Вошел Азиз:
— Я все сделал.
— Почему же ты отказался от приглашения Райкина попить с ним чаю?
— А-а, я его знаю! Поговорит со мной, а потом будет меня изображать...
Азиз был парень хитрый, все понял. Так что нам не удалось его провести...
У меня была возможность познакомиться с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, но... Как-то позвонила мне Тереза Бабаджанян и сказала: «Тебя разыскивает Шостакович, который хочет что-то предложить тебе. Позвони ему». Я человек не пугливый, а тут вдруг побоялся даже позвонить, не то что встретиться: посчитал, что не дорос до творческого общения с гением. Авторитет Дмитрия Дмитриевича меня подавлял. А Шостакович, видимо, что-то разглядел во мне и захотел, чтобы я исполнил какое-то из его произведений. Возможно, это была вокальная басовая партия в той симфонии, которую он тогда писал, возможно, что-то другое. Его выбор меня в качестве исполнителя вовсе не зависел от моей тогдашней популярности — для него, великого музыканта, она не могла быть определяющей... Как бы то ни было, но творческого сотрудничества с Шостаковичем у меня не вышло. О чем сейчас очень сожалею...
Так же сожалею я о том, что в свое время побоялся познакомиться со Святославом Теофиловичем Рихтером. Дочь замечательного артиста, великолепного чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева, Маша, несколько раз говорила мне: «Святослав Теофилович очень хотел бы с тобой встретиться». Маша знала это от отца, дружившего с Рихтером и тепло относившегося ко мне.
Но, как и в случае с Шостаковичем, я не решился на эту встречу: кто Рихтер и кто я, совсем еще молодой, хотя и популярный певец. А великий музыкант, может, хотел со мной помузицировать, приобщить меня еще больше к классике, к более строгому репертуару — к Шуману, Шуберту... Точно утверждать не берусь... Зато остается фактом то, что я тогда струсил. Рихтер для меня был и остался эталоном музыканта, потому я и боялся — а вдруг покажусь ему совсем иным, не таким, каким он хотел меня видеть?
Недавно, посмотрев по телевидению удивительный фильм «Рихтер непокоренный», я открыл для себя совершенно неизвестного большинству из нас Рихтера: оказалось, что он был очень доступный человек. Я смотрел фильм и корил себя: «И чего это я тогда, когда меня звали, не пошел к нему? Хоть бы посмотрел на этого необыкновенного человека вблизи, пожал бы руку этому гению. Было бы что вспомнить на склоне лет...»
До сих пор горжусь знакомством с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. В жизни он был очень простым, скромным человеком — в нем не было ничего от гения, каковым он являлся в действительности. С ним было приятно видеться, посидеть за столом, поговорить. Но если бы мне, после того как он сыграл «Гамлета», сказали, что со мной хочет встретиться Смоктуновский, я бы тоже не решился познакомиться с ним. И все-таки наше знакомство состоялось — случайно и значительно позже. Это произошло в Киеве, где я был с концертами и где в то время гастролировал Малый театр. Иннокентий Михайлович играл в спектакле «Царь Федор Иоаннович». Мы жили в одной гостинице, познакомились, и Смоктуновский пригласил меня заходить к нему в Москве... Потом он был на нашей с Тамарой свадьбе.
Некогда они окружали нас, эти хорошие, достойные, великие люди. Они жили рядом с нами, их можно было видеть, слышать в концертах или в спектаклях, встретиться с ними в артистических или за кулисами. И тогда, при жизни, слава их была велика и эпитет «гениальный», в котором никто не сомневался, применялся к этим гигантам по праву... Есть о ком вспомнить... И спасибо судьбе за это...
ПОЕЗД АЛИЕВА
Осенью 1970 года готовились торжества по случаю 50-й годовщины установления Советской власти в Армении. Мне позвонили из ЦК компартии Азербайджана и сообщили, что Гейдар Алиевич Алиев включил меня в состав делегации Азербайджана, отправлявшейся в Ереван. Отказываться от таких предложений не принято.
