Говоря о Петре Михайловиче Гвоздеве, родном и старшем брате настоятеля Никольского Сретенского собора протоиерея Иоанна Михайловича Гвоздева, я зашел вперед довольно далеко. Возвращаюсь назад к новой моей жизни в канцелярии в качестве письмоводителя. Уведомив родителей о своем счастии, я скоро получил казенную казинетовую тройку и выростковые сапоги, продал кому-то из семинарских служителей свой классический дубленый тулуп и купил у Петра Михайловича Гвоздева легонький тулупчик из молодой русской овчины, крытый какой-то материей с черным барашковым воротником и оделся таким образом не хуже казеннокоштного воспитанника, хотя и не имел еще суконного сюртука. Этот сюртук выдали мне не скоро и уже на срок до окончания курса. До каникул жалованья мне не давали, чайку и сахарку купить мне было не на что. Но это была неприятность уже неважная при готовой казенной квартире в самом здании семинарии, прислуге, освещении, содержании. Не нужно было покупать мне уже ни книг, ни бумаги, ни перья. Все было готовое, казенное. Знай работай и учись! Правда, содержание казеннокоштных воспитанников семинарии было тогда неважное. В скоромные дни подавались мясной суп и каша, в постные - овсянка, горох, а иногда суп из суща (мелкой разных пород рыбы) и тоже каша, а в великие праздники подавалось какое-то мясо, называвшееся жарким, но обильно разбавленное жидким бульоном и, кажется, не жаренное, а сваренное. Каша же попеременно подавалась овсяная, пшенная и гречневая и притом с признаками вложенного в нее масла, смотря по времени то скоромного, то постного. Правда, наш семинарский врач Михаил Петрович Максимович, как было слышно, требовал у семинарского начальства улучшения стола казеннокоштных воспитанников. Но наше начальство было достаточно просвещенно для того, чтобы понимать, что русский солдат да семинарский бурсак выдержат, перенесут и вытерпят не только пищевые недочеты, но и холод, и голод, и все, что угодно, и не находило нужным баловать юношество улучшением стола или одеяния. Ведь теплой одежды, кроме ватного пальто, также не полагалось казеннокоштному воспитаннику. Однажды семинарское правление, в виду дешевизны холста, решилось заторговать одного качества и сорта весь холст, необходимый на устройство белья для них, о чем и представило свой журнал на утверждение владыки с приложением образчиков. По рассмотрении образчиков и журнала, преосвященнейший епископ Христофор на этом последнем изволил положить резолюцию: "Утверждается. Но на устройство портов можно бы подобрать холст и погрубее". Не ясно ли отсюда, что не одна семинарская администрация, но и епископы старались воспитать нас как древних спартанцев, и что этой чести нельзя усваивать одному семинарскому начальству, а тем более каким-нибудь хапугам-экономам. Спешу, однако, оговориться. Эти взгляды на дело нашего содержания и воспитания хотя и принадлежат мне, но они позднейшего происхождения. В то же блаженное время я думал иначе. После хождения на реку Вологду под коромыслом за водою, после питания кусками семинарского хлеба, тайно от начальства и прислуги приносимого мне моими незабвенными товарищами и после знаменитой "холостой студени", горячая пища, какова бы ни была она, составляла для меня уже лакомое блюдо. В то время, как новые мои товарищи, кушая то жидкие, подобно ухе, скоромные щи, то овсяную постную крупянку, где "крупина за крупиной бегали с дубиной", то плохой будто бы горох - мелкий и серый, то сорную сущевую похлебку, ворчали на о. эконома за скудную пищу, эта последняя казалась мне хорошею. Незаслуженной привилегией казалось мне и то, что письмоводители обедали и ужинали не в общей столовой с казеннокоштными воспитанниками в точно определенное время дня и вечера, когда им было свободно и угодно и при том в особой маленькой комнате, имевшейся при кухне. Другой уже несомненной привилегией письмоводителей - учеников семинарии было предоставление им полной свободы учиться или не учиться, ходить или не ходить в класс на лекции господ преподавателей. Никто и никогда не сделает замечания письмоводителю за леность и упущения, кроме разве одного секретаря, и то по адресу тех письмоводителей, которые учились у него. "А что, Евгений Иванович пожалует сегодня на урок? Можно ожидать?" - бывало, скажет Алексей Никитич, одевая шубу или пальто, чтобы идти в класс. Это значило, что и Евгений Иванович Славин и Петр Михайлович Гвоздев, учившиеся во втором отделении философского класса, где он преподавал священное писание, давно не были у него на уроках. При желании письмоводителей не запускать учебных занятий, канцелярского дела, однако, было в такой степени достаточно, что мы не могли иногда приготовлять своевременно и письменных работ по тому или другому предмету. И господа преподаватели были так снисходительны, что никогда не ставили нам в вину, если мы подавали им свои письменные работы позже товарищей. Особенно деликатен был в этом отношении профессор Павел Михайлович Добряков, бывший в то же время и членом семинарского правления. Близко, бывало, уже экзамены, а у меня не подано ему несколько сочинений. Павел Михайлович придет в канцелярию, сядет на стул и, не успеешь извиниться, заговорит сам: "Я намерен поставить вас в разрядном списке под № 3, но за вами значится несколько не поданных сочинений. Подадите ли их, и когда?" Извиняешься, благодаришь, обещаешь, наконец, каждодневно сдавать по сочинению, исполняешь уже точно данное слово, благоговеешь перед таким наставником и затем вспоминаешь такого доброго во всю свою жизнь. А между тем это был человек не только добрый и умный, но серьезный. Был раз такой случай. На первой неделе великого поста воспитанники семинарии обыкновенно говели. Наступила суббота. Отслужена утреня и молитвы "ко причащению" уже прослушаны. После них мы ушли из церкви в свою канцелярию, где имелась и наша квартира, замаскированная архивными шкафами, ушли для того, чтобы, кому возможно, почище поприодеться. К нам пришли двое товарищей Гвоздева и Славина из воспитанников семинарии, которым не нужно или не было возможности улучшать свою костюмировку. Завязалась легонькая беседа с шуточками и со смехом. И не слыхали мы, как кто-то вошел в канцелярию. Еще раз сострил кто-то удачно, снова раздался общий смех. И не успел он затихнуть, как мы услышали строгий голос уважаемого преподавателя, неожиданно раздавшийся из канцелярии: "Господа! Вы куда готовитесь?!" Этого было достаточно для вразумления забывшихся, "буесть юности" была моментально пришиблена нам стало стыдно и срамно. А у меня этот благородный упрек со стороны Павла Михайловича до сих пор звучит не только в ушах, но и в сердце. Несколько опомнившись, старшие товарищи пошли, было, извиняться, но Павла Михайловича в канцелярии не нашли. Он ушел и никому никогда ни разу не напомнил потом о нашей неизвинительной рассеянности в святые для нас минуты.
