Глава третья.
что нужно, сколько от того, что они делают то, чего не нужно делать.
(Лев Николаевич Толстой)
Килинийское море омывало берега Ликкии, Поморья, Итхаля, острова Геллии, присоединенного к Империи после длительной войны с поморцами, и расположенной на Афарском материке Эбиссинии. Жители этих провинций и многие выходцы из богатой колонии считали богом-покровителем Веда, Земледержца и Растителя. По поверьям он был родным братом Туроса – бога-творца, небесного владыки, и бога Мерта – хозяина подземного царства.
Случалось, перед сильным штормом, что истово молящиеся моряки видели, будто мчит по волнам колесница, запряженная длинногривыми белыми конями, а в ней бородатый Небожитель с трезубцем, которым он и вызывал бурю, круша скалы и поднимая вихри до самых туч. Каждый знал, как яростен нрав этого бога, повелевающего буйной стихией, и с неумолимым гневом Вед преследовал тех, кто осмеливался его оскорбить. Вот почему к торжествам, устраиваемым в честь Хозяина Вод, имперцы готовились особенно тщательно, охотно принося ему щедрые жертвы.
Пока во дворце Рон-Руана накрывали столы для вечернего пиршества зесара, жители Таркса в белых праздничных одеждах с сосновыми ветвями в руках пришли на берег залива. Люди стали собираться у моря еще утром, задолго до начала церемонии. В толпе распевали гимны, обнимались и смеялись над детворой, которая залезала в воду, чтобы обрызгать друг друга. Юноши и девушки танцевали на песке под нежные мелодии свирелей, воздевая и опуская руки, сходились и расступались, подражая волнам и прибою. Жрецы окуривали благовониями место будущего жертвоприношения.
День выдался солнечным и спокойным. Небо отражалось в искрящейся глади воды, расчерченной белыми полосами пены. Просторное и по-особому тихое море напоминало заснувшего исполина, чье соленое дыхание едва уловимым ветерком долетало до пришедших поклониться древнему божеству поморцев.
Макрин, его жена и личные рабы стояли на небольшом пригорке, с которого открывался грандиозный и завораживающий вид, позволявший по достоинству оценить не только красоту серо-зеленого моря, чистейшего неба над ним, но и размах грядущего празднества.
Приветливо кивая знакомым, сар напряженно вглядывался в лица веселящихся людей, силясь отыскать родные черты:
– Ты видишь его, Пинна?
– Нет, мой драгоценный, – супруга градоначальника вдыхала аромат хвои, поднеся к кончику носа украшенную лентами сосновую веточку.
– Каков паршивец! Вздумал опять поиздеваться надо мной!
– Мне кажется, твои волнения напрасны, любимый. Мэйо не из тех, кто нарушает обещания. Он покинул виллу затемно, одетый в новую тогу, и сказал, что непременно поспеет сюда до полудня.
– Хотя бы одетый! – Макрин поднял ладони в молитвенном жесте. – Возношу за это хвалу Богам!
– Полагаю, он где-то поблизости, развлекается с друзьями и присоединиться к нам позже.
– Его склонность к развлечениям мне слишком хорошо известна… – буркнул сар. – Уверен, что наш сын забыл и о приближающейся годовщине своей помолвки, и о необходимости послать подарки семье невесты.
– Я хотела ему напомнить, но все не представлялось удобного случая, – Пинна поправила волосы, хотя они и без того были идеально уложены в высокую прическу. – Милый, позволь мне самой выбрать что-то по своему вкусу.
– Да, пожалуй, так и поступим… – неохотно согласился Макрин. – Лучше обезопасить себя от очередного скандала. Кто знает, что может учинить Мэйо, при его весьма прохладном отношении к Литтам.
– Мой дорогой, он презирает работорговцев, однако ты не пожелал принять это во внимание, когда давал согласие на помолвку.
– То есть мне надлежало отказать богатейшей семье Империи только потому, что наш сын угодил под влияние геллийских философов-вольнодумцев и защищает нелепые идеи о снисходительном отношении к невольникам? Здесь, в Тарксе, он может поступать, как заблагорассудится: пусть наряжает своего раба, катает в лектике, спит с ним. Через год я отвезу Мэйо в столицу, а там из него быстро выбьют дурь железной дисциплиной, обучат военному делу и вложат в голову те идеалы, без которых немыслимо само существование государства.
– Торговля невольниками – весьма прибыльное дело, – вкрадчиво произнесла Пинна. – Между тем, это не лучшее занятие для знатного Дома. И хотя юную Виду уже сейчас сравнивают с восхитительной Аэстидой, наш сын вряд ли сможет оценить ее красоту по достоинству. Девочка Литтов скромна, молчалива и застенчива, а таких Мэйо не водит к себе в спальню.