Вылетели мы на самолете Алиева. Там, как и положено, у него был свой кабинет, куда он пригласил к себе президента Академии наук Азербайджана Гасана Багировича Абдуллаева. У них было о чем побеседовать.
В Армении Гейдара Алиевича встречали с соответствующим почетом: лимузины, эскорт мотоциклистов... Он выступал в разных местах — на заводах, фабриках, в институтах. Мы везде сопровождали его. Алиев хорошо говорит по-армянски: родом он из Нахичевани, округа интернационального. Естественно, армянам нравилось, что гость обращался к ним на их родном языке. После него выходил я — дабы подкрепить слово политика искусством...
Торжества завершились большим приемом: праздничный ужин, концерт. Я спел армянскую народную песню на языке оригинала. Мое исполнение понравилось. Сидевший неподалеку от сцены Арам Хачатурян вскочил со стула, поднял вверх большой палец и крикнул: «Муслим, давай что-нибудь из песен Арно!» Я спел несколько песен Бабаджаняна. Затем попросили спеть русскую песню, потом я исполнил азербайджанскую... В общем, вышла полная дружба народов. Но на этом мое выступление не закончилось: собираюсь уходить — не отпускают. Получилось чуть ли не целое отделение концерта. Одним словом, вечер удался. Все были довольны.
После приема Гейдар Алиевич предложил мне пройтись с ним до гостиницы — вдвоем, без охраны. Поделились впечатлениями о вечере. Потом он спросил: «Может быть, тебе что-нибудь нужно?» Я поблагодарил и сказал, что мне ничего не надо. Хотя нужно было тогда немало. И прежде всего разобраться с квартирной проблемой/ чтобы у меня были нормальные условия для жизни.
В свое время дядя Джамал, уезжая на работу в Москву, сдал государству нашу квартиру, в которой мне оставили две комнаты, а в остальные две поселили другую семью. С соседом (сознательно не хочу называть его фамилию) мне не повезло, хотя был он человек очень образованный, умный, интеллигентный, много знавший, хороший специалист в своем нефтяном деле. С ним было интересно поговорить — но только пока он трезвый. Стоило ему перебрать, он превращался в нечто противоположное. Одни люди, выпив, веселеют, а другие становятся агрессивными. От этой особенности моего соседа страдали и его близкие, потому семейная жизнь его не сложилась: ни одна из его жен долго не выдерживала. Словом, собирались у него бесконечные друзья «по интересам», а после попоек хозяин начинал колотить в стены топором или молотком, кричать, что сейчас всех перебьет... Я ничего не мог с ним поделать, потому что любил эту семью, особенно мать моего соседа, добрейшую Галину Петровну: она относилась ко мне как ко второму сыну.
Я не мог рассказывать об этом Гейдару Алиевичу. Жаловаться? Чего-то просить для себя? Нет, я был воспитан по-другому. И потом, такой человек пригласил меня, молодого артиста, в ответственную поездку, и было бы невежливо заводить речь о своих проблемах.
Отправились в обратный путь. Академик Абдуллаев поговорил с Алиевым в его «воздушном кабинете», вернулся на свое место в салоне (оно было рядом с моим):
— Что же ты, Муслим, ничего не сказал Гейдару Алиевичу?
— А что я должен был сказать? — А сам думаю: и хорошо, что ничего не попросил, а то поставил бы серьезного человека в неловкое положение: ведь если отказывать неудобно, то и выполнить не всегда есть возможность.
— Алиев сказал мне, что ты вроде бы ни в чем не нуждаешься. А я ответил: «Да нет, Гейдар Алиевич, нуждается он — квартиры у него нет».