VIII
Продолжая описание канцелярской и учебной жизни письмоводителей семинарского правления, я должен сказать, что секретарь его, видя, что его канцелярия исправно исполнять свои обязанности и, за исключением одного из четырех письмоводителей, Смирнова, не хочет забросить и учебного дела, решил увеличить состав ее еще одним человеком к концу к концу учебного 1857 - 1858 года. На этот раз избранным в письмоводители оказался, не без указания моего, как хороший и бедный ученик мой бывший соквартирник и земляк Димитрий Васильевич Попов. А с началом 1858 - 1859 года по случаю окончания курса письмоводителя Смирнова и перехода на канцелярскую же службу в Вологодскую мужскую гимназию избраны были на место его двое бедных, но очень хорошо писавших и хорошо учившихся учеников из низшего отделения семинарии Василий Логинович Птохов и Александр Алексеевич Воскресенский, оказавшиеся впоследствии прекрасными товарищами и добрыми людьми. Особенно симпатичен был Птохов Василий Логинович за его открытую душу, прямолинейность характера и неподкупную честность, при замечательной работоспособности, без всяких расчетов. За последние два года моей семинарской жизни в числе младших письмоводителей еще появилось несколько учеников из низшего отделения семинарии, но все они, как люди еще не сформировавшиеся в определенный нравственный облик и жившие со мною в канцелярии недолго, не оставили в душе моей заметного следа. Как члены правления, кроме о. ректора и Павла Михайловича Добрякова, заходили сюда иногда отцы инспектор и эконом. Официальных же заседаний иногда не происходило. И если все члены заходили в правление по временам, то по побуждениям личным или для совета с секретарем, управлявшим всем ходом дел по частям учебной, воспитательной и экономической, согласно лишь указаниям отца ректора. Ректор был начальником семинарии полным, хозяином положения самостоятельным. Если кто-либо из членов правления или из числа преподавателей спрашивал иногда Алексея Никитича по тому или другому поводу: "Это почему же так?" Ответ получался такой, если не было указаний в законе или распоряжений свыше: "Так угодно отцу ректору". Этим дело и кончалось. Отец инспектор знал только своих помощников инспектора и "старших", эконом - хозяйственную часть, а Павел Михайлович, не имея никакой специальности, подписывал только в числе других членов бумаги и журналы. Все входящие в правление бумаги распечатывались о. ректором и сдавались обычные немедленно в канцелярию для соответственных распоряжений, а бумаги важные передавались лично секретарю, причем и указывался способ или смысл исполнения. Здесь, в кабинете отца ректора, могли быть, конечно, и совещания между начальником и секретарем, а не в присутствии правления между всеми членами его. Большую часть журналов составлял секретарь сам, а лишь некоторую часть их, и то самых шаблонных, доверял составлять старшим письмоводителям. Сам писал и постановления, а отец ректор обычно надписывал "смотрел" или "читал", очень редко изменяя сущность постановления. Если содержание журнала требовало архиерейской санкции, то журнал немедленно переписывался и посылался, а иногда представлялся и непосредственно отцом ректором на утверждение его преосвященства. А если этого не требовалось существом дела, то постановленное журналом приводилось в исполнение, а самый журнал переписывал набело и подписывался секретарем и членами правления спустя некоторое время. Добрейшей души человек был наш отец инспектор и очень любил негрубые удовольствия молодости. Рассказывали в наше время, что когда давались в семинарии рекреации (теперь они были уже оставлены), то он своих богословов приглашал веселиться к себе в монастырь. И здесь в скромном садике, сидя на дерновой кушетке, при закрытых воротах, смотрел и слушал, как поют и веселятся его питомцы. А однажды даже сам продиктовал и спел дребезжащим старческим голосом такую старинную песенку, которой молодежь и не слыхала. Вот она:
Я со вечера - девушка,
Со полуночи - молодушка,
Ах беда, ах беда,
Ах беда моя не маленькая!
Со полуночи - молодушка,
Ко белу свету - хозяюшка.
Ах беда, ах беда,
Ах беда моя не маленькая!
Ко белу свету - хозяюшка,
Через сорок недель - матушка.
Ах беда, ах беда,
Ах беда моя не маленькая!
Через сорок недель - матушка,
Через сорок годов - бабушка.
Ах беда, ах беда,
Ах беда моя не маленькая!
А у нас в канцелярии был такой случай. Письмоводитель Смирнов велел отыскать младшему письмоводителю в архиве нужное ему дело. Неопытный письмоводитель, не справившись в описи ни о номере, ни о точном названии дела, ищет и не находит его, хотя раскрыл чуть не все шкафы. Смирнов рассвирепел и давай величать неопытного юнца не по батюшке, а по матушке. За раскрытыми шкафами он и не заметил, что в канцелярию вошел и слушает его гневные титулы отец инспектор. "Ну, что вы тут расшумелись! Не великая беда, что парень не может найти дела", - сказал он. И только рассмеялся и прошел. Не даром же звали мы его дедушкой добрым и любили его. За простодушие и чрезвычайную доброту и снисходительность Господь даровал ему и кончину безболезненно-замечательную. Оставив службу при семинарии, отец архимандрит Дионисий управлял вологодским Спасо-Прилуцким монастырем. В одну из пасхальных ночей, приготовившись ко встрече Светлого праздника и одевшись во время пения "полунощницы" в полное облачение, он отпустил священнослужителей с крестным ходом в начале Пасхальной утрени вокруг монастырского собора, а сам, за старческою немощью, остался в алтаре храма, где, сидя в кресле, и умер в те святые мгновения, когда из притвора достигла слуха его великая христианская песнь: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.