Макрин нахмурился:
– Разумеется, он предпочел бы обделенную умом блудницу, которая легко смирится с его постоянными пьянками, хамоватыми приятелями и многочисленными шлюхами. Кроме того, у Мэйо будет выбор: получив чин Всадника, он сможет остаться в легионе и без каких-либо последствий расторгнуть помолвку. Один из сыновей Литтов, Креон, в двадцать лет стал декурионом и служит во дворце. Это достойный пример молодого человека, подающего большие надежды.
– Существует много других способов принести благо стране, чем проливать кровь дикарей и окончить дни в песках Афарии или снежных пустошах Севера. Хочу напомнить тебе, мой желанный, знаменитое высказывание Плутара: «Наилучшие лошади получаются из самых диких жеребят, укрощенных с умом и терпением».
– Нашему сыну несказанно повезет, окажись его невеста почитательницей столь прославленных мыслителей, – Макрин положил ладони на пояс, стягивающий тогу. – Начинают! Я вижу первожреца! Где Мэйо, Мерт бы его побрал?!
Длинная процессия с песнопениями приближалась к кромке воды. Впереди шагал старший жрец в белом церемониальном одеянии и тончайшей накидке, словно сотканной из морской пены. За ним важно ступали прочие храмовники с наполненными яствами корзинами, молодые служки в голубых туниках несли кувшины и амфоры, а замыкали шествие девочки и совсем юные девицы, которых собирались подарить могучему божеству. Они стенали, заламывая руки, но никто не обращал на это внимания.
Сар наклонился к уху жены:
– Скажи, почему он так глуп? Неужели не понимает, что Вед – покровитель не только Поморья, Таркса, но и нашей семьи. Подобным неуважением он навлечет беду на свою пустую голову!
– Мы защитим его, ненаглядный, – ободряюще улыбнулась Пинна. – Даже от гнева Веда.
Первожрец остановился и, зачерпнув ладонями теплую морскую воду, начал читать по памяти длинное обращение к божеству. Он молил Растителя не забывать своевременно проливать дождь в засушливых землях, усмирять весной бурные реки, не топить военных, торговых и рыбацких судов, кроме тех, что принадлежат геллийцам, благословлять союзы новобрачных, хранить табуны от падежа и болезней.
Затем собравшиеся пропели один за другим «Двенадцать Гимнов», покачивая веточками над головами. И, наконец, в финальной части церемонии храмовник три раза громко спросил, обращаясь к морю:
– Вед, отец наш, угодна ли тебе эта жертва?
Толпа вздрогнула и застыла в суеверном страхе, когда, нарушив полную тишину, из-за выступающей над водной гладью скалы раздался многоголосый, усиленный эхом, ответ:
– Нет!
Спустя считанные мгновения, перед боящимися пошевельнуться людьми предстал в человеческом обличье древний бог, окруженный ореолом ослепительно яркого солнечного света, делавшего кожу Покровителя Морей подобной расплавленному золоту.
Также внезапно волшебное сияние потухло, и в тени скалы все отчетливо увидели лохматого, бородатого мужчину в короне из раковин. Его бронзовое от загара, худощавое тело было обмотано рыбацкой сетью и бурой тиной. Вед ехал по мелководью на белоснежном коне с длинной гривой, состоявшей из разноцветных водорослей, и держал в руке железный трезубец. Бога сопровождала странная свита – девять жутких существ в причудливых нарядах из овчины, льняных веревок и ворсы[1]. Спутники Веда, скрывавшие лица под разноцветными масками, кривлялись и подпрыгивали, а сам он угрожающе размахивал трезубцем.
Пинна испуганно вцепилась в плечо мужа:
– Это знак! Бессмертный явился нам! Грядут неисчислимые бедствия, о которых предупреждал оракул!
Совладав с волнением, Макрин не опустил взгляд в землю, как прочие, а внимательно изучал коня Покровителя Морей. Не будучи жрецом, сар плохо разбирался в богах и их помощниках, но о лошадях знал практически все. Градоначальник мог бы поклясться честью, что похожий жеребец с розовым пятном на носу стоял сейчас в его конюшне. Если только…
– Мэйо! – зло прошипел Макрин. – Это Мэйо, а никакой не Вед.
– Ты заблуждаешься… – Пинна дрожала. – Черты невозможно разобрать...
Запрокинув голову, Небожитель исступленно взревел и ударил древком трезубца в воду, словно намеревался вызвать огромную волну и смыть с лица земли Таркс, как уже неоднократно поступал с неугодными городами, если верить старинным легендам.
Поморцы в них верили. С диким воем, охваченные ужасом от предчувствия скорой гибели, люди со всех ног кинулись прочь. Мужчины неслись большими скачками, женщины и жрецы, путаясь в длинных подолах одеяний, падали на истоптанный песок. В страшной панике дети теряли родителей. Все бежали по склону вверх, в сторону Таркса, оставляя на берегу беспорядочно раскиданные сосновые ветви, опрокинутые корзины и кувшины с вином.