Дело прошлое, но, наверное, тогда я все-таки поступил правильно. Гейдар Алиевич человек мудрый — он догадывался, почему я у него ни о чем не просил. Думаю, он оценил мой такт и у него появился повод относиться ко мне с уважением, а потом и с любовью. Как и я отношусь к нему.
И все же мой квартирный вопрос был решен. Дело было вовсе не в каких-то там просьбах и материальных благах — Алиев стал опекать меня по-отечески. Это не просто слова. Мудрость старших у нас на Востоке почитается превыше всего. Гейдар Алиевич относился к моему дяде Джамалу как к аксакалу. А теперь уже я считаю за честь точно так же относиться к Гейдару Алиевичу.
Лично для себя я у него просил мало. Мне было приятнее помогать другим, в основном, коллегам-музыкантам. Всякое бывает в жизни человека: у кого-то с жильем проблемы, кого-то со званием обошли или в поездку не пускают. И ходил я к Алиеву с целым списком. В большинстве случаев он все решал положительно.
И вдруг неожиданность: в один прекрасный день мне сказали, что я буду баллотироваться в депутаты Верховного Совета Азербайджана. Я мог ожидать всего, что угодно, но только не этого. Какой из меня государственный деятель? Да и по характеру я неусидчив, а на заседаниях надо сидеть по три-четыре часа, руку поднимать, голосуя за то, о чем имеешь весьма смутное представление. Но Алиев сказал: «Ты же все равно ходишь ко мне, просишь, хлопочешь за других, так уж ходи теперь на законных основаниях и делай то же самое, но как депутат».
Я понимал, что отказываться от доверия нельзя, так что отправился в свой избирательный округ — встречаться с народом. Там я оказался в довольно неловком положении, потому что в этом районе люди плохо понимали по-русски. Пришлось им объяснять, почему я владею родным языком не на должном уровне — ведь в нашем доме говорили по-русски. Конечно, нельзя сказать, что я не понимаю, когда говорят по-азербайджански, — просто говорить умею не очень. Тогда я прибегаю к небольшой хитрости: когда меня спрашивают о чем-то по-азербайджански, я отвечаю по-русски. И мой собеседник машинально переходит на русский язык.
Но после встречи с избирателями я спел им несколько наших песен, в том числе песню «Азербайджан». Публика оценила мой национальный выговор. Вот такой получился из меня кандидат в депутаты. Правда, все обошлось. Меня выбрали, поздравили. Начал я работать. Получал письма с различными просьбами, посылал их в соответствующие инстанции, чтобы помогли. Когда надо было решить серьезные проблемы, обращался к самому Гейдару Алиевичу. Он всегда помогал, когда можно было помочь.
Сейчас, по прошествии лет, я спрашиваю себя: а не поступился я тогда своими принципами? Ведь я артист, птица вольная. И отвечаю: нет! Не всегда надо делать только то, что хочется тебе.
Жил я тогда в Москве, а в Баку на сессии приезжал специально. Высиживал заседание, когда выступал Гейдар Алиевич. На других появлялся через раз.
Как-то, в те мои депутатские времена, я был в гостях у Алиева. Начался откровенный разговор. Гейдар Алиевич сказал:
— Муслим, ты хотя бы час-два присутствуй на заседаниях. А то как-то неприлично получается.
— Я бы и больше сидел, да что толку... Ведь я и половины из того, что говорят с трибуны, не понимаю. Планы, графики, цифры... Я, конечно, артист, но не на
столько, чтобы делать вид, что все это меня интересует.
Действительно, мне было трудно высиживать до конца на сессии, когда обсуждали, утверждали планы, бюджет, говорили о валовом продукте, национальном доходе... Эти экономические выкладки были мне непонятны, скучны. Все это я и объяснил Гейдару Алиевичу. Он сочувственно улыбнулся:
— Я все понимаю, но ты все-таки постарайся. Два раза в год приезжать на сессии Верховного Совета не так уж и трудно. Не надо людей обижать. Когда ты станешь старше, поймешь это лучше...