Экономом семинарии в наше время был один из членов братства Спасо-Прилуцкого монастыря иеромонах Виталий. По происхождению это был чистокровный зырянин. Он служил в свое время причетником в зырянском крае и угадал в монастырь, как утверждала злая молва, будто бы за то, что убил чужого годового жеребца, ударив за что-то его кулаком по голове. Силищей обладал он действительно страшной, так что мог свертывать пальцами в трубочку медные павловские копейки. Что же касается его грамотности, то мог подписывать свое звания и имя, хотя иногда и ошибочно. Так, когда о. ректор рассудил взять его на должность эконома в семинарию, то о. Виталий, назначенный сначала исправляющим эту должность, научен был подписывать бумаги так: "В должности эконома иеромонах Виталий". А он, не умею различить понятия, соединенные со словами эконома и иеромонаха, писал иногда так: "В должности иеромонаха эконом Виталий". Для Алексея Никитича такой человек был предметом шуток и смеха, а о. ректор будто бы восклицал иногда: "Удивительно, до чего может быть глуп человек!" А экономом все-таки держали его в семинарии долго. Значит, нужны тут были и глупые люди. Лично же я экономическими делами в канцелярии семинарского правления не занимался и о ходе их ничего поделать не могу. Знаю только, что когда о. ректор архимандрит Ювеналий, перемещенный на ту же должность в другую семинарию, оставил службу при семинарии в Вологде, то скоро был уволен от должности эконома и иеромонах Виталий, умерший первым настоятелем восстановленной в 1863 году, если не ошибаюсь, Ульяновой пустыни Устьсысольского уезда. Ныне это один из богатейших монастырей Вологодской епархии, устроенный как лавра, многолетними трудами монашествующей братии и особенно неусыпными заботами и усердием бывшего настоятеля, взятого из соловецких иноков архимандрита Матфея. А тогда царили там пустота, бедность и убожество.
При таких-то вот канцелярских порядках и условиях письмоводительствовали мы и учились, не быв, кажется, достаточно исправными, по крайней мере, некоторые из нас, ни письмоводителями, ни учениками. Тем не менее справедливость требует сказать, что нас не только терпели, но даже любили. За что же? А за то будто бы, что канцелярских дел запускать мы не любили да и учились четверо из нас в числе лучших учеников, оставаясь всегда по спискам в первом разряде. Манкировали мы предметами второстепенными, это правда, но манкировали ими не мы одни. Бывали случаи, что по главным предметам, как то Священной Писание, логика, психология, патристика или богословие догматическое, нравственное, пастырское, ученик стоит у преподавателей по разрядному частному списку в первом пятке, а по предметам второстепенным в числе последних. При составлении общего разрядного списка, по-видимому, и следовало бы такому ученику дать то место, которое образуется из снесения занимаемых им мест по частным спискам в среднем расчете. Например, по главным предметам я значусь по спискам под №№ 3, 5, 7 и по второстепенным 15, 27, 33. От сложения этих цифр получается 90, а от разделения их на 6 предметов - 15. Значит, при равномерном внимании начальства ко всем предметам семинарской программы, я должен быть поставлен в общем разрядном списке на 15 место, чего никогда не допускалось. Меня не поставили бы ниже 5 места. Зачем же нам после этого возиться, например, с геодезией, сельским хозяйством, медициной, языками, геометрией, даже физикой, пасхалией, гомилетикой! И занимались ими одни любители да очень уж регулярная молодежь. А мы, грешные, предпочитали читать и читать. У нас появились новые талантливые профессора, люди свежие. Это были, кроме Анемподиста Ионича Малевинского, умершего директором училищ в Екатеринославле, Протоген Вонифатьевич Кокшаров, умерший старшим начальником отделения канцелярии обер-прокурора