложно побороть. Этот тренинг делает нас привычно глухими к реально проговариваемым людьми звукам.
Ибо смысл, который мы пытаемся распознать в повседневной жизни, касается того, что он значит «для нас». Мы редко озабочены тем, что он означает сам по себе – мы озабочены в первую очередь его последствиями для нашей жизни. Например, когда другой говорит что-то эллиптически (опуская что-либо) или отчасти двусмысленно, мы главным образом озабочены тем, что это значит для его или ее чувства к нам, его или ее любви к нам или ее недостатка. Мы обычно не интересуемся точным синтаксическим значением, точной семантической важностью его или ее фразеологии. Мы только хотим знать, как это отразится на нас: воздействует ли это на нас, и если да, то каким образом?
Когда вводится новый закон или налог, мы обычно хотим знать, применимо ли это к нам: ограничит ли это наши действия? Если да, то как? Увеличит ли это наши налоги? Если да, то насколько? Наша озабоченность смыслом в повседневной жизни очень прагматична: когда мы говорим, что ищем смысл сказанного кем-либо, мы в целом хотим знать, что это значит для нас, о нас, по отношению к нам. Наш интерес заключается не в значении самом по себе, но во влиянии, не в том, что оно означает по правде, но в эффекте, который оно окажет на нас.
И наоборот, когда мы действуем в диапазоне символического, мы не рассматриваем постоянно, что значит заявление для нас, о нас, но скорее в первую очередь рассматриваем то, что оно утверждает об излагающем его субъекте. Мы изо всех сил стараемся услышать в точности то, что говорит анализанд (буквальное значение его беседы), даже если мы уделяем внимание смыслу, который он пытается передать. Это позволяет нам отмечать двусмысленности в речи анализанда, которые предполагают, что говорит одно, в то же время, по видимости, имея в виду другое, или говорит две противоречивые вещи одновременно. Внимательное слушание имеет величайшую важность в психоанализе; если мы сконцентрированы только на понимании (слушании в диапазоне воображаемого вместо символического), мы позволим многому ускользнуть от нас.
Один из моих анализандов в какой-то момент говорил об определенных признаках в его жизни того, что он, возможно, хотел играть покорную роль по отношению к женщинам. Он сказал: «Когда бы я ни познакомился с женщиной, которая хочет, чтобы ее r….». Звук, с которым он оборвал предложение, ясно звучал как r, поэтому я сказал «Слово на r?». Он ответил, «да, и слово после него должно было быть up». Поскольку я был знаком с нежеланием этого мужчины говорить что-либо вслух, что не будет воспринято как политически корректное, моя невысказанная догадка с самого начала была, что он почти сказал «грубо обращаться» (от англ.«roughed up»), но счел это слишком непристойным или агрессивным.
Я дал ему некоторое время, чтобы заполнить опущения, но когда он этого не сделал, я просил, «Грубо обращаться?». Он ответил, что это на самом деле вертелось у него на уме (естественно, не всякая догадка попадает прямо в цель), но также «обуздать, как для лошади» (от англ. «reined»). Он сказал, что «обуздывать (укрощать лошадь)» (словосочетание, которого я никак не ожидал), не имело большого смысла, но что два этих выражения соревновались за вербализацию в одно и то же время. Тем не менее, «обуздать» привело к набору ассоциаций, которые я никак не мог предугадать: его катание на лошади в летнем лагере, доминирование животных, сексуальные позы и т.д.
Если бы я не услышал и не повторил букву R, которая предшествовала обрыву предложения, анализанд скорее всего выбрал бы совершенно другое слово или выражение, сказав что-то типа: «Когда бы я ни познакомился с женщиной, которая не хочет, чтобы с ней обращались учтиво (вежливо)»., его озабоченность грубым обращением с женщиной и обуздание женских страстей могла вообще быть оставлена на обочине.
Они могли бы выйти на поверхность позднее в другом контексте, но я не вижу достаточных причин ждать недели или месяцы, если не годы, когда материал есть прямо здесь перед нами, просто ждущий, чтобы его услышали и выделили, «подчеркнули (акцентировали)», как выразился Лакан (1966, стр.313-314). Действительно во многих случаях анализанд ходит вокруг да около различными способами, подбрасывая аналитику подсказки того или иного рода, ожидая увидеть, действительно ли аналитик искренне хочет услышать о вещах, которые сам анализанд считает отвратительными. Если аналитик никогда не подхватывает подобные подсказки, анализанд часто вообще оставляет эту тему. Что может быть хуже этого?