Лишь недавно я решился спросить его о том, о чем в те годы спрашивать было нельзя:
— Гейдар Алиевич, почему вы никогда не предлагали мне вступить в партию?
— Видишь ли, Муслим, я прекрасно понимал, что тебе партия не нужна. Если человек был талантливый в политике, общественно активный, — дело другое. Таким
я сам предлагал вступить в партию — чтобы продвинуться. А ты — артист, у тебя другие горизонты. И потом, партия — это дисциплина и, хочешь не хочешь, преобладание общественного над личным. А ты человек непредсказуемый, неколлективный, совершенно необщественный... У меня и в мыслях не было, чтобы тебя принимать
в партию. К тому же должны быть у нас известные личности и беспартийные.
Гейдар Алиевич всегда понимал людей искусства. И вообще искусство. Он знал, что артистов, как детей, надо поощрять. Скажем, сдавался у нас новый жилой дом. Алиев публично заявлял: «Товарищи, это жилье только для простых тружеников...» И все же шел на то, чтобы в новом доме хоть несколько квартир, но получали мастера искусств.
Среди нашей интеллигенции всегда были какие-то трения: то ли характер у людей искусства такой, то ли их нервная система устроена по-особому. Но только знаю, сколько усилий прилагал Гейдар Алиевич, чтобы примирить наших корифеев — дирижера Ниязи, композиторов Кара Караева и Фикрета Амирова. Каждый из них — личность, каждый не похож на другого. Но вот чего-то не могли поделить между собой, хотя славы, таланта хватало каждому.
Как-то Ниязи поссорился с Кара Караевым и не захотел исполнять его музыку. Так потом и пошло — если в программе концерта оказывались произведения этого композитора, вызывали для исполнения другого дирижера, а остальные номера программы шли под управлением Ниязи.
Что только ни делал Гейдар Алиевич! И звонил каждому, и вызывал — всех троих и по одному — наших мэтров на задушевные разговоры, мирил: «Я прошу вас, не бросайте тень на наше азербайджанское искусство». Они приходили, кивали, соглашались, улыбались, обещали дружить, выходили от Алиева вместе и... расходились в разные стороны. Эти великие таланты не ладили между собой, а он переживал. Понимал, что когда ссорятся артисты среднего ранга, ладно, пусть, это их дело. Но когда такие большие мастера... Это было уже общее дело, престиж республики...
У Гейдара Алиевича натура широкая — истинно восточный размах гостеприимства. До сих пор артисты из бывших наших союзных республик вспоминают, как принимали их в Азербайджане во время проведения декад культуры и искусства: «Уж если и был у нас тогда в стране коммунизм, то алиевский». Приезжали порой по двести—триста человек, и все они были гостями Алиева: в гостиницах Баку для них были бесплатными икра, деликатесы...
Но Гейдар Алиевич не только принимал гостей, но и сам был их гостем: посещал почти все их концерты, спектакли. И не просто посещал, а готовился к встречам с артистами, чтобы за кулисами, в антракте или после выступления разговаривать с ними на их профессиональном языке, на равных.
В свое время Гейдар Алиевич дал слово Ниязи, что партийное руководство республики будет каждую последнюю пятницу месяца ходить на симфонические концерты — своеобразный ликбез для поднятия культурного уровня. Слово Алиева — закон, и вот для партийно-хозяйственных руководителей начались «черные пятницы». Ниязи и его оркестр исполняли им симфонии, фортепианные и скрипичные концерты — никаких опереток и песенок, только классику. Надо было видеть эти лица! Кто-то из «пострадавших» назвал эти посещения симфонических концертов «истязанием», словно большего наказания им и придумать было невозможно. Так вплоть до отъезда Гейдара Алиевича в Москву для работы и продолжалось — ворчали, но слушали классическую музыку.
— Может, у кого-нибудь душа дрогнет от красоты, — говорил Алиев.