Св. Синода, Петр Феодорович Попов, бывший впоследствии инспектором Костромской духовной семинарии. Иван Гаврилович Кузнецов и Василий Тимофеевич Даманский и другие. Заговорили они о нужде чтения и самообразования. Стала развиваться журналистика, появились новые духовные журналы: "Странник", "Православное обозрение", "Домашняя беседа" и другие. В Вологде открыл покойный Алексей Степанович Сумкин, Лальский купец и фабрикант, первую публичную библиотеку на Кирилловской улице. А в светской журналистике, популяризуя прогрессивные идеи, победоносно пошел вперед "Современник", а в след за ним и "Русское слово". Нашлась бы в Киеве в лице профессора Юркевича сила, способная противостать другой силе, являвшейся в лице Чернышевского, но, к сожалению, первого скоро не стало. Переведенный из Киевской духовной академии в Московский университет профессор Юркевич, печатавший свои статьи в "Трудах Киевской духовной академии" и "Вестнике Европы", скоро умер. Наш курс, в лучших его представителях, а их было много, с жадностью отдавался чтению. Читали мы все - и классических проповедников, и светских писателей, и поэтов, и публицистов, и различные лекции, конечно, не печатные, например, профессора Ф. А. Голубинского (умственное богословие), и архиепископа Иннокентия (учение о религии), и Фейербаха (сущность христианства), и "Колокол" Герцена, и сочинения Белинского, и "Домашнюю беседу" В. И. Аскоченского, и духовные и светские журналы, не исключая, конечно, ни "Русского слова", ни "Современника", в котором печатались тогда Н. А. Добролюбов, Н. А. Некрасов, Тургенев, Михайлов, кроме Чернышевского. Судите, читатель, до второстепенных ли было тогда нам предметов семинарской программы! Дай Бог по главным-то предметам не опуститься. Нас занимала горячая борьба мнений со стороны людей старого и нового направлений, со стороны западников и славянофилов, прогрессистов и консерваторов, начинавшая в то же время, хотя и не так заметно, как в журналистике светской, отражаться и в духовных журналах, борьба, например, между "Домашнею беседой" и "Православным обозрением". Пока учились мы в философском классе, слушая уроки Протогена Вонифатьевича по логике и психологии, мы были еще осторожны и читали книги и журналы только серьезные. По переходе же в богословский класс, когда уехал от нас наш серьезный ректор Ювеналий, как считали мы его, - ректор во всяком случае умевший учеников и учителей держать в своих руках, мы повели себя смелее и развязнее. А когда в конце 1860 года приехал к нам новый ректор архимандрит Ионафан Руднев, то мы сейчас же поняли, что это человек, хотя и горячий, но добрый, до слабости, словом, такой, при котором можно вести себя не стесняясь. Кому-то из нас, уже не помню, пришла мысль издать свой рукописный журнал, а я задумал в то же время основать и организовать при семинарии ученическую библиотеку. Поделившись своей дорогой для меня идеей с товарищами, я начал обдумывать способы, как поставить дело, т. е. как приобретать деньги, что выписывать в библиотеку, кому заведывать ею, кому предоставить контроль, как, кому и на какое время избирать библиотекарей. Составив правила и обсудив их на общем собрании моих ближайших товарищей по классу, солидарных со мною по убеждениям, я пошел к новому отцу ректору с просьбою о разрешении мне открыть при семинарии "ученическую библиотеку". Как ни ошеломлен был отец ректор поразившей его идеей о библиотеке, но я сумел разъяснить ему несомненную нужду и пользу ее. Спустя несколько дней я получил мои правила, несмотря на то, что они были очень либеральны, не переправленными и с надписью "разрешается". Библиотекарем мои товарищи избрали меня как инициатора. Закипела работа. По всем классам и отделениям были прочитаны мною правила и розданы подписные листы для взноса желающими денег в