Макрин обнял испуганную жену, уткнувшуюся ему в грудь, и утешал как мог, силясь перекричать огибавшую их толпу:
– Не плачь! Я докажу тебе, что это Мэйо!
– Сбываются страшные пророчества…
– Ничего не случится! Мы возвращаемся домой.
Приехав на виллу, Макрин первым делом отправился к конюшням. В просторном загоне среди прочих лошадей гулял светло-серый жеребец, не успевший до конца высохнуть на солнцепеке. Тщательно расчесанная грива сохранила едва уловимый запах водорослей.
– Почему конь мокрый? – строго спросил градоначальник у пастуха.
– Нереус водил его купать, – почтительно ответил раб.
– Кто разрешил ему взять лошадь?
– Молодой господин приказал.
Макрин ворвался в дом, не помня себя от гнева. Он нашел жену и сына беседующими неподалеку от перистиля[2]. Мэйо в белоснежной тоге, с распущенными влажными волосами, стоял перед матерью и что-то взволнованно говорил ей, непривычно много жестикулируя. Пинна слушала, в раздумьях наматывая на указательный палец выпавший из прически локон.
– Ублюдок! – заорал сар, отвесив юноше смачную оплеуху. – Грязный выродок! Мертово семя!
– Отец! – попытался защититься Мэйо. – Дай мне сказать.
– Заткнись! Твоему поступку нет оправдания! Не понимаю только, почему Вед не утопил тебя вместе с лошадью!
– Прошу, любимый, смягчи ярость… – Пинна потянулась к супругу, но тот решительно отстранил ее.
– Помолчи, женщина. Я обещал отправить его на месяц ухаживать за лошадьми? Так вот, он будет делать это до сезона дождей. Он станет есть с невольниками, ночевать в бараке и мыться, когда позволят надсмотрщики. Решит отлынивать от работы, велю сечь плетьми без жалости. Рискнет убежать, я откажусь от него и не пущу больше в этот дом. Пускай подыхает в подворотне, как бродячая собака! Тебе все ясно, Мэйо?!
Юноша побледнел и его глаза сделались темнее самой черной ночи:
– Да, отец.
– Убирайся вон! Прочь, ничтожество!
Шатаясь, будто пьяный, Мэйо добрел до передней, а оттуда прошел на смотровую площадку и вцепился в ограду с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Раздосадованный юноша не понимал, почему за каждый добрый поступок судьба расплачивалась с ним страданиями и унижением. Чем больше он старался привнести в мир хорошего, тем больше зла получал в ответ.
Нереус бесшумно проскользнул по лестнице, замер за спиной хозяина и тихо позвал:
– Господин…
– Сослал в конюшни на три месяца, – коротко обронил Мэйо. – Нужно как-то перенести этот позор.
– Не огорчайся. Дни наказания пролетят быстро, а память о твоем смелом деянии будет жить годами.
Уголки губ поморца дрогнули и слегка приподнялись. Его улыбка постепенно делалась шире, озаряя смурое лицо:
– Вот уж точно, в Тарксе еще долго не позабудут сегодняшний день!
– Особенно, храмовники! – весело подхватил раб. – Помнишь, как от испуга вытянулись их подобострастные рожи?
– А первожрец, оказывается, способен на весьма резвую прыть! Наверно, старик не слишком усердствовал в молитвах, раз удирал от Веда быстрее прочих!
Юноши громко рассмеялись, довольные своей проделкой. Взаимная дружеская поддержка служила им утешением от любых невзгод и потому вместе они не могли долго грустить.
Пиршество во дворце зесара было серьезным испытанием даже для привыкшего к чревоугодию и обильным возлияниям желудка. Оно начиналось во второй половине дня и шло до глубокой ночи.
Сперва рабы омывали стопы гостей и сменяли их уличные одежды на яркие, богатые наряды. Затем под звуки музыки приглашенные следовали в огромный, декорированный гирляндами цветов триклиний[3], где размещались столы, за которыми мужчины могли возлежать группами до девяти человек. В центре зала находились самые почетные места, а вдоль стен расставляли кресла для женщин и гостей незнатного происхождения.
Начиналось торжество с выноса закусок, предназначенных возбуждать аппетит. Это были всевозможные салаты, яйца домашних и диких птиц, печеные овощи, грибы, устрицы и прочие угощения.
После вознесения благодарственной молитвы богам, пирующие неторопливо приступали к трапезе, шумно обсуждая друг с другом различные темы.
В это время на кухне готовились подавать основные блюда: свиное и телячье мясо, морскую и речную рыбу, крупную лесную и пернатую дичь.