Работа аналитика – слышать в диапазоне символического, другими словами, уделять тщательное свободно плавающее внимание, чтобы слышать то, что на самом деле говорит анализанд, а не только то, что он намеревался сказать или то, что мы считаем, он предполагал выразить. Ибо то, что мы считаем, что он хотел выразить – это, в конце концов, есть проекция с нашей стороны, и проекция является частью диапазона воображаемого. Так же как анализанд может считать, что в точности знает то, что мы имели в виду, несмотря на то, что мы намеренно сделали поливалентную интерпретацию (которая синтаксически и/или контекстуально позволяет несколько различных чтений), проецируя на нас и нашу речь единственное намеренное значение, мы тоже проецируем всякий раз когда мы воображаем, что знаем то, что он имел в виду. Мы формируем образы себя как типа людей, способных выполнить сложную задачу понимания других. Но, строго говоря, все, что мы можем знать, это то, что было сказано на самом деле и, скорее всего, имели место соревнующиеся преднамеренности, которые привели к тому, что слова были в действительности произнесены, и вся речь по существу содержала компромиссное формирование видов.
Одна из первых вещей, которые мы замечаем, когда уделяем тщательное свободно плавающее внимание, состоит в том, что очень многие люди редко заканчивают свои предложения, не только в анализе, но и в повседневной жизни. Очень важно сделать так, чтобы они заканчивали свои предложения хотя бы в анализе! Почему они вообще их обрывают? Очень часто это происходит, потому что они не хотят облекать в слова то, что они в тот момент думали. Но именно это мы и хотим заставить их делать: облечь в слова, привести в речь как можно больше вещей, которые проходят через их сердце и разум.
Мы знаем, что невротические анализанды неохотно облекают многие вещи, происходящие у них в сердце и разуме, в слова, и мы, как правило, называем это сопротивлением. Но если у нас не получится помочь им полностью выразить то, что они сделали первым шагом на пути к произнесению, тогда мы сами препятствуем терапевтическому процессу. Как говорит Лакан, единственное сопротивление в анализе – это сопротивление аналитика.
Анализанды дают нам бесчисленное множество возможностей подхватить то, что пропускается в историях, которые они рассказывают нам (и возможно даже самим себе), нам нужно только подставить ухо. Эти возможности включают (1) паузы, указывающие на то, что в уме анализандов происходят процессы, о которых они не говорят и о которых мы должны спросить; (2) речь, которая внезапно прерывается; и (3) необычные или поливалентные вербальные образы или фразы, использованные носителями языка, на котором происходит анализ.
К одному из моих анализандов на неделю приехала мать, и он сказал, что в течение ее визита он «сделал свидание» (притворился, что у него свидание, которого на самом деле не было); затем он погрузился в молчание. «Что происходило у вас в уме»,- спросил я. «Я не знаю почему, но слова «заставить ее ревновать» почти вырвались у меня изо рта». Он не хотел проговорить их, поскольку перед этим моментом у него не возникало идеи, что он мог хотеть заставить свою мать ревновать, и слова, таким образом, не имели для него смысла.
Но, как известно большинству опытных врачей, что именно с теми вещами, которые не имеют смысла, которые анализанд склонен характеризовать как глупые, неуместные или возникшие ни с того ни с сего, мы и проводим анализ. Мы должны быть бдительными в поиске таких вещей, ибо анализанд естественным образом склонен не облекать их в речь, поскольку он их не понимает. Для большинства невротиков характерны способности к самоцензуре и отфильтровыванию большого количества вещей, которые приходят на ум и которые они считают глупыми, неважными или совершенно глупыми. Но как говорит Лакан, именно с этими глупостями мы и проводим анализ (Лакан 1972-1973, стр.11-13).
Мы не должны рассматривать это как умышленное нарушение или сопротивление со стороны анализанда: социальные соглашения в светском обществе диктуют определенное количество самоцензуры, и именно мы должны избавить анализанда от укоренившейся привычки не произносить большое количество вещей, которые приходят ему на ум. Недостаточно попросить анализанда один или два раза попытаться озвучить все, что приходит ему в голову, и успокоить себя, что он будет свободно ассоциировать следующие пять или десять лет без дальнейших подсказок с нашей стороны. Свободная ассоциация – это одна из самых сложных задач, которые можно вообразить, и наша работа заключается в том, чтобы помочь анализанду ассоциировать как можно свободнее. Когда у нас не получается помочь ему в этом, мы сами, с точки зрения Лакана, сопротивляемся терапевтическому процессу.