свободном количестве на выписку книг и журналов в открываемую мною ученическую библиотеку. Вся учащаяся молодежь с энтузиазмом отнеслась к моей идее. Скоро у меня появилось в кармане несколько десятков рублей, оприходованных в устроенную для сего приходорасходную книгу. Это дело, задуманное в конце 1860 года, происходило в январе 1861 года. Была в Вологде ярмарка. Здесь, окруженный моими товарищами, я сделал и первую покупку книг в новую ученическую библиотеку при семинарии. Книги эти были: "Жизнь и труды графа М. Сперанского" и Полное собрание сочинений В. Г. Белинского. А потом стали мы, по мере поступления денег выписывать книги и журналы*. Замечательно то, что семинарская молодежь, руководившаяся и хотя честными побуждениями, но либеральничавшая, видимо, не в меру, никем не была сдержана своевременно и естественно пошла дальше. Несколько человек из лучших моих товарищей составили программу нелегального рукописного журнала, избрали из своей среды сотрудников и стали выпускать свои труды помесячно, под названием "Кводлибет" (Что угодно). Понятно, занятый канцелярией и библиотекой да не желавший притом бросать и учебного дела, в журнале я не принимал никакого участия, а на собрания журналистов, происходившие у Владимирской в квартире товарища Румянцева, захаживал. Помню, интересными казались статьи моих товарищей Ив. Николаевича Преображенского, умершего потом профессором Могилевской духовной семинарии, и Михаила Евграфовича Доброписцева, также умершего учителем одной из женских гимназий в Петербурге. Доброписцев вел в журнале хронику, а Преображенский - беллетристику. Здесь и начаты им были "Очерки Кадниковского уезда", напечатанная потом уже в 1874 или 1875 году в "Русском слове". Некоторые из товарищей, как то Я. А. Соколов и П. В. Богословский, писали и серьезные статьи на злободневные темы, а А. И. Румянцев работал, помнится, в сатирическом отделе. Но как ни увлекательна была эта идея об издании нелегального журнала, для горячих голов даровитых юношей, все же они должны были скоро опомниться. Стало известно, что за самовольными журналистами следит уже не семинарская администрация, а полиция, почему после двух-трех выпусков и умер наш "Кводлибет" естественною смертию. Журнал умер, но не угасли в горячих головах молодежи мысли, уже не удовлетворявшиеся классным, схоластическим и большею частию скучным преподаванием предметов семинарской программы. И как мы только учились! Учебников и учебных руководств не было почти по всем предметам, кроме догматики Антония, пр. исповедания П. Могилы да Библейской истории Филарета. Уроки прослушивались и задавались вперед - от этого до этого. И только двое-трое из прежних профессоров да столько же молодых поговорят и объяснят дело живым словом. Это были достойнейшие Алексий Никитич Хергозерский, Анемподист Ионич Малевинский, Протоген Вонифатьевич Какшаров, игумен Никон, Петр Феодорович Попов да Николай Иванович Суворов и Павел Михайлович Добряков, оба говорить много не любившие, но что нужно, сказать умевшие. Не знаю, как преподавал догматическое богословие ректор арх. Ювеналий, у которого мне не пришлось учиться, а о. Ионафан читал нам догматику по Макарию, но не по книге, а по тетрадям, на которые и приказывал своим лакеям выписывать, что было нужно было для него из системы Макария, которого мы давно прочитали и знали. Если не говорит или не хочет говорить на своем уроке тот или другой профессор, то аудитории классной решительно нечего было делать в классе. А ходить в класс все-таки надо, ну, и ходили, и читали здесь свои книжки, чтобы не скучать по крайней мере. Застал я в семинарии еще одного преподавателя весьма типичного. Жаль мне тревожить его память своими воспоминаниями, но раз я задался ими, то, кажется, не в праве и умолчать сознательно о том или другом лице