А потом Алиева перевели в Москву. Среди его многочисленных обязанностей как первого заместителя Председателя Совета Министров СССР было и курирование культуры. И тут у меня вдруг сразу появилась масса новых московских друзей. Кто только не был заинтересован в дружбе со мной! Кто только не обращался ко мне с просьбами и за содействием! Среди них были и «великие от культуры» (не буду называть их имена), которые еще вчера говорили, что не нужны им ни звания, ни награды, никакие блага, потому что они сами себе благо. Оказалось, что именно очередного звания им как раз и не хватало для полного счастья. Потом не хватало премии, потом квартиры и так далее... А как ушел Алиев — так у меня резко поубавилось и так называемых друзей...
Когда началась «перестройка», Гейдар Алиевич оказался неугоден новым руководителям страны — слишком умные некоторым мешают. Он уехал на родину, в Нахичевань. В свое время я как в воду глядел...
У нас с Тамарой была такая традиция — провожать Гейдара Алиевича (когда он уезжал из Москвы) до Тулы. Это часа четыре поездом. За это время в его вагоне накрывали стол. Гейдар Алиевич — человек очень занятой, времени для обычных встреч и разговоров у него нет, а тут получалась невольная дорожная пауза. И мы откровенничали под стук колес...
Едем мы до Тулы, ведем неспешный разговор. Гейдар Алиевич пожаловался на непрочность отношений с «верными коллегами»: подводят и подводят самым неожиданным образом... Я возьми и скажи тогда:
— А вы уйдите в отставку. Месяца на три... Тогда и посмотрите, кто останется...
Так и вышло... В Нахичевани Алиев возглавил меджлис, а потом события развернулись так, что народ потребовал его возвращения в Баку. Личности такого масштаба не могут не возвратиться.
Во время работы в Москве Гейдар Алиевич пережил и личное горе — потерял жену, Зарифу Азизовну. Была она человеком замечательным. Мудрая и веселая, музыкально одаренная, хорошо играла на рояле. Любила подыграть мужу, когда он пел, — у Гейдара Алиевича приятный тенор-баритон. Как-то Гейдар Алиевич рассказал мне о том, какой скромной была у них свадьба. После загса он купил килограмм самых дорогих по тем временам конфет «Мишка» — это было все, что они могли тогда себе позволить. Пришли домой и устроили свадебное чаепитие. На дорогое застолье денег у молодоженов не было... И вот Зарифы Азизовны не стало... Мы вместе переживали это горе...
Еще в пору моей холостяцкой жизни Гейдар Алиевич часто говорил мне: «Тебе давно пора жениться! Ведешь себя плохо». Дело в том, что в Москве, где у меня не было своего жилья, я сначала обитал в гостинице «Россия». Стоило это достаточно дорого, и тогда дядя Джамал предложил мне: «Перебирайся в гостиницу постпредства. Здесь тебе будет подешевле». Действительно, оказалось подешевле, но зато я был, по сути дела, под надзором. Алиеву, минуя дядю Джамала, докладывали о моем поведении: кто, когда ко мне приходит, с кем я вожу дружбу, сколько мы выпили, до какого часа засиделись, когда мои гости разошлись... Сообщали о том, что мальчик гусарит, погуливает... Потому Гейдар Алиевич и уговаривал меня жениться.
И вот пришло время сказать ему: «Гейдар Алиевич, женюсь!» Он обещал принять нас с Тамарой, поздравить. Жили мы с ней тогда в гостинице постпредства. Собрались с друзьями у нас за столом, но ждали приглашения к Гейдару Алиевичу. Наступил вечер, а его все не было. Я знал, что на следующий день Алиев должен был уезжать, и решил, что для встречи с нами у него просто не хватило времени. Потому мы позволили себе погулять до четырех утра. Мой помощник, администратор нашего оркестра Феликс в пять утра принес хаш, и мы стали его есть, чтобы обрести новые силы. Вдруг часов в девять раздался звонок. Слышу строгий голос дяди Джамала:
— Подготовься, Гейдар Алиевич ждет вас с Тамарой в своем кабинете... Днем он уезжает.