Если бы мы сами не сопротивлялись процессу, мы бы побудили анализанда и он бы сказал нам в большинстве случаев то, что мы хотим знать или настолько много из того, что мы хотим знать, сколько он знает сам. Конечно, есть определенные анализанды, которых из-за их собственных комплексов придется гораздо больше других убеждать, подбадривать и даже упрашивать говорить начистоту; или те, которые постоянно тестируют искренность аналитика, могут превратить это в игру, вроде бы говоря откровенно только при побуждении, т.е. только, когда они уверены, что аналитик действительно и искренне хочет услышать это. Мы должны дать им понять, что мы действительно и искренне хотим услышать это, даже и особенно тогда, это не особенно приятно или лестно нам. Даже и особенно тогда, когда это может быть неучтивая мысль, ужасный образ или оскорбительная тирада против нас.
Мы едва ли можем ожидать, что большинство анализандов будут спонтанно говорить вещи типа, «Я тут подумал, что хотел бы видеть вас мертвым на дне колодца, как человек в моем сне!». Такие вещи не произносятся в приличной компании и кажутся абсурдными анализанду, который сознательно верит, что вы изо всех сил пытаетесь ему помочь, и у него нет «логической» причины злиться на вас. Мы должны дать ему понять, что он может сказать что угодно в терапевтическом сеттинге, что мы готовы услышать и даже хотим услышать все, что приходит ему в голову, независимо от того, насколько это невежливо, нелепо (дерзко), пошло, грубо или социально неприемлемо. Не потому что мы мазохисты, а чтобы способствовать проработке.
Невротик часто боится враждебности, живущей в нем, но если мы открыто с этим столкнемся, часто он тоже может это сделать, то это откроет дверь к исследованию ее (враждебности) через речь, не разрушая ни его, ни кого-либо другого в процессе. Его враждебность, не обязательно становясь «логичной», «рациональной» или «понятной», имеет неплохой шанс быть более или менее тщательно сформулирована, что является неотъемлемым в процессе проработки. Проработка требует, чтобы его враждебность была проговорена во всех ее различных вариациях и ключах, чтобы она была ясно выражена в отношении всех различных фигур в его жизни, по отношении к которым он ее почувствовал (не все их них будут обязательно проецированы на аналитика) в великом множестве контекстов. Для того, чтобы его враждебность снизилась, недостаточно неоднократно выплеснуть ее или «понять» ее, предполагая, что она означает что-то иное в случае аффектов, чем просто признать ее источники; скорее она должна быть отчетливо произнесена наиболее исчерпывающим образом.
Анализанды очень часто прерывают то, что они начали говорить. Они начинают мысль, «Ну….» и затем меняют тему; в риторике это называется апозиопесис – прерывание высказывания (намеренная незавершенность мысли в письме или речи или переход в грамматической конструкции). Например, одна женщина-анализанд сказала: «Моя мать была типа – ну, как я говорила ранее, она в тот день пошла с моим отцом в магазин и…». Мы должны обязательно поощрять анализанда к завершению изначальной мысли. Мы должны сказать: «Ваша мать была типа… что?» прежде чем она слишком углубится в следующую мысль, ибо в противном случае, она скорее всего не вспомнит, что она собиралась сказать. Другая женщина-анализанд недавно говорила о своем отце и сказала: «Я чувствую…» и погрузилась в молчание. «Вы чувствуете?», осведомился я, чтобы поощрить ее к завершению мысли. «Я чувствую, что хочу убить его!», ответила она.
Я, безусловно, не мог предвидеть, что последует за «я чувствую», и я спросил не для того, чтобы лучше понять ее (хотя я не знаю, как один может даже пытаться понять, не побудив ее закончить предложение), а чтобы она озвучила аффект, живущий в ней.
Анализанды, которые являются носителями или практически носителями языка, на котором проводится анализ, часто используют необычные или поливалентные вербальные образы или фразы, которые, безусловно, составляют компромиссные конструкции (очевидно, как и вся речь). Один мой анализанд, который часто жаловался на эректильную дисфункцию, рассказывал об образе женщины во сне и предъявил: «То, что б<