по личным расчетам. Это был преподаватель алгебры и геометрии во вторых отделениях риторики и философии Иван Александрович Снятков, кандидат Санкт-Петербургской духовной академии. Среднего роста, уже поседевший и носивший очки постоянно, но не всегда на носу, а часто и на лбу. От роду ему было тогда уже больше 60 лет. Он служил в молодости учителем в Каменец-Подольской семинарии, обладал феноменальной памятью, но был какой-то невменяемый проказник и чудак, забывавший решительно порою, зачем пришел в класс. Любил он всякие книги. А старые особенно, всякие новости, любил, наконец, оживление. И у него на уроке уже никто никогда не дремал. Вот по коридору гудит, бывало, звонок, но шум в классе не утихает, хотя и садятся ученики на места. Входит Иван Александрович. Читается молитва и подается журнал ему. А между тем кто-нибудь встает и говорит: "Вот Широгорский принес какую-то книгу. Должно быть, очень интересная, никому не кажет". Иван Александрович тотчас же идет к Широгорскому и говорит: "Ну, скот*, кажи, что у тебя за книга?" "Да я и сам не знаю, начала-то у нее нет". Берет книгу и рассматривает: "Да ведь это вот какая книга, - называет ее заглавие. - Да ты где взял ее?" "Мне хозяйка дала почитать". И пойдет беседа и о книге, и о хозяйках. А между тем другой кто-нибудь подаст ему другую книгу. И опять та же история и т. д. А между тем опять звучит звонок. Время-то урока и прошло. "А как же урок-то, Иван Александрович?" "Да вот, скоты, с вами так и провозишься! Ну, повторить старое или прибавьте еще немного вперед". "Хорошо. До этого?" "Да". Иногда порешат шалуны - не шуметь сегодня. В классе - могильная тишина. Входит Иван Александрович и начинает гневаться, почему не слышно привычного и любимого им шума. Занимается и все сердится. И вдруг встает какой-нибудь смельчак и начинает: "Надобно бы поговорить с вами, Иван Александрович, да не смею". "Ну, говори, скот!" "Да слышали ли вы невероятную новость?" "Какую?" "Вот Васильяновский пришел и рассказывает, будто бы сегодня ночью Кубенское озеро выгорело..." "Что, скот, обер-скот? Да разве это возможно? Васильяновский, да ты с ума сошел!" "Да мне что! Я ведь там не был, а мне вот дорогой какая-то кубенская баба сказала", - отвечает Васильяновский. И затем урок забыт, и речь пошла и о бабе, и о Кубенском озере, и о самом Васильяновском. "Да ты чей? Откуда? Да там у тебя дядя такой-то? А там тетка? А у вас на погосте церквоь стоит так, дом священника так, а там хижина просфорни, а там бани? Знаю, знаю, ну, и скот же ты, Васильяновский! Гм... Кубенское озеро выгорело..., выдумал". В классе хохот и шум. И опять урок прошел бесплодно. И так, бывало, правда, не всегда, но редко. Теперь встанет вопрос, что же узнавали ученики такого преподавателя по математике? Да ничего, за исключением любителей, изучавших ее более или менее самостоятельно. А как сдавались экзамены? И экзамены сдавались удачно, благодаря кое-каким приспособлениям, в согласии с преподавателем. В наше время экзаменовали нас в семинарии по билетам, приготовляемым самими учителями. Экзамены же производились в течение года дважды: перед рождественскими и перед летними каникулами. И вот пройденное за полгода разносилось по конспекту на билеты, часть коих делалась на бумаге с клеймами фабрики, а другая часть без клеем и раскладывались они на столе, предупрежденном заблаговременно преподавателем в известном для учеников порядке. Они уже знали, какая часть уроков написана на билетах с клеймами и без клеем, какая часть пройденного значится затем на билетах, лежащих справа, какая слева. Оборудовав все это заблаговременно, и начинали ученики готовить по математике, каждый то, что лучше знал. Вызывали к столу обыкновенно трех учеников. Пока первый отвечал, следующие двое "соображались", а желающие отпускались