— Дядя, я сейчас не очень готов. То есть я, конечно, готов...
Дядя Джамал сразу все понял, но одернул меня, приказал немедленно принять душ, пожевать чаю, чтобы отбить запах чеснока, лука и прочих приправ, и выглядеть «как огурчик».
Естественно, я смог исполнить только первые два указания строгого дяди. Что же касается огурчика, то... В лучшем случае я был похож на маринованный...
Пришли мы в здание постпредства. Тамара осталась в приемной, а я по возможности бодро пошел первым в кабинет к Алиеву. Он посмотрел на меня с удивлением:
— Что это у тебя с лицом?
— Я, Гейдар Алиевич, жену к хашу приучал...
— Ну что ж... Поздравляю вас от всего сердца. А посидеть, если хотите, можем в поезде — прокатитесь со мной до Тулы. Тогда уж и тосты будут, и «горько». А водитель за вами поедет туда...
Проехались мы тогда с ветерком. Это был настоящий свадебный поезд: хороший стол, необычная, но очень милая обстановка... Так с легкой руки Гейдара Алиевича мы с Тамарой и мчимся по жизни на своем поезде вот уже четверть века...
Намечался визит Брежнева в Баку. Гейдар Алиевич позвонил мне из Болгарии, где отдыхал. Сказал о приезде генсека.
— У меня в связи с этим возникла идея. Надо чем-то Леонида Ильича порадовать. Я тут в Болгарии, на Золотых песках, слышал, что их популярный певец Эмил Димитров написал песню и посвятил ее Тодору Живкову.Ты не смог бы написать хорошую песню в честь приезда Леонида Ильича?
— Гейдар Алиевич, со мной такого еще не было.У меня масса поклонников. Они меня уважают за то, что я в жизни не спел ни одного слова, где славится партия,
а уж тем более кто-то лично из наших вождей. Не сочтут ли, что я опустился до подхалимажа к Брежневу? Лучше я вам, близкому мне человеку, посвящу песню «Азербайджан».
— Нет, мне неудобно принимать твой подарок, а вот Брежнева надо встретить песней.
Я понимал, что не смогу ни отговорить, ни переспорить Гейдара Алиевича. Он, может, чуть-чуть и уступит, но в общем и целом никогда. Что мне оставалось? Обещал подумать.
Позвонил в Москву Роберту Рождественскому, рассказал ему все, спросил:
— Что будем делать? Задача для меня непосильная...Может, просто написать песню вроде нашей «Торжественной»? Там ни слова нет о правительстве — просто
широкая песня о родине...
А Роберт так спокойно:
— Хорошо, старик, подумаю...
Сел за рояль, тема вроде бы появилась. Обычно я не могу долго корпеть над музыкой — или сразу получается, или никак. А тут вроде бы получилось. Звоню снова в Москву, наиграл Роберту. Сказал:
— Можно показывать Алиеву. Конечно, песня еще не готова, но уже есть о чем говорить.
При разговоре с Гейдаром Алиевичем я рассказал, что мы договорились с Робертом Рождественским написать песню о стране, о людях, то есть не о ком-то лично, а обобщенно. Напомнил про «Торжественную песню»:
— Вот, если бы в таком стиле и духе...
— А я, Муслим, и не просил, чтобы песня была лично о товарище Брежневе. Более того, ее поднесут Леониду Ильичу коллективно наши деятели культуры. Когда ты ее
споешь, то Ниязи, Рашид Бейбутов, Люфтияр Иманов и ты торжественно вручите песню. Мы и оформим все соответственно — бумага с глянцем, кожаная папка... Старику будет приятно...