По особому указанию Клавдия, в столице женщинам не дозволялось пить вино и им приносили сладкие медовые напитки. Провинциалки, избалованные разнообразными сортами из выжимок и изюма, не спешили перенимать моду на трезвость, хотя повсеместно считалось хорошим тоном после пира дойти до дома самостоятельно, не прибегая к чьей-либо помощи. Неспособных это сделать жестоко высмеивали, именуя беспутными пьяницами. Чтобы сберечь репутацию, мужчины разбавляли вино водой более чем на треть и умышленно вызывали рвоту с помощью павлиньих перьев.
Во время основной трапезы гостей, уже как минимум дважды наполнивших свои освинцованные тарелки, развлекали шуты, актеры, философы и танцоры. Для увеселения публики разыгрывались целые музыкальные представления, сопровождаемые пением и декламацией стихов. Любителям настольных игр выносили доски и фигуры. Помимо прочего, затевались веселые торги: например, аукцион картин, накрытых непрозрачными материями. Покупатели делали ставки, до последнего момента не зная, платят ли они за шедевр мастера или за неумелую мазню ученика.
После седьмой перемены блюд рабы приносили серебряные подносы с десертом и торжественно водружали его на маленькие, укрытые белыми скатертями столики. К этому моменту на основных столах от обилия яств уже некуда было положить нож или поставить кубок. Разгоряченные вином гости подчас забывали нормы приличия: беседы велись громко и развязно, повсеместно возникали споры и даже потасовки, сластолюбцы охотно тащили к себе на клинии[4] молоденьких невольников обоих полов. Чтобы удовлетворить самые требовательные запросы на пиры приглашались опытные гетеры[5] и кинэды.
Почетных гостей хозяин мог порадовать особо ценными подарками – девственницами и нетронутыми мальчиками, как правило, из детей домашних рабов.
На пиру в честь Покровителя Морей зесар Клавдий окружил себя исключительно доверенными людьми. Он возлежал за центральным столом, устроив рядом празднично одетого любовника с гвоздичным венком изысканно дополнявшим прическу.
По левую руку от правителя расположились советник Фирм, казначей Олус и первожрец главного храма Туроса Эйолус. Это была старая политическая коалиция, нередко прибегавшая к услугам Варрона для продвижения своих интересов.
По правую руку лежали их противники – молодая партия, возглавляемая понтифексом Руфом, советником Неро и легатом первого легиона Джоувом.
Шумное веселье почти трех сотен гостей не мешало размеренным беседам, которые велись между приближенными владыки.
Неро, полный, лысый мужчина средних лет, вытирая жир с обвисших щек, заговорщически шептал легату на ухо:
– Вы знакомы с женой любезного Фирма? До чего же хороша ее кожа и белокурые локоны, словно излучающие свет.
– О, да, – тихо отвечал ему Джоув, статный брюнет с волевым лицом и властным голосом. – Она затмевает красотой даже легендарную Оливию, перед обаянием коей мало кто мог устоять.
– Об этой прелестнице мне рассказывали следующее: будто бы она не способна устоять ни перед одним мужчиной, – советник глумливо захихикал, прикрывая рот пухлой ладонью.
– Чепуха и слухи, распространяемые завистницами.
– А еще говорят, что в постели она холодна, как рыба.
– Бессовестно врут, – усмехнулся легат. – Я вам в этом ручаюсь!
Между тем, два храмовника, расположившиеся напротив друг друга, вели дискуссию совсем иного рода. Первожрец Эйолус, седой и сморщенный старик, похожий на кусок пробкового дерева, с миной наставника обращался к Руфу:
– Ваша позиция мне непонятна. Если бог всего один, то как он успевает следить за тем, что творится в огромном мире?
Понтифекс снисходительно улыбнулся, прожигая дряхлого старца ненавидящим взглядом:
– Зесар тоже один, но ведает обо всем в своей грандиозной Империи. По-вашему, это также нуждается в объяснениях?
Клавдий рассмеялся удачной шутке и позволил расторопному невольнику подлить себе еще сладкого поморского вина.
– Сегодня мы чествуем Веда, брата Туроса, и традиционно приносим ему разнообразные жертвы, в том числе – людей. Ктенизиды осуждают ритуальные убийства и не мажут алтари кровью, – пренебрежительно сказал Эйолус. – Я прав или заблуждаюсь?
– Все мы – только нити гигантской паутины, – сдержанно ответил Руф. – Паук сам, по своему выбору, отрезает лишние, нарушающие гармонию. Людям сложно понять его замысел и не под силу увидеть священную красоту творения. Лишь иногда он говорит нам, кто угоден ему, а кто нет, и такая нить будет неизбежно отсечена. Если мы ненароком или злонамеренно сотворим брешь, Пауку придется кропотливо латать ее, по-новому сплетая множество судеб.
– Значит, вы полагаете, что судьбу можно изменить? – первожрец издал тихий смешок.
– Разумеется, – кивнул Руф. – Наша жизнь неразрывно связана с жизнями других и колебание одной лишь нити может сотрясти всю паутину.
– Какая вопиющая глупость! Турос определяет судьбу человека задолго до его рождения, – наставительно пробубнил Эйолус. – Творец высекает ее жезлом на позолоченных скрижалях. Оракулы способны читать их, но никто, кроме Богов, не может повлиять на будущее.
– И что говорят прорицатели о долготе моего правления? – вмешался в разговор Клавдий.
– Богоподобный, ты будешь радовать нас своей милостью еще многие годы! – пообещал первожрец.
– А как рассудишь ты, мой добрый друг? – зесар повернул к Руфу покрытое потом лицо.
– Зло точит тебя, Богоподобный, точит оно и тех, кто находится рядом. Противясь ему, поучай слабых духом и тогда узнаешь торжество победы, – живо откликнулся понтифекс.
Услышав это, Варрон внутренне содрогнулся. Он чтил старых богов и с недоверием относился к ктенизидам, но сегодняшние слова Плетущего Сети были во многом созвучны его собственным невеселым мыслям.
– Ты заскучал, мой мальчик? – правитель ласково коснулся плеча любовника, сосредоточенно вытиравшего пальцы о кусок хлеба. – Ворчанье стариков раздражает слух юношей. Мне рассказали одну забавную историю, но не знаю, насколько она правдива…
Отвлекшись от разговора с легатом, советник Неро почесал увесистый подбородок и важно заметил:
– Поделись с нами, Богоподобный, и позволь оценить ее достоверность.
Клавдий, не скрывая усмешки, заговорил чуть тише:
– До меня дошли известия, будто жители Таркса были так восхищены скромностью советника Фирма, порой переходящей в скаредность, что даже городские нищие поспешили пожертвовать на его нужды собранные подаяния.
Все возлежавшие за столом мужчины, кроме обиженного поморцами советника, оглушительно захохотали. Он же, сделавшись едва ли не бордовым, как спелая вишня, принялся сбивчиво оправдываться:
– В том нет моей вины! Это все проделки сына тамошнего градоправителя! Дурной мальчишка не в ладах с головой! Его отец осыпал меня подарками, но покуда Макрин остается саром, ноги моей не будет в Тарксе!
Фирм, коренастый коротышка, гневно сопел, раздувая ноздри. Его усталые, воспаленные глаза, окруженные сетью глубоких морщин, налились кровью.
– Сын Макрина? – Клавдий напрягся, припоминая имя мальчика, которого видел на гонках колесниц пару лет назад. Юнец из Поморья так ловко управлялся с квадригой, что восхищенный владыка стоя аплодировал его блистательной победе.
– Мэйо из Дома Морган, – подсказал Олус, мужчина плотного сложения и приятной наружности. – Моя племянница Вида обручена с ним.
– Какая жалость! – зесар шлепнул ладонью по бедру. – Все лучшие невесты Империи уже разобраны! Значит, придется старику довольствоваться кем попало. Увы, в наше время не так легко найти достойную спутницу, которая согреет сердце и ложе.
Кусок мяса застрял в горле Варрона. Обидные речи больно ранили юношу, ревность изводила его, лишая покоя. «Кем попало… кем попало!» – мысленно повторял взысканец, чувствуя, как внутри клокочет ярость.
– Ты дрожишь? – Клавдий с тревогой взглянул на любовника. – Эта духота и проклятые сквозняки! Не хватало еще свалиться с простудой. Подайте сюда накидку! Нет, тащите сразу две!
Обнаженный раб-афар тотчас принес цветную материю и обернул ей плечи Варрона, который словно не заметил этого, продолжая безучастно взирать на свою полупустую тарелку.
– Поторопите десерт, – приказал зесар. – Хочу меда. Мой врач советует женьшеневый для укрепления мужской силы. Он также полагает, будто успешное зачатие возможно лишь после трех непрерывно следующих один за другим оргазмов.
– Ясная звёздная ночь благоприятствует зачатию мальчика, а ненастная погода –девочки, – менторским тоном произнес Эйолус.
– Ныне чистейшее небо, словно Вед омыл его для нас! – поддержал храмовника советник Неро.
– Не знаю, как для вас, но для меня-то точно, – рассмеялся Клавдий. – Впрочем, никто не уйдет отсюда необласканным!
Он хлопнул в ладоши, и в зал под звуки кифар[6] вошли дарители наслаждений обоих полов, разных возрастов и цвета кожи. Пирующие встретили их появление дружным ликованием, отвернувшись от кушаний и разглядывая прекрасные фигуры и смазливые лица без тени робости или стыда.
Пользуясь тем, что никто не глядит на них, Клавдий властно взял Варрона за подбородок и заглянул в печальные глаза юноши:
– Ляг нынче с кинэдом. Выбери любого или нескольких.
– Нет. Не принуждай меня к этому.
– Опять дерзишь мне, мальчишка?
– Ты словно не ты сегодня, – попробовал отстраниться ликкиец. – Где человек, которого я полюбил?
– Его больше нет, Варрон, – зло процедил Богоподобный. – Он умер и никогда не вернется к тебе. Смирись или убирайся прочь!
Тысячи звезд ослепили юношу, тысячи звуков оглушили его, и мир вдруг начал рушиться, расплываться от слез, сверкнувших в полных страдания глазах.
– Тогда умри и ты! – закричал Варрон.
Он схватил нож из тарелки и по самую рукоятку вогнал лезвие в шею Клавдия. Владыка открыл рот, захлебываясь кровью, попробовал подняться, опираясь на стремительно слабеющие руки, но смерть уже стелила для зесара ложе в вечности.
Руф оторопело смотрел, как умирает Клавдий, судорожно хватаясь за рукоять ножа, торчащего из шеи. Понтифекс и предположить не мог, что мягкотелый Варрон окажется способен убить своего единственного покровителя и защитника. Неожиданно для себя Плетущий Сети принял судьбоносное решение и, воздев руку над головой, подал условный знак сидящему в кресле у стены Тациту.
Эбиссинец без промедлений кинулся в центр зала, расталкивая гетер и вскочивших с лежаков сановников. Прыгнув, словно настигающий добычу тигр, Восьмиглазый ударил кулаком попытавшегося преградить ему путь казначея Олуса и, оказавшись близ объятого страхом Варрона, рывком поставил ликкийца на ноги. Руф что-то коротко приказал Джоуву. Легат, единственный из гостей, кто имел право находиться в этом зале с оружием, поднял с пола ножны и быстро вынул клинок.
Тацит обхватил рукой шею взысканца и поволок его к ближайшему выходу. Джоув, грозя мечом взбудоражено перешептывающейся толпе, прикрывал их побег. Все произошло так стремительно, что многие пировавшие еще не до конца успели понять, свидетелями какого страшного события им довелось стать этой ночью.
– Зесар мертв… Зесар мертв… – передавалось из уст в уста, и лица людей бледнели от ужаса.
– Совет! – громогласно потребовал Руф. – Малый Совет! Сейчас же!
Он первым направился в овальную комнату, стуча паучьим жезлом по мраморному полу. За понтифексом незамедлительно последовали оба советника – Фирм и Неро. Первожрец Эйолус оперся на поданную Олусом руку и торопливо поковылял, бубня под нос молитвы.
Гул в зале нарастал, в дверях толпилась стража, а несколько мужчин склонились над бездыханным телом Клавдия.
– Лев пал, укушенный шакалом! – горько произнес кто-то из толпы.
– Варрон! Убийца! Варрон убил зесара, – с негодованием повторяли гости. В это мгновение они были готовы растерзать юного взысканца, как и предвидел Руф.
Понтифекс занял свое место в овальной комнате рядом с опустевшим креслом владыки. Уселись и прочие члены Малого Совета, а Олус плотно прикрыл за ними дверь и надежным стражем остался у порога. Все понимали, что здесь и сейчас будет решаться судьба Империи.
В комнате царил полумрак. Горький дым с примесью ароматических масел наполнял ее запахом тлеющей амброзии. Тьма хищным зверем улеглась возле стен. Маленькие треногие светильники едва слышно потрескивали, и красные отблески пламени падали на лица присутствующих, делая их похожими на афарских дикарей в ритуальных размалеванных масках.
Взяв слово первый, Эйолус выразил крайнее негодование:
– Необходимо собрать полный Совет! – закашлявшись, произнес старик. – Здесь дело высочайшей государственной важности!
– Именно поэтому я и не хочу поручать его кичливым дуракам, – раздраженно сказал Руф. – Мы примем решение, которое огласим на рассвете, а прочие будут вынуждены подчиниться. Нельзя допустить многомесячных распрей между Домами. Империи угрожает опасность, и нам нужен сильный зесар.
– По какому праву ты тут распоряжаешься? – нахмурил седые брови первожрец.
– Два дня назад Клавдий вновь беседовал со мной о преемнике, – глубоко вздохнул Руф. – По мнению владыки, Лисиус прослыл легкомысленным пьяницей. Фостус, став жрецом храма Эфениды в Геллии, категорически отказывается покидать его стены. Упрямец писал Клавдию, что предпочтет жизнь затворника участи венценосного палача. Касательно племянников… Лукас уже год прикован к постели. Алэйр взял в жены безродную блудницу, смешав ихор[7] с грязной кровью. Гэвиус и Альвах – еще дети…
– Идя по старшинству, мы должны выбирать между братьями Клавдия – Лисиусом и Фостусом, – Фирм важно соединил руки на животе. – Я предпочту пьяницу. К нему проще найти подход, чем к тронувшемуся умом фанатику.