о. ректором для просмотра даже на место. Экзаменационная комиссия состояла обыкновенно из двух только лиц - отца ректора и преподавателя того предмета, по которому шел экзамен. И дело всегда проходило благополучно, к общему удовольствию и экзаменующихся, и экзаменуемых. Такое послабление, нужно заметить, допускалось только преподавателями второстепенных предметов, а другими - нет, кроме случаев, когда сам о. ректор рассудил дать возможность экзаменующимся приготовлять двоим из спрошенных ответы на месте, пока отвечает первый. Письмоводители, фельдшера* и певчие принадлежали всегда к лику этих счастливцев, чем и баловало нас очень наше милостивое начальство, а меня особенно о. Ювеналий, доверивший мне вести некоторые дела, уже не относящиеся к канцелярии семинарского правления. Как-то в декабре 1858 года, по приходе моем в философский класс, призывает меня к себе о. ректор, выносит в залу какие-то книги и бумаги и говорит: "Вот меня просят написать за год приходорасходные книги по Вологодскому женскому монастырю. Они не записаны за год; это дело я доверяю тебе. Для образца - вот книга старая, а вот и новая. Расход денег записан вот на этих бумагах", - говорил он и указал на кучу бумажных лоскутьев. - "Но тут значатся такие предметы расхода, которые не могут быть записаны в книги". - "Рассмотри старую книгу и разнеси расход на подходящие предметы. А доходные статьи те же и в том же количестве почти, что и в прежних годах, разумеется, с некоторым колебанием цифр в ту и другую сторону. Занимайся здесь у меня и не торопись, а в случае недоумения и спрашивай". - "Справлюсь ли я с этим новым для меня делом? - отвечал я. - Ведь я еще не умею считать на счетах". - "Ну, это пустое дело, - сказал о. ректор, принес счеты, сам показал мне на них единицы, десятки, сотни, тысячи и т. д., положил на них, для примера, какое-то количество, заставил меня выговорить и заключил, - вот и вся наука. Начинай завтра часов с 9 и до 1 часу, а когда лучше заниматься вечером, будет сказано. И еще, - добавил он, - когда прибудут посторонние люди, сейчас же кончай дело и складывай бумаги вот сюда", - и указал место. И вот я принялся за новое дело, не торопясь и осмотрительно. Между тем, наступали рождественские экзамены, а я все сижу за монастырскими книгами. И вот однажды я сажусь в зало о. ректора за дело, а он идет одетый и говорит: "Теперь иду я на ваш экзамен, через полчаса приходи и ты". Слушаю и исполняю. Через полчаса прихожу на экзамен как именинник, не имея в руках не книжки, ни тетрадочки, называемой лекциями. Но кончила еще отвечающая тройка учеников своих ответов, как о. ректор вызывает новую тройку и меня четвертого и говорит: "Идите на место и пока готовьтесь". Билет попал мне простой, а времени для приготовления минут 15-20. Содержание билета мне было знакомо и теперь прочитано не раз и продумано основательно, по логике, кажется. Отвечать было легко. Выслушав ответ, ректор сказал мне: "Хорошо, иди и занимайся своим делом". Этим и кончились наши экзамены. По другим предметам уже спрошенных по главному из них и не спрашивали без причин особенных. Ко святкам я закончил книги, составил отчеты, сдал свои дела и книги, услышал от о. ректора "спасибо". А матушка игуменья (Смарагда Розен, если не ошибаюсь*), хотя и бывала при мне у о. ректора, своим вниманием меня, мальчишку, конечно, ни разу не удостоила. На следующий год осенью поручил мне о. ректор новое и уже очень важное дело составления новой описи церквей, корпусов настоятельского и братских, а также мельниц и всего имущества церковного и монастырского по Вологодскому Спасо-Прилуцкому монастырю. От этого дела я уже не отказывался и исполнил его, работая на месте в Прилуках в течение месяца. За эту работу о. ректор не только сказал спасибо, но дал сколько-то даже деньжонок.