Гейдар Алиевич пригласил Роберта Рождественского приехать с семьей в Баку. Мы встретились, хорошо посидели. Я планировал, что у нас с Робертом будет время и отдохнуть, и поработать. Какое там! Уже утром неожиданно раздался звонок помощника Алиева:
— Гейдар Алиевич ждет вас на даче.
— У меня язва разыгралась, болит... — Язва моя действительно иногда давала себя знать. Но тогда я думал о другом: негоже второй раз являться пред светлые очи
Гейдара Алиевича с таким помятым лицом. Но помощник делал вид, словно он не слышал ничего:
— Будьте любезны во столько-то пожаловать вместе с Робертом Ивановичем и его супругой.
Я еще раз попытался выпросить у помощника отсрочку хотя бы на день, чтобы войти в форму. Помощник обещал передать все Алиеву, потом перезвонил:
— Гейдар Алиевич сказал: «Пусть приезжает, мы ему вылечим его язву».
Дело в том, что вместе с нами на дачу был приглашен и Ниязи, который должен был дирижировать во время исполнения нашей песни, так что откладывать поездку гуда было нельзя.
Роберт с Аллой поехали в одной машине, а мы с Ниязи в другой. По пути я стал говорить ему о своем скверном самочувствии: накануне засиделись заполночь, спали мало, отдохнуть не успели, вид соответствующий... И сердце чего-то защемило... У Ниязи на все случаи был ответ: «Ты носом вдыхай, а ртом выдыхай». То есть дыши правильно, как советуют врачи...
Гейдар Алиевич как гостеприимный хозяин встретил нас у входа:
— Ну, как твоя язва?
— Ничего...
— Сейчас вылечим.
Перед обедом Гейдар Алиевич всегда предлагал аперитив, в основном виски. Это ему порекомендовали в какой-то жаркой стране: виски от жары помогает не хуже зеленого чая, поры открывает, есть чем дышать.
Сели за стол. А я не то что пить, я видеть это не могу после вчерашнего нашего застолья. Мне не хотелось, чтобы все заметили на моем лице эту мину отвращения, — тогда станет ясно, что дело не в язве, а совсем в другом. Я улучил момент, когда все были заняты разговором и вроде бы не обращали на меня внимания, и под шумок поддержал компанию. Мне казалось, что я сделал это незаметно для других. Гейдар Алиевич в это время разговаривал с Робертом, повернувшись к нему. Но оказалось, что он все видел боковым зрением, и спросил с хитрющей усмешкой:
— Ну как, полегчало?
— Полегчало.
— Вот видишь. Виски от всего на свете лечит. И от язвы тоже...
Заговорили о нашей будущей песне. Роберт прочел стихи, написанные еще в Москве, когда я по телефону наиграл ему мою мелодию. Алиев внимательно слушал, а потом сказал:
— Что же это вы, ребята, делаете? Да, не надо лично про товарища Брежнева, но вы даже страну не указываете! Где вся эта красота и приволье? В какой стране?
Роберт, не моргнув глазом, тут же заменил «весеннюю страну» на «Советскую страну». Гейдар Алиевич согласно кивнул:
— Ну вот, теперь совсем другое дело...
Ниязи взялся оркестровать наше детище. У него были свои аранжировщики, которых он ценил и партитуры которых любил.
И вот в Баку приехал Леонид Ильич Брежнев. На концерте я, естественно, пел «Малую Землю» Александры Пахмутовой. Эта песня мне всегда нравилась, как бы ее сейчас ни критиковали. Там нет ничего про Брежнева, там про солдатский подвиг, который был и который вошел в историю Великой Отечественной войны. Что бы там ни говорили, но подвиг не перестал быть подвигом, а погибшие герои не перестали быть героями.
Во время исполнения песни «Малая Земля» на экране в глубине сцены шли документальные кадры военной кинохроники. Показали и молодого Брежнева на каком-то военном катере... Конечно, воспоминания о военных годах и звучавшая песня растрогали немолодого уже генерального секретаря и его соратников. Первым заплакал Черненко, за ним сам Брежнев. Потом стали вытирать слезы другие...