– Если Клавдий не убедил Фостуса вернуться в столицу, то нас он точно не послушает, – потер лысину толстяк Неро. – Мой голос за Лисиуса.
– Рад, что мы – на одной стороне, – самодовольно ухмыльнулся Фирм.
-– Побойтесь гнева Туроса! – воскликнул первожрец Эйолус. – Как можно отдать мерило пропойце и богохульнику?! Он ничего не смыслит в политике и военном деле, нетерпим к чужому мнению и судит обо всем также поверхностно, как торговка с рынка. Отец едва не отрекся от него и хотел вовсе лишить наследства, но Клавдий и Фостус заступились тогда за бездельника. Неужели так коротка твоя память, Неро?
– Назови имя, жрец! – бойко потребовал Фирм. – Если не Лисиус, то кто? Фостус ревностно служит богине, Алэйр лишил себя и своих потомков каких-либо прав на венец. Два маловозростных племянника Клавдия не в счет. Остается калека Лукас. Ты за него?
– Пусть будет Лукас, – нехотя согласился первожрец. – Скажи твое слово, ктенизид?
Понтифекс обвел собравшихся мрачным взглядом:
– Сначала вы не даете договорить, а затем спрашиваете о мнении! Клавдий хотел передать власть сыну и назначить опекуном-интеррексом[8] Варрона. Такова последняя воля зесара.
– Ты это серьезно? – нахохлился Фирм. – У ликкийского блудника руки по локоть в крови! Он убил Клавдия! Замахнулся на святое и теперь должен понести наказание! Куда ты спрятал кинэда, Руф? Отдай негодяя на суд толпы, а лучше мы сами вынесем ему справедливый приговор.
– Что ты знаешь о справедливости? – понтифекс стиснул подлокотник. – Ты затаил злобу на сара Макрина и уже неделю поливаешь грязью его семью в каждом дворцовом углу, при этом не брезгуя хвалиться привезенными из Таркса дарами. Я не позволю казнить Варрона, пока не узнаю истинных причин его поступка или имя того, кто подговорил мальчишку на убийство.
– Ты берешь на себя слишком много! Это возмутительно! – Фирм гневно хлопнул ладонью по колену. – Разве не ты всегда считал его жалким червем, пустым местом и сравнивал с гнилой занозой, а теперь укрываешь от расправы?
– Вот именно, вы требуете расправы, а не правосудия, – Руф отвернулся от советника, поглаживая бороду. – Сегодня я увидел в этом юноше то, чего, к стыду своему, не смог разглядеть раньше.
– Я тоже заметил в нем кое-что – редкостного идиота, подрубившего ветвь под собственным задом. В любом случае, итоги ясны: два голоса за Лисиуса, один за Лукаса и один за Варрона, – подытожил Фирм. – Считаю решение принятым и…
– Нет, – вдруг перебил его советник Неро. – Я выбираю Алэйра. Если он покается в храме Туроса, разведется с нищебродкой, очистит кровь браком с благороднорожденной женщиной, то станет наилучшим претендентом на трон.
– И сколько нам ждать, пока Алэйр уладит любовные дела, если вообще захочет этим заниматься? – едко вопросил Фирм. – Полгода? Год? Через две недели сюда съедутся все представители юга и начнется грызня. Пока заседает Большой Совет, страну охватит хаос. Ты этого хочешь?
– Мой последний ответ – Алэйр, – сухо буркнул Неро.
– Превосходно! – обозлился Фирм. – Тогда я умываю руки. Не желаю больше участвовать в устроенном вами фарсе.
Он встал и, не дождавшись чьих-либо замечаний, попросил Олуса открыть дверь. Казначей распахнул тяжелые створки и отодвинулся, выпуская рассерженного советника в коридор.
– Я категорически отвергаю кандидатуру Варрона, – хрипло просипел первожрец Эйолус, глядя в спину уходящему коротышке. – Даже принимая во внимание их отношения с Клавдием, и то, что мальчик много лет наблюдал за кипением котла интриг и знает всех, кто в нем варится. Дело тут не в личной приязни или неприязни. У ликкийца нет ни капли ихора. С тем же успехом, можно предложить сделать зесаром любезного Неро.
– Благодарю, но я недостоин такой чести, – криво ухмыльнулся советник. – Впрочем, ее недостоин и Варрон.
– Значит, будет грызня, – тяжело вздохнул Руф. – Мы могли бы ее предотвратить…
– Не могли, – покачал головой старый храмовник. – Все написано в скрижалях, помнишь? Судьбу нельзя перекроить, остается только смириться с неизбежным.
Понтифекс отложил посох и закрыл лицо ладонями. Ктенизид вспоминал, как однажды Клавдий пригласил его взглянуть на бои меченосцев[9]. Чтобы позабавить зесара, устроители Игр пожертвовали неслыханное число бойцов: на песок выпустили пятьдесят лучших воинов, вынудив их одновременно сражаться друг с другом, пока не определиться победитель. В том бою было запрещено просить пощады.
По команде Распорядителя Игр меченосцы вступили в схватку. Ничего отвратительнее данного пира людской жестокости Руфу видеть не приходилось. Кровь заливала песок, убийцы спустя мгновение падали, пронзенные клинками других убийц, а те, в свою очередь, становились жертвами еще более быстрых и сильных соперников. Круговерть мечей и человеческих тел не походила на красивую пляску с оружием, которую обычно показывали на Арене. Охваченные страхом за свою жизнь воины старались наносить максимально быстрые и точные удары, с поразительной скоростью отправляя противников в земли Мерта. Победителем вышел темнокожий афар, неоднократно проявивший в бою коварство и исключительную свирепость.
Руф понимал, что скоро подобная трагедия разыграется уже в масштабах страны. Как бы он ни старался побороть Зло в сердцах людей, оно оказывалось сильнее и, на этот раз, неравный бой с ним был безнадежно проигран.
Варрон почти не помнил, как высокий и сухой, словно старое дерево, человек тащил его по коридорам дворца. Все происходило будто в забытье: юноше казалось, что он глядит со стороны на собственное обмякшее тело и не способен управлять им. Чужая рука сдавливала горло, иногда до боли и хрипоты, но ликкиец даже не пробовал сопротивляться насилию.
Варрон чувствовал: жить ему осталось считанные часы. Он не боялся увидеть погонщика душ – огромного, косматого демона. Там, за границей видимого мира, ждал Клавдий, и теперь ни одна женщина или мужчина не встанет между ними – они будут вечно идти рядом по огненной пустыне среди стенающих теней.
Высокий и коренастый легат что-то кричал стражникам, указывая гладиусом на Варрона. Пехотинцы расступались, почтительно пропуская военачальника, и с неприязнью поглядывая на его спутников. Юноша не был близко знаком с Джоувом, но слышал о нем много лестных отзывов как о рассудительном полководце и талантливом стратеге. Ликкиец исподволь наблюдал за этим крепким брюнетом в белой тоге с серебристой каймой, который представлялся взысканцу изящным и стремительным лебедем, плывущим сквозь полутьму коридоров. Варрон не знал, кто станет его убийцей – легат или приспешник Руфа, но предпочел бы, чтобы все закончилось побыстрее.
Очутившись на Дворцовой площади, в кольце легионеров, прогоняющих густой мрак летней ночи поднятыми над головами факелами, Джоув зычно окликнул эбиссинца:
– Тацит, остановись! Магистрат в другой стороне!
– Знаю, – хрипло, со скрипучим треском, какой бывает у ломающейся ветки, отозвался Восьмиглазый. – Там небезопасно.
– Сейчас для него везде небезопасно!
– Отведем в храм.
Варрон прикрыл глаза. Ему чудилось, будто путешествие по городским улицам заняло вечность, хотя шли они менее трети часа. Прохлада вызывала неприятные мурашки по коже, а в нос ударяли резкие запахи, от которых, почти не покидавший стен дворца, юноша давно отвык.
– Шевелись! – приказал Тацит, ослабляя хватку.
Убийца зесара посмотрел перед собой и увидел мраморные ступени лестницы, ведущей к массивному зданию с восьмиколонным портиком. Оно нависало над головой черной, леденящей кровь громадой, вызывая суеверный ужас. У ликкийца снова подкосились ноги.
Тацит коротко ругнулся и толкнул юношу в спину.
Прислужники распахнули перед гостями широкие кипарисовые двери. За ними находилась алтарная зала храма Паука, где собирались молящиеся и приносились бескровные жертвы. На черных каменных постаментах стояли корзины с разнообразными яствами, предназначенными для божества, вместо цветов повсюду были раскиданы крылья бабочек, а настенные росписи изображали гигантскую мохнобрюхую тварь, перед которой склоняли головы афары. Это все, что успел рассмотреть Варрон при тусклом свете восьми лампад, прежде чем очутился в соседнем помещении – большой целле[10], где располагалась статуя Бога. Каменное изваяние высотой в два человеческих роста и размером со среднее рыболовецкое судно поразило Варрона своей удивительной реалистичностью. Все до мельчайших деталей умелой рукой передал неизвестный скульптор, заста<