Понятно, что после такого сильного переживания наше с Робертом творение было воспринято в зале просто как хорошая патриотическая песня: оно не вписалось в тот эмоциональный настрой, в котором находились
Брежнев и его окружение. Генсек даже не понял, что песня посвящена ему, когда наша четверка деятелей культуры ее преподносила. Я подал Леониду Ильичу роскошно сделанный клавир — на веленевой бумаге с золотым тиснением, в кожаной папке. Брежнев подумал, что у него хотят взять автограф и полез за ручкой. Алиев понял этот жест, кивнул, и часть стола тут же освободили. Брежнев сел и поставил свою подпись...
Я шепотом спросил Гейдара Алиевича:
— Что же делать?
— А ничего. Тебе подписали — ты и бери на добрую память. Не каждый же день такое бывает. А Леониду Ильичу мы вручим точно такой же дубликат, мы его
предусмотрели на всякий случай. В самолете я его ему и передам.
Брежнев слушал меня и раньше, в Германии, где я оказался в тот раз потому, что он должен был приехать туда с визитом. Сначала я не понял, зачем меня неожиданно включили в большую (кстати, очень сильную) группу артистов, которые выезжали, чтобы обслуживать наши войска в ГДР. Потом уже стало ясно, что меня отправили туда, чтобы я на всякий случай был поближе к Берлину: а вдруг Брежнев и Алиев, который сопровождал его в той поездке, захотят на концерте услышать Магомаева, а он тут, под рукой.
Наша группа дала концерты в трех городах. На заработанные деньги я решил купить большой столовый сервиз. Это фарфоровое чудо под названием «Мадонна» мне упаковали в громадных размеров коробку. И вот теперь, когда меня вызвали в Берлин, что со всем этим делать? Не тащить же с собой? Выручила Ольга Воронец, которая взяла на себя мою проблему: «Муслим, я для тебя сделаю это». Такой мужественный поступок красивой женщины я не забуду никогда...
В Берлине уже готовили небольшой концерт. Кто-то из артистов приехал специально из Москвы, кого-то взяли из нашей группы... Что именно я пел тогда, уже не помню, но одну песню я должен был исполнить обязательно — это итальянская партизанская песня «Белла, чао», о которой меня заранее попросили. Эта песня очень нравилась Брежневу.
Впервые он услышал ее в Кремлевском Дворце съездов на концерте, который устраивался по поводу очередного выдвижения его кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Я пел, а весь огромный зал стал мне подхлопывать, потому что именно это с непосредственностью делал Леонид Ильич. Потом это стало у него чуть ли не привычкой. В Берлине, когда объявили «Белла, чао», я увидел, как сидевший в первом ряду Брежнев наклонился к Алиеву и показывает ему: мол, сейчас будем работать, хлопать. И действительно, Леонид Ильич отхлопывал громче всех. Так и повелось: если в зале оказывался Брежнев, то при исполнении «Белла, чао» мне уже было не обойтись без обязательных прихлопов...
Кстати, если бы не расположение ко мне Леонида Ильича Брежнева и Гейдара Алиевича Алиева, я бы в свои тридцать с небольшим не получил звания народного артиста СССР. Представил меня к званию Азербайджан, но года два-три дело не продвигалось: у меня оказалось много недоброжелателей, в основном среди чиновников среднего уровня. Простые слушатели меня любили, в «верхах» мне тоже симпатизировали, а вот в Министерстве культуры среди чиновников любовью я не пользовался. Может быть, и зависть здесь сказывалась, и независимость моего характера (и по сей день меня напрасно держат за гордеца), и моя тогдашняя молодость была многим, более солидным артистам поперек горла. Они считали, что у них больше заслуг для получения высокого звания... Так что чиновники